Тень Барановской

    9.

   Сначала пожаловал баритон Василий Васильевич. Он патриархально раскланялся со всеми сразу и с каждым по очереди, мне сообщил:

   - Я поставил свечку за вашего Будковского... Сегодня можно... Единственный день, когда можно... за них,  самоустраненных...

   Я опешила, не зная, что сказать: Будковский был героем моей новой вещицы, это имя я выудила из бумаг Никитского сада.

   - Пошел, подал милостыню, купил свечки, - продолжал Василий Васильевич. - Честь по чести. Сначала помянул Марину Цветаеву, потом Есенина, потом Будковского.

   - А Юрасовский? - встревает Маэстро. – Тоже покончил с собой... Как?! Юрасовский, композитор... Автор оперы «Трильби»... И неплохая опера, кстати... Ее давали в филиале Большого. Да-а. Сын Салиной - первой Снегурочки, - прибавил он таким тоном, словно этого-то не знать - просто позор.

   Василий Васильевич, желая хоть как-то оправдаться, сказал, что в прошлом году он поминал одного сына:

   - Помните, Владимир Дементьевич... Была такая писательница... в свое время... детская... Лидия Вербицкая. Так вот, ее сына - красавца актера из МХАТа.

   Теперь Маэстро в замешательстве:

   - Как?! Разве он умер?

   Василий Васильевич не просто подтвердил, но даже рассказал обстоятельства:

   - Он выстлал пол разными книгами, разных авторов и раскрыл на страницах, где написано, что жизнь бессмысленна... И есенинское тоже. А потом включил газ.

   - Последний раз я видел его в Сандунах, - растерянно сказал Маэстро, прикидывая, сколько же лет прошло с тех пор. - Кто бы мог подумать!.. Бедный Толя.

   - Какой это был Вронский, - вспоминал Василий Васильевич. - Блеск, благородство, внешность какая!..

   Тем временем появились Шарлахов и Ниночка. А старца всё не было.

   - Негодяй! - сказал Маэстро. - Как мне хочется его посечь! Не мог позвонить. Вокруг происшествия, грабежи...

   При этих словах дверь отворилась. Возникшая темная полоса коридора через секунду обратилась в сияние, как если бы источник света переместился в нее.

   Это походило на столбняк, а может, на помешательство, все разинули рты. Серебряная труба над орехово-золотистой шкатулкой: «МЕЛИСАНДА и Ко» была наставлена на нас граммофонным жерлом. Знакомые музыкальные руки поддерживали ее, направляя вперед вместе с белокурым амуром - обитателем фирменного знака.

   Маэстро опомнился первый:

   И он устал,
   В степи упал...
   Предстала тень из Ада,
   И он, без сил,
   Ее спросил:
   «О Тень, где Эльдорадо?»

   - Смейся-смейся, - отозвался Мокей Авдеевич, - не пришлось бы заплакать.

   Он опустил граммофон на столик, бормоча про обещанный прощальный вечер.

   У белокурого амура появились двойники, мал мала меньше, на коробках, футлярчиках, этикетках - все держали в пухлых ручках гусиное перо, у всех был один и тот же адрес (насмешка судьбы!): Лубянская площадь, Дом человеколюбивого общества, и все они именовались в честь фирмы-родительницы: «Пишущий амур». Затем к ним присоединилась голубая собака, открывшая пасть на голубой граммофон и в этом бестолковом виде застывшая на коробке с иголками. Мокей Авдеевич начал быстро-быстро крутить ручку. Диск завертелся, амур втянулся в красную этикетку, послышался треск, а потом тонкий голос запел:

   - Но остался влажный след в морщине…
   
К нему присоединился мужской голос:
 
 - Старого утеса. Одиноко...
 
 А потом третий поддержал их:
   
- Он стоит, задумался глубоко,
  И тихонько плачет он в пустыне.

   Маэстро сидел, обхватив голову руками, и кажется ... Не берусь утверждать, что именно с ним происходило: у меня самой першило в горле. Мокей Авдеевич глядел невидящими глазами. Он был далеко. Ему светило юное солнце, и сам он с такой же молодой, как он, подругой спешил в студию звукозаписи, взбегая вслед за Скуратовым по ступенькам парадного входа. Друзья устремлялись в блестящее будущее, которое сулило трио Даргомыжского и которое серебряным вихрем мелькнуло сейчас на диске.

   Машина времени молчала. Амур тосковал на пластинке.

   - Дивная Надя, земля ей пухом, - сказал Маэстро. - Сама Збруева не спела бы лучше... А уж она-то в этом трио не знала равных...

   Мокей Авдеевич снова принялся шуршать, что-то искать. На многое он не рассчитывал, только прощальный романс для Нины Михайловны.

   Капризная, упрямая, о как я вас люблю,
   Последняя весна моя, я об одном молю...
   Уйдите, уйдите, уйдите...

   Высокий голос вился вокруг низкого, оплетал его, как плющ, вместе они возносились, потом тенор уходил куда-то в сторону, а баритон держал свое, устойчиво-несдвигаемый, как тумба.

   Было слишком свободно, чтобы так продолжалось долго, что-то зарождалось в воздухе, какая-то пакость. Она надвигалась. И вот на пороге - вахтерша!

   - Ну, хрипуны! Опять Лазаря затянули?.. Не наорались еще? - Даже очки, подпрыгивая, кипятились у нее на носу.

   - Да мы только приступили, - кричит тенор. Он готов забросать ее пустыми консервными банками и пачками от сигарет, вынутыми из рояля перед занятиями. - Охрана называется!! Почему посторонние проникают в класс?

   Еще секунда - грянет бой и полетят клочья. Но Маэстро, обхватив, поворачивает тенора спиной к орущей глотке.

   - Сколько ж мне сволочиться с вами, сколько грязь за вами грести! -  И все стражи культуры - эти, присной памяти, охранители, законники,  дозировщики - вместе с ней завопили:

   - А-а-а, танцульки-свистульки... Бездари... Безголосые. Праздника захотелось. Проваливайте, пока двери открыты!

   Маэстро оставался невозмутим.

   - Увы, милейшая, - сказал он, - бесконечно сожалею... У нас автономия... Суверенное государство. Разве вам не известно? Под эгидой ЮНЕСКО. Да-а. Объявления надо читать. На белом коне. В двадцать первый век.

   Рядом с Маэстро на блеклой стене проступает тень Барановской, которая, как известно, водила дружбу с людьми далеких  времен и, наверно, этому научила Скуратова, когда они бродили по дорожкам Донского монастыря. Распахнув дверь, Маэстро позвал:

   - Товарищ Умберто, князь тьмы! Будьте любезны, проводите стража.

   Ошалевшая старуха начала пятиться, оседать, рассыпаться.

   - Миклуша, - неожиданно говорит Скуратов, - ты не помнишь, как зовут архитектора... Ну, этого, кто построил биодом в Вене... Ну, бывшего моряка... Он, вроде тебя, вечно в разных носках...

   - Как же... дай Бог памяти... А, Фердинанд... нет! Фриденрайх Хундертвассер Регентаг Дункельбунт! - отчеканивает Мокей Авдеевич, вытягиваясь в струнку.

   - Да!!! Коридоры в биодоме похожи на свежепротоптанные тропинки. Полы волнистые. Там поют птицы, растут деревья. Геометрия прямых линий аморальна, милейшая. От нее душевные болезни, склоки... Подлец – он всегда желудочник. Вам придется несладко. Товарищ Умберто, примите неугомонную. Родина вас не забудет.

   Вахтершу подхватило и понесло, швырнуло на выросший катафалк. Она своротила его, разметав венки. А потревоженный покойник, выпростав мощи, гневно вознесся и хватил «милейшую» по чугунной башке. Дикарский гогот понесся по коридорам. Ахнули стены. Мокей Авдеевич тихо сказал:

   - Помяните мое слово, вы еще будете плакать.