Тюремные рассказы 10

Первый снег

От контрольной вахты доносились голоса сотрудников, то ли спорящих, то ли отдающих друг другу распоряжения. Колесов запахнул потуже телогрейку и с наслаждением вдохнул в себя морозный воздух. После чифира сердце гоняло кровь, давало мыслям какую-то ширь, прибавляло воображению какие-то полузабытые, тревожащие, волнующие картинки воли. Они наперегонки бегали в памяти, как резвые кони по проселочной тихой дороге. Колесову нравились вот такие минуты – когда можно было после душного помещения спального отряда, перед разводом на работу, немного прийти в себя ото сна. К тому же сегодня выпал снег. Он принес свежесть, и почему то вспомнился Новый год – этот Новый год был особенно в памяти ярким, как не забывается в жизни первая любовь, так и эта встреча этого светлого праздника вместе с любимой девушкой всегда согревала парня. Вот и сейчас он с добродушием вспоминал, как шел с Любашей по улице их городка, и медленно падал снег, и было радостно, и вдали, на площади, маняще горели огоньки на высокой елке… Колесов улыбнулся, наверное, со стороны в эти минуты зэк с искренней улыбкой, в своей черной одежде стоящий в одиночестве среди пустынной колонии, гляделся даже неестественно. Но вот с контрольной вахты по селектору дежурный по колонии объявил «подъем!», и перестал идти снег, и первые зэки стали выходить в локальные свои сектора, топча ногами снежную чистоту. И мир сразу наполнился привычной скукой для Колесова, он тяжело перевел дыхание, смахивая доброе воспоминание о прошлой жизни…

Снегирь на красной рябине

С годами что-то происходит с людьми – они не могут так уже радоваться, как в детстве. Мир точно закрывается перед ними. Эта мысль приходила к Колесову не раз и всегда вызывала в нем недоумение. Лица людей, хмурые, встревоженные, точно время запечатлело на них все внутренние страхи, боли, сомнения, эти лица совсем не могут открыто улыбаться, и лишь изредка мелькнет добрая улыбка на лице человека, и вот тогда в ответ улыбнется и самый чёрствый человек, точно и его в этот миг коснется доброе крыло ангела – его покровителя, и человеку становится очень интересно видеть этот мир, очень интересно жить в этом мире, несмотря ни на что.

Этап в этот раз из местного КПЗ, с его немногими камерами для подследственных, на тюрьму был небольшим. Несколько мужчин, среди них был и Колесов, две женщины и девушка – в какой-то не по росту ее большой телогрейке, усталая, но с такой добродушной улыбкой, иногда проскальзывающей на юном лице, что даже прапорщики-охранники были по отношению к ней достаточно вежливы и не хохмили, точно и им было жалко ее – жалко по-человечески. После всех необходимых процедур вывели отправляемых на этап людей под охраной на внутренний двор отделения милиции. Было морозное утро. Одинокая рябина, невесть откуда взявшаяся здесь среди асфальта, припорошенного белоснежным покрывалом – снежок выпал ночью, – была в замерзших красных гроздьях своих ягод. Колесов мельком поглядел на рябину, ежась от зимней прохлады.

– Гляди-ка, снегирь на рябине! – вдруг произнесла этапируемая девушка, и голос этот свежий и чистый был так неожидан среди напряженной тишины подготовки к этапу. И впрямь на рябину прилетел нахохлившийся с красной грудкой крупный снегирь и, не обращая внимания на людей, принялся есть примороженные алые ягоды рябины. И было в этой мирной картине столько необычайно важной для людей красоты, что невольно все они замерли, присматриваясь к снегирю – как к вестнику морозной зимы.

Но вот коренастый прапорщик, поправив свою шинель, точно очнувшись от какого-то наваждения, зычно скомандовал:

– Постройтесь по одному!

Ждали автозак, опаздывавший из гаража. Тихо смотрели на низкое без облачка небо – и только иногда приглядывались арестованные к снегирю, точно не желая спугнуть его своими мрачными мыслями об этапе, о следственном изоляторе, о предстоящем суде, о сломанных судьбах своих. Притихла даже милая этапница в большой телогрейке и не улыбалась уже, тоже думая о предстоящих трудностях – на этап она уходила из КПЗ в первый раз.

А снегирь на рябине все лакомился подмороженными ее ягодами.

Земляк

Вышел из изолятора Тухан. После отбоя, как и положено, встречали его – еда, чифир, разговоры, приглушенный смех. Коренев во всем этом участвовал. Искренне был рад земляку. Помнил, что именно он поддержал его, когда пришел он на зону, в первые дни. И советом, и каким-то уважительным даже отношением, хотя друзьями они не были, у Тухана была своя жизнь здесь, он был ближе, видимо, по «понятиям» к Тихому, и Тихий всегда в разговорах подчеркивал, что Тухан стойкий, умеющий стоять за свои убеждения. Заглянул Тихий и «на встречу», пожал крепко руку Тухану:

– Здорово, братан!

– Здорово, братан! – ответил негромко и Тухан.

Но долго Тихий в их проходняке – Тухана и Коренева – не задержался, чифирнул и ушел.

Ночь.

Ушли и другие зэки – завтра на работу.

– Тихий разговаривал со мной пару раз, объяснял, как жить, чувствую какую-то подсознательную работу мозга, – не удержавшись, сказал Коренев.

Тухан быстро поглядел на земляка. Его бледное худое лицо, после изолятора еще уставшее от невзгод, было точно маска подсвеченное от лампочки желтоватым светом, идущим от входа в жилое помещение.

– Вот что я скажу тебе, Корень. А ты прислушайся, я зла тебе не желаю, как и другим бедолагам, очутившимся здесь, – неторопливо стал излагать Тухан, фразы были отточенными и четкими. – Ты сам знаешь, я по зонам с малолетки и за мной косяков нет, держусь, как могу, не подличаю, так что верь тому, что говорю.

Тухан отпил чай купеческий из граненого стакана. Поглядел на стакан, точно о чем-то думая, и продолжил:

– Ты случайный здесь человек, Корень, точно не от этого мира, и это и хорошо, и плохо для тебя. Хорошо, что можешь выкарабкаться из этой жизни и для воли сохраниться, а это, сам понимаешь, совсем другое, а плохо то, что можешь и не сохраниться для воли – сомнешь себя. И я, и Тихий здесь не зря – мы этот мир понимаем, и поддерживаем, и мы жители этого мира, ты другой – ты можешь на воле свое еще найти счастье.

Тухан еще отпил купеческого чая. Улыбнулся, но улыбка у него была какая-то грустная, тяжелая улыбка, вымученная.

– Давай-ка лучше, Серега, о воле поговорим, что там новенького? Пишут ли тебе?

– Пишут.

– Ну вот и хорошо, Серега, дружище. Ну вот и хорошо.

Тухан вдруг закашлялся, протяжно и хрипло.

Затих.

Они молчали.

Ночной шнырь мыл пол, и шум от швабры из коридора доносился приглушенный и надоедливый, как будто муха скреблась о стекло окна. Со стороны контрольной вахты резко послышался какой-то окрик, и снова все затихло.

Коренев перевел дыхание, он точно сейчас что-то для себя запоминал, очень важное, запоминал надолго. Он посмотрел на Тухана – а ведь он младше его, Коренева, на несколько лет, а столько уже пережил…

– Отдыхаем, – сказал Тухан. – Спасибо, Сергей за встречу.

Было воскресенье

Уходить по широкой снежной дороге от колонии было приятно. Морозный воздух свежил лицо, и казалось, что весь мир приветствует его, Колесова, на этой проселочной дороге, ведущей от колонии к недалекому поселку. Родные едва поспевали за ним, он шел скоренько, довольный, и будто в нем зрело веское желание, он хотел смеяться и едва себя сдерживал. Некая мечта исполнилась, может быть, самая вечная и красивая мечта человека – мечта о свободе. И впереди была дорога. Несколько машин обогнали идущего по обочине человека в новенькой «гражданской» одежде. А из одной машины даже раздался сигнал – Колесова точно приветствовали или просто предупреждали об опасности человека, идущего как-то торопливо, куда-то спешащего, будто слепого, идущего по какому-то наитию… Разум фиксировал этот путь, а между тем огромная радость парила где-то далеко от этого места, радость эта была о будущем.

Потом был автобус.

Родные места, они проскальзывали перед глазами, точно нарисованные… Дом. И тишина знакомой комнаты, от которой он так отвык. Он уже начинал с удивлением понимать, что ему придется как бы заново осваивать этот мир, привычный другим, этот мир для него был необычным, и, как маленький ребенок, входящий в жизнь, так и он, Колесов, чувствовал себя неуверенным. И чтобы как-то преодолеть себя, решил сходить в кино. Короткий зимний вечер уже крался бесшумной кошкой, которая крадется за своей игрушкой – мышью. И сумерки даже были на руку Колесову, ему казалось, что они скрывают вот этот его взгляд на окружающих людей, очень внимательный взгляд, или ему это так казалось… Он с каким-то детским любопытством смотрел на людей, занятых своими разговорами, на молодые парочки, на красивый холл кинотеатра и, может быть, уже чувствовал себя причастным к этому миру. Был выходной день, было воскресенье, и, может, потому было много желающих посмотреть этот кинофильм, он не знал, не знал, о чем еще думать, и желал уже побыстрее, чтобы началось «кино». И даже не сам кинофильм. А то, что он находится в обычном кинозале, его начинало успокаивать, и он смотрел на события кинофильма, на чью-то любовь, чьи-то переживания и трагедии и уже не думал о себе, было какое-то неожиданное безразличие, какое бывает у человека после того, как очередной путь его завершен и он уже приехал домой.

А потом он пришел в свой дом. И слушая восторженные слова родных, старался и к ним привыкнуть и все же чувствовал свое непонятное даже ему самому одиночество, он всегда говорил сам с собой мысленно правдиво, так он привык, ибо это помогало выжить там. И это «там» жило сейчас. Колесов потихоньку ушел в свою комнату, сказал, что устал. Прилег на кровать – это «там» живет. И это «там» еще не отпустило его из своих черных щупалец, он это чувствовал. И усталость от дороги, от переживаний тянула его ко сну, и он боялся уснуть, чтобы не исчез этот сегодняшний реальный мир и не очутился он снова, хотя бы во сне, «там»… Странное это чувство – бояться сна, лежа на своей постели. Лежа на своей постели дома. И бояться сна. И он уснул. И снились ему радостные сны, и все они были, слава Богу, о том мире, в котором он и находился, о мире воли.

Тикали часы на столе в тихой комнате, не мешая спать уставшему счастливому человеку.

Родник жизни

Жизнь – как питьевая вода. Когда ее много – в молодости, – ты ее не замечаешь, а в зрелости лет смотришь на нее с бережливостью, цедишь каждый ее глоточек с наслаждением, бережно относишься. Вот так бы с молодости бережно относиться к своей жизни – ведь столько бы впечатлений не было бы пропущено! Но в молодости питьевой воды так много, что не задумываешься о ее свежести, о ее ценности – пьешь и пьешь, не радуясь порой по-настоящему свежести, вкусу родника жизни.