Бакшиш

– Экипаж Дипресова, на вылет!
Ну и голосище у дневального! Прямо до печёнок пробирает, особенно, когда фамилия моего командира разносится на весь модуль. Делать нечего, не успевший завариться чай есть кому выпить и без меня. В комнате офицерского модуля на окраине Кундуза, где ба-зируются несколько эскадрилий, нас – шестеро: такие же прапорщики-стрелки, как и я, только с других вертушек.
Бронник – через плечо, на ремень цепляю полный подсумок. Автомат, в другой руке – каска. Всё, прапорщик Геннадий Клюев собрался. Ребята понимающе махнули руками, пожелав удачи, и фанерная дверь на пружине хлопнула за спиной.

Жара в Кундузе, это не просто жара, а Жара. С большой буквы. Только вышел, как комбез тут же прилип к спине, а на лбу выступили градины пота. И это май, мой восьмой месяц в Афгане. Но ничего, чуть-чуть осталось потерпеть. Нас, специалистов, больше года здесь не держат, как правило.

Штурман капитан Витя Синдяшкин и командир уже суетились у вертушки. Им ближе топать, оба живут в СКП , можно сказать, в двух шагах.
Пожав горячие ладони, разошлись по местам. Я – в хвост легендарной МИ-восьмёрки , где у меня пулемётная точка. Привычно разложил заряженные ленты, при-мостил на турель  РПК . Покрутил для проверки. Всё отлично, ничего не мешает.

Витя молчком что-то перебирал в салоне. Защёлка, крепящая боковую лавку к стенке, заела, лавка никак не опускалась, и штурман зашипел, как рассерженная змея.
– Витя, куда сегодня?
Лавка, наконец, поддалась уговорам капитана Синдяшкина:
– Советника везем на заставу к границе.

Я кивнул. Граница у нас тут одна ближайшая – с Таджикистаном. Наша, в общем. Есть вероятность обойтись без стрельбы. Во всяком случае, можно надеяться. А то ведь, всяко бывало. За восемь месяцев полетов кто только в нас не стрелял! Даже голые камни.  Однажды заполучив очередь в днище, ничего, кроме булыжников, на склоне немаленькой горушки мы так и не увидели. Хоть и накрутили в том месте два круга почти на бреющем.

А кого только не возили за это время! И десантников, отправляющихся на захват ка-раванов, и мобильные засадные группы, и разных чинов по их загадочным делам… И трёхсотых  забирали после боёв, бывало, и двухсотых  в вертушку грузили.
Вряд ли в рядовом задании по перевозке какого-то советника можно ожидать сюрпри-за. В любом случае я, как пионер, ко всем неожиданностям готов. Точнее, мы готовы – экипаж МИ-восьмёрки. Ребята хоть и поменьше моего служат, но вояки правильные. Под прицелом стингера , было как-то разок, не струхнули, всё по науке отработали: и вираж заложили и за горку постарались машину вывести, а уж я ракетами отстрелялся, увел стингер от вертолёта. Повезло.
Незнакомый мужик – лет под сорок, может, немногим поменьше, занял место в сало-не. Я, как нормальный любопытствующий, обернулся. Заметив мой интерес, он благоже-лательно кивнул. Неприметный такой, лицо правильное, то ли военный, то ли дипломат. Одет в обычный камуфляж. Как говорится, ни звёздочек, ни лычек.

Может, генерал, а, может, «пиджак», но птица, кажись, важная. И вежливый, это приятно. Отсалютовав ему рукой, вернулся к своим прямым обязанностям.
Машина оторвалась от земли, и я, выбросив ненужные мысли из головы, приник к окошку. Набрав эшелон в три тысячи метров, вертолёт словно завис в воздухе. Если бы под ногами не тянулись пустынные пейзажи, можно было подумать, что застыли в одной точке пространства. Ощущения самые обычные: печёт, и душно. На солнце корпус иной раз так разогревался, что яйца жарить можно. Лучше его в такие дни не трогать, легко об-жечься.

Лететь недалеко, через полчаса земля начала приближаться. Зашли по кругу. Внизу
– небольшой кишлак, за которым поднимались к небесам величественные отроги Памира. Дехканин, разогнувшись, помахал вертолёту белой тряпкой. Мол, не стреляйте, я свой. Проводил его подозрительным взглядом. Знаю, встречал. Сначала свой, а как отлетишь подальше, достанет какой-нибудь древний карамультук, и – вдогонку... Хорошо ещё если не бур, а то этот артефакт англо-бурской войны броню БТРа пробивает. А у нас корпус почти дюралевый, в нём дырку проделать проще простого. Это я ещё все стены бронни-ками обвешал, что мне ребята знакомые презентовали. И под себя подложил на сиденье. Хоть какой-то шанс не словить пулю нежной частью тела.

Вообще-то, если отстраниться от мысли, что стреляют-то в тебя, афганцев понять можно. Нищета у них, живут впроголодь. Случалось видеть таких истощённых, в гроб краше кладут. Подкармливал, конечно, когда мог. Для такого случая в кармане завсегда или сухари из пайка, или пачка галет. А они голодные, но гордые. Возьмёт, бывает, не откажется, но с таким видом, будто одолжение делает. Так вот, за убитого шурави  их шахи и баи по таксе очень неплохие деньги платили. А уж за вертолёт!.. Семья разом может из бедности выбраться.

По большому счёту народ в Афгане приветливый, вежливый и благодарный. Но тяжё-лая жизнь накладывает отпечаток. Детвора взрослеет рано, в двенадцать-тринадцать лет с парнем надо общаться без снисхождения к малолетству. Иной раз, правда, такие прилип-чивые и нахальные попадаются, что хоть палкой от них отбивайся. Но это, в основном, в городах, те, которые давно с шурави общаются, бизнесмены малолетние. В дальних киш-лаках ребятня не испорченная. Настоящая. Эти и слово держат, и к тебе – с уважением. Такому раз добро сделаешь, на всю жизнь благодарность сохранит, а при случае и вернёт сторицей. Нормальная, в общем, детвора.
 
На этот раз пронесло. Крестьянин, махавший белой тряпкой, оказался миролюбивым. Или не жадным. Во всяком случае, за ружьём не полез.
Приземлились штатно. Винты ещё не остановились, а командир с советником шустро спустились по скинутой лестнице. Я проводил их краем глаза, а пока оружие да ленты разбирал, и штурман спрыгнул на землю. У него тут какие-то знакомые из погранцов и тоже надо удалиться. Что ж, я не против. Мне делать нечего, поболтаюсь вокруг… В смысле вокруг вертолёта, дальше-то не уйдёшь – колючка, а за ней наверняка всё заминировано.

Впрочем, видать не всё. Дорожка до кишлака, что метрах в восьмистах прямо по носу вертолёта, наверняка имеется. Иначе как объяснить, что в узкой тени провисшей лопасти вертолёта, гуськом устроился пяток мальчишек на корточках в длинных рубахах и боси-ком. Самому младшему лет пять, старшему не больше тринадцати. Все черноволосые, но лица не такие тёмные, как у наших кавказцев, кожа посветлее будет. Двое мальчишек в чём-то вроде тюбетеек, остальные простоволосые.

Духота, как в парилке. На солнце градусов семьдесят, не меньше. Вокруг забора из колючей проволоки – пустыня: серо-жёлтая глина каменной твёрдости, кое-где утыканная верблюжьей колючкой. Метрах в трёхстах с другой стороны – две длинные казармы, к которым уже приближался Витя Синдяшкин. Я медленно спустился по ступенькам, разглядывая малышню. Они тоже дружно обернулись, в свою очередь изучая меня. На лицах – деловитое любопытство.

Старший неторопливо встал:
– Шурави, киросинка есть? – начал без предисловий.
Керосина у нас полно. В дополнительных баках и краники были для таких случаев. Я старался афганцам в их скромных просьбах не отказывать. Мне не жаль, да и для здоровья оно полезней – с местными дружить, нежели ссориться. Что приятно: и командование также думало, негласно нашу благотворительность поощряя.
– Есть. А куда тебе наливать-то?

Паренёк поднял руку:
– Счас будет, – и, обернувшись к мальчишкам, что-то скомандовал по-своему.
Малышня, посверкивая пятками, рванула в сторону кишлака.
Почесав вспотевшую кожу под ремнём автомата, я прошелся вдоль борта. Так, чтобы чем-то себя занять. Паренёк пристроился рядом:
– Стрелок? – поинтересовался он.

Я хмыкнул:
– Всё знаешь. А по-русски где научился говорить?
– Я пионэрлагер Ташкент был, – ответил на ломанном русском.
– И как там, понравилось?
– Очен. Кормят от пуза. Друг много там. Весело. Всю жизн помнит буду.
– Да, в пионерлагерях у нас хорошо. Сам, когда малой, ездил. Только не в Ташкенте, а у себя на Белгородчине.
– Белгородчина, – повторил он по слогам. – А где это?
– Далеко, в России, – вздохнул я, вдруг представив зеленые улицы родного города. Как же я по ним соскучился!
– Россия большой! –  с какой-то грустинкой в голосе сказал паренёк. – Красивый. 

Достав из кармана пачку сухарей, протянул парню:
– Угощайся.   
Тот с серьёзным видом принял подарок. Не раскрывая, зажал в кулаке:
– Спасибо.
К площадке уже приближался его малолетний отряд. Один бежал с кувшином, другой с бидончиком, третий с чайником.
Да, с посудой у них не очень. Но и у меня ничего подходящего нет. Значит, обойдутся тем, что принесли. Ребятня шустро выстроилась в очередь перед бортом.
– Ну, давай, подставляй...

Зажурчала упругая керосиновая струйка, распространяя в удушливом воздухе бензи-новые ароматы. Мальчишки организованно подставляли тару. Я так прикинул, в их мало-мерную посуду поместилось литров двенадцать. Для вертолёта – мизер, он за час полета больше трёхсот сжирает. Но вот судя по довольно сопящим мальчуганам, для них двена-дцать литров керосина значили много. Здесь, в кишлаках, это своего рода валюта. Можно обменять на что-то или самим использовать как топливо. С дровами в пустыне туго. И даже кизяков на все семьи не хватает, если скота немного. А тут наверняка, живности почти нет, местность не располагает к большим стадам. Не колючками же овечек да коз кормить?!
Выпроводив последним старшего мальчугана, несколько раз искренне повторившего «шурави, спасибо» за ограждение, я присел на ступеньку лестницы, ведущей в салон вертолёта.

Слабый ветерок лениво колыхал спёкшийся воздух, небо, голубое до самой беспре-дельной высоты своей, мирно висело над головой. Раскалённое солнце спряталось за бор-том, и тут, в тенёчке  дышалось полегче. Давно заметил, после сделанного доброго дела мир вокруг словно добреет вместе с тобой. В тот момент, разомлевший, я не замечал, что пот капает с кончика носа, а горячий приклад автомата неприятно давит в ногу. Мне было хорошо.

От саманных домиков кишлака отделилась и двинулась в мою сторону крошечная фи-гурка в длинной рубахе. Я заинтересовался, кого это опять несёт сюда и зачем. Босой мальчуган осторожно семенил, поглядывая под ноги, опасаясь упасть. И как они вообще по раскалённой глине ходят, и не обжигаются? Наверное, дело в привычке. Когда малец подошёл ближе, я узнал самого младшего, убежавшего от меня с чайником керосина.

На животе он ручонками придерживал завёрнутую рубаху, Всё-таки, и ему было жар-ко. Запыхавшись, малец стер плечом сползающую по щеке струйку пота:
– Шурави, Ханума  бакшиш .
Большие глаза его смотрели нерешительно, будто мальчуган чего-то опасался. Опус-тив голову, развернул рубаху. В подоле лежали два беленьких яичка – меленьких таких, наверное, от молодой курочки.
Взять такой бакшиш я не мог. Они же от себя отрывают, может, это единственная еда в семье на сегодня. В тот момент я пожалел, что не догадался захватить пару сухпайков, пригодились бы.
Я потрепал малыша по голове:
 
– Дешикюр . Неси домой. Это вам бакшиш от меня.
Несколько секунд парень соображал. Неожиданно в глазах мальчугана набухли слёзы. Он подобрал подол с яичками. Разрыдался. И, ссутулившись и подрагивая костлявыми плечиками, медленно пошагал обратно.
Сердце моё тоже заныло от жалости к мальчугану. Но что я мог сделать? Да, отказав-шись от подарка, я обидел семью этого взрослого ребёнка, но и по-другому поступить то-же не мог. Пусть уж останутся обиженными, но, может, эти два яичка спасут от голода хоть кого-то из мальчишек.
Вскоре вернулся командир в сопровождении советника и штурмана. Мы быстро под-готовили вертолёт и взлетели. И пока под ногами тянулась выжженная афганская пусты-ня, я вспоминал обиженное лицо мальчишки и думал, а правильно ли я поступил. И теперь ещё вспоминаю, а ответа на вопрос так и не нахожу.