25 Скоротечная жизнь. Ничего не говори

25 Скоротечная жизнь
Вопреки всем ожиданиям встреча не состоялась, что обескуражило Анку. Спозаранку в воскресный день нас разбудила матушка Аминь, умоляя приехать, батюшка преставился. Мама схватила валерьянку, сердечные капли и первым троллейбусом мы приехали, благо рядом. Батюшка сидел в компьютерном кресле, свесив голову. Его свозили в туалет, он ни охнул, ни пожаловался, а отошел мгновенно. Рак, конечно, никого не щадит, но все-таки никто не ожидал скорой кончины. Матушка не причитала, прижимала чадо к себе в полной растерянности. Сыну было всего-то лет тринадцать, я иногда занимался с ним алгеброй, он мне казался совсем тупым, ведь математика это так просто!
Зачем этот тяжелый день вдруг вспомнился мне? Какое мне дело до приятелей отчима и тетушки Аминь, как я ее прозвал. У нее была привычка любое дело заканчивать этим восклицанием. Да, наши семьи дружили с момента вторжения отчима в нашу семью. Выбор дачи тоже был не случаен, в пяти километрах от деревни на мысу стояла церковь, где служил отец тетушки Аминь, древний старец, словно с иконы. Я часто возил его в райцентр, он попрошайничал на складах и в магазинах стройматериалы для восстановления храма. Он и выбирал нам избушку дачную в своем приходе.
К чему это все я рассказываю? Не помню уже, кто из батюшек посоветовал мне не пренебрегать исповедью. Но видя мои скрытые помыслы, пояснил, что исповедоваться можно по-разному, даже просто записав свои сомнения и переживания, которыми не с кем поделиться мирскому человеку. Само собой я забыл об этом мгновенно, а вот сейчас, глядя на беспросветное небо из глубины кредитной ямы, я решил записать для себя назидательную историю, дабы больше не наступать на те же самые долговые грабли…
Итак, оставлять усопшего в кресле было не совсем уместно. Вчетвером мы переложили батюшку на постель, мама поправила руки-ноги, закрыла глаза, накрыла простынею. Овдовевшая матушка не плакала, поставила чадо на молитву, что-то подсказав, затеплила свечи.
- Аминь. Что дальше-то делать?
Я вызвал скорую для освидетельствования, мама тоже взялась за телефон. Оказалось, что священников нельзя отправлять в городской морг, так сказал отчим и велел мне выезжать за ним. Вдова позвонила в епархию, ей обещали прислать священника и перевозку, как только справка о смерти будет на руках.
Ехать на автобусе шесть часов, Элвис был за городом, зато Миха примчался сразу на своей газельке. Пока отчим скатался за старым батюшкой, мама собрала семь ведер слив, перезрелые плоды осыпались горками под деревьями, ничуть не испортившись. К обеду пошел крупный снег, мы едва выбрались на асфальт, летние шины скользили, как лыжи. Миха не бросил нас, не отрывался на трассе.
К пяти вечера мы вернулись. Батюшку недавно забрали вместе со справкой о смерти, мне пришлось искать этот морг епархии, потом возвращаться за матушкой, мне не отдали документов. Конечно, меня поразило спокойствие вдовы и чада, священнослужителей. Что это черствость или стойкость духа, пресловутое смирение? Я ничего не понял. Тетушка Аминь, покорно склонив голову, слушала наставления отца, он и нас подозвал к себе, благословил каждого и отпустил с миром. Только к ночи мы оказались дома, кусок в горло не шел, я выпил кофею и отключился. Такого тяжкого и бесконечного дня у меня еще не было.
Впереди была рабочая неделя, и все похоронные разъезды взял на себя Владимир Иванович, подключив знакомых на колесах. Отчима настоятель не допустил к прощанию в церкви, потому что тот был пьян, едва держался на ногах. С кладбища мама тоже не поехала на церковные поминки.
Видеть рыдающего седого мужчину мне было неловко. Вскоре заехал Иваныч, сынок его терпеливо дожидался, пока папка с корешом помянет друга. Мы негромко обсуждали церковные правила, непривычные для нас. Это закрытый мир, живущий по своим законам, нам казался странным, но вполне разумным. Наверно, они правы, радуясь за покойника, что Господь прибрал его в воскресный праздник, как праведника, ибо совсем не мучился, душа легко отлетела. Я вспомнил себя, похороны папы, тамбовских дядей, бабушек с дедушкой, хотя, ведь они не страдали, то есть не лежали, хотя у бабушки был рак желудка, как сказала врач скорой, глянув на кофейную гущу на полотенце.
Отчим, конечно, гусар, но посты и праздники все же соблюдал, молился утром и вечером, оговаривая мою лень встать рядом, когда он читает вслух.
- Не стой подсвечником, а слушай, - сердился он.
А вот не надо было ругаться, кроме отторжения ругань ничего не вызывает у человека несведущего. Я потом узнал, что «где двое-трое соберутся во имя мое, там и церковь». Цитата из Нового Завета имела иной смысл, чем обряды, подменившие содержание на форму. Фарисейство процветает, никуда не исчезло, а только раздор вносит в людские души. Да и много ли тех живых душ? В церковных семьях, возможно, они и сохранились, пестуемые верующими родителями.
Матушка Аминь служила регентом хора, деньгами ей мало платили, крупами да печеньем, которыми она одаряла и нас, и отчима в деревне. Она не считала, что прожила постную жизнь в воздержании. Во все века участь вдовы с мальцом незавидна, но худо бывает тому, кто их обидит. 
Генеральская родня, не желавшая признавать ни ее, ни внука, после похорон сына быстро сдала. Старики грозились завещать четырехкомнатную квартиру племянникам, которые ухаживали за ними, но не успели. Дом отца в деревне развалился, она поставила новый, задергав всех друзей консультациями, как это правильно сделать. А отчим и по сей день не закончил отделку внутри, что следовало сделать еще десять лет назад, не провел воду в дом, все было некогда, когда работал и деньги были.
Конечно, с годами она стала с еще большей чудинкой удивительного оптимизма. Ее позднее чадушко закончил консерваторию с перерывом на службу в армии, писал духовную музыку, дирижировал. Он не просвистел наследство, как я, не вляпался ни в какую историю, на скромной иномарке послушно возил матушку в деревню. Не всем быть умными, не всем быть технарями вроде меня.
Я и рад бы припасть к духовному началу, ну не идти же в РПЦ, зная как поступили со стареньким батюшкой, отняв приход, выгнав из церковного дома, который лет пятьдесят назад колхоз выделил священнику, только дарственная не была оформлена. Отец тетушки Аминь был прописан там и, разумеется, она отсудила участок с развалившейся хибарой, где родилась.
Бедный батюшка не любил город, ушел на попечение к странным монашкам по соседству, которые брали стариков на содержание, за что им родственники отписывали собственность. Но только не местные жители. Загадочным образом загорелся ночью прилегающий сарай, батюшка пошел посмотреть проводку, да так и не смог уже выйти. Монашки, говорят, через окно вытащили лежачих больных, а ходячий человек в здравом уме погиб. Сколь ни разбирались следователи, но дело пришлось закрыть. Через полгода монашки вернулись. Рядом с пожарищем вырос новый просторный дом частного приюта для престарелых.
В этих краях не оскудела народная вера, приход состоял из тридцати шести деревень. Школьные автобусы привозили детей в церковные праздники на причастие. Несколько поколений крестились, венчались, отпевались батюшкой. На похоронах мужики шумели, что эти ведьмы ударили его по голове и дверь приперли. Молодой священник не рискнул селиться здесь, купил дом рядом с сельсоветом, ездил на службу на машине. Жизнь текла своим чередом, загружая прихожан собственными проблемами.
И кому я мог исповедаться? Разве только белому листу бумаги. Никогда я не видел тетушку Аминь в тоске. Ей не пришло в голову решать материальные проблемы за счет нового мужа, как поступала моя мама. А вот не надо было ей устраивать личную жизнь, а заниматься только мной! Если бы я делил с матерью все тяготы быта, знал все ее слезы, может быть, не был столь жестокосердным по отношению к ней. Нещадное баловство наперегонки с бабушкой я принимал как должное. Но не могла она иначе поступать, ее тоже все обожали, задаривая сверх меры. За репрессированного деда она даже после его смерти получала евро. Дед был угнан в Германию пацаном в сорок втором году. Немцы уже адресно высылали наследникам остатки компенсации разворованного фонда взаимопонимания и примирения. А деточки проворовавшихся родителей ныне учат народ жить с больших экранов. Но жизнь быстротечна. И чем слаще живешь, чем выше порхаешь, тем больнее признавать свое поражение, что бедному, что богатому. Старость и немощь не щадит никого, сколько не чирикай. Я понял, смерть ближних дается в назидание живущим, только принять это правильно мирским не дано, поэтому вдова-матушка и не рыдала, не упивалась своим горем.
Я вспомнил, она никогда не ругала бестолковое чадо, а только просила объяснить, зачем он так написал или эдак поступил. И когда парнишка начинал излагать ход своих мыслей, я понимал, почему ошибка в уравнении, ребенок не знал элементарных правил, этому в школе не учили.
Мама никогда не задавалась вопросом «зачем?», копейки не считала, воспитывала так, как понимала этот процесс. Действительно, зачем дед поощрял ее и мое расточительство? Вспоминая девяностые и слова деда, что тридцать седьмой год не минует наше поколение, становится ясно – зачем. Неповторимая затяжная юность – подарок деда.
Зачем я копировал ее поведение как обезьяна? Не знаю, не могу понять – зачем? Вот и сейчас я пытаюсь найти себе самооправдание, а это уже не покаяние. Я не считал, что жить взаймы это грех, что надо жить по средствам и своим трудом.