de omnibus dubitandum 119. 76

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.76. БЕСОВЩИНА ИЛИ БОЛЕЗНЬ…

    По дороге на Лубянку Бокий прокручивал весь разговор со Свердловым, припоминая быстрые взгляды, короткие нерезкие жесты, характерное движение руки — прикрыть рот (так в гимназии отличники подсказывали на уроках: вроде бы для того, чтобы учитель не слышал, но — чтобы увидел).

    Жаль, нет Мокиевского, можно было бы с ним обсудить, вычислить по его системе — что за человек. Мокиевский был бы счастлив, перескажи он ему разговор. Да и сам Бехтерев получил бы удовольствие.

    Бокий вспомнил, как они сидели в нетопленом кабинете Бехтерева в бывшем дворце великого князя и Владимир Михайлович разглагольствовал, попивая разведенный спирт, настоянный Мокиевским на клюкве. Стоило Бехтереву выпить, он становился необыкновенно похож на чуть уменьшенного Александра III — только косую прядь со лба откинуть да бороду поправить, укоротить.

    — Нам, господа, — они сидели перед камином, в котором шипели и дымили сырые дрова, выловленные сотрудниками института из Невы, — готовиться надобно к длительному совместному проживанию с этой властью. Говорят, революция пожирает своих детей, — Бехтерев, кряхтя, поправил дрова, — что верно. Но еще более верно, думаю я, — он неласковыми, наливающимися глазами посмотрел на Бокия и Мокиевского, — что то событие, в коем мы имеем несчастие пребывать, вовсе не революция! — он выпил рюмку и сделал паузу.

    Бокий и Мокиевский многозначительно переглянулись. Бехтерев, особенно в легком хмелю, частенько изрекал гениальные парадоксы. Кое-что не ленивый Мокиевский даже записывал. Впрочем, наутро старик сам с собой соглашался не всегда.

    — Никакая это не революция, — Бехтерев характерным движением вскинул голову, словно рассматривая что-то на потолке.

    — И название тому, что происходит, сугубо медицинское.

    - К несчастью, определения событиям и названия им дают неучи.

    - Это как если бы я, неуч в живописи, вдруг решил бы дать определение росписи на потолке над нами. Ни автора ее я не знаю, ни сюжета, ни техники, в которой она исполнена.

    - Скажу просто: картина.

    - Так и они: революция! Не понимают, по убогости своей, что это другое — это русский бунт. А русский бунт к революции никакого отношения не имел и иметь не будет.

    - Это бесовщина или заболевание, массовое помрачение ума. Причем бесовщина — самый простой, имеющий благоприятный исход вариант.

    - Господь, — Бехтерев перекрестился, — Господь рано или поздно бесов-то победит, не позволит им долго царствовать. А вот уж встать во главе бесовщины, это кем же надобно быть? А? Верно! Чистым бесом.

    - Я про мелочь не говорю, сии персоны, вроде питерского вождя Зиновьева, — так, бесенятки.

    - Я в Москве за ихним Лениным наблюдал. Чрезвычайно полезное наблюдение с точки зрения медицины. — Бехтерев перегнулся через ручку кресла, наклонившись к Мокиевскому:

    — Вам, Павел Васильевич, особенно любопытно было бы! — он хмыкнул. — Я поначалу думал, что выступление его — пародия какая-то, игра, что вот-вот он остановится и — аплодисмент зала! Ан нет! Как пшют*, по сцене носится, околесицу какую-то несет по поводу мировой революции и мирового пролетариата; то фертом встанет, то по-приказчичьи пальчики за жилетку заложит, и всё — на крик, на крик!

*) ПШЮТ - глуповатый, пустой, надутый франт, высокомерный и заносчивый с кем можно; - фат. Полный словарь иностранных слов, вошедших в употребление в русском языке.- Попов М., 1907.

    - То Марксом, то Лессингом, то Прудоном жонглирует, а к чему, какое отношение к России сии почтенные в профессорских кругах люди имеют — не пойму.

    - Но что любопытно? Брызгал, брызгал слюной, картавил — видать от Франции не отошел. Заходится — сейчас пена изо рта пойдет, вызывайте доктора Мокиевского!

    - А сам время от времени глазом — зырк! По залу — зырк! А после, — Бехтерев мутновато-блестящими глазами посмотрел на своих учеников, — мне повезло, он прямо рядом со мною остановился и кому-то из своих: «Хорошенькую трепку я им задал, товарищ Луначарский!». А сам в зал глазом косит, как провинциальный актер, — хорошо ли аплодируют?

    — Луначарского-то вы бы могли и узнать, он к нам приезжал, помните? Все насчет долголетия интересовался.

    — А бес их знает, по мне они все на одно лицо! — Бехтерев развернулся к столу.

    — Вы, шельмецы, думаете, это я по нетрезвому делу околесицу, вроде вождя вашего, несу. Мокиевский заговорщицки подмигнул Бокию.

    — Ан нет. Вчерась размышлял на сей счет, да и еще раньше… Он выдвинул ящик стола и стал перебирать бумаги.

    — С этим переездом все со своих мест сдвинулось. А, вот, — он открыл папку, — Достоевский, Федор Михайлович.

    - Абсолютный, замечу, гений. Я имел честь и счастье его пользовать. Характер у него был дрянной. Верно, оттого и не любили его. И читали невнимательно. А у гениев ведь лишних слов не бывает согласны? Он оглянулся на слушателей, вовсе не ожидая их согласия, и вытащил страничку, написанную от руки и всю исчирканную разноцветными пометками.

    — Хрестоматийная вещь, «Преступление и наказание», я бы ее в гимназию рекомендовал, будь моя воля, - Бехтерев отставил подальше страничку и замолчал, читая текст про себя.

    — Про трихинов, — шепнул Мокиевский, чуть наклоняясь к Бокию.

    — Да, именно про трихинов, — услышал и живо повернулся к ним Бехтерев.

    — Но никто еще медицинской оценки не давал этой цитате. Вот послушайте, я тут кое-что пометил, отчеркнул для дальнейшего обсуждения, вот-вот-вот:

    «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных.

    Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей, люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими.

    Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали.

    Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки…».

    - Интересно, Павел Васильич, а? Как врачу? И далее:

    «Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга.

    В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовёт, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие.

    Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться,— но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод.

    Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могли только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, никто не слыхал их слова и голоса», — Бехтерев оторвался от текста.

    — Это же готовый диагноз, Павел Васильевич! И абсолютно новый взгляд на проблему психиатрии: микробная теория!

    — Не верю я в это! — вставил Мокиевский. — Внушение, массовый гипноз — возможно…

    — Эффект толпы, феномен массового безумия?

    — Ну не микробы же!

    — Голубчик, откуда знаете, как передается психоз? Знаем, что передается, знаем, а вот как — загадка! Нам хочется, чтобы по новомодному все было, через электричество, через флюиды, волны магнитные.

    А вот гений написал — микробы! Почему бы не прислушаться? — Бехтерев оглянулся на слушателей: — А? Каково?! — Он вдруг приложил палец к губам. — Не будем сейчас discutere заводить. Важно понять, что определение «революция» — чушь! И другое: бесовщина или болезнь?

    — Или и то, и другое!

    — Возможно! — Бехтерев кивнул, принимая от Бокия полную рюмку.

    — Я бы предпочел бесовщину! — Он выпил и зажмурился.

    — Тогда они в самом скором времени вцепятся друг в друга и сожрут, как мечниковские фагоциты…

    — Неплохо бы — поскорее, — хмыкнул Мокиевский.

    — Особенно скоро не ждите, — Бехтерев спрятал страничку в папку и сунул ее в стол. — Вы же сами с многоуважаемым Глебом Иванычем столько лет иммунировали страну, революционные прививки делали…

    Бокий с интересом посмотрел на Бехтерева — оказывается, он был в курсе его подпольной деятельности?
 
    Бехтерев в 69 лет женился во второй раз.

    Берта Яковлевна родилась в 1884 году. В 4-м томе Ленинградского мартиролога за 1937–1938 годы указан год ее рождения – 1887-й. Берта Яковлевна родилась в семье латышских крестьян.

    Ее отец Яков (Jakob) Иванович в свои последние рабочие годы был управляющим какого-то имения. Мать звали Анетта Петровна. 22 июня 1896 года в семье Арэ родился сын Эрнест. Других братьев или сестер у Берты Яковлевны не было.

    Берта Яковлевна получила среднее образование в Латвии. Кроме латышского языка владела русским и немецким, о чем свидетельствуют сохранившиеся письма. В 1908 году, то есть в возрасте 21 года, она жила самостоятельно, без родителей, в городе Терийоки (ныне г. Зеленогорск, Ленинградской области).

    Ее первым мужем был Петр Петрович ГуржИ (ударение на последнем слоге), человек весьма состоятельный. Некоторые фотографии Берты Яковлевны времен первого замужества свидетельствуют о ее материальном благополучии. Бракосочетание Берты Яковлевны с Владимиром Михайловичем Бехтеревым состоялось 21 июля 1926 года в Кисловодске, о чем В.М. Бехтерев сообщил родителям Берты Яковлевны в письме от 27 июля 1926 года.

    В том письме он сообщал, что бракосочетание состоялось «…после более чем 10-летней нашей взаимной привязанности и горячей любви». Эта фраза, в частности, подтверждает, что их знакомство состоялось еще до смерти первого мужа Берты Яковлевны. Находясь в Кисловодске, В.М. Бехтерев написал письмо своим детям, в котором сообщил о бракосочетании с Бертой Яковлевной. Сохранился черновик того письма.

    В письме, в частности, говорилось, что после смерти Натальи Петровны – первой жены В.М. Бехтерева – прошло несколько месяцев. В том письме было сказано, что она умерла «…после тяжкой и долго длившейся болезни, против которой бессильными оказались все…» усилия медицины.

    Супруги проживали в Петербурге на Гагаринской ул. в доме № 14 в квартире № 14, которая принадлежала П.П. Гуржи. Петр Петрович умер в 1916 году. Он страдал прогрессирующим параличом, лечился у В.М. Бехтерева и, по словам Берты Яковлевны, «умер у него на руках».

    По-видимому, таким путем в то время и состоялось знакомство Берты Яковлевны и В.М. Бехтерева. После смерти П.П. Гуржи Берта Яковлевна проживала в той же квартире по Гагаринской ул., по крайней мере, до конца 1925 года. Берта Яковлевна Арэ-Гуржи-Бехтерева, вторая жена Бехтерева,  расстреляна 15 декабря 1937 года.

    «Делоне-Бельвиль» довез Бокия до подъезда общества «Россия» и, мягко вякнув клаксоном на прощание, развернулся на площади перед храмом. «В одном, пожалуй, старик Бехтерев ошибся, — подумал Бокий, проходя мимо часового, — эти мечниковские фагоциты уже начали свою работу».