Ворсонофий Варламович

Директриса представила его им быстро и просто:
- Ребята! Это - Василий Васильевич! Он с сегодняшнего дня будет вести у вас физкультуру и труды! Слушайтесь!!

Вовсе не молодой и совсем не спортивного вида невысокий мужик, после того, как директриса, предоставив его детскому внимательному рассмотрению, вышла из класса, достаточно долго и мучительно ничего не говорил. Потом уже, чуть откашлявшись, он двумя руками зачем-то поправил воротник рубахи, отчего тот нелепо залез одной стороной на пиджак, интимно обнажив резинку сбившегося галстука, называвшегося несколько позже в данном безвариантном по длине фасоне в среде молодёжи, конечно, «собачьей радостью». И всё-то в нём было тогда нелепо: и эта узко-белая в строчку резинка на шее, словно только что добытая из тогдашних советских трусов, и этот салатно-зелёный капроновый галстук на блёкло-голубой рубахе с забыто-незастёгнутой пуговицей в районе встречи её со штанами; и этот слишком старательно затянутый брючный ремень, насборивший многие по типу юбочной плиссировки складки в поясе; и эти коротковатые серые штанины из «диагоналя» с уже не исправимыми утюгом пузырями на коленях; и этот узковатый в плечах, но широковатый ниже, чёрный в редкую и едва заметную бордовую полоску двубортный пиджак с отблесками на локтях; и какие-то лиловые носки, гармошками торчащие из стоптанных полуботинок; и никак не определившиеся с пробором тёмные грубые волосы, словно устремлённые в панике разбежаться друг от друга; и как-то по-куричьи не добритая шея на уровне кадыка… Отерев ладошками лоб, потом ими же пиджак у ягодиц, он, сжав кисти в кулаки, попытался спрятать руки за спиной, но они там, так ни к чему достаточно надёжно и не прикрепившись, не удержались, как-то неопределённо заболтавшись по бокам от него. Казалось, именно его руки доставляли ему тогда все как-либо мыслимые неудобства. Именно поэтому, наверное, он, подумав, стал заталкивать их в боковые карманы пиджака, но из-за накладных клапанов на них не имел здесь хоть сколько-то успеха, и срочно переориентировался на карманы штанов, но и туда увесистые кулаки не входили, а разжать их в тот момент он почему-то не мог… Шестиклассники заинтригованно наблюдали за затянувшейся борьбой учителя с его собственными руками, а он, вдруг заметив, что они всё ещё стоят подле своих громоздких коричнево-синих парт с чёрными чернильницами по центру, вдруг вытянув руки по швам, отчётливо и неожиданно для всех и себя скомандовал: «Вольно!» И все вытянулись по стойке «смирно»… А он, покраснев, как-то по-кошачьи меленько сверху вниз замахав ладошками, добавил: «Эта самая, садитеся…»

К частой смене учителей ребятишек той таёжной небольшой «восьмилетки» особо приучать не требовалось: относительно постоянными у них были две «училки начальных классов», у каждой из которых одновременно в классной комнате занималось по два класса (первый и третий, второй и четвёртый – так, обычно), «русачка» и «математик»; всё прочее в означенных условиях являлось ежегодно повторяющейся интригой. Там ученики из «новеньких» встречались не чаще таких же учителей. Но ни те, ни другие прибывающие «новенькие» там долго не задерживались: у глав семей заканчивался срок вербовки – в журнале учёта школьного «поголовья» производились соответствующие записи; у новоиспечённых семнадцати-девятнадцатилетних учительниц географо-историко-немецко-биолого-химико-… и «тэдэ» профиля появлялись какие-то студенческие или семейные перспективы поодаль от местной неполносредней «альма матер»… Здесь же человеческий случай был иной, взрослый, фронтовой, с заметным, как потом выяснилось, татарско-чувашским колоритом происхождения на пятом десятке лет…

Спортзала в школе, разумеется, не было, как не было и кабинета трудового обучения в привычном, думаю, для большинства… виде. Но трудности, как известно, не убив, не только закаляют, но и формируют склонности к универсализму.

…Наш герой – наш «новенький» Василий Васильевич, если вы не забыли, -  имел все преимущества и солидного возраста, и фронтового сержантского опыта, чтобы надёжно «выпестовывать»  из пацанов (к девчонкам, в их полнейшее удовольствие, он относился снисходительно-попустительски, практически не замечая их) настоящих мужиков с наглядностью под натурально-нашу «кузькину мать в сарафане»… Конечно, не без недоразумений поначалу: мальчишки, до того несколько избалованные девичьими, как он выражался, «сюсюньками», порой подсмеивались над ним, чтобы потом уже, обычно, обидеться. Но Василий Васильевич неукоснительно гнул свою чёткую линию: «Я вам тута, того-сего, не к тому-сему, чтобы вместях с вами по соплям на «вась-вась» разводы водить!.. Сюда вот глазами мне!..» - и свирепо тыкал согнуто-напряжённым пальцем в свою хмурую переносицу. Между парнишками, да и девчонками тоже, конечно, «за глаза», понятное дело, его так и стали звать «Вась-Вась». Он не возражал. Он, думается, был выше этого. Или не знал.

Первое же занятие физкультурой на свежем воздухе между школьным бревенчатым зданием и школьным же жердястым огородом (обычное занятие, если хоть немного позволяла погода) оказалось неординарным по содержанию, методам и приёмам. Впрочем, скорее всего, никто ничего физкультурного, из означенного, с позволения сказать, академического часа не вынес, кроме образа учителя – центральной фигуры педагогического своеобразия творчества. И это неудивительно, поскольку первая же команда нового физрука вошла навечно в список «крылатых выражений» школы. «Вась-Вась» с каким-то западающим прискоком взволнованности неожиданно строго, даже для себя, вдруг прикрикнул на неровную линию как-то неуловимо колеблющихся в ехидстве мордашек: «Эта… В один ширинка становись!» Призыв повеления насколько-то нормально поняли и исполнили в соответствии с учительским замыслом лишь девчонки, да и то с некоторыми обидными для командующего ужимками. Мальчишки же, чуть ли не в шахматном порядке из-за послушания одноклассниц, буквально затряслись какими-то мелкопакостными паралитиками единого припадка по исполнении чего-то вроде «кругом» без всякого лево-правого различения «сена-соломы». Рано радовались: «Вась-Вась» в два прыжка простимулировал строй шеренги, так сказать, в ручном режиме. Лёгкие, но чётко фиксированные рецепторно, физические воздействия вмиг обратили озадаченную физиономику «неслухов» в сторону жизненно важного и выдающегося: потребовалось в равнении видеть «четвёртую грудь», но это получилось у всех, кроме невысокого Сашки Гессинга, натужно выглядывающего из-за, как на беду, не по возрасту чрезмерно развитого бюста Вальки Кивницкой – их поменяли местами, и тут выяснилось, что сухой и маленький Петька Луговской, до того стоявший следом за пухленьким Сашкой, перед данной перестановкой неправильно отсчитывал эту самую «четвёртую грудь» и потому теперь вынужден видеть, по его мнению, только первую и вторую, обе валькины… Бледно-взмокший от непривычных психологических перегрузок учитель в итоге определил место для вдруг круто задышавшей Вальки в конце шеренги – «опосля всех забздёхоньких», как она сама, помидорно покраснев, злопыхательски определила своё новое местоположение в строю. А потом все как-то неловко молчали… «Вась-Вась» судорожно нашарил в широких, как бы спортивных, самошитых по шароварному варианту «шкерах» карман, глубоко засунул туда свою руку, но, подумав, закуривать не стал, а разразился пламенно и продолжительно не то лекцией, не то инструктивным наставлением о том, насколько же всё-таки недопустимо всякое неисполнение, особенно в условиях фронта. Здесь он с болезненным выражением лица и нервным потиранием своей грудной клетки в области сердца привёл примеры: как какие-то самодеятельные «придурки» утопили свой танк при форсировании Дуная; как погиб миномётный расчёт из-за безалаберности расчёта пулемётного; как попал под трибунал по своему собственному легкомыслию восемнадцатилетний младший лейтенант Сизов, совсем-совсем мальчишка ещё; как расстреливали перед застывшим строем за дезертирство на доформировании полка в конце сорок второго отчаянно-молодого и завидно-видного парня, отлучившегося самовольно в недалёкий хуторок, чтобы просто ещё раз взглянуть на поразившую его казачку – с потерянным взором, избитый, раздетый, босой, бухнулся он иссера-мокрыми, обречённо-обмаранными, беззащитно и жалко растесёмленными кальсонами на хрусткую крупку снега лютого степного холода и, стоя на коленях, плакал, крестясь и повторяя безостановочно это совершенно ненужное «братцы, это что же?.. братцы, это что же?..», и… все понимали, что он никакой не дезертир, вернее, не очень уж настоящий дезертир, но озверелому духу войны нужен был показательный расстрел, воспитательный, что ли…

- Василь Василич, а кто расстреливал-то? – не удержался один из мальчишек.
«Вась-Вась» сморщился, откашлялся, потёр зачем-то лоб ладонью, попытался пригладить нестройно торчащие волосы и глухо сказал:
- Кто-кто… Кого особист, эта, пальцем: «Ты, ты, и ты… выть из строя! И там: равняйсь, оружие на караул… товьсь!..» Ну, эта, ничего хорошего там дальше…
- А вы?..
- А мы все тряслись… Эта, боялись: вдруг – ты… на тебя палец… Я в первый ширинка стоял, и парень - вот он…
В этот раз после «ширинка» никто не засмеялся…
- А зачем по несколько человек вызывали для расстрела?.. Чтобы наверняка, да?..
- …Нет… тута нет… Одному нельзя: лучше думать, что не ты убил, а другой… Или… не один ты, вот… Те тоже, особисты, понимали…
«Вась-Вась» отвернулся, зачем-то хмуро оглядел покосившиеся столбы турника, в груди у него засвистело,  он непродувно, как в почти закрытую заслонку, откашлялся и, отойдя чуть в сторонку, крупно сплюнул. Вернулся к строю, заговорил снова:
- Знащит, эта, такая кузькина мать на фронте, если вась-вась будешь!..
- Мы же не на фронте! – буркнул кто-то с затихающей обидой. Буркнул тихо, но отчётливо-выразительно.
- Отставить!.. Разговорщики, они приущай-эта не к сисьма… сиськма…, не к сиськимасиськи порядка, - физрук явно волновался, - а к шалтай-болтай, вот!..

И далее строй ребятни в правдивых выражениях живых примеров ещё сколько-то уяснял для себя основы субординации взаимоответственности людей. И урок пролетел единым мигом.

…В ту пору время от события к событию тащилось тележно медленно. Это сейчас почему-то кажется, что оно летело, как и сама жизнь, космически быстро… Откурлыкали журавли, отгагакали гуси: прошла осень, и наступила пора лыж. Уроки физкультуры налились румянцем хрустко-неторопливого бега гуськом по лыжне, неровному трёхкилометровому эллипсу, тянувшемуся от кромки школьной территории, «на задах» её, вдоль школьного же огорода, упирающегося в березняк, сначала в сторону кромки поселкового аэродрома, затем смешанным лесом к болоту, чтобы краем его через сосняк, не доходя кладбища, частично приметного благодаря высоченным литовско-католическим крестам, потом к школе, но уже с противоположной стороны. Эх, хорошо… в умеренный морозец (до минус тридцати пяти без ветерка), мягко поскрипывая сыромятными креплениями на разношено-подшитых и потому удобных валенках-«пимах», бежать друг за дружкой по гулкой укатанной лыжне по строгому ранжиру: физрук «Вась-Вась» со школьной малокалиберной винтовкой-«тозовкой», физорг из переростков Коля Глушко с видом «замкома» на брито-прыщавом лице, такие же Вялов и Эйванис с топорами для рубки веток на мётла и веники, Василеску, Гарифуллин, Агеев, Паульс, Прохоров, Блыщак, Галышев, Шиздер, Андрюкевич, Ижинбин…, другие и девчонки уже не по росту с пучками веток!.. Всё шло спокойно, вольно, но без визга и ора – об этом ещё в начале пути всех выразительным показом внушительного кулака предупреждал Глушко, парень, в общем-то, добрый. Его по-доброму, по добру по здорову то есть, понимали все: тетерев – птица не балаганная, а укромная и осторожная, потому-то «чтобы затыкон мне тут!» Впрочем, москвичей там не было, поэтому все всё понимали. Итак, неспешный ход-бег с притормаживанием на резковатом повороте, у торчащих из снега оскользающих колодин и опасно-острых сучьев, с остановками для рубки и собирания веток, с замиранием по сигналу с головы хода… - и томливое внимание слуха, и… и… вот он, сухой морозно-хлёсткий щелчок выстрела «мелкашки»… и радостное по цепи «ребя, есть косач!», или «ребя, рябок это!» Молодец, «Вась-Вась»: хоть и не местный этот чуваш из Татарии, а быстро наловчился, «собака-лошадь», а – фронтовик… он и здесь фронтовик! Пацаны всё больше и больше уважали своего нового физрука, тем более, что добытое порою раздавалось им в качестве поощрения за спортивные показатели. И мётлы с вениками на уроках труда красиво вязал, и их, «неслухов», к тому же строго по-доброму приучал: «Ты, эта… не шаляй-валяй, чтобы, знашь, шалтай-болтай не был, вот… Шеловек, эта… всё крепко, красиво делать должен – надо так!» Тут, знаете ли, и лёгкий досадливый подзатыльник воспринимался вполне естественно, как, например, та же четвертная «четвёрка» по трудовому обучению вместо обычной «пятёрки» - по труду, ясно ведь, и оценка его: хорошо трудился – получай «пятёрку», то есть «отлично»; а если плохо – не обессудь, что оценили твои потуги, или даже их полное отсутствие, на «четвёрку», то есть на «хорошо».

Почти все постепенно притерпелись: «Вась-Вась» - к ним, они – к «Вась-Васю». К нему обращались по-прежнему, как его им поначалу представили - «Василий Васильевич» («Василь Василич», если торопясь), хотя весной вдруг выяснилось, что он вовсе никакой не «Василий» и, соответственно, совсем не «Василий Васильевич», а некто «Ворсонофий» и даже, лохмаче того, «Ворсонофий Варламович». За глаза же, разумеется, продолжили его обзывать тем же «Вась-Васем».

Номинативная дешифровка «Вась-Вася» произошла неожиданно. Перед началом очередного субботника (разумеется, «коммунистического») по уборке территории  школы и прилегающих к ней мест накануне сельской «маёвки» (само собой, тоже «коммунистической») он по указанию директрисы чётко выстроил на школьной полянке наличный состав восьмилетки для озадачивания классов пообъектным распределением противомусорной ответственности. Ну, выстроил и отошёл чуть в сторонку от приготовившейся громко вещать начальницы своей, может быть, чтобы не мозолить собою лишний раз детские глаза, а может быть, и все об этом в посёлке знали, потому что всё более не ладил он как-то с директрисой: у неё и у самой муж был не дурак выпить – на этой почве она заодно и «Вась-Вася» возненавидела! Не понимала, видимо, она его, а отсюда и нетерпимость. Да и как ты, указка сучковатая, чужого мужика поймёшь, если и со своим-то не разобралась! А мужики, известное дело, от раскраснело-ругательного непонимания их ближними ещё настырнее на завозное бледненькое, но жарко-крепкое западают, тянутся к этой проваленной водке, и всё тут! Мужики… ранимы, порой и тяжело ранимы.

И вот стоят все этак, как неприкаянные: «Вась-Вась» носком кирзача (по-рабочему был одет) землю задумчиво ковыряет рядом с кучами лопат, мётел и граблей (с похмелья он всегда был как-то рассеянно-серьёзен); «указка» главная всё ещё взглядом некоторых неосторожно шевелящихся в строю дисциплинирует, готовя к верному восприятию речи своей; учителя за нею нестройным рядом свои и детские лица мимически на серьёзное в воспитательных целях настраивают; малый местный ссыльно-и-чёртекак сформировавшийся школьный интернационал с нетерпением ожидает окончания ещё не начавшейся предварительной моральной порки.  И тут, когда, казалось, даже скворцы на школьных скворечниках тихо замерли, вытянувшись и плотно прижав крылья к бокам своим, кто-то по-театральному громким шёпотом позвал от калитки:
-  Ворсоно-офи-ий!
Все оцепенели, сделав дружно равнение на калитку… Один только «Вась-Вась» не повернулся в ту сторону, а стоял растерянно, вжав голову в плечи, словно ему неожиданно и незаслуженно, предательски как бы, врезали звонко-плашмя лопатой по спине… А из-за высокой калитки снова, но ещё вкрадчивее и проникновеннее:
- Ворсоно-о-офи-и-ий! – и вновь, но громче, с уже нетерпеливым недоумением зазывности калиточной щели. – Ну, Ворсонофий Варламович!!

Один из скворцов неожиданно и резко, не то, прячась, соскользнул вниз, не то даже, потеряв равновесие, камнем упал, кажется, куда-то за угол школы… Директриса испепеляющее посмотрела своими чёрными греческими глазами на «Вась-Вася» и боднула его резким кивком в сторону устаревшего зова Эллады. А «Вась-Вась»… На него было жалко смотреть: он как-то растерянно скукужился, будто после предательской лопаты на спине, ощутил ещё и вероломный колкий тычок метлою в лицо, затем через грабли, которые дружно и решительно начали с берёзово-сухим стуком кидаться с земли прямо в его объятия, он проломился-таки и подгоняемо-мелким бесом подбежал к калитке, где невидимо взывала к нему  маленькая жена его.

- Чё шумишь на вся деревня!.. – выразительно сдерживал себя «Вась-Вась», скрываясь за поспешно прихлопнутым им напевом ржавого скрипа.

Далее шёпот из сценического состояния резко перешёл к тихому обмену мнениями где-нибудь на галёрке, когда слышат только говорящие, а резко-социальное обретает мягко-интимное звучание. Лишь однажды едва донеслось обиженно-женское вопрошающее восклицание «мать-то моя при чём? – не она так тебя назвала!», которое тут же потонуло в негодующем вась-васином зашике.
 
Так все узнали, что у «Вась-Вася» на самом деле были более глубокие собственно-именные греческие корни, коих он, видимо, по своему незнанию древнегреческого языка несколько стеснялся. Скорее всего, даже не самого собственного имени смущался он, а того независящего от него факта, что слабовата была в целом лингвистическая подготовка чувашских ребятишек в той из его детства малюсенькой сельской татарской школе довоенной поры и что не давала она ему полноты ощущения культурной общности с директрисой, гречанкой по происхождению из ссыльных. Но это – ладно. Странно другое: она со своим русским именем Надежда собственно никакой надежды ему на признание его своим не подавала.

Ещё некоторое недолгое время потом мордашки ребятни в разговорах-междусобойчиках на данную тему светились, словно новенькие медали за выявление и поимку шпиона. Они «кобенились», «косоворотились» и вообще всячески изгалялись, изображая друг перед дружкой в лицах мизансцены данного разоблачения «Вась-Вася». Дети коллективно жестоки, даже более жестоки, чем взрослые. Но они, обычно, жестоки непреднамеренно. Или, скорее, мы так думать намерены…

Между тем, весна кипуче катилась в лето: уже давно закончилось соревнование по сбору берёзовой почки между «классными коллективами»; вслед за забавным опушением недоломанных до пасхи вербных веток вдруг коричнево набухли и зелено полопались массово недоклёванные тетеревами и недоглядно-недособранные детворой берёзовые почки; и девчоночьи улыбки неожиданно переставали быть просто правильной гримасой зубрилок… - жизнь брала своё, нимало не вникая в придуманные нами обстоятельства её!

Наводнения в тот год не случилось, потому что река, заполнив собой прибрежные овражки, низинки, местами почти не разделимо соединившись с болотом, подобравшись уже к самой верхней кромке береговой линии у посёлка, кое-где уже обильно досыпаемой землицей дежурящими круглосуточно жителями, вдруг, когда ей оставалось до затопления поселения поднять свой уровень на какие-то сантиметры, словно призадумалась и, после двух-трёх дней этого оторопелого замирания, резко пошла на убыль.

Местной ребятне не могли надоесть: телефонная болтовня, телевизионные просмотры, бездельная езда на мопедах и мотоциклах – там не было телефонов, телевизоров и летних дорог по окончании единственной непродолжительной улочки… Но была река, вдоль которой все там одноулочно ютились и на берегу которой для игр и иного времяпрепровождения, не связанного со школой и футболом (из-за хрупкости школьных стёкол чаще пинали мяч на неподтопленной части аэродрома) все регулярно после уроков собирались кучками по интересам. В тот раз Сашка Ядринцев, хвастливо-задиристый парнишка из четвёртого класса, новеньким подростковым велосипедом всех очаровывал, далеко не всякому позволяя потрогать его жёстко-блескучие железки и мягко-матовые резинки. Велосипедов было наперечёт, а этот ещё и новенький такой, красивый очень!.. Все с самой зимы знали об этом санькином приобретении, когда молниеносно разнёсся слух, что с конным орсовским обозом отец его откуда-то, чуть ли ни с самого райцентра, привёз для сына эту вот штукенцию отечественного велопрома. Весь длиннющий остаток зимы эта прелесть хранилась в аккуратно замотанном старыми половиками виде под его кроватью. И вот она, мечта всякого нормального пацана, в дрожащих руках ласкового санькиного поглаживания. Особенно всех собравшихся вокруг завораживал ручной тормоз: а-а-а-ахх…- такого здесь ещё никто не видел!.. Вода в реке уверенно спадала, поэтому взрослые потеряли к ней остроту интереса. На берегу вокруг Саньки с его единственным на тот момент другом, железным другом, толпились одни мальчишки, причём мелочь, в основном, потому что те ребята, кто постарше, солидно похвалив вещь и натянув кепку обладателя «велика» на неудержимо сияющую физиономию, удалились куда-то вдоль берега, а девчонки, сделав губами на вредного в общем-то для них Саньку что-то вроде пренебрежительного «ффи-и» стали поодаль скрипуче раскачиваться на свешиваемой с берёзы верёвочной качели, демонстративно-обидно для него не восторгаясь его… лучшим в мире велосипедом.
 
После очередного «ну-ну, не больно-то лапай грязными руками» Санька начал «объезжать своего резвого друга», как он явно по-отцовски красиво выразился, всё быстрее и быстрее вихляя сухим задом где-то перед глянцевой сидушкой (велосипед был ему куплен с расчётом на вырост), проехав мимо девчонок туда-обратно. Те, совсем не искренне не замечая его, вообще отвернулись в сторону огорода с бродящими по нему курами и начали чрезмерно громко хохотать, похоже, над важно озирающимся ярким петухом. Это было, видимо, уже больше, чем просто обидно! И Санька стал громко нахваливать тормоза:
- Ребя, слышь, педаль так здоровски тормозит – аж земля долой!.. А ручной тормоз… мёртво рубит – аж жопа вверх воронкой!! Гыди-гыди, какой крепкий!..

И он начал тут же, всё ближе к береговой кромке, демонстрировать возможности тормозов. И девчонки уже не качались и не смеялись, а внимательно смотрели на него. Что произошло дальше – никто не понял: Санька, в очередной раз «поддав газу» к береговой кромке, почему-то…, описав в воздухе короткую дугу, врезался в реку… Все оцепенели. И его не было видно, и вмиг подбежавшие девчонки страшно завизжали, и кто-то матерно бухнулся с ходу следом за Санькой… А потом ещё подбежали мужики, лодку на воду столкнули и уже далеко ниже по течению догнали вдруг вынырнувшие две головы. Когда все сухопутные догнали «спасённых на водах», то увидели на берегу Саньку, откаченного, уже задышавшего нормально после рвоты и плачущего почему-то, а рядом… растерянного, немного пьяного «Вась-Вася», который в окружении отжимавших его мужиков зачем-то, как обычно, пытался пригладить свои волосы, но они всё равно торчали, как всегда, в разные стороны…

Вскоре уже кошками и длиннющими баграми мужики вместе с прибежавшим санькиным отцом достали велосипед, оказавшийся метров на двадцать дальше по течению от места своего «приводнения», а вскоре и переодетый в сухое «Вась-Вась», поковыряв пальцем болтающийся тросик ручного тормоза, сказал серьёзно:
- Техника, эта… огляд любит: чё подтянуть, где шалтай-болтай какой с завода…

Санькин отец водрузил поцарапанный и чуть помятый с явной нехваткой спиц велосипед себе рамой на плечо, а свободной рукой чуть увлекал за собой немного сопротивлявшегося «Вась-Вася», и они удалились.

…В конце июня «Вась-Вась» и его жена уехали вниз по реке на попутной леспромхозовской самоходке: как-то совсем с директрисой у него разладился рабочий контакт… Кто-то из ребятишек даже слышал, что они ссорились в учительской (отдельного директорского кабинета там не было отродясь), забавно так ругались после уроков в самом конце учебного года:
- Это я-то непорядочная?.. Ну, знаете ли, не вам уж судить!.. А вы… а ты, если  на то пошло,… ты – пьянчуга!! И вон отсюда по-быстрому!.. – горячо указывала она ему на покосело-щелястую дверь учительской.
- А вы… А вы… - пятящийся к выходу «Вась-Вась», задохнувшись, никак не находил в своих лексических арсеналах достаточно паритетных средств боевого возмездия. – А ты… камно от щёрной  куритсы, вот!

…А в начале следующего учебного года все знакомились с новым, молоденьким на радость девчонкам, учителем физкультуры, труда и… немецкого языка. У него никакой подходящей случаю специальности ещё не было, и он, как вскоре выяснилось, даже не умел рыть окопы и стрелять из пулемёта, но он был грамотнее «Вась-Вася», потому что закончил среднюю школу. И ещё: он знал старонемецкий язык, потому что был из ссыльных волжских немцев и с бабушкой своей, ни бельмеса по-русски не понимавшей, как говорил кто-то, разговаривал исключительно на её диалекте. Он был неплохой парень.

…Значительно позже уже от кого-то кем-то было слышано, что «Вась-Вась» умер где-то в соседнем районе… Умер? Как так? Что случилось?.. Просто, умер. Обычно. Такое уж случилось с ним, какое и со всяким же случается. И удивляться тут «в особинку», словно некоему эксклюзиву, совсем нечему и ни к чему - «братцы, это что же?.. братцы, это что же?..»  Такая уж показательная логика беспощадной красоты жизни нашей.