de omnibus dubitandum 119. 165

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.165. ЧЕСТОЛЮБИЕ…

    Бокий рад был передать дело, порученное ему Янкелем Мовшевичемом Гаухманом (Свердловым), толковому человеку — Микуличу. Толковому и, что важно было, — профессиональному.

    Впрочем — что делает чекиста профессионалом? Бокий знал — что.

    Хотя даже для себя никогда не формулировал. Честолюбие? Ну, куда же без него. Не в том примитивно-идиотском смысле, что вдалбливают в голову ребятишкам: каждый солдат мечтает стать… и так далее.

    Тут нужно настоящее честолюбие! А именно — мечта о тайном, невидимом превосходстве, тайной власти над людьми, власти, позволяющей все! Но и это — лишь примитивное честолюбие, для элементарных людей, как любил говорить Бехтерев.

    Настоящая власть — это когда ты владеешь тайнами людей. И владеешь скрытно. Но и такою властью еще не довольствуется полное, настоящее честолюбие!

    Люди, тайнами которых ты владеешь, должны догадываться, что именно ты держишь в руках ларец с их малыми и большими страстями и страстишками, с малыми, большими и стыдными тайнами, о которых они сами хотели бы забыть и, при воспоминании о которых до сих пор краснеют.

    А ты — их владелец и хранитель. До тех пор, пока не придет час. И этот час, час «Х», как любили говорить в ЧК, ты и только ты один знаешь. И даже не зная, можешь определить — когда же он наступит. А может, уже и наступил, нагрянул, грянул?

    И второе важное качество, оцененное Бокием в Микуличе, — глубокое презрение к людям. И опять же, не примитивное, а искреннее, заложенное еще польско-литовскими предками презрение ко всем.

    И даже, что Бокий особенно ценил, — к самому себе. Презрение и ненависть к себе — ленивому, пошлому, со слабостями и мелкими страстями, которые, как детская, мальчишеская тяга к сладкому, — непреодолимы.

    В слабостях этих стыдно признаться, и — невозможно от них отказаться. Это рождает глубокое презрение к себе (прав, прав Бехтерев — вот где причины юношеских суицидов!) и как реакцию — еще более глубокое презрение, до ненависти, к людям.

    К тем, кто победил себя, вырвался из мелкоты, подлости, низости чувств. И из глубокого неверия, что есть, существуют те, кому удалось из этого пошлого болота вырваться. Нет, нет, все там, в трусости, зависти и мелком предательстве, — все, все! Просто им удается это скрывать! Скрывать до тех пор, пока мы, владеющие тайнами ваших страстишек, не сочтем, что час «Х» пришел, настал, нагрянул, грянул!

    Поручая дело Микуличу, Бокий, конечно, понимал, что идеальных исполнителей — как вообще идеальных людей — не бывает.

    Не случайно Микулич из раза в раз попадал в непрезентабельные истории: и с дуэлью в Пажеском корпусе, и с кражей полковой казны (поразительно, что спер ее на третий день пребывания в части!), и с явкой с повинной в охранное отделение, и, наконец, с попыткой выкрасть свое досье из картотеки ЧК. Тут уж он столкнулся с интересами самого Бокия — и, разумеется, проиграл, и Бокия возненавидел.

    И Бокий не ошибся — Микулич сразу оценил красивую идею: поэт (и гомосексуал) Каннегисер возобновляет дружбу со знакомцем по Михайловскому училищу — поэтом (и гомосексуалом) Перельцвейгом, которого ужасный Урицкий (по подозрению Каннегисера — тоже гомосексуал, есть элемент ревности) арестовывает.

    Тут возникает вариант спасения несчастного Перельцвейга. Благородный Микулич (польский граф, выпускник Пажеского корпуса, он, естественно, ненавидит большевиков и служит в ЧК, чтобы подготовить заговор, частью которого будет акт возмездия Урицкому) предлагает воспользоваться для этого благородного «дела», по терминологии революционеров, его оружием…

    И его же «прикрытием». Единомышленники и «боевики» Микулича прикроют бегство Каннегисера после выстрела. И уведут погоню — если таковая будет — по ложному следу.

    Бокию понравилось, что Микулич спросил только: кто будет стрелять? Ясно, что Каннегисер (поэт, шахматист, балованное дитя богатейших родителей) ни разу не держал в руках револьвер. Надеяться, что он с десяти-пятнадцати шагов попадет в своего недруга, — сомнительно.

    Бокий с Микуличем сидели на Невском, 40, над книжной лавкой Смирдина, в бывшем «Cafе de Franse», где еще можно было выпить хороший кофе с пирожными. Выяснилось, что оба сладкоежки. Разница была лишь в том, что Микулич обожал пирожные с кремом, а Бокий — ненавидел. Но ел, изображая наслаждение, — нет ничего надежней для установления доверительного контакта, чем общие пристрастия…

    — Кто будет стрелять? — Микулич задал вопрос походя, между двумя глотками кофе.

    Но Бокий уже почувствовал, как дрогнул Микулич, предполагая, что стрелять придется ему. Будучи профессионалом, он понимал, что жизни после этого выстрела ему отмерят немного.

    — У меня есть хорошие офицеры, — Бокий свернул папироску из турецкого табака и откинулся в удобном кресле. — У них один недостаток… ни бельмеса по-русски. Настоящие пруссаки.

    — Это может быть и достоинством, — успокоился Микулич.

    И совсем уж размяк, когда Бокий назвал сумму гонорара, причитавшуюся ему как руководителю операции.

    — А почему вы не требуете аванса? — усмехнулся Бокий, глядя, как Микулич рассчитывается с официантом.

    — У нас в этом деле общий интерес!

    «Вот уж это ты напрасно, не обольщайся!» — Бокий товарищески улыбнулся Микуличу:

    — Конечно!

    Именно этих «настоящих пруссаков» встретил Сеславинский: они шли в сопровождении Микулича по Гороховой. Сеславинский зашел в парадную — видеться лишний раз с Микуличем не хотелось.

    Место было выбрано неудачно — стекла в высокой, тяжелой двери были выбиты, и Микулич, если бы повернулся, непременно увидел бы Сеславинского, прижавшегося к стене.

    Но Микуличу было не до того:

    — Das ist verruckt Geld, meine Herren! (Это сумасшедшие деньги, господа! )

    — Verruckte Geld fur verruckte Gefahr! (Сумасшедшие деньги за сумасшедший риск!) — с берлинским выговором ответил Микуличу один из крепких, очень прилично, даже по-европейски, одетых людей.

    — Sie berucksichtigen nicht, daв eine Reise nach St. Petersburg, haben wir auf eigene Kosten genommen, aber die Liebe nicht! (Вы не учитываете, что путешествие в Санкт-Петербург мы предприняли за свой счет, но не из благотворительных целей!) — второй тоже явно был берлинец.

    — Aber so viel Geld habe ich nicht, meine Herren! (Но у меня нет таких денег, господа!) — настаивал Микулич.

    — Wenn es kein Geld in der Brieftasche ist muss nicht Karten spielen! (Когда нет денег, не садятся играть в карты!)

    Хотя Сеславинский не был уверен, что правильно расслышал последнюю реплику: троица уже прошла мимо прикрытой тяжелой двери.