1621 Нам не дано предугадать,

        По первой осени старцы невьянского монастыря приходили, зазывали к себе на дело нужное - ставить монастырский двор. Потребно, с душой, говорили. Уговаривали. Обещали молиться за спасение душ праведных. Сами–то втроём к зиме только одну кельишку убогую да клетишко для скотины и припасов выстроили.

        Стояли поселенцы, слушали. У самих те же заботы были. И «даточного» хлеба до весны хватит ли. Вот озимые осилили, а дома поднимать – это на следующее лето. Про оплату «старцы» увёртывались. Серапион среди толпы стоял, руками разводил:

        -Владыка Киприан всего «тридцать четьи (по три с половиной пуда на четь) всякого хлеба дал» на первое время. Того хватило бы или на оплату или пятнадцать десятин засеять. А восемь семей монастырских крестьян, что с Москвы следовали  и оставлены были митрополитом до урожая, чем кормить?

        И добавил:
        -А лес на храм и на кельи владыко велел вывести «тутошном жильцом».

        Вот только платить «тутошном»-то и нечем. Но вывезли. Без оплаты:

        Про иное напутствие киприаново умолчал старец, да и не ему было то сказано, но нашлись в окружение «добрые люди», уведомили, что «пускай де этот пёс строптивый покрутится, да гордыню-то свою поумерит».

        -Воздастца вам и коемунуждо и по вере и по делом ваши, - благодарно возвещал к народу  с крыльчика своей кельи Серапион.

        И призывал их быть добрыми самаритянами, ссылался на притчи Иисуса о Царствии Небесном, из Евангелий от Матфея и от Луки, о милосердном должнике и о работнике его, с поля вернувшегося. А уже холодало, первые пороши осыпались...

        Но честен старец, сам спустя время «воздал» всем трудникам - по мере соли отсыпал. За это кланялись и обещали не оставить его начал без мирской помощи. Церковь-то благо великое крестьянам среди «бесермен» округ, а и соль тоже большую цену имела. В реке да в озерца́х, от разлива оставшихся, рыбы! Руками брать можно. А что с ней, как сохранить?

        Годы, а главное заботы, неустроенность гнули старца долу. И обида камнем холодила Серапиона. Он же «из лутчих», рекомендован митрополиту тобольскому для служения в Сибирь самим патриархом и великим государем Филаретом Никитичем! По разным обителям был. Везде в великом почете и уважении, потому как опыт большой и умение. А что не поехал в общем владычном обозе и «на Москве ухоронился», что пропил-проел «годовое жалование и кормовые и прогонные денги», полученные от государя, что сыскали его и как вора за приставом погнали к Верхотурью, так то дело прошлое.

        Серапион на Москве снимал часть дома. От него и до патриаршего двора близко было, и  на службу доходил в минуты. Получив довольствие, со своими друзьями запировал старец. Певчие дьяки с утра, да на весь день у него хороводились. Славные представители патриарших хоровых станиц, не первых, конечно, с первых-то уставщик без сопровождения на сторону не пустил бы, но и не начинающие. Потому, как царские запевалы - это элита церковной иерархии, от них осмогласное пение начинается.

        Хвалились дьяки, что у самого Федора Христианина обучались и троестрочное пение, что от греков византийских на Русь пришло, знают! Ну, это навряд ли, косил на них глазом Серапион. В большой патриаршей станице «петь маленьких певчих дьяков» учили нижник Иван Фёдоров и вершник Богдан Кипелов и 2-й станицы вершник Иван Семионов и демественник Постник Степанов. И эти-то хорошо, если ученики новгородца Варлаама Рогова. А про новгородца известно, что он "пети был горазд, знаменному и трестрочному и демественному пению был роспевщик и тво́рец". Но помалкивал старец, памятуя особый статус патриарших дьячков. Кроме жалования дьяки ещё и славлеными деньгами располагали. То от государя, и немало, за восхваление имени его на Рождество Христово получено.

        Всем в доме Серапиона было отрадно – стол ломился, сулеи с вином не иссякали. Пока приставы патриаршей приказной избы не заявились. А при них стрельцы, росту два аршина да две четверти, кулаки пудовые, усы в сосульках, глаза голодные.

        Поглядели на «старца», на «бороды многогрешные» квашеной капустой украшенные, на баб расхристанных, что расселись вокруг столов вином залитых, да лепешками сохлыми заваленные. А иные вповалку по лавкам. Храп, крики, визг. Сам Серапион, оглядывая окружение, оглаживал благообразную бороду, хохотал упоённо,  шум сопитух перекрывая, задыхаясь от своей силы. Безмятежно, широко раскрывал свою грешную пасть, запрокидывал голову, и вино троённое, кубком из ведра черпая, выпивал в «полное горло». Вовсе насупились слуги патриаршие, видя такую нелепость.

        Сильно всё это раздразнило стрельцов. Им же еще и сопровождать этого дурня на край света через снега, в Сибирь, в непогодь буранную. Повелели сбираться – кошевка у входа стояла. Прибрали приставы «заодин» со старцем и распевщиков. Вершник Иван Ищейкин, и нижник Васка Харитонов что-то недовольно гудели. Они де, ученики…, (ну, мы уже слышали), и что сам государь одарил их по сто рублей за  их троестрочные по византийским грекам распевы. И что кроме «роспетых азбук» (знаменное пение по крюкам), иному письму они не обучены. А путник Мисирев и домественник Самойла молчали, счастливо уткнув морды в стол.

        -Ничего у них не выйдет! – источала сладчайшее выражение лукавая ухмылка старца, – Хо-хо-хо! Не хмурьтесь братия, и с кротостью встречайте налагаемые испытания. Пусть делают что угодно, а мы продолжим праздновать и служить нашим великим государям всеа Руси царю Михаилу Федоровичу и его батюшке патриарху Филарету Никитичу!

        И зашелся в самодовольном смехе, словно первую красавицу поймал и держал её в своих объятиях. Пришедшие же в дом служивые не оценили его речь благостную, не приняли и не склонны были терпеть этот хохот беспутный и гнусный. Всё кончилось для Серапиона грустно. Хозяина ухватили сразу двое стражников, силы были явно не равны. Здоров, силён, неукротим был хозяин дома в своем веселье, не церковник - тать ночной после успешного разбоя. Как полоумный, и явно не в себе. Только стража обучена была  и управилась с неугомонным старцем:

        -От нас теперь не уйдёшь! – свирепели стрельцы, подзуживаемые приставами. И подтверждали свои намерения крепкими ударами палок и кулаков.

        -Уйду! Уйду! – орал строптивец, - Не вам, собакиным детям, со мной справляться! – дерзил Серапион. И, теряя усыхающие без вина силы, добавил, - Я сам желаю в далёкую Сибирь отправиться с друзьями!

        -Сопротивляться и не думай! –ярились служивые, - Мы тебе все кости переломаем, если будешь упираться, на суд в разбойную избу доставим, там тебя, смутьяна, и повесят!

        И потащили прочь и́з дому. И даже тут он продолжал хохотом от надвигающегося страха избавлять себя - из разбойной-то мало кто своим ходом ноги уносил. Смешки, задавленные усердием стрельцов, уж говорили о бессилье. Поняв, что старец сдался, ослабила хватку охрана. Воспользовался этим бедолага, к гостям своим всем телом обернулся. А те стояли в изумлении и со смущением смотрели на стиснутого и уводимого прочь хозяина пирушки. Он залился хохотом и побеждёно так продолжил, к любезным дружкам обращаясь:

        -Эх-ха-ха-ха! Вот и закончилась моя столичная самовольная жизнь!

        Диссонанс в эту партитуру, как и следовало ожидать, внес очнувшийся домественник. Самойла Евтихиев кричал, что как человек совершенно самостоятельный не намерен подчиняться безвестным бумагам. За что и получил крепкий пинок под зад, и, опережая звук собственного визга, птицей вылетел с крыльца в сугроб, где и успокоился рядом с Серапионом. Остальные певуны, глядя на это, противиться уже не смели. На них тоже указ от «великого государя и патриарха всеа Руси» о посылке в Сибирь писан был.

        Те же из гостей Серапионвых, что не повязаны были и ещё ясность ума сохранили, двинулись было с ними за компанию. Но от стрельцов бесцеремонно по зубам получили. Успокоились, посошок на дорожку приняли… и остались в гостеприимном дому пировать, горя не зная.

        Только для оставшихся в доме собутыльников старца горе недолго за порогом таилось. Серапион, гогоча на всю округу, собрал со столов всё недопитое - недоеденное. С собой взял, чтобы дорога в грусть и печаль его и распевщиков архиерейских не вогнала. И опустела московская изба.

        Весь долгий путь в Сибирь не скучал Серапион, душу свою развесёлую  пропивая. Беззаботный и вполне добродушный смех его оглашал пустынные пространства промороженных окраин Руси. А певуны архиерейские, что у него в спутниках были, не поминали более свои «странные пометы», назначенные для искусных певцов и, в крюковы азбуки не глядя, предавались праздничным многоголосым попевкам.

        И приставы и стрельцы не досадовали более. В одних санях и «воров опальных» сопровождали, и осваивали «осмогласное пение». Так, не трезвея ни одного дня, на Верхотурье и прибыли.


        Сгоряча Серапион двинул по раскисшему весеннему снегу, рыже-зеленым унавоженному, в покои киприановы. Шел, с интересом оглядывал улицу лошадьми и людьми заполненную. Народ верхотурский на него ответно изумлялся. Экой человечище! С морозу румян, шуба распахнута, шапка на макушку сбита, рот щербатый исторгает словеса радостные вперемешку с хохотом, рык медвежий напоминающий, поступь молодецкая, утренника мартовского не замечающая. А за ним стайкой пьяненькие дьячки плелись, завывая на голоса и сомнений не испытывая. Элита!

        Угадал Серапион - в добром духе поутру был владыко. Накануне с воеводой Пушкиным Иваном Ивановичем решил, добился-таки начала строительства нового монастыря. Архипастырь узнал, что в Верхотурье многие старицы и девы, живя среди мира, ищут иноческой жизни по примеру существовавшего уже здесь мужского монастыря. Ввиду этого и по их ходатайству Киприан решил основать для них за острогом (городским укреплением) Покровский девичь монастырь и определил туда служителей. Чтобы бабы и девки, ищущие иноческой жизни, не в пример мужской Никольской обители, всегда укрыв от мирской жизни имели и, как невесты Христовы, к благочестию прочую паству приобщали молитвами и усовещением словесным.

        И в Никольском порядок навел. «Старо́го» настоятеля отставил, нового причастил и исповедал. Много добрых дел запустил да измыслил. Не впусте вынужденную из-за «распуты весенней» задержку использовал!

        Только увидев в непотребном виде Серапиона, схватился за клюку. И изведал бы добродушно гогочущий, морозом и вином пропахший Соловецкий старец всю несгибаемую крепость пастырского гнева. Но пал на колени, вмиг отрезвел, и нашел слова проникновенные:

        -Владыко! Прими и прости грешную братию. Замолим грехи свои трудом искренним и молитвами истовыми  в пустынях еле́онских. Томятся души наши на сей земле пустой и иссохшей, и жаждут… - Серапион склонил голову к полу, дабы не увидал государев богомолец дернувшийся кадык, сглотнул слюну, - … трудов праведных во имя Вседержителя Исуса Христа нашего! – и от усердия на церковно-славянскую молвь обратился, - А мои спутники пети горазды знаменному пению и яз мнози от них научишася, и знамёна (то есть знаменный распев) их и доднесь славно познаше.

        Сурово смотрел на «грешников» Киприан. Нужный человек строитель Серапион, планы у владыки были огромные, патриархом обозначенные. Под Верхотурьем свободных мест и пашен уже не было. Но были «пустыни еле́онские» - бескрайние просторы Сибири. И для архиерейского дома важнейшим делом было приписать их к тобольской епархии. Земля не только доход – это власть!

        Для того воеводы города и остроги ставят, а ему монастыри нужно строить и настоятелей определять, достойных и верных. Что ж, в одну из таких «пустынь», пашенными крестьянами заселяемых, отправит он соловетчанина строителем.

        А вот дьяков певчих с собой следует взять. При тобольской архиерейской кафедре измыслил Киприан соборную церковь отстроить. Пускай государевы дьяки составят большую певчую станицу Тобольской епархии. Домественник Самойла будет обучать верхнюю станицу архиепископских дьяков и станицу подьяков «троестрочному пению». А Иван Ищейкин, Сергей Мисирев, Василий Харитонов пускай наставляют остальных певцов. Такие служки были ему нужны! Только не всем дано свою судьбу принять.

        Напутственное же слово архиерейского пастыря было таково:

        - Пускай «сии пустыни», куда попадает всякий человек, страстей мирских не преодолевший, станут необходимым временем испытаний, но не искушений. Да, не прислушиватися тебе, сыне, более к лукавому шепоту врага нашего и не слышати его непотребных слов, душу соблазняющих и скверну исторгающего.