Глава 11. Что вы дадите мне?

Что вы дадите мне?

Иуде снился сон. Сон полный яви, жизни и абсолютной реальности всего происходящего в нём. Он видел яму - огромную, глубокую, чёрную зияющую пустоту, на дне которой угадывалось какое-то невидимое, загадочное и оттого пугающее шевеление. Оно проявлялось в звуках – шорохах, шуршании, чавкании и булькании, в скрипах и лязгах – в тех самых звуках, которые всегда обостряют и напрягают слух, и приводят сознание в состояние настороженности, смешанной с брезгливостью. Размеры этой ямы были колоссальны. Как море, когда, стоя на краю его отвесного берега пристально всматриваешься вдаль, изо всех сил напрягая зрение, и тщетно пытаясь в расплывчатой, скорее угадываемой, нежели видимой линии узреть противоположный берег. И эта безбрежность ещё более пугала и подавляла.

Отчего человек так страшится необъятности? Это беспокойство и даже ужас от ощущения собственной ничтожности, неспособности не только противостоять, но и просто невозможности определить, или хотя бы обозначить своё хоть сколько-нибудь реальное существование относительно неё. Но всякой ли беспредельности следует страшиться? В ином случае, касаясь даже краешком сознания необъятной Истины, не чувствуем ли мы себя покойными, защищёнными и любовно оберегаемыми? Отторгает и пугает лишь искусственная, насквозь лживая и фальшивая претензия на Истину.

Иуда стоял на краю и всматривался в чёрную бездну. Ему хотелось отойти, отбежать подальше от исходящей из ямы угрозы. Его сознание, его тонкая душа стремились неудержимо прочь, чтобы хоть как-то защититься, оборониться. Но ноги, казалось, прочно вросшие в твердь, не могли сделать ни шагу. Он чувствовал, ощущал всем телом, каждой его клеточкой, как холодный липкий страх, поднимаясь из глубины, обтекает, окружает его со всех сторон, обволакивает лёгкими как крылышки мотылька, но прочными, как броня пеленами, образуя мёртвый кокон, внутри которого находится его ещё живая, трепещущая и такая беззащитная душа. Вдруг в десятке метров от себя он увидел Учителя, также стоящего на краю пропасти. От близости Спасителя (это имя как-то само, без каких-либо усилий всплыло в Иудином сознании) душа его воспряла надеждой, отчего кокон рассыпался в прах, липкий страх улетучился, будто его и не было вовсе. Он сделал, было, импульсивное движение в сторону Равви, но вросшие в земную твердь ноги оставили его на том же месте. Он удвоил усилие, затем утроил его, но земное притяжение не отпускало.

Как часто душа и тело вступают в непримиримое противоречие друг с другом! Почему это происходит? Отчего две части одного целого вдруг становятся разнонаправленными, отстранёнными друг от друга и абсолютно одинокими, оставаясь в то же время неразрывно связанными? Так случается всегда, когда причина и следствие меняются местами, когда призванный быть ведомым, отдаваясь во власть некоей третьей чужеродной силе, вдруг дерзает увлечь за собой ведущего, оставаясь по природе своей тем же слепцом, не могущим управить даже себя самого. Тогда всё становится с ног на голову, притягивая множество неописуемых бед…

Тут край пропасти под Иудой обрушился - и он провалился вниз.

Яма оказалась не столь уж глубокой, но не менее гадкой и страшной, чем казалось вначале, снаружи. Она была по колено заполнена какой-то чёрной вонючей липкой жижей - не то болотной грязью, не то человеческими испражнениями. Настолько чёрной, что, казалось, впитывала, всасывала, поглощала весь свет до самой капельки. Оттого-то в яме царила темень, как в колодце, казавшаяся ещё более непроглядной после яркого света снаружи. Жижа непрерывно булькала и хлюпала, будто кипящая смола. Со дна поднимались крупные пузыри, которые, лопаясь на поверхности, испускали зловонный противный газ. Было странно и страшно от этой булькающей вонючей темноты, в то время как над самой головой, на поверхности ярко светило огромное, в полнеба солнце.

Очень скоро глаза Иуды привыкли к темноте и стали различать шевелящиеся фигуры вокруг. Это были люди. Разные - молодые и старые, мужчины и женщины, взрослые и дети, богатые и бедные. Они кучковались в небольшие или не очень большие группы. Ели, пили, справляли естественные и не очень естественные надобности, суетились вокруг небогатых, но для них весьма ценных пожитков, чинили одежду и обувь, плакали, веселились, пели песни, отпевали своих мертвецов. Даже казалось, любили. Хотя, как они могли любить? Скорее просто сходились и расходились, сходились снова, совокуплялись для продолжения жизни или просто так из желания пожить, как мнилось им, полнее, насыщеннее. Одним словом, они пребывали в самом привычном природном состоянии. Люди будто вовсе не замечали плотно обступающую их со всех сторон темень и согласную с ней чёрную жижу, свыклись с их присутствием, как-то даже сроднились, не представляя без них ни окружающего мира, ни себя в мире, ни мира в себе, ни самой жизни. Иуде захотелось крикнуть им: «Что вы делаете? Остановитесь! Как  вы живёте? Так нельзя! Посмотрите наверх, на свет! Там свобода, и мир, и солнце!» Но они не слышали его. Он и сам не узнавал собственного голоса, такого неестественно чужого, сливающегося с общим чавканьем и бульканьем.

Иуда поднял глаза на то место, где стоял Учитель, ища у Него помощи и поддержки. Он даже сделал несколько шагов к крутому отвесному склону, в надежде, вскарабкавшись по нему, вылезти наверх и спастись. «Равви, Равви, что Ты можешь дать мне, дай!» - крикнул Иуда сквозь темноту в свет. Тут ноги скользнули по дну ямы, он потерял равновесие и упал, с головой погрузившись в жижу. Когда он снова поднялся, то увидел, что всё общество пришло в движение. Люди так же как только что он пробирались к склону, а кое-кто уже даже взбирался по нему наверх, таща за собой огромные мешки и узлы с пожитками. Они кричали, кричали во все лёгкие, протягивая руки кверху: «Равви, Равви, что Ты можешь дать нам, дай!». Тяжёлая и неудобная ноша отягощала собой, мешала осуществлению и без того трудного намерения, делая его просто невозможным, неисполнимым. Но люди не отпускали поклажу, не желая расставаться с нажитым, отчего срывались, катились вниз, увлекая за собой друг друга, раздражаясь, ругаясь, сквернословя. Двое юношей, пытаясь взобраться по скользкой отвесной стене, тащили за собой даже тело умершего отца, завёрнутое в погребальные пелены. Они не успели, видимо, похоронить его внизу, в яме и теперь тянули зачем-то кверху, к новой жизни. Что ни говори, а старые привычки, устои, пристрастия прочно держат человека, тянут его за собой вниз, сковывают, цементируют свободу движений, обрекая на неудачу любые, даже самые светлые начинания.

- Стойте! Остановитесь! Куда вы лезете как ненормальные?! – услышал Иуда недалеко от себя знакомый голос.

Он оглянулся на крик и узнал среди толпы фарисея Бен-Акибу. Тот, взобравшись на какое-то возвышение, орал что есть мочи, пытаясь остановить людей. Голос его сильный и хриплый перекрывал всю ту фантасмагорию звуков, которая царила теперь на дне зловонной ямы.

- Остановитесь! Он ничего не может дать вам! Всё что вам нужно, есть здесь, и есть в избытке! Всё что там, сверху – блеф, фантазия и ложь! Он бесноватый и творит дела Свои силою бесовскою! Он Вельзевул! Он погубит всех нас!

Часть толпы остановилась, замерла в нерешительности, соображая, что делать, как поступать дальше. Другая же часть продолжала упрямо карабкаться вверх, срываясь, скатываясь на дно, и снова предпринимая неимоверные усилия подняться, не отбрасывая, впрочем, изрядно мешающую и тормозящую движение поклажу.

Вдруг над чёрной бездной зазвучал голос Учителя спокойный, уравновешенный, даже тихий, но отчётливо и ясно слышимый на всём пространстве, будто каждая молекула воздуха вибрировала с одинаковой силой, независимо от удалённости источника звука: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку - домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня, и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, недостоин Меня».

Все подняли глаза на Говорившего. На самом краю пропасти в ярком свете солнца стоял недвижно Учитель и смотрел вниз полными грусти и слёз глазами. В руках Он держал огромный, сверкающий ослепительными бликами, обоюдоострый меч.


Иуда проснулся. Холодный пот крупными каплями покрывал его лицо, промокшая насквозь одежда прилипла к телу, руки дрожали, а изо рта вместе с частым тяжёлым дыханием вырывался густой низкий хрип.

Солнце давно уже поднялось над горизонтом, ласково согревая лёгкими весенними лучиками продрогшую в ночном кошмаре землю. Птицы небесные, резвясь и кружа в лазоревой выси, затеяли утренний переливчатый гомон, разбрасывая словно брызги росы по просторам Палестины услаждающие слух звуки. Небольшая бродячая община давно пришла в движение, складывая скудные пожитки, собирая лёгкий завтрак, состоящий из хлеба и нескольких вяленых рыбёшек, чтобы подкрепиться перед длинной утомительной дорогой под палящим солнцем. Все собрались возле Учителя, Который, благословив трапезу, возлёг подле импровизированного стола, приглашая остальных насытить силой телесной немощную плоть и укрепить дух спасительной беседой. Присоединился к остальным и Иуда, особенно нуждающийся в подкреплении после взбудоражившего душу сновидения.

Учитель подождал немного времени, пока они утолят голод, отвлекающий, мешающий вмещать слово, и как всегда тихо, но твёрдо заговорил.

- Восстанет народ на народ, и царство на царство; будут большие землетрясения по местам, и глады, и моры, и ужасные явления, и великие знамения с неба.

«Что Он говорит?» – думал про себя Иуда, несколько удивлённый услышанным. А в сознании неотвратимо всплывали картины сна, ужасные, страшные, до дрожи реальные, такие, что руки, ноги, платье Иуды, казалось, были заляпаны чёрной, медленно стекающей густым потоком на землю зловонной жижей.

- Прежде же всего того возложат на вас руки и будут гнать вас, предавая в синагоги и в темницы, и поведут пред царей и правителей за имя Моё. Преданы также будете и родителями, и братьями, и родственниками, и друзьями, и некоторых из вас умертвят, и будете ненавидимы всеми за имя Моё, но и волос с головы вашей не пропадет – терпением вашим спасайте души ваши.

«Что же это Он? Разве этого мы ждали от Него? Разве такого Мессию чаял столько веков народ Израиля?» - Иуда слушал, не в силах оторвать внимание ни от единого слова, ни даже от малозначительной интонации голоса Равви. А душа содрогалась, наливаясь с каждым новым словом очередной тяжёлой каплей чёрного зловонного негодования. И было странно, до отчаянного крика поразительно, что остальные ученики, кажется, вовсе не разделяют с Иудой его сомнений, его неприятия этого слова Учителя, настолько внимательно, настолько увлечённо и даже с каким-то неподдельным интересом они слушали Его.

- Когда же увидите Иерусалим, окружённый войсками, тогда знайте, что приблизилось запустение его. Великое будет бедствие на земле и гнев на народ сей: и падут от острия меча, и отведутся в плен во все народы; и Иерусалим будет попираем язычниками, доколе не окончатся времена язычников.

«Нет! Не может быть! Этого просто не может быть! А как же надежды, мечты, бессонные ночи, проведённые в фантазиях о свободной и великой родине, очищенной от римского господства, от мерзкой языческой скверны? Неужели все они тщетны, неужели всё блеф, миф, обман?! Какой же Он Царь Иудейский?! И какой царь может вот так говорить о своём народе, о своей земле, о священном граде Иерусалиме?! И почему никто, никто кроме меня этого не замечает?!»

- И будут знамения в солнце, и луне, и звёздах, а на земле уныние народов и недоумение; и море восшумит и возмутится; люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою великою. Истинно говорю вам: не прейдёт род сей, как всё это будет; небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут.

«Кем Он себя возомнил?! Пророком? Нет, более чем пророком, ни один пророк не говорил так. Безумный. Он просто сумасшедший. Бедный, бедный Учитель… Хотя, почему? Разве Он бедный? Нет, это мы бедные, что слушаем Его, и верим Ему… Это они – эти ничтожные галилеяне настолько потеряли разум, что не понимают, к чему Он их ведёт. Он бесноватый… Он … Да что Он может дать нам?!»

А Учитель, строго глядя в глаза Иуде, сказал всем, но как бы отвечая ему одному.

- Не двенадцать ли вас избрал Я? Но один из вас диявол.


Они подходили к Иерусалиму. Все Двенадцать, неотступно следующих за своим Равви. Учитель казался воодушевлённым как никогда, будто ожидая, предвидя нечто значительное, великое, о чём в веках останется след, неизгладимая, не зарастающая зарубка вечности, передаваемая из поколения в поколение, из уст в уста, от сердца к сердцу, от одного одухотворённого сознания другому, как благая весть, востребованная болезнующим человечеством до скончания времён. Это Его восторженное состояние неизбежно передавалось и им, заражая, заряжая податливые восприимчивые души верой, надеждой и любовью. Верой в Него, надеждой на Него, любовью к Нему, а через Него и ко всему миру, сочетающему ныне в себе и арену торжества Его Славы и свидетельство о ней потомкам. Но было в Учителе ещё нечто, что их пылкие души вместить сейчас не могли, как не может, не повредившись, лёд вместить в себя пламень, тьма – свет, тишина – слово. Постоянный, щемящий сердце налёт грусти в глазах Учителя, ставшей отчего-то безмерно глубокой и непостижимо плотной, не трогал теперь сердца Апостолов. Они приняли от Него предвкушение полёта чистой, ничем не омрачённой радости, которая, с каждой минутой всё более и более наполняя души, грозилась разорвать их, как озорное молодое вино мехи. А Он, оберегая учеников до времени, принял на себя всю грусть и скорбь, совмещая в Себе несовместимое, чего не могли вместить они.

Ещё накануне, когда, подчиняясь голосу Равви, из гроба вышел, путаясь в погребальных пеленах, Лазарь, несмотря на четыре дня господства над ним смерти и тления, вышел живой, свежий, будто только что родился. Ещё тогда души их наполнились и переполнились восторгом, гордостью за Учителя и верой в Его всесилие. Они просто онемели, будучи не в состоянии ничем выразить своих чувств, и стояли, словно истуканы с разинутыми ртами и выпученными глазами. И это они, которые лучше других знали Учителя, были свидетелями всех совершённых Им чудес, которые сами, своими собственными руками чудодействовали Его Именем. Что же говорить об остальных, не знавших Равви, а только слышавших о Нём много разного - и истинного, и ложного?

Тогда Иуда был поражён не менее других. Он внимательно, с недоверием и скепсисом наблюдал за Лазарем, за каждым его движением, вслушиваясь в каждое сказанное им слово, убеждаясь и тембром его голоса, и особенностями лексикона в истинности, неподдельности воскрешения. И чем больше он слушал, чем дольше наблюдал, тем дальше в небытие уходили, исчезая вовсе, остатки давешнего сна и впечатление от недавнего слова Учителя. «Воистину Он Царь! – думал тогда в неописуемом восторге Иуда. – Насыщающий голодных, слепым отверзающий очи, воскрешающий мёртвых! Разве способен кто противостоять Ему и Его войску, будь у супостата хоть легионы легионов?! Разве в силах кто другой поднять и возродить в былой славе дремлющий народ Израиля? Мудрый, мудрый Учитель, разрешающий загадки и открывающий тайны человеческой души. Не случайно Он все эти годы бродил по пыльным дорогам Палестины, выдавая себя за нищего проповедника. Равви показывал Себя народу, подготавливая его к великому действию, но в то же время, не раскрываясь до конца, хоронясь до поры от вездесущих врагов, усыпляя своей видимой малостью их бдительность. Долго ли Он намерен ещё скрываться и осторожничать? О, Равви, что ты можешь дать нам всем, дай скорее!».

И сейчас, видя, как наполняется людское море всё новыми и новыми человеческими каплями, словно океан водами бесчисленных рек - и иудеями, и галилеянами, и самаритянами, и даже эллинами, Иуда чувствовал всеми фибрами своей души приближающийся час Истины. Час, когда она словно молодой зелёный листочек, пробиваясь из набухшей и лопнувшей под давлением жизненной силы почки, являет себя миру во всём блеске своей неувядаемой славы. Учитель воссел на спину молодого ослёнка – «Эх! Статного жеребца бы грядущему Царю Иудейскому!» – и в окружении приближённых, Своей испытанной гвардии, медленно двинулся в направлении святого города, древнего Иерусалима. Где, покрытый священной пылью веков, ожидал Его трон Давидов. А непрерывно пребывающее и наполняющееся людское море вокруг Него волновалось, колыхалось переливчатыми волнами, неся на своих гребнях спасительный корабль Ноева Ковчега, собирающий в себя всё и вся, кому уготована будущая новая жизнь.

- Осанна!  - шумело людское море, снимая одежды и постилая их по курсу движения корабля.

- Осанна в вышних! – голосили люди, разбрасывая брызги смеха и радости во все стороны от грядущего неудержимо вперёд ковчега.

- Осанна Сыну Давидову! – люди, воодушевлённые пришествием обетованного Царя, срезали большие, широкие пальмовые ветви и бросали их под копыта ослёнка, расстилая перед ним живую зелёную ковровую дорожку.

- Благословен Грядый во имя Господне! – гудела толпа, и в унисон ей билось в груди сердце Иуды, как язык в юбке колокола при разливающемся на всё мироздание призывном благовесте. Оно стремилось вырваться наружу из тесных объятий плоти и прозвенеть каждому живому созданию во вселенной о радости, переполнявшей его, о чуде явления, которого оно ожидало десятилетиями, задыхаясь от удушья вынужденной и ненавистной покорности. Да что там десятилетия, оно рвалось неудержимо первым сообщить Израилю о пришествии ВЕКАМИ ожидаемого Царя.

О, Равви! Пришёл час Твой! Что ты можешь дать Израилю, дай скорее!

По пыльной дороге Иудеи под несмолкаемый рёв и восклицание толпы двигался верхом на осляти во исполнение пророчеств Тот, Кому надлежало спасти мир. Двигался навстречу позору, обращённому Им в Славу, двигался на поругание и предавание земным Иерусалимом воспеваемый Иерусалимом Небесным.

А когда с вершины холма показались уже стены и крыши древнего города, Он остановился вдруг, слез с ослёнка и замер, молча взирая плачущими очами на рукотворное каменное изваяние, пережившее славу и унижение, блеск власти и пепел разорения, надменность великолепия и наготу разрушения, но так и не познавшее час своего истинного величия. Людское море стихло, успокоилось как во время полного мёртвого штиля, и над долиной зазвучал твёрдый как приговор и ровный как назидание голос.

- О, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих, ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего.

«Что Он говорит? – сердце Иуды замерло, перестав клокотать в груди. – Зачем это Он опять?»

А откуда-то из глубины, где до поры хоронится всё то, что человек гнал от себя, стремился избавиться, как от назойливой мухи, в чём всегда стыдился признаться даже самому себе, всплывал, поднимаясь вверх и стуча набатом в виски, хриплый навязчивый голос старого фарисея Бен-Акибы: «А ведь я говорил, предупреждал… Ну, кто был прав?»

И вошли они в город и в Храм Божий в городе. И стал Учитель выгонять всех продающих и покупающих в Храме, и опрокидывал скамьи и столы меновщиков и продающих голубей. А когда народ вознегодовал на Него за то, что Он это делает, сказал им: «Написано – дом Мой домом молитвы наречётся, а вы сделали его вертепом разбойников».  И обличал Он гневно народ, и старейшин народных, и книжников, и фарисеев, и законников, говоря им, какая кара ожидает их за дела их, за то, что сделали они против народа сего, и за то, что не сделали они народу, а должны были сделать. И говорил им притчами, так что одни дивились мудрости Его, другие злились, не понимая языка притч, третьи негодовали и наливались ненавистью к Нему, так как понимали всё, что Он говорил им. И под конец сказал: «Истинно говорю вам, что всё сие придёт на род сей. Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст. Ибо сказываю вам: не увидите меня отныне, доколе не воскликнете: благословен Грядый во имя Господне!»  - и вышел из Храма.

Сердце Иудино ныло от боли. Ещё недавно, казалось, только что оно трепетало и прыгало в груди от радости и счастья. И вот всё рухнуло, все надежды и чаяния. Несметные полки сынов Израиля, горящие на солнце золотом доспехов, рассыпались в прах и рассеялись по ветру. Свободная и счастливая Родина возрыдала с удесятерённою болью, попираемая римским сапогом. Грядущий в силе и славе Царь Иудейский плетётся прочь пыльной дорогой, проклинаемый, оставленный всеми, даже и самыми близким. О, Равви, Равви, что ты можешь теперь дать?

«Надо остановить Его, помочь Ему, подсказать, - думал Иуда. – Может, не всё ещё потеряно, может, возможно ещё собрать народ и повести за Собой. Ведь как Его встречали сегодня».

Он вместе с другими учениками догнал Равви и собрался уж было сказать те слова, которые так и вертелись на языке, которые могли бы всё поправить. И момент подходящий, столько народу стекается нынче в Иерусалим по случаю праздника Пасхи, вот бы и собрать всех под Свои знамёна, вот бы объединить и ударить. Надобно только чтобы Учитель перестал говорить о смерти, о разорении и разрушении. Кого привлечёшь такими словами? Иуда открыл, было, рот, но Пётр опередил его, начав рассказывать и показывать Учителю Храм, восхищаясь красотой древних камней. Но Тот, не дослушав его, сказал: «Видите ли всё это? Истинно говорю вам: не останется здесь камня на камне; всё будет разрушено,  - и помолчав немного, добавил, как показалось Иуде, снова обращая слова именно к нему. – Вы знаете, что через два дня будет Пасха, и Сын Человеческий предан будет на распятие».

Слова, только что готовые слететь с губ, застыли, застряли большим плотным комком в гортани. Иуда остался один на храмовой площади, провожая взглядом удаляющегося прочь из города Учителя и послушно следовавших за ним одиннадцать. Он только заметил, что всё чаще и чаще за последние дни стал думать о них как об Одиннадцати, исключая себя, обособляясь и отстраняясь от привычного и устоявшегося уже за последние годы имени Двенадцать.

Вечером того же дня, когда солнце уже скрылось за горизонтом, когда призрачный и холодный свет луны серебрил крыши и стены древнего Иерусалима, когда людской гомон суетливый и хлопотливый по причине дел и забот, предшествующих великому празднику, наконец, стих и погрузился в ночную дрёму, в дом первосвященника иудейского твёрдо и уверенно зашёл человек, укутанный хитоном и со звенящей медной кружкой на поясе. Он не стал долго мяться и рассусоливать, превращая дело, с которым пришёл, в долгую и утомительную торговую сделку, в которой всякий иудей от природы своей знает толк. Он только, представившись Иудой Искариотским, спросил: «Что вы дадите мне, и я вам предам Его?»