Греховинка часть С. Горемычный

– Гггосподи! – Вырвалось у него из груди и тутже рядом он ощутил чьё-то присутствие, совсем близкое, родное, пахнущее молоком и блинами, отчего душа словно сбросила оковы страха. Так пахла только родная и близкая его сердцу бабушка! И тихая, кроткая мысль вдруг посетила Захара "бей их, как я учила". 

И Захар вспомнил, как эта родная душа стояла перед образами и приглашала его к себе, а он не хотел, но потом становился рядом, опускается на коленочки и ему маленькому так хорошо было, так светло и тепло, словно от прикосновения нежных бабушкиных рук. А до слуха доносилась молитва Господня, и он вторил ей неумело. 

И Захар начал бить! 

– Господи Иисусе Христе, – сдавленным голосом, почти шёпотом, проговорил он, – помилуй мя, прости воровство, жестокосердие, уныние, гнев, осуждение... И когда он выкрикивать начал слова молитвы, записочки, превращаясь в факелы, стали опалять врагов и те, урча и рыча, отскакивали прочь.

Всю ночь он сражался с ними, но этим, некоторым тёмным, пахнущим серой и всякой мерзостью, удавалось его ухватить, они могли брать его и бить оземь, другие же могли сковывать словно льдом, но, в конце концов, вдруг появился свет сверху и лестница опустилась на дно. 

– Жив? – Крикнул Александр Николаевич в темноту, высвечивая фонарём дно ямы. 

– Даа, – хрипло сипя шептал Захар. 

– Ну вот и хорошо, вот и ладненько, – обрадованный Александр Николаевич обнял вытянутого со дна горемыку. – И, самое главное то, что ямы-то вчера не было, а сегодня, вот незадача, – словно извиняясь лепетал Александр Николаевич. – Когда успели вырыть, хоть бы обнесли забором, чтобы никто не свалился! А я иду, значит, и слышу "помогите!", так я бегом в гараж, за лестницей, и сразу сюда, ни минуты не медлил! А как же иначе, душа-то живая, чай, не железка, которой можно кулаком по капоту. Слышь, горемычный, что говорю, нИ минуты не медлил, да тут и прошло-то минут десять, не более, – ведя Захара прочь от ямы, оправдывался Александр.

Поддерживал он его под руку и со стороны было бы видно, что Захар что-то аккуратно вложил в карман Александру Николаевичу. 
На следующий день, ремонтируя машину, как обычно Александр свёз палец и, чтобы не гневаться, стиснул сильно зубы, полез в карман за "греховинкой", достал вчетверо сложенный бумажный лист, развернул и... И удивлённо прочитал:

"Растерзали меня на кусочки, 
Словно псы обезумивши мясо 
Бесы! Им падали надо 
Чтоб вписать в свои хартии строчки 
О моих грехах свои заморочки. 
Вот я умер и не нужно стараться, перелома костей не видать, 
Но я умер и так хочется встать, 
Воскреснув, подняться, 
Покаяться, жить постараться". 

“Вот дела, – почесал затылок после прочтения Александр Николаевич. – Что за... Может, не моя? – перевернул бумажку и прочитал "Греховинка"”. 

Заволновался, засобирался и поспешил к яме, из которой прошлой ночью вытянул... Но ямы, на удивление, не было, не было даже следа от неё. Только пустырь, по которому порхали бабочки, прыгали кузнечики да густо росла трава. А поодаль, на расстоянии метров двадцати пяти, стоял человек и тоже задумчиво смотрел на пустырь. 

– Эй, горемычный! – крикнул Александр Николаевич Захару. Человек дернулся, присел от неожиданности, откатил ворот рубахи и поспешил прочь. 

Захар после происшествия в яме жизнь свою изменил полностью, повернул, как говорится, на сто восемьдесят градусов, и о случившемся в ту ночь решил никому не рассказывать. 

Спустя примерно полгода, (когда весь мир пел "дилкенс бенс" украшал ёлки и готовили изысканные блюда) на Рождественский пост, что под новый год, 
Александр Николаевич рассказал историю с запиской, ямой и человеком, которого вытянул из неё, батюшке, исповедался да показал записку. На это последний промолвил в ответ: 

– Пути Господни неисповедимы. – Затем, помолчав, добавил. – Я, кажется, знаю, чьи это стихи, – и мельком взглянул на алтарника. 

Александр Николаевич невольно посмотрел в том же направлении. И каково же было удивление, когда он признал в алтарнике горемычного из ямы!
– Да-да, Александр Николаевич, хорошо ему тут, сладостно!

Конец.