Переводчик с таиландского

                «Чем больней душе мятежной,
               
                Тем ясней миры…»

               
                «Моей матери»
               
                А.Блок





1.

Мне от детства ничего не надо – начинаю я будто стихами. Кроме пары ярких пятен, таких, что встанут перед глазами, когда все прочее уже потемнеет. Допустим, я катаю снежный шар, или, допустим, иду с корзиной по лесу.

Мне от детства ничего не надо. Только слово, имя, какое-нибудь внеземное на-ша-бу, которое придет чуть раньше самой смерти, и встанет между мной и смертью, и окажется самой прочной стеной, способной смерить смерть, хоть на один момент, а не как все иные стены.

Мне от детства… только звук трубы достается. Достается и рассказывает, что жили мы на центральной улице, и ходили раньше по ней похоронные процессии, и играли на трубах одну и ту же музыку. Музыку желтых штор. Ведь именно их мама задергивала наглухо, когда начинали доноситься издалека эти гнетущие созвучия. И говорила: «Не волнуйся, сейчас пройдут».

И прошли. Прошли с этими трубами и гробами и любовь, и привязанность, и жалость, и нужда. Ушли вдоль по прямой центральной улице куда-то за дома, за город. И никогда больше не возвращались, так и ходят, так и носят свой гроб по какому-то безымянному полю на краю света, а край этот, как человеческая душа – весь белый, далекий, непознанный.

Мы жили в хрущевке. С нами жил наш брат, а с ним и дядя, заядлый курильщик на последней стадии туберкулеза, и моя старшая сестра, двоюродная мне и родная брату, а также наша бабушка по отцовской линии, которую перевезли сюда уже позже, после инсульта, после того, как она разучилась владеть своим телом и речью. Я искала в этой квартире четвертую комнату, и, о чудо, она нашлась. Я была уже подростком, когда мы с сестрой отыскали четвертую комнату. Не сон ли это, я все спрашивала себя и поглядывала на сестру, но она уверенно вставляла один за другим ключи из увесистой связки в замочную скважину, и открыла, наконец, белую массивную дверь, и мы зашли внутрь.

Еще позже, когда эта найденная комната уже была вполне обжита, когда туда поселили доходящего дядю-туберкулезника с его двумя сыновьями, что тоже переехали жить в нашу семью – под кухней в полу образовался подпол с крышкой. Он вел совсем в другую квартиру, и мы, конечно же, путешествовали из старой квартиры в новую, но вскоре будто бы насовсем обосновались в новой, постепенно забыв про ту старую жизнь, как про сон.

Прямо у нашего порога проходили рельсы. Всего лишь две ветки, но поезда ходили по ним регулярно. Люди собирались у нас в прихожей, сидели на чемоданах, брали переноски с питомцами, успокаивали хнычущих детей. Набивались в вагоны и уезжали. Словно шла какая-то великая миграция. Это вызывало тревожные, щемящие чувства. Однажды я не выдержала и сказала сестре, что плевать на все, я поеду в Таиланд. Дело в том, что в тот период как раз шло поветрие – очень многие уезжали именно в Таиланд. Говорили, там великолепное море и зачатки новой цивилизации. Сестра, конечно, надо мной посмеялась. Куда мне, по ее словам, такой домашней, не знающей жизни девице, лезть в поезд и мчаться в неизвестность, выискивать приключения. Но у меня, и впрямь очень домашней и наивной, тогда всерьез взыграла жажда самостоятельности и потребность срочно что-то менять. Я собрала два довольно тяжелых чемодана, и еще пару недель посматривала на них, стоящих в углу комнаты, с сомнениями и опаской. Но вот раздался гудок приближающегося поезда. Толпа ринулась на платформу, и меня повлекло следом за толпой. Вагоны были набиты доверху, я еле уместилась со своим багажом, но ни о каком сидячем месте не было и речи. Люди стояли, чуть не висели друг на дружке. Было такое чувство, что едут на фронт, а не на отдых или по своим делам. Не такой обстановки я ожидала, но обратного пути уже не было. Безуспешно попытавшись продраться к окну, чтобы помахать провожавшей сестре, потоптав чьи-то ноги и колеса чьих-то сумок, я сумела-таки присесть на краешек твердого откидного сиденья, боковушки. Со мной, чуть глубже, ближе к окну, ехала женщина с двумя или тремя попутчиками. Они лишь поддакивали, соглашались с каждым ее изречением, либо молчали, а говорила она одна. Зато как – я поневоле стала слушать.

Женщина весьма громким уверенным голосом рассказывала своей компании такие вещи. «Мир потерял свою привычную твердую форму, - говорила она, - Война вышла на новый уровень. Еще полвека назад люди дрались штыками и подсчитывали жертвы единицами, десятками убитых. Потом, неожиданно быстро перескочив стадию информационной войны, человечество перешло к войне сверхментальной. Теперь сила и первенство на той стороне, кто в состоянии более виртуозно владеть движениями осознания, в том числе массового осознания». И, она подчеркнула, что осознание осознанию рознь, и единичное, хоть и сложно устроено, но от массового качественно отличается. «Мир стал снова текучим, - уверяла она, - Спасутся лишь те, кто сможет подстроить свое существо под эту новую форму, стать сродни воде...» Весь вагон потихоньку включался, слушал ее с интересом, но не как умалишенную, а как, напротив, ясно мыслящую и умную особу. Становилось тихо, только ее голос, громкий, ровный и ясный раздавался вокруг, перемежаясь со слабым стуком поездных колес и еще какими-то обычными машинными призвуками. Я помню, мне так начинало хотеться спать, что голова сама непроизвольно падала на плечо, и, возможно, это было и не мое плечо, а соседа, сидящего рядом. Я боролась, боролась с этим дурманом, но все равно в итоге заснула, и уже не дослушала монолог попутчицы.

«Мо-о-оре!» - с восторгом визжали дети, и чуть не на ходу выпрыгивали из тормозящего поезда. Было жарко, в вагоне за всю дорогу так надышали, что казалось, воздух превратился в густой теплый суп, с примесями разнообразных запахов. Я поняла, что мы прибыли на конечную станцию, нащупала под коленями свой основной, большой чемодан, но вот второй, поменьше, где лежала в основном косметика и еда, пропал. Его не было на верхней полке, куда я его вчера при посадке впопыхах затолкала. Проводница зычным голосом велела всем освободить вагон, и я поняла, что поздно спохватилась, и искать потерянное уже не время и бессмысленно. Не сильно сожалея, выгрузилась по подвесным ступенькам с оставшимися вещами на платформу. Как всегда, народ галдел, спешил, кого-то встречали, кого-то пытались заманить в такси, чтобы подвезти до места. Я стояла в растерянности, глядела по сторонам. И тут вдруг поняла, что совсем не имею представления, куда мне теперь идти. Солнце, какое-то необычное, небывалое, словно подернутое полупрозрачной пеленой. Все тот же влажный-превлажный, тяжелый тропический воздух. И ничего знакомого вокруг – ни улицы, ни дома, ни кустика. Пока меня не растолкали работники станции, которым нужно было освободить от людей платформу с какой-то целью, я так и не находила в себе сил куда-либо двинуться с места. Заглушая в себе панику, которая уже начинала клокотать в области желудка, я пошла по улице, по самой первой улице, которая попалась мне на пути при выходе из вокзала. Море, - вспомнила я. Раз я приехала в Таиланд, где-то рядом должно быть море. Я тащила по неровному асфальту за собой дребезжащий неуклюжий чемодан, и спускалась по совершенно незнакомой улице в совершенно незнакомом городе куда-то в сторону моря, как мне казалось. И впрямь – впереди начинала голубеть кромка воды.

Когда-то в незапамятное время я уже видела море. Помню свое первое впечатление: мои открывшиеся после ночного сна глаза, и желтая занавеска перед ними, колышущаяся ветром, идущая волнами. А потом чья-то рука отдернула занавеску, и прямо на ходу автобуса я разглядела в окне долгую голубую гладь. Она все тянулась и тянулась, ровная, одинаковая, вдоль нашего пути, и я тогда подумала: «Это и есть море, о котором так много мечтали».  А сейчас при виде воды я неожиданно ощутила восторг, которого не смогла ощутить тогда, в детстве. Мне захотелось бросить чемодан и побежать вперед, к пляжу. Он был песчаный. Я перелезла через негустую поросль и оказалась почти у самой кромки. На пляже были люди. Я поняла, что это был не единственный на побережье пляж. Их было несколько. Побережье тянулось, делало изгиб, и было видно, что и дальше следовали песчаные пляжи, и там тоже были люди. А небо нельзя было назвать ни ясным, ни пасмурным. Удивительное приглушенное сияние спускалось сверху и обволакивало весь пейзаж. Казалось, что грядет шторм, но на поверхности воды не было ни единой высокой волны, напротив, гладь была чистейшая и предельно спокойная. Я сразу заметила островок, торчащий из воды. Он был покрыт зеленью. Я сбросила туфли на песок и шагнула в теплую воду. Как ласковая кошка, волна терлась об мои ноги и словно звала углубиться дальше. Когда я зашла довольно глубоко, я обернулась на пляж – люди были уже такими малюсенькими, словно муравьи, и только яркими точками вспыхивали то и дело подбрасываемые в воздух разноцветные надувные мячи. Волна подхватила меня, и у меня не было мыслей ей сопротивляться.

Я понимала, что меня уносит. Мимо проплыл один пляж, затем, отгороженный волнорезами, другой, и следом третий. А остров с буйной растительностью все тянулся, он был не так уж мал. Меня посетила странная мысль: что это не море, а большая река, потому что течение явно уносило меня в одном направлении, и уносило довольно стремительно. Почему-то в голове засело, что это река Днепр, хотя предполагать такое не было никаких оснований. Цветы, напоминающие лилии, но только более крупные, сочные, проглядывали в зелени острова. Хотелось подобраться к ним поближе, чтобы рассмотреть, но течение было сильнее и не позволяло. На небе не видно было солнца. Свет неба был матовый и грозовой, какого никогда не бывает на нашем юге при таком штиле. А я все плыла, слегка покачиваясь и не предпринимая никаких усилий, чтобы плыть. Звуков не было, но потом непонятно откуда включился громкоговоритель. У него была знакомая интонация, и я сопоставила ее с голосом той самой женщины в поезде, что привез меня сюда. Объявляли новости. Что-то совсем обычное, ничего не значащее, передаваемое в этих новостях, вызывало у меня необъяснимое смутное беспокойство.

Опять про эту непонятную войну, про какой-то город и в конце про ушедшего из дома мальчика, которого, как я поняла, усиленно разыскивают. Диктор описала его приметы, на заднем фоне были слышны чьи-то всхлипывания, и диктор пояснила, что это плачет его мать, и умоляет помочь найти его.
 
Как игрушечное, море ласково вынесло меня на своем гребне на тротуар. Мимо мчались машины, шли прохожие. Но голова моя теперь была занята этим мальчиком, чью внешность я себе очень хорошо представила. Казалось, нет никакого труда в том, чтобы пойти вперед по тротуару, свернуть за угол и встретить его там...

2.

Я отчетливо представляла себе его крупные телячьи глаза, короткую темноволосую стрижку, его тихий и довольно низкий голос.  Но никого подобного на пути не попадалось, и вообще, чем дальше я уходила вдоль по этой улице с невысокими домами, тем безлюднее становилось. Дома нельзя было назвать ухоженными, штукатурка на стенах была уже весьма стара, и местами встречались балконы с отломленными перилами, выбитые стекла в оконных проемах, а кое-где даже выросшие на крышах молодые березки. Но улица при этом оставалась светлой и уютной, было легко идти по ней и не хотелось никуда сворачивать. «Мне от детства ничего не надо» - вспоминались слова популярной песни, и грустный мотив крутился в голове. Подумалось, что если я даже встречу случайно пропавшего мальчика, я даже не сумею обратиться к нему на его языке – ведь он говорит, должно быть, на таиландском, а я русская. И я представила, как встречаю его, и просто молча беру за руку, и веду к обезумевшей от горя матери. С моря донеслись то ли хлопки, то ли выстрелы, и я тут же вспомнила, что приехала сюда из мирной жизни в войну, некую сверхментальную войну. Спустя минуту надо мной пронеслась стая взволнованных морских птиц, напуганных резкими звуками. А еще через мгновение раздался большой силы взрыв, и впереди над горизонтом взвилось фонтаном черное облако. Люди, молодая парочка, прошедшие в те минуты мимо меня, будто не придавали никакого значения происходящему, и даже не обернулись на хлопок, продолжая что-то обсуждать и улыбаться. Я же остановилась и стала вглядываться в даль – не займется ли на том месте пламя. Но все было тихо, черное облако постепенно опадало, рассеивалось, и ничего необычного за тем уже не последовало.

«Население уже привыкло к бомбежкам, перестрелкам, комендантским часам. Люди живут своей привычной жизнью, ведут повседневные дела, как и раньше. Люди идут по улицам и улыбаются, сидят в кафе, читают газеты… Телесная смерть уже почти никого не удивляет и не пугает. Перестроившиеся на другой уровень понимания граждане постепенно научились относиться к физической гибели, как ко временной, небольшой неурядице, сравнимой с потерей ключей от квартиры или документов…»

Задавшись вопросом, зачем я иду по этой длинной улице и никак не остановлюсь, я поняла, вернее, почувствовала, что больше не хочу продолжать этот путь, и лучше бы мне зайти в какое-нибудь здание. Среди трех- и четырехэтажных домов выделялся сравнительно высокий и новый дом интересного архитектурного воплощения. Прямо с улицы несколько высоких ступеней вели к большой парадной двери. За дверью находилась вторая дверь, стеклянная вертушка, а дальше уже открывался просторный холл с турникетами. Было видно, что это казенное заведение, но какое именно, я при входе не прочитала. Как и положено, за стойкой сидела охрана, но в мою сторону никто не посмотрел, и, просто толкнув рукой турникет, я легко прошла дальше. Все было какое-то излишне металлизированное, серебристо-белое, слишком блистающее, но вовсе не отдающее никакой роскошью. Проскользнули ассоциации с интерьером космического корабля. Передо мной находилась обширная коробка со множеством дверей, над каждой из которых висел номер. Как только я увидела число пятьдесят три, то сразу вспомнила номер автобуса, который с самого первого класса школы возил меня на уроки и обратно домой. Эта память сработала каким-то непостижимым образом в тот самый момент, и я неосознанным движением нажала кнопку над пятьдесят третьей дверью. Это оказался лифт. Поглотив меня и захлопнувшись, он стремительно понесся вниз, я не успела ничего сообразить. Он спускал меня этажей двадцать, так мне показалось, а потом самостоятельно остановился, и какая-то сила будто вытолкнула меня из его капсулы наружу. Кругом были люди, они шумели и суетились. Почему в окно видны облака и небо, – удивилась я мысленно, - когда мы находимся глубоко под землей? Не успела я задуматься как следует об этом, как увидела в углу большую группу ребят лет шести-семи. Было похоже на школьный класс, и руководительница была с ними, что-то говорила, обращаясь к детям. Мой взгляд быстро пробежал по лицам, и выхватил в сторонке лицо того самого мальчика, которого я искала. У него в руках была полупрозрачная субстанция, напоминающая большую медузу, и я увидела, как он расправил ее и начал натягивать на свое лицо. Он поправлял глаза, ставил на место нос и подбородок, и вскоре его детское лицо стало превращаться в морщинистую и злобную гримасу старика. Эндрю! – вскрикнула я, подбегая к нему.

Но нам нужен переводчик с таиландского! – меня будто осенило. В тот момент его глаза встретились с моими…

3.

Как бывает в не очень тщательно дублированных иностранных фильмах, его голос сначала звучал на влажном квакающем и непонятном мне языке, а спустя долю секунды, с небольшим опозданием вторил в моей голове на русском. Он произносил слова, тянул паузы точь-в-точь как говорящая в вагоне женщина. Он то натягивал, то снимал свою стариковскую маску, будто забавляясь этой игрой и эффектом, оказанным на меня. «Наш класс сейчас поднимется на занятие», - произносил он по-таиландски, и голос в голове следом переводил его слова для меня, - «И ты при желании можешь поприсутстовать. Но сам лично я не хотел бы идти сейчас на занятие, поэтому предлагаю постоять возле перил и послушать немного, но чтобы нас никто не заметил».

Мы стояли и слушали, как учительница преподавала ребятам урок, а те в это время свободно перемещались по небольшой металлической зале. Никто не сидел, но стулья были, и каждый мог при желании сесть и записать ее слова. Мне было непонятно, что она объясняла детям, но не по причине языкового барьера. Все ее слова и весь синтаксис я понимала прекрасно. Содержание этого урока было настолько странным, нелепым и пугающим. Я поглядывала на Эндрю и пыталась по его выражению угадать, означает ли это что-либо для него, и убеждалась, что моих растерянных впечатлений он совсем не разделяет.

«Это был урок военной техники, элементарной», - пояснил он, когда мы отошли оттуда и направлялись к гигантской двурогой лестнице. «Она объясняла им сегодня законы разрушающего влияния инфрапсихических атак на человека».
«А тебе ничего не будет за прогул урока?» - интересовалась я, все думая про себя, как бы мягко подвести этого явно задиристого и бойкого мальчишку к разговору о возвращении домой. 
«Ничего», - он как-то криво и со злостью усмехнулся. «А что это за две громадные лестницы?»
«Консерватории», - кратко отвечал он, не вдаваясь в объяснения.

Чем выше мы поднимались, тем просторнее, легче становилось дышать. Металла становилось меньше, он начинал сменяться мрамором, деревом, и кое-где даже разбавлялся живыми и искусственными цветами.
«Тебе сколько лет?» - неожиданно задал вопрос Эндрю. «Пятнадцать», - ответила я. «А мне недавно семь исполнилось». Он помолчал. «А ты одна у родителей?» «Одна, но мы живем вместе с моими двоюродными братьями и сестрами. Одна из сестер мне как родная. А ты, Эндрю? Ты один?»
И он ответил, что он единственный ребенок у своей матери, и та его очень любит.
«Так зачем же тогда ты ушел и не хочешь вернуться?»

Я не ждала, что он расскажет мне такое, но он начал даже с некоторым волнением, как мне показалось, будто хотел говорить об этом, будто ожидал моего вопроса.
«Моя мама – странный человек. Когда я делал плохие поступки, говорил гадости назло – она не наказывала меня. Другие родители ведь кричат иногда на своих детей, ругают, даже изредка могут ударить. Но моя мама слишком добрая, у нее слишком мягкий характер. Она не жилец, ей не выстоять в нашем мире». Я молчала. «Ведь люди борются теперь не за земли, как раньше, не за богатства. Людям стало, наконец-то, хотеться большего. Полигоном стал ум живого существа. Интеллект – это только часть ума, с ней не так трудно справиться. Новые люди сейчас постигают сферы более тонкие, чем интеллект, они добираются до глубоких пластов и ведут свои военные захватнические действия именно в них. Никто из нас уже не обращает внимания на эту внешнюю мишуру – ну, упала бомба, ну, убило сто человек, ну, сгорела деревня… Это не считается, когда нынешние технологии позволяют продолжать завоевывать так называемую душу и после гибели ее тела. Ты же понимаешь, что при таком раскладе человека можно погубить уже при жизни, а физическая кончина будет означать лишь самую малость. Мой матери невдомек это понять. Она хоронила декоративных мышек в поле за городом, наших мышек, Со и Ри. Хуже того, она участвовала в каких-то кампаниях, где добровольцы собирали и закапывали бесхозные человеческие трупы после бомбежек. Мне будет слишком тягостно, если я продолжу жить при ней, а потом ее застрелит за ее язык какой-нибудь жандарм, или превратят в овощ местные ученые. Я выбрал сознательно уйти в эту школу с проживанием, но не учел одну вещь, честно говоря. Отсюда не так легко оказалось выбраться. Скажу тебе так: нас не выпускают. То есть, даже если бы я теперь вдруг захотел вернуться, я не выйду даже в город».

Мы прогуливались по пустынному залу, пока он это говорил. У меня не то что бы не доставало слов и мыслей, чтобы что-то ответить, меня начала охватывать вязкая усталость, не было никаких сил вдаваться в дискуссии. «Что это за картины на стене?» - поинтересовалась я, увидев перед собой четыре больших, одинаковых по форме, но с разными изображениями картины. «Картины? А, это карты. Можем погадать, это бывает весело». Я удивилась. Но Эндрю подошел к крайней, толкнул ее от себя, и она перевернулась. На ней было написано слово «любовь». Следом он так же перевернул три остальные. Выпали «привязанность», «жалость» и «нужда». Он смотрел на меня и слегка улыбался. «Что это? Что делать дальше?» - спросила я. «Ничего. Гадание завершено. Этот прибор сам считал твои ментальные колебания, мысли, и выдал такую дребедень. Иногда у него получается интереснее».

Мы стояли, смотрели молча друг на друга. Кажется, я зевнула, но не от скуки, а от большого утомления. Где-то в отдалении грохнуло. Мне показалось, Эндрю насторожился. «Бомба?» - спросила я. «Тише!» - он шепнул в ответ. Мы продолжали стоять на месте, когда над нами включилась оглушительная сирена, в гулких сводах этого «дворца» просто раздирающая слух. Эндрю неожиданно бросился к левой лестнице, я подалась за ним. Ступени под нами двинулись, лестница превратилась в спускающийся эскалатор. Эндрю на руках привстал на перилах, перекинулся через них и совершил прыжок вниз. Я все повторяла за ним. В ногах отдалась боль, когда я приземлилась метров на двадцать ниже, снова на ползущие ступени. Мы продолжали прыгать вниз, эскалатор сужался, и вскоре превратился в винтовую горку, на которую мы сели и со страшной скоростью полетели вниз. Мы бежали какими-то коридорами, кто-то кричал, за нами гнались. Я еле успевала бежать за Эндрю. Мы попадали в тупики, били кулаками стекла, ломали двери и бесконечные заграждения. И вот показался тот самый холл со множеством дверей. «Ищи номер!» - крикнул мне Эндрю. Не знаю, как, но я поняла его сразу же. Пятьдесят третьего номера не было, я бешено водила глазами, щупала руками стены. Сирена продолжала вопить, а свет мигал. Тут огромный грузовик, круша стеклянные вертушки и турникеты, вкатился в помещение. Эндрю дернул меня за рукав, мы каким-то образом проскочили обломки дверей и оказались на свободе. Эндрю бросился дальше, через проезжую часть. В ребрах екало, я задыхалась от бега. Мы неслись через улицы, посадки, дворы. Эндрю совсем, как и я, выбился из сил. Он остановился, сильно наклонился вперед, чтобы успокоить дыхание.

«Все», - наконец, смог произнести он. «Я больше не могу. Мы запутали их ненадолго, отдохнем и будем искать укрытие». Наша остановка пришлась на диковатую местность, и невдалеке уже проглядывало море. Мы медленно направились ближе к нему. То ли солнце садилось, то ли портилась погода. Потемневшее рваное небо плыло так далеко, что никакие самолеты и ракеты не смогли бы достичь его и коснуться, мне так казалось. Море, испещренное множеством маленьких воронок, вроде бы не предвещало бури, а если и предвещало, то уж какую-то совсем не обыденную, не привычную бурю.
Показались лодки. Деревянные, весельные. Они медленно плыли, и в каждой, кроме гребца, ехали стоя по два человека, держащие над головами гроб. В каждой лодке ехало по раскрытому гробу. Знакомые интонации детства прозвучали в моей голове. «Сейчас проплывут», - небрежно бросил Эндрю, глядя в мои вопрошающие глаза. В самой последней лодке двое держало над собой не гроб с покойником, а мертвую собаку четырьмя лапами вверх.


4.

По темной, едва освещенной улице, я шла уже одна, без Эндрю. Стоя у моря, он сказал, что должен спуститься в овраг, находившийся неподалеку. Он обещал вернуться через несколько минут, но скрылся в зарослях и больше не показывался. Не могу сказать, сколько я прождала его, но несколько часов прошло тогда точно, и успела уже спуститься ночь.

Дома на моем пути были все такие же, невысокие, неприглядные. Редкие фонари выявляли глазу их неровное жилистое покрытие. В таком освещении все они казались желтоватыми, цвета нездорового лица. Я бродила по улицам, уже не ощущая прежней усталости. Где бы я ни оказывалась, всюду подспудно чувствовалось близкое нахождение моря. Оно словно смыло всю усталость. Оно как бы пульсировало в воздухе, в венах этого города, все в конечном итоге притягивая к себе и в себя. Из одного окна послышалась ругань. Я остановилась, чтобы прислушаться. Звуки тут же смолкли, и я пошла бродить дальше.

«Задержанный был пойман со скальпелем в руках, которым он, по словам очевидцев, пытался разрезать жертве черепную коробку… Исследователи пришли к выводу, что продолжительность жизни этих существ по всей видимости в сорок раз превышала человеческую. Сейчас поиски подобных раковин активно проходят на больших глубинах. Было установлено, что каждый код, оставленный ими на створках раковин, уникален и зашифровывает, скорее всего, важную информацию…»

Было зачастую трудно понять, по разным улицам я шла, или плутала по одним и тем же. Но эту улицу я узнала. В доме, который заставил меня ее вспомнить, ярко горело незашторенное окно. Там опять скандалили. Я подошла близко, заглянула в комнату. За массивным деревянным столом сидел пожилой мужчина и перебирал в руках бумажные деньги. Он и бранился громче всех. На диване в другом конце комнаты сидели две худощавые женщины, и тоже периодически отвечали ему визгливыми комментариями. Ничьих лиц я не видела. Тогда мне вздумалось: что, если обойти дом и попытаться попасть к ним в квартиру? Не знаю, зачем, но так я и сделала. Обогнула дом, нашла подъездную дверь, поднялась на первый этаж и легко вошла в незапертую квартиру. Я незаметно встала за дверью комнаты, где находились те люди. С этого угла мне стали видны их лица.
Женщины – одна совсем старая, а вторая помоложе, были словно мне знакомы. А мужчина был моим родным дядей. На столе лежали кипы денег. И бумажные деньги, и золотые монеты. Он зачерпывал в горсть золото, и струйкой выпускал его обратно на стол, как желтый морской песок.
Перед всем тем, что случилось дальше, мне успело врезаться в глаза дядино лицо – овальное, гладкое, словно неживое, большое и белесое. Как прожектор, оно направило свой прямой луч в мою сторону, с минуту будто нацеливалось на меня, а потом включилось во всю мощь и ослепило мое зрение. На белом режущем свете разверзлась темная пропасть – это раскрылся рот, и крик, безумный, рвущий воздух крик вырвался оттуда.
 «Вот, кто украл! Вот! Это она украла мои триллионы! Эта дрянь, ей все мало! Пять с четвертью триллионов, отложенные на Таиланд! Тебе не нужен Таиланд?! Говори, проклятая! Не нужен? Нет? Нет?! Ты не едешь, не едешь с нами в Таиланд?! Ты остаешься! Остаешься дома! Слышишь, до-о-ома!» И перерастянутая, вибрирующая в пространстве буква «о», как и этот овальный рот, словно пыталась поглотить меня, оклеветать.
Две женщины, придерживаясь друг за друга и одновременно за диванный подлокотник, приподнялись и вскинулись на меня. Они напоминали ящериц – такие же морщинистые, сухие и лупоглазые. Одна, что помоложе, схватила пустую вазу со стола и замахнулась на меня. Лицо ее в тот момент скорчилось в яростную болезненную гримасу. Ваза полетела в меня, но, не долетев, врезалась в дверной косяк, и разлетелась по полу на черепки.
«Это она, она украла», - шипела женщина. «Ты украла!» - раскатисто басил мой дядя. А вторая, старуха, выпучив бледные глаза, открывала и закрывала рот, как лягушка, и будто не могла ничего произнести от переполнявшего ее гнева.
 «Слышишь? Слышишь… Слышишь! Слышишь?!»

Незнамо как в моей руке оказался нож, тонкий и острый, как хирургический скальпель. Я шагнула вперед, и одним своим шагом преодолела половину комнаты, поравнявшись с дядей. Женщины пронзительно взвизгнули, словно им отдавили хвосты, и отскочили от меня, как от прокаженной. Дядя нависал надо мной, уперев руки в бока, раскачивался из стороны в сторону и бессловесно, по-медвежьи ревел. Мне живо представилось, как я валю его с ног и вонзаю скальпель в его гладкий череп, точно посередине, между полушарий, как в грецкий орех. Обе старухи через несколько мгновений уже висели на моих рукавах, шипели, изрыгая проклятия. Я зацепила взглядом окно, которое было по-прежнему голо и настежь открыто. С усилием отбросив старух, оттолкнув дядю, я бросилась к окну, вскочила на подоконник, и, расправив руки самолетиком, прыгнула.
Пока я падала, медленно, кружась, словно осенний листок, я успела испытать удивительную легкость. Такая радость, детская, простая, охватила мой ум и мое тело от осознания того, что я сейчас разобьюсь. Но это длилось недолго. Я опустилась на землю, на асфальт, и в миг моего соприкосновения с землей глаза невольно зажмурились.
 
Когда же я открыла их, то видела перед собой лицо сестры. Мои глаза были закрыты всего лишь долю секунды, но за эту долю все вокруг успело разительно поменяться. Моя сестра гладила мне волосы ладонью, сидя подле на кровати. Мы были у себя дома. Белый, сухой северный день наполнял комнату, и сквозь стекла проглядывала веранда, за которой ходили поезда. «Сестренка», - нежно потрепала мои волосы сестра, и тихо засмеялась.

Но как же, как же Таиланд?

Его бесшумное сизое море, его клейкий воздух, сотрясаемый далекими взрывами, его золотистый песок, который валяется под ногами и набивается в обувь, пыльный, сыпучий, как монеты. Приглушенный и пасмурный свет его солнца – того солнца, которого никогда нет на небе. Непереводимая речь. А если это не поезда движутся за окном веранды, может, это похороны движутся за желтыми шторами? Сейчас, сейчас пройдут. Но никогда не пройдет их музыка. Ведь физическая кончина означает лишь самую малость, а трубы, музыка – это вовсе не малость. Так, сестренка?

Как же, как же Таиланд?





(Переведено с таиландского Йоханнесом Штейнгофом)