Дела сердечные

   Дела сердечные.

Смотрю на всё последними глазами.
Свой бег замедлил долгий час.
И эхом отзвучал последний танец,
И вскрикнул саксофон в последний раз.

 

Вот и дожила. Плавно оттолкнулась от прошлой насыщенной, непредсказуемой круговерти дней и вплыла в легко просматриваемую, и ощутимо чувствуемую, стадию дожития. «Возраст дожития» - это не я придумала. Так его определили люди знающие, высоко сидящие, судьбу нашу в график вписавшие. Для простоты подсчёта. Вот до этой черты ты жил, а дальше уж как получится.
 

У меня как-то не очень получается. С непривычки наверно. Робко думалось, что рановато вроде, но сердце моё, мною же измученное, решило иначе. Устало и взбунтовалось. Глупое, думало успокоят, пожалеют и новую жизнь подарят. Как всегда, с головой не посоветовалось. Средь ночи, под белы рученьки ввели в тёмную палату, указали на свободную койку  и ушли. Дверь бесшумно закрылась, обрезав лучик света из коридора.

Глаза, привыкнув к темноте, высмотрели белый блин подушки на матрасе, обёрнутом простынёй и свёрнутую в квадратик вторую простыню. Одеяла не наблюдалось. Стараясь не нарушить сон  сопящего и похрапывающего населения палаты, легла не раздеваясь. Боль, вспугнутая уколами, ушла, уступив место слабости и ознобу. Простыня не грела. Свернулась калачиком и провалилась в забытье.
Очнулась, испугавшись лёгких прикосновений чьих-то рук. Увидела совсем близко зыбкое, в облаке белых волос доброе лицо. Меня чем-то заботливо укрыли, и я снова провалилась в сон.

 Утро просочилось неверным, жидким светом сквозь неплотно задвинутые шторы. Одна створка двери распахнулась и в проём, неловко двигая локтем, проникла сначала рука с длинным штативом, увенчанным капельницей, а затем и штативоносительница.  Грузная фигура с мощными скошенными плечами и молодым лицом, знаменовала мой первый день в юдоли надежд и страданий. Капельница,  дребезжа, проехала по волнистому линолеуму и остановилась у соседней кровати.
-    
 -  Бабулька! Просыпаемся, просыпаемся. Ручку освобождаем, ручку освобождаем, говорю. Короткое, невнятное ворчание и… День заскользил, привычно уложившись в режимное расписание. Смена памперсов для неходячих, раздача таблеток, уколы, зачитывание списка назначений на день, каша на завтрак, каша на обед, каша и кусочек сахара на ужин. Диабетикам –бонус, в виде кусочка чёрного хлеба, помеченного маслом.

В палате шесть человек очень преклонного возраста. Как позже выяснилось, я одна нарушила возрастную гармонию здешних обитателей.  Вернее, они так решили. И насторожились. Мест не хватает, а тут….
 
Зная, что выгляжу молодо, не стала их разубеждать.   Красоту свою и личное обаяние решила пустить в ход позже. После возвращения полноценных двигательных и умственных способностей. Но, не тут- то было. Бдительность и любопытство никто не отменял. Анкета стандартная - как зовут и как звать в быту? Возраст, семейное положение, наличие детей и других родственников, с чем пожаловала, и дальше, по личным интересам  допрашивающих. Я расспросов не люблю. Уложилась в несколько слов. – Не состояла, не привлекалась, вдова, одна, сердце. Слегка обиделись, но приняли.  Бабушки все тихие и деловитые. Проплывали тенями мимо, говорили о вещах насущных и никак меня не задевающих.
 

-   Шура! Опять ты всю ночь шуршала. Ну, чисто мышь! Да приготовь ты свои печеньки с вечера,  и хрусти под одеялом, сколько влезет. Неходячая, а тумбочка всю ночь ходуном.
   -  Да ладно, тумбочка. Тут от вони задыхаешься. Поставили этот трон возле моей кровати, а Зина всю ночь с него не слезала. ( Трон - это чтоб понятно было, модернизированный, в виде кресла, горшок с крышкой.)
И тут же очень вежливым голосом – Зиночка, ну хоть получилось что-нибудь? Или просто всё ароматом вышло?
Зиночка хмыкнула и выдала дельный совет – Позовите санитарку. Пусть вынесет и окно откроет. И всего делов-то.
 
 И то, правда. Позвали. Вынесла, проветрила. А в кровати у входа ожила кучка из одеял, подушек и пледа. Что-то там повозилось и вырвалось наружу трубным голосом:


- Люди, где вы? Хоть кто-нибудь!  Ну, дайте мне руку. Да помогите же встать! Молчат. Будто и не люди вовсе.
Вскакиваю с постели, делаю судорожный шаг в сторону вопящей кучи.…Останавливает усталый голос: « Да не обращайте внимания. Она всё время так. Больная на голову. Держат здесь за деньги, чтобы дома не доставала. Дочь её сюда пристроила. В психушку отдавать жалко, да и известное дело, угробят там сразу. И встать она не может. Врачи запретили».
Ошарашенная, остановилась. Кучка ещё повозилась и затихла.

   Все продолжили жить. Кто как мог. Напротив меня три кровати. На одной, постоянно вяжущая женщина. Та самая Зина, прерывающая своё важное дело лишь на еду и отдых на своём кресле-троне.
А что? Неплохо. Хочешь, просто посиди. Хочешь, со смыслом. Со смыслом сидела чаще. Ничуть не смущаясь, с детской, лучезарной улыбкой. Не задумываясь о моральном и вполне осязаемом физическом ущербе. Было ей 85 лет, и она мудро распоряжалась своей жизнью. Всё, что она вязала, складывалось в тумбочку и переправлялось приходящим курьером на «большую землю». Бабушка тихо творила свой маленький бизнес, деля радость творчества и доходов с многочисленными детьми и внуками. Зато к ней народная тропа не зарастала. Она щедро делилась всем, что ей приносили, и была всеми любима и прощаема, за причиняемые неудобства.  Рядом с ней – женщина помоложе. И всего-то - 79 годков. Хоть с подпорченным инфарктом сердцем, зато с неистребимым желанием использовать до конца, бродящие в её теле молодые соки. В этом она была схожа со своей соседкой, по другую сторону кровати. Та была постарше, посуше и построже. Бывшая учительница математики, но с нежной душой литератора.
 
Начинали они своё утро с зарядки. Махи туда, махи сюда, слабые присяды и обязательно массаж головы. Словно намеревались раз и навсегда предотвратить утечку непостоянного мозга. После умывания долго, со смыслом, строили причёски, рисовали губы и при полном параде снова укладывались в постель, в ожидании завтрака. 

  Санитарка, перепутав их с кем-то, обозначила старушек, как лежачих. Им это понравилось и они со смаком, подхихикивая, принимали в постели трапезы.

Губы и причёски оправдывали себя во второй половине дня. Это было время посещений. Дети почти забыли, внуки проживали свои бурные жизни, в которых старикам места уж точно не было. Но было нечто, намного более важное, чем всё остальное. Бабушки были не так просты. К ним, слегка топорщась от смущения, приходили их поздние, последние привязанности. И были они самыми дорогими и желанными в их закатной жизни. Кокетливо улыбаясь, бабульки выплывали в коридор, нежно и неловко поддерживаемые кавалерами. О чём они там шептались гадать не нужно. Возвращались счастливыми, с нежным румянцем сквозь морщинки. А ночью я слышала их горячечный шепот. Их языки, обычно, раскрепощались в ночи.
       
  -Знаешь, как обидно. Дети не понимают. Злятся, ругают, скандалы устраивают. А мне много ли нужно? Живу-то отдельно. Всё, что могла, отдала, на них отписала. Лишь бы не трогали уже. А как мне судьба улыбнулась, мужчину на пути последнем подкинула, так и стала врагом номер один.

  И в полной тьме я вижу, чувствую, как у старушки дрожат руки, и комкается рот. Плечи к полу. Вся оплыла горем и непониманием.
    -   А мне и надо-то всего… Утром добра пожелает. Как себя чувствую, спросит. Чаю с плюшкой любимой принесёт, и сахара, сколько нужно положит. И по головке погладит. Ну и всё. И жить хочется. Тело легчает, и ноги быстрее бегают. В зеркало глянешь, вроде и не такая уж страшная. Ты скажи, я ведь не так, как та 84-летняя выгляжу? Мне тоже за 80, но кажется, я как-то лучше смотрюсь. И морщины не такие уж ужасные. А то  у неё в её борозды морковь сеять можно. Да ещё и красится карга.

Вспоминаю «каргу». Бывшая учительница, бывшая жена, бывшая женщина. Бывшая, бывшая, бывшая…Узкие ленточки широкого рта накрашены ярко-красной помадой. На изборождённом лбу и щеках, прочерченных сверху вниз резкими морщинами, следы пудры. Хочется, ох как хочется ещё хоть чуть-чуть побыть той, прежней. Может, даст Бог..

  Не дал. Утром проснулись от резкого вскрика, перешедшего в слёзное бормотание.
       -  Умерла! Умерла болезная! А я-то думаю, что это она так неудобно лежит? Позовите кого-нибудь.
Позвали. Выкатили вместе с кроватью. Кровати приспособлены для всяких случаев. Для этих тоже. Палата попритихла, но горевала недолго. Знали, что стоят на очереди.
 Кровать вернули со свежим бельём и водрузили на прежнее место. Я вдруг осознала, что лежу на такой же, ещё недавно кем-то обитаемой кровати. Заморозило слегка, но мозг прислал успокоительную мысль – ведь кто-то и выписывается.


Свято место пусто не бывает, и кровать понадобилась очень скоро. Торжественный кортеж доставил милейшую старушку с удивительной, блистающей, ухоженной сединой. Встречайте, -  возвестил импозантный мужчина, нежно поддерживающий за плечи, облачённую в яркий халатик, улыбающуюся гладким, круглым лицом бабулю.
   
   -Знакомьтесь. Нина Семёновна. 91 год, бывший директор школы.

Ну, всё. Если учесть, что я тоже свой стаж заработала, сея разумное, доброе, вечное, можно педсовет начинать.
 
Даа, труд на ниве просвещения, отдаётся потом в самых задействованных в работе органах – голове и сердце. Вот и встречаемся в местах, хоть и не особо отдалённых, но не очень приятных.

Про директора, мы поняли сразу. Царственным жестом отстранив сына, хорошо поставленным, громким голосом оповестила – Не слушайте вы его, болтунишку. Причём здесь директор или не директор. Занемогла немного, вот и попала сюда. Надеюсь, ненадолго.
«Болтунишка» тоже надеялся, и радостно улыбнувшись, уже слегка поредевшими зубами, игриво продолжил.-
       -Хочу предупредить о некоторых трудностях. Мама плохо слышит, поэтому говорите громче.
 
Они ещё долго совещались, согласовывая её райдер. Халатик утренний и вечерний. Только не зелёный. Он бледнит. Продукты строго по списку. Посещения ежедневные, но недолгие. Чтобы не утомлять соседей. Людям покой нужен и добрые эмоции. На двоих сопутствующих, сноху и ещё кого-то, слов и внимания не хватило. Да они и не ждали. С тоской поглядывая на дверь, молча выкладывали свёртки и свёрточки. Завершив ритуал внедрения, колоритная группа удалилась, оставив старушку на наше попечение.


Тихая жизнь закончилась. Сын поскромничал, сообщив о слабости слуха бывшего директора. Слух её, уставший за годы громкого правления, ушёл окончательно на заслуженную пенсию. Спасал аппарат, но слабо. Приходилось кричать и выслушивать в ответ громогласные ответы. Скоро устали и замолчали. Общение только в самых необходимых случаях. Нина Семёновна явно страдала отсутствием аудитории. Сначала она вещала в пустоту, надеясь, что кто-нибудь подхватит мысль, и она сможет, хоть на время, почувствовать себя снова значимой и нужной. На второй день замолчала и она. Оживилась лишь с приходом сына. Он уже не улыбался, выслушивая всю правду о себе.
     -  Ну что же ты такой бестолковый. Разве трудно понять, что этот зелёный оттенок бледнит и старит. Я же просила розовый. Да ты, мальчик мой, хренов  дальтоник! Я просила синий стаканчик. Он стоит…  Уже уходишь? Тебе не понравился мой трон?
   И весь наш третий этаж уже знал, где и что можно найти в её квартирке. Сын ушёл быстро. Искать нужный халатик. Поиски видно затянулись, так как на следующий день он не пришёл.
 Зато появилась её подруга.  Очевидно ровесница и коллега. Со слухом у неё были явно те же проблемы, но это ничуть не омрачило их радости общения.  С ними вместе вынуждены были радоваться все обитатели палаты.
   – Кормят хорошо, чтобы похудеть. Не жизнь, рай! Раковина рядом, туалет под боком. Мальчик молодой обслуживает. Это же роскошь. Старушки хохотали, вспоминали забавные случаи из той жизни, наполненной и значимой. Как все глухие люди не осознавали, что децибелы зашкаливают, и их дружеская болтовня заставила замолчать не только нашу, но и соседние палаты. Апогеем всеобщей радости стал анекдот, рассказанный на ушко приятельнице.
      
  -Ой! Анекдот вспомнила. Он не очень приличный, ну да ладно. Подставляй ухо.
Ухо приблизилось. Нина Семёновна жарко зашептала в зарозовевшее ушко своей весёлой подруги. Она думала, что зашептала. Этот шёпот был отчётливо слышен всей притихшей аудитории. На самом смачном слове старушка всхлипнула от смеха и словцо выплюнулось особенно чётко и громко.
    – Ну, ты даёшь! Спасибо дети не слышат. –
 Больные, сёстры, санитарки легли от смеха.
 Рассмешил не анекдот, старый и затрёпанный, а ситуация. Смеялись старушки-подружки, смеялись, вытирая слёзы, обитатели палаты и ходячий народ, кучковавшийся вблизи палаты.
Веселье прервал голос несчастной женщины с нетипичным для этого отделения заболеванием. Деменцию здесь не лечили. Её нигде не лечили. И эта обречённость вызывала у меня приступы дикой жалости, умноженной на беспомощность. Наша странная палата опять привлекла всеобщее внимание.
      
  -   Лена, что же ты меня бросила? Позови папу или маму. Пусть поднимут меня. – Как умерли? Что вы все врёте. И кто ты такая? Позови Колю. Как какого? Мужа моего. Тоже умер? Что же делать-то? Что мне делать?!

Сердобольная соседка моя пытается с ней разговаривать.
    -  Ну как что делать, спи. Тебе нужно спать побольше.
   -   Да это не проблема, лечь и уснуть. Поговори со мной.
 -    Да устала я от тебя. Закрой глаза и спи.
   Речь почти разумная, и вдруг
  -   А телефон Ленин есть? Позвонить нужно. Почему она не приходит? Как была, когда?
   - Да только что. Посмотри, она тебе памперс поменяла, волосёнки причесала. А кормил тебя кто?
   - Не знаю я. Какая-то женщина чужая. А Лена где? Дайте мне телефон сына.
   -  Да нет у тебя никакого сына. Дочка у тебя, Лена.
     - И сына нет!? Что же мне делать-то? Все плечиками пожимают, и никто ничего не знает.

И так до тех пор, пока усталость не сломит и не кинет в тяжёлый, полный бреда, сон.
 И осыпаются седым пеплом мысли на самое дно мозгового пространства. Время от времени, этот невесомый пепел образовывал такие же невесомые нити и жизнь вроде снова оживала. Без смысла, без связи с моментом текущим. Оставалась единственная потребность, что-то делать. Что? Зачем? Как? – Не знала. И снова громко, чтобы услышали, наконец, кричала
   
  – Что делать? Люди, помогите!
Люди подходили, спрашивали, а она не знала, что ответить. Зачем звала, кого, и вообще – кто все эти люди. И у меня снова, сворачивая всё нутро в комок, билась мысль, давно оформленная Пушкиным в слова
  – «» Не дай мне бог сойти с ума, уж лучше посох и сума!». К вечеру вызвали плачущую дочь и велели забрать мать домой. Увезли. А голос её до сих пор мучает меня
      – Что делать, люди?   Нет ответа.
А жизнь, как прежде, протекала часами, складывалась в дни, приближая каждого к его собственному концу. К какому? Уж кому как повезёт.  А пока… Вечерний променад.
   

  Каждый вечер наблюдаю одну и ту же картину. После очень щадящего ужина просыпались вполне объяснимые потребности. Нет, не то, что вы подумали. Уставшие от замкнутого палатного общения, пациенты выходили в свет. Этот «свет» тоже, правда, весьма ограничен. За стены не выпрыгнешь, но есть длинный коридор и, конечный пункт – холл.

Серый линолеум, серо-бежевые стены. Амбразуры окон, даже не пытающиеся прикрыться хоть какими-то занавесками. Единственное украшение стен, плакат живописующий ужасы инфаркта и инсульта. Между окнами, в простенке тоскливая картина неизвестного автора.
  Тёмная узкая речка или ручей в тисках грязно-белого снега на фоне серого леса, впечатавшегося в такое же блеклое небо. Два облезлых дивана у противоположных стен, завершали убранство, так называемого холла. Сбоку приютился лифт, полязгивающий и погромыхивающий, поглощающий или выплёвывающий мелкие кучки инфарктников, втихаря бегающих покурить.
Но вот уже распахнулись двери палат, и поползла по коридору струйка неуёмных, хоть и слабо, но ходячих больных.
 Более резвые занимали диванчики. И светлели стены, отсвечивая яркими, парадными халатиками. Розовели лица женщин и подтягивались животы мужчин. Жизнь торжествовала, расцвеченная кокетливыми улыбками женщин и галантностью мужчин.

Разговоры, в основном на местные темы, были понятны всем, что добавляло приятности общению. Здесь узнавались все последние новости, обсуждались происшествия уходящего дня и планы на день завтрашний. Правда про планы говорили с оговоркой – если, бог даст, доживём. Не всерьёз. Шутили. Здесь знакомились, слегка флиртовали, назначали свидания. На потом, после выписки.

  Наша палата, в силу возрастного ограничения и физического состояния, хоть и находилась возле самого холла, участия в жизни бомонда не принимала. В 9 часов двери закрывались, свет гасился, и я вынуждена была подчиняться палатному режиму.  Впрочем, соседки мои явно хитрили. Выждав какое-то время, взрывались своими новостями, терпеливо хранимыми до ночи. Их шёпот лез в уши, вкручивался в мозг, не давая сосредоточиться на моих собственных, без устали плодящихся проблемах.  Здесь были свои страсти, навеянные дневными свиданиями. Я и подумать раньше не могла, что в таком возрасте можно вот так, жадно и горячо говорить о чувствах, которых, по определению, просто не могло быть в столь преклонном возрасте.
 
Ох, как я ошибалась. Как мы все ошибаемся, списывая на свалку наших возрастных бабушек, мам и просто знакомых. Они скользом проходят мимо. Не поднимая глаз, не распуская губ, завязывая в узелок язык. Не услышат, не поймут, осудят.
Но что делать, если внутри почти ничего не изменилось. Если душа не просто просит, требует внимания, ласки и любви. Если хочется ещё, хоть ненадолго, почувствовать себя женщиной. Оберегаемой, обласканной родным, добрым, единственным. И куда деть память, если она ещё жива. Память души и тела. И  рука непроизвольно вскидывается  грациозным, таким женственным, привычным жестом, чтобы убрать упавшую прядь.
В здоровом теле – здоровый дух. А если тело потеряло молодые очертания, одряхлело и отяжелело под гнётом прожитых лет? Если догнали навязавшиеся в спутники болезни, глаза устали и погасли? Принимаем, как должное. Ну что поделаешь, возраст. Все мы бредём этой дорогой, наезженной и нахоженной, к неизменному финишу. Остаётся смириться, понять и принять. Но тогда откуда же это?
      - 
   
- Ты знаешь, какие он пишет стихи! Сам. Для меня. Такого и в молодости не было. Слушаю, и слёзы текут. Сами по себе. И ничего сделать не могу. А он платок достал, утёр мои сопли и руку поцеловал. Не плачь, говорит, милая. Всё будет хорошо. Подлечишься, выпишешься и заживём. Я ему
    – Да что уж тут жить то осталось? Ты сам еле ноги таскаешь, да тут ещё я, со своими инфарктами. А он – сколько отпущено, столько и проживём.

Свет из стеклянного верха двери падает на стену. На этом фоне тени двух голов, то сливаются, то резко отталкиваются. В зависимости от поглощающих их эмоций.
    -  Молодец, мужик! А мне-то мой цветочки принёс. Знаю ведь, денег нет, а принёс. Тощенькие, жухленькие, но цветы. Ещё и компот сам сварил. Я тебя, говорит, в обиду не дам. Пусть дети живут сами по себе, а уж мы и у меня поместимся. Не хоромы, зато вместе. Вдвоём-то оно лучше.
   -Вот и я говорю. Одиночество убивает. А дети и внуки лучше на расстоянии. У них своя жизнь, а мы им только мешаем и раздражаем. Те, кто не понимает этого, уже и не живут. А мне жить хочется. Ты знаешь, как никогда хочется.
 
И пляшут тени, и журчит разговор, перемежаемый вздохами, всхлипами, смешками. И под этот аккомпанемент я падаю в дрёму. И уже на грани яви и сна, засыпающие мысли… Милые мои женщины. Как же вы правы. Не бывает поздно, бывает уже не надо. И тогда это, уже точно, конец. Жизнь моя, притормози. Куда же ты мчишься? Я не успеваю за тобой.
На следующий день я выписалась.
12.07.2019.
Орлова О.К.