Ледокол

«Я представлял себе войну, но я не представлял себе войну».

к/ф «Брестская крепость» (2010)


«Не верьте предсказателям конца света. Богу самому интересно, чем все это закончится».

Михаил Задорнов

Это - художественный вымысел, ничего не пропагандирующий, ни к чему не призывающий и не преследующий цели оскорбить чьи-либо чувства. Любые совпадения случайны. Все мысли, взгляды и идеи, изложенные ниже, стоит воспринимать исключительно как личные позиции лирических героев художественного произведения, на которых они не настаивают.

Май - Август 2018



«Почтовый индекс 164170»


«Стартрэк»

Девушку, лет семнадцати-восемнадцати на вид, внезапно пронзила дрожь в коленях, заставившая мгновенно освободится от столь же внезапно накатившей дремоты. Пройдет несколько секунд, прежде чем она придет в себя и раздосадовано осознает, что утонула во сне прямо в вагоне метро. Еще проглотив пару мгновений, девушка заставит перезагружающийся мозг, ввести в дело когнитивные функции и оценить обстановку вокруг, параллельно пытаясь вспомнить, что же ему - этому мозгу - только что приснилось. Последний пункт пришелся «в молоко».
Вагон сильно качало из стороны в сторону. Видимо машинист подвижного состава не простительно задержался на последней станции и теперь во что бы ни стало старался наверстать упущенное время уже в перегоне за счет скорости. Ходящий ходуном пол вагона  элегантно дополнял разрывающий барабанные перепонки гул, доносившейся из нескольких открытых вагонных форточек.
Девушку непременно смутили две вещи. В туннеле по обе стороны было включено аварийное освещение. Горящие желтым светом лампы образовывали две мерцающие линии, напоминающие перманентный «Стартрэк». Перегон «Академическая – Гражданский проспект», по мнению девушки, редко сопровождался раздражающими роговицу глаз вспышками света. Во всяком случае, она была в этом уверена. Ко всему прочему, точно знала, что сейчас поезд разрезает холодный воздух именно между двумя этими станциями.
На чем же еще заострилось ее внимание, подавляя внутреннее чувство тревоги? Все банально и прозаично. Она – единственный представитель рода человеческого, для которого был обителью этот вагон. Тревожно бросив взгляд на окна соседних вагонов, девушка быстро успокоилась, в одном из них заприметив троицу беседовавших молодых людей. Наверное, весь люд вышел на «Академической». Скорее всего.
Вальяжно разложившись на лавке, обвитой коричневой кожей, воткнула наушники в уши и выкрутила громкость телефона на максимум, чтобы заглушить невыносимый гул тоннеля музыкой. Под музыкальное сопровождение она увлеченно изучала то свое лицо, то свой неброский внешний вид, отражающиеся в окне напротив. Мысли в ее голове перемешались, напомнив густой только что сваренный красный борщ. Девушка вспоминала школу, предстоящие экзамены, предстоящую поездку с родителями в северном направлении.
Ее насторожил факт того, что она достаточно хорошо помнила, как села в машину, и как ее отец «разбудил» мотор поворотом ключа и тронулся. Череда вышеизложенных взаимно противоречащих событий породила множество вопросов в голове. Но все объединились в один единственный, стоящий ребром – «Как я здесь оказалась?».
Простое сомнение переросло в тревожное беспокойство. Девушка теперь не могла спокойно сидеть и наблюдать за своим отражением. Уже проиграли две песни, а поезд все ехал и ехал. Перегон между этим двумя станциями был около трех с половиной минут, однако прошло уже явно больше.
Она заметно занервничала, даже испугалась. Этот испуг обволакивал  от печенок до костей. Вскочив с места побежала в противоположный конец вагона, чтобы посмотреть на тех болтавших в соседнем, но тот вагон был пуст. Не успела посетить сознание мысль, что ее везут в депо, как позади прогремел детский голос.
- Мне нравится здесь кататься. – голос был спокойный, вернее даже воодушевленный какой-то, но он именно прогремел, оглушив. Ее пробил холод, она резко обернулась и увидела перед собой невысокого мальчишку, с расплывшейся на лице приветливой улыбкой.
- Ты кто такой, мальчик? – пересилив себя дрожащим голосом спросила девушка, будучи уверенной, что пол минуты назад никого кроме нее в вагоне не было.
Мальчик повернулся к окну и зачарованно уставился на мерцающие лампы тоннельного освещения.
- Сережа. – представился он. – А тебя как зовут?
- Марина Сидельникова. Откуда ты здесь? Где твои родители? – продолжала спрашивать девушка, пытаясь осознать происходящее.
- Родители уехали без меня. – вздохнул мальчик, не отводя глаз от окна. – Мама сильно плакала, но они не смогли меня забрать с собой. Наверное, потому что я умер.
Последняя фраза прозвучала отчетливее всего, отдавшись неприятным звоном в ушах перепуганной  девушки. Мальчик не был страшным, пугающим, но от его монолитного холоднокровия застывал рассудок. Почувствовав приближение панической волны, Марина даже попыталась заплакать, но слез все не было. Только благодаря этому ей пришло в голову, что происходившая сцена – продолжение сна. Собрав все силы для «прыжка», который вытянет ее из этого вагона, мысленно отдала стартовый свисток и через мгновение проснулась.
Открыв глаза, Марина обнаружила себя в метро. Правда на этот раз спокойствие взяло верх над паникой, ибо заснула она, держась за поручень, стоя в битком набитом людьми вагоне. Поезд монотонно покачивался, стучал колесами. От переизбытка человеческих тел стояла невыносимая духота. Внутри этой синей металлической «душегубки» циркулировал букет разных запахов – пот, пивной перегар, едкий аромат «Красной Москвы» вперемешку с ничем не уступавшим по консистенции ароматом чьих-то ног. Марина вспоминала минувшее сновидение, приняв на вооружение новую догму – «Никогда не засыпать в метро».
Поезд влетел на станцию и поплыл вдоль платформы, стремительно сбрасывая скорость. «Владимирская». Обычно здесь многолюдно, как и на других центральных станциях, но сейчас за бортом вообще не было ни души – хоть шаром покати. Поезд остановился, но двери так и не распахнулись. Марина вновь почувствовала нарастающую тревогу, исходящую из груди. К ее сожалению, никто из пассажиров не придавал этому значения. Каждый, словно запрограммированный робот, выполнял закрепленные за ним одинаковые действия. Кто-то смотрел в окно с обреченным видом, закатив усталые глаза, кто-то тыкал пальцами в экран телефона, кто-то усиленно изучал схему станций, размещенную на стене.
Вдруг из-за столба на перроне выскочил мужчина с ножом в руке и подлете к дверям, напротив которых стояла Марина. Она в ужасе отскочила, попыталась закричать, но что-то сдавливало ей горло. Внутри вагона никто из  «манекенов» даже не шелохнулся. Мужчина по ту сторону дверей начал стучать по стеклу кулаками, истошно крича. Он пронзительно смотрел на Марину. Вид у него был жутковатый, если не сказать чудовищный. Страшный оскал, взбухшие вены на бордовом лице, глаза, наполненные опьяняющей ненавистью.
Наконец, когда по стеклу, словно муравьи, во все стороны побежали трещины и достаточно было единственного касание, чтобы оно разлетелось на осколки, Марина ощутила долгожданную легкость. Кто-то словно схватил ее за шиворот и принялся вытягивать вверх. Только тогда она сумела закричать.
- В рот мне ноги! – закричал Андрей, испугавшись крика спящей дочери, внезапно нарушившего и без того хрупкую идиллию внутри машины. Он едва не дернул руль вправо, что могло бы закончиться потерей управления, а затем радушной встречей с кюветом, либо с какой-нибудь величественной сосной, мирно растущей на окраине леса, рассеченного автодорогой «Кола».
Столь неожиданно бурное пробуждение Марины всколыхнуло и даже испугало не только ее отца, но и вообще всех находящихся в машине. Марина, едва не вырвала ручку двери от накатившего восторга, когда поняла, что все-таки проснулась. От этих квантовых лошадок, которые решили устроить квантовые скачки в голове девушки вскоре не осталось ни капельки воспоминаний – чем сильнее Марина пыталась сконцентрироваться на своем сне, тем быстрее информация об этом улетучивалась из памяти примерно с той же скоростью, с которой неслась отцовская машина. Пройдут еще какие-то мгновения, и Марина постепенно погрузится в состояние полной безмятежности и аморфности.
Почва для сего сформировалась соответствующая. В салоне стоял монотонный гул, идентичный гулу несущегося в тоннеле поезда метро из недавнего сновидения. Хотя казалось, что с момента Марининого блуждания по закоулкам собственных мозговых долей прошло уже четверть века. Только в реальности этот гул не пугал, не заставлял нервы натягиваться гитарной стрункой. Наоборот – успокаивал и даже утомлял.
Иногда этот гул нарушала маленькая дорожная яма, которую большой черный пикап на полном ходу проглатывал не поморщась, прибавляя на будущее работенки для слесарей автосервиса.
Марина с полнейшим отсутствием интереса и энтузиазма томно наблюдала за пробегавшими мимо деревьями, ветки которых уже были покрыты маленькими зелеными точками. Это напоминало платье в зеленую крапинку, или новогоднюю зеленую мишуру. Пройдет еще неделя-другая и те же самые ветки будут неуклонно тянутся к земле под тяжестью зеленой «орды». Однако сейчас с каждым километром дороги, листьев, пусть даже крошечных, становилось все меньше и меньше.
В краю, куда так старательно полз черный пикап, листьями даже и не пахло.
- Марусь? – прозвучал ласковый голос матери, сидевшей на переднем сидении. – Все хорошо?
Марина даже не перевела взгляд на нее, желая по-прежнему оставаться недоступной для окружающей.
Татьяна повернулась к дочери и щелкнула перед ее лицом пальцами.
- Какой сегодня день? – спросила она, пытаясь прервать полное отсутствие всякого присутствия дочери.
Марина спокойно пустила струйку воздуха на дверное стекло, все также не отводя глаз, и написала на нем «08.05.2018», дав понять, что любую реплику из нее придется выбивать колоссальными усилиями.
 Жест дочери Татьяна, хоть и поняла, но все же восприняла как форменное оскорбление. Ей ничего не оставалось, как просто фыркнуть и демонстративно отвернуться с видом обиженной кошки. Своей ответной реакцией Татьяна хотела показать, что она тоже не пальцем деланая  с чувством собственного «я».
Ее обида продлилась не долго.
Зазвонил мобильник, и она с упоением погрузилась в разговор. Не знающему человеку могло показаться, что Татьяна болтает с одной из своих подружек, а не с классной руководительницей дочери. Мать Марины с нотками восторга в голосе объясняла, что отсутствие дочери в школе вызвано давно запланированной поездкой в дальние края.
Татьяна прекрасно знала, что в разговоре с женщиной, вещавшей с того конца провода, она могла позволить себе фамильярничать. Такое положение вещей категорически не устраивало ее мужа. И нет бы ему промолчать, дабы сойти за умного, как этому сподобились остальные в машине, но нет.
- Да что она постоянно названивает? Не первый раз уже. Что у нее своих детей нет? – злобно процедил Андрей.
- Нет. – спокойно отрезала Татьяна. – Был у нее сынок. Не знаю, рассказывала ли я вам про него. Сережкой звали. Лет десять назад умер. Прямо в вагоне метро. Взял и тихо умер, а ведь ему лет восемь было. С тех пор она и сублимирует. – также спокойно закончила она.
Андрей не стал продолжать полемику. Вообще, четверо из пяти людей, находившихся в салоне, поспешили сделать вид, будто ничего и не было вовсе, ибо царящая внутри умиротворяющая атмосфера была превыше любых споров.
Лишь одна Марина, предчувствуя разрыв сердца, вросла руками и ногами в сиденье, пытаясь сдержать внутренний натиск какой-то невиданной по силе энергии. Может быть ей хотелось всего на всего заорать во все горло или рассказать свой недавний сон. А может и нет. Ей бы все равно никто не поверил.
Как бы то ни было, стоило сейчас отцу, сидящему за рулем, либо матери, сидевшей справа от него или парню, примостившемуся рядом с Мариной взглянуть на нее, то они  увидели бы бледную, как поганку, девушку, напуганную до всех чертиков, с мокрыми глазами маленького раненого волчонка, загнанного в угол.



   
«Пока смерть не разлучит вас»

Черный пикап, пожирая дорожную пыль, продолжал свой путь из города, в котором уже много лет поминают всех тех, кого слизнула языком шершавая Блокада, как писал Башлачев. Тот город, в прочем, как и любой другой в России, сейчас необычайно преобразился, окрасившись в красно-оранжевые цвета, и замер в ожидании праздника.
В силу обстоятельств, обитатели автомобиля не видели, как кипит, бурлит и летит жизнь в местах совместного проживания людей. Они были, словно в подвешенном состоянии, где-то «между», но прикладывали все силы, чтобы это «между» преодолеть как можно быстрее, чтобы успеть увидеть все своими глазами, пусть и в маленьком городе на таежной периферии, но все же узреть праздник.
Им приходилось довольствоваться дорожным пейзажем, свистом встречных фур и облачным небом, в котором все же зияли голубые дыры. В эти дыры иногда заглядывало солнце, которое на пару с ветром царапало верхушки деревьев и провода, тянущиеся меж дорожных столбов.
Так, кто все эти люди?
Андрей – глава семейства, не собиравшийся сдавать борозды своего правления еще долгие годы. Человек, знающий цену себе и своим поступкам, гнущий свою линию, и, как следствие, абсолютно лишенный зависимости от мнения окружающих. Офицер, подполковник. Андрей был инициаторам этой поездки на историческую Родину. Около тринадцати лет назад он перевез семью на большую землю, в поисках кармана побольше. Теперь же он вез своих обратно в те края, которым он посвятил большую часть своей жизни. Вез, хоть и ненадолго, всего на пару дней, но все же.
Андрей, не сказать, что строго следовал букве устава, но все-таки был человеком строгим, волевым, скупым на эмоции с непроницаемым лицом, но раздражительным. И свою раздражительность, если таковая все-таки его застигала, он выплескивал на общественность в полном объеме, не подбирая выражений. Кто-то скажет, что товарищ «подпол» чересчур ушлый для офицера. Возможно. В любом случае, Андрей  на сей выпад в свою сторону отрезал  бы что-то вроде: «Это сугубо личное дело товарища «подпола». Понятно?».
Он, наверное, единственный в салоне авто, кто сейчас не тяготел долгой дорогой. Наоборот, любил дальние поездки. Когда ты сосредоточен, когда ничто тебя не отвлекает, когда все зависит только от тебя. К тому же, есть время собраться с мыслями и убить его на разгадку кроссворда «Тайны бытия», при этом не спуская глаз с дороги.
Все же, с понятной только ему периодичностью, Андрей переводил уставшие глаза на Марину и Татьяну. Лицо дочери застыло в унынии. «Сейчас бы на Ладогу, а не вот это все». – без труда прочитал невидимую надпись в глазах Марины Андрей. Он знал, что в семнадцать лет она не имела ничего, кроме юности и девичьей непоколебимой гордости, поэтому недовольство дорогой так и останется лишь в Марининых серо-зеленых глазах.
Действительно, Марине приходилось не просто в эти кажущиеся бесконечными часы и километры асфальтового полотна. А кому сейчас легко? Риторический вопрос. Во всяком случае, дальние марш-броски Марина лучше переносила машиной, нежели поездом. Гигант, несущийся по железной дороге, навсегда разрушил в ней веру в человечество, обострил чувство мизантропии и отбил всякое желание иметь детей.
Разговор о детях, как правило, заводила матушка – Татьяна. Сама она, не ведая того, подвергала свои нервные клетки разрушению, а голосовые связки перегреву, лишь стоило дочери обозначить свою, выбивающуюся из общепринятой канвы позицию. Марина сохраняла хладнокровие, четко и ясно определив свой выбор и свою судьбу. И все аргументы в пользу материнского инстинкта разбивались о скалы стоического терпения и равнодушия юной «диссидентки».
Дабы заглушить противный шум со стороны жены, похожий на радиопомехи, о том, что они слишком поздно выехали, прибудут на место поздней ночью и еще о целом списке претензий, Андрей обратился к помощи музыки. Однако радио в машине было сломано, а на «битой» флэшке оказалось всего пара песен «Dire Straits». Лучше, чем ничего. К тому же – отличный повод вспомнить беззаботное время поколения, в засос целовавшихся в молодости под «Руки Вверх» на дискотеках. Андрей приходил на эти дискотеки с плеером и наушниками, в которых курсировал «Brothers In Arms».
К сожалению, или к счастью, спустя несколько часов пути, даже главе семейства, не говоря уже об остальных его спутниках, осточертело без конца слушать одно и то же. Поэтому оставшееся время музыкальное сопровождение заменил гул дороги, доносившийся снаружи, и гул Татьяны откуда-то справа от водительского сиденья.
Кстати, о ней.
Татьяна Сидельникова, в девичестве Лебедева, даже будучи не молодой, оставалась женщиной яркой, активной, с отсутствием комплексов. В свое время, таких, как она лаконично называли «решалой». Это и зацепило в ней Андрея лет двадцать назад. Он ее за глаза называл мистером Вульфом в юбке, отсылая к фильму «Криминальное чтиво» и к одному из его персонажей, который просто приезжал и решал все проблемы. Татьяна как раз была таким человеком. Со временем, этот ее талант неуклонно улетучивался, и она все больше и больше прикладывалась к твердому плечу мужа.
Сама она родом откуда-то с Кубани. Но в школьные годы ее отца перевели на север, в Архангельскую тайгу. Там же она встретила Андрея и все закрутилось как в дешевом романе. От русского юга в ней практически ничего не осталось. Лишь произношение двух слов с кубанским акцентом – «кофэ» и «четверьх» -выдавало место рождения Татьяны.
Она работала педиатром в Колпинской поликлинике. Про работу рассказывать не любила. Лишь иногда, когда в их учреждении случался какой-нибудь коллапс планетарного масштаба, она сидела в самом популярном месте, предназначенном для поиска истины – на кухне – и сетовала о том, что сейчас стало модно все шишки сбрасывать на, как ее с коллегами потом величала молва, «горе-эскулапов».
Никто не осмелится оспорить, что даже в самой четко спланированной акции, коей являлась эта поездка, по мнению лиц, в ней участвующих… Вернее даже не совсем так. В самых глубоко и скрупулезно проработанных действиях, когда ты просчитываешь все на многие десятки шагов вперед, словно шахматист при отсутствии цейтнота, все равно находится место случайности.
В данном конкретном случае этой случайностью оказался парень, сидевший на заднем сиденье с рядом Мариной и никак себя доселе не проявивший. Парень по имени Богдан.  Богдан уже и не вспомнит имени того мальчишки со двора, который много лет тому назад осмелился называть его Боней. «Прозвать-прозвали, а объяснять не стали». Как бы там ни было, с тех самых пор за Богданом навсегда закрепилась такая вот нелепая вариация его имени. Даже не закрепилась, а буквально приросла. Как уже, наверное, стало понятно, все величали Богдана именно «Боней», даже и он сам.
Года два тому назад Боня окончил первый университет дипломированным менеджером. Но, как это часто бывает, разочаровавшись положением на рынке труда, связанного с его профессией, решил пойти на второй круг. Теперь Боня получал второе высшее по специальности режиссера или сценариста, никто, пожалуй, кроме самого Бони, этого понять был так и не в состоянии.
Отучившись пару семестров, то ли от того, что «поймал звезду», то ли от скуки, он решил опробовать свои силы в сценарном деле. Три недели, не поднимая головы, забыв про сон, личную гигиену и провизию, Боня стирал о клавиатуру подушечки пальцев.
Накануне вечером к Сидельниковым на квартиру вбежал дурно пахнущий потом парень с небритой мордой. Глаза того парня горели невиданным возбуждением, в руках он крепко сжимал папку со скоросшивателем, внутри которой стопкой лежали десятки листов бумаги формата A4. На титульном листе жирным шрифтом красовалось название «Тишина бывает громкой».
Боня невероятно гордился, вернее, невероятно тащился от своего детища. «Это литературный сценарий! Сейчас – это редкость. Все пишут лишь набросками в общих чертах. Ибо опасаются за сохранность оригинальной идеи!» -  торжественно провозгласил он и вручил папку Марине, попросив показать ее родителям. Он надеялся расположить к себе Андрея, считая его самым искушенным зрителем, читателем и критиком.
Татьяна пообещала, что прочтет это в пути следующим днем. Андрей же, хоть и в первых рядах плевался ядом, однако тем же вечером прочитал все от корки до корки. Озвучивать свою рецензию он не спешил.
На вопрос «Почему ты выбрал именно этот путь?», ответ тоже знал только Боня. Быть может, в свои школьные годы он до дыр засматривал картины Тарковского или Кубрика, поймав ту заветную искру вдохновения, а может и нет. Во всяком случае, сейчас этот вопрос терзал Боню менее всего.
Гораздо сильнее он был взволнован, напуган до всех чертиков тем, что его угораздило в свои двадцать четыре года, имея вполне здравомыслящую голову на плечах, по уши втрескаться в семнадцатилетнюю школьницу с именем Марина и очутиться в черном пикапе со всей ее семьей, который вез их невесть куда. Вероятно, поиском ответов на эти вопросы Боня пытался отвлечься, тем не менее, боясь пошевелится.
«Сложно пытаться описать словами неописуемые вещи». Такими словами Боня начнет свой рассказ об этой поездке, когда будет через много лет придавать огласке эти мгновения потомкам. Неописуемым являлся его страх перед родителями Марины, которые, хоть это и кажется странным, но все же согласились взять с собой практически парня с улицы.
Корчась от мандража, робости и смятения, Боня ювелирно, будто танцевал танец влюбленных ежей, перебирал ногами по автомобильному коврику, боясь кого-нибудь потревожить. На что только не пойдешь, лишь бы побольше времени провести с любимой девушкой, хоть она и не спешила подать на его платформу поезд, на котором красовался огромный баннер с надписью «Взаимность». Для Марины Боня считался лишь очень хорошим другом, но не более. 
Все его переживания были беспочвенны, во с всяком случае для Татьяны. Уж очень ей нравился ухажёр дочери, хоть и был старше. Но, любовь ведь не считает ни пуль, ни возраста. «Пусть мальчик вылезет из криогенной камеры и на настоящую страну посмотрит» - так она аргументировала свою позицию.
Диаметрально противоположно был настроен Андрей, который Боню ненавидел лютой ненавистью, как это могло показаться на первый взгляд. Его можно было понять. Да, он больше всего на свете мечтал иметь дочку, но совершенно не был готов к тому, что не окажется единственным мужчиной, имевшим полное право поцеловать ее. Исходя из этого, к Боне Андрей не питал ненавистных чувств. То было другое. То была ревность.
Резонно, что господин офицер был категорически против присутствия того самого парня с улицы в своей машине этим майским днем. Но, выражаясь фигурально, получив «прямой в кадык» от жены с дочерью, Андрей оставил позиции.
Тяжело жить с женщиной. Особенно, когда их две, и особенно, когда обе они под другим флагом.
В полноприводном пикапе черного цвета помимо Андрея, Татьяны, Марины Сидельниковых и парня, которого судьба наградила странным производным от имени находился еще один человек.
Это покажется странным, даже безумным, но всего одной машины достаточно, чтобы умудриться совместить две эпохи, две вселенные. Границей между этими «мирами» служило сидение, по краям которого сидели Марина и Боня, погруженные в настырно мающие душу мысли и дилеммы.
За этим невысоким сиденьем начинался просторный кузов. В повседневную бытность и рутинность он был забит грудой бесполезного хлама, но сегодня был особенный день. По всей его длине лежал надувной матрац, его укрывали пара теплых одеял, у изголовья две большие подушки, упирающиеся в сиденье.
Лебедев Матвей Ильич. Появился на белый свет десятого июня тысяча девятьсот двадцать первого года в Архангельске. Родился в один день вместе с супругом нынешней королевы Великобритании принцем Филиппом. Много испытаний выпало на душу Матвея Ильича. Быть может, он и не мог даже мимолетом представить, что судьба прочила ему, двадцатилетнему юноше, переполненного жизненной энергией, стать свидетелем самых горьких зол и преступлений, какие только знало человечество. Ему довелось воочию увидеть и понять, что на самом деле желторотиков, как таких называли полевые командиры, Матвей Лебедев ничего и знать не знал ни о жизни, ни о смерти.
А сколько таких же, как и он, мальчиков и девочек было? Никому и никогда узнать не суждено.
Войну прошел в артиллерийском дивизионе. Война – на то и война. Лучшего повода показать, чего ты стоишь и представить нельзя. В хороших людях всплывает все самое лучшее, а в плохих – наружу прет вся гниль и мерзость. Храбрые парни? В основном, да. Не у всех прорезалась храбрость? Да, нет. Просто помимо парней нашлось место и девушкам. Пожалуй, деятельный и чрезвычайно требовательный к себе в те дни и ночи Матвей Ильич олицетворял весь советский народ. Про который восторженно писали иностранные газеты того времени: «Этих людей победить нельзя. Убить – можно. Победить – нет».
Про войну Матвей Ильич рассказывать не любил. Невозможно было развязать ему язык никакими средствами. Когда по телевизору шел какой-нибудь документальный или художественный фильм о тех событиях, он сначала громко единожды цокал языком, а затем молча вставал и покидал пределы помещения, в котором находился, желая лишний раз не тревожить архивы собственной памяти.
Демобилизовавшись в начале пятидесятых, Лебедев вознамерился найти свое место под солнцем подальше от людей. И работенку для этого искал соответствующую. Рассматривалось множество вариантов – от библиотекаря до сторожа, от шофера-дальнобойщика до машиниста, от надзирателя в колонии до деревенского почтальона. Но, как это часто бывает, все в жизни Матвея Ильича взбаламутила и перевернула вверх ногами шальная «Пуля-Дура», а по-простому – женщина.
Одной лишь датой рождения, совпавшей с принцем Филиппом, не ограничивается сходство Матвея Ильича с представителями голубых кровей английской короны. В жизни Лебедева, где-то на границе всеобъемлющей молодости и прагматичным средним возрастом появилась обворожительная Диана.
Встреча с его леди «Ди» стала отправной точкой невозврата к прежним ценностям, взглядам и идеям, которые, как казалось самому Матвею Ильичу, были незыблемы. Мало кто верит в любовь с первого взгляда, ровно, как и в чудеса. Но обе эти вещи все равно происходят, независимо от того, верят в них или нет.
Как бы то ни было, Лебедев ощутил эту разрывающую внутренние органы волну, словно в ногах взорвалась граната, породившую у него тягу к невероятным свершениям, необдуманным поступкам, глубокому самобичеванию, и, наконец, к созиданию. Одним словом – к жизни.
Матвей Ильич собрал немногочисленные пожитки и перебрался из областного центра в тишину дремучей тайги к своей леди «Ди». Там они прожили почти пол века. Несмотря на продолжительное неразлучное пребывание, Лебедевы нисколько не устали друг от друга, наоборот – прикипели. Рука об руку, они проморгали тот день, когда пришлось променять незрелую юность на слепую старость. И день, когда Матвей и Диана обменяли свою удачу, любящую безрассудных, на счастье, которое любит тишину.
«И было ей семьдесят шесть, когда ее самой не стало». – поется, в известной песне Ильи Калинникова. Так и случилось в этой истории.
Матвей Ильич уже позабыл тот пасмурный летний день, когда он, обогнав родню, друзей, знакомых и бывших коллег, примчался после похорон жены в пустую квартиру, в которой было немного намусорено и натоптано, а в притихших комнатах раздавалось непривычное эхо. И вдовец несколько часов, привставая на цыпочках, ходил по этим комнатам крадучись по скрипучим половицам, все еще отчаянно надеясь, что его леди «Ди» просто вышла в магазин и вот сейчас вернется.
 Именно с осени того года в кругу людей, приближенных к Матвею Ильичу возникло пресловутое сравнение Дианы Лебедевой и Дианы Спенсер. Их судьба была чем-то схожей. Ибо обе эти женщины, носящие одинаковые имена, покинули этот мир в августе девяносто седьмого. Только Лебедева Диана была и остается принцессой лишь для одного человека – своего мужа.
Большое горе оставило на сердце Матвея Ильича неизгладимые раны. Он всегда считал, что любовь – это не чудо, и уж тем более не просто химические процессы в организме. Для него все казалось куда прозаичней. Любовь – шахматная партия, в которой соперника или соперницу одолеет самый прозорливый, хитрый и изворотливый игрок. Или любовь, по сути, таже война. Где все предельно ясно, где поделены все фронты. Сначала противники всего-навсего перекидываются бранными фразочками, затем метают друг в друга камни, а далее по нарастающей. Пока дело, наконец, не доходит до ракет «земля-воздух». И это свою войну Лебедев проиграл, ибо вмешалась тетка с косой, хотя никто ее об этом не просил.
После злополучного летнего дня Матвей Ильич теперь осознал, что постарел и душой, и телом. Превратился из невозмутимого обаятельного мерзавца в хмурого, завистливого прагматика, который вечно что-то бурчал себе под нос. И не хотелось ему более встречать жизненную трагедию с улыбкой на лице, как он это делал раньше.
Больше двадцати лет прошло с тех самых пор, а старик так и не смог полностью оправиться, встать на прежние рельсы. Не потому, что ему не хватало воли и усердия – этого у Матвея Ильича всегда было с избытком. Он, просто-напросто, посчитал, что это бессмысленная и ненужная затея. «На кой черт теперь то?» - задавался этим вопросом Лебедев, но ответа так найти и не сумел. Несколько лет назад его внучка Татьяна с мужем Андреем перевезли старика к себе в Санкт-Петербург. Сидельниковы пошли на этот превентивный удар, дабы уберечь Лебедева от одиночества, и позаботится о его здоровье.
Город Матвей Ильич не принял и возненавидел лютой ненавистью. Если он не очень-то и часто выбирался в люди после девяносто седьмого, то после переезда и вовсе стал покидать четыре стены пару раз в год. Передвигался Лебедев с большим трудом, да и слышал тоже плохо. Временами его слух был острее острого, но в основном приходилось громко разговаривать, чтобы Матвей Ильич мог разобрать хоть что-то из человеческой речи.
Для девяностошестилетнего дедушки большой мир остался по ту сторону стеклопакета комнаты, словно в аквариуме. Теперь он много читал, иногда не замечал разговоров с самим собой, когда мысли начинали плавно перетекать в слова. Любил изучать свой парадный мундир, украшенный боевыми наградами, висящий на дверце шкафа. Медалей было гораздо больше, но со временем, как утверждал сам Матвей Ильич, некоторые из них были безвозвратно утеряны детьми, когда те игрались с ними в совсем малом возрасте, а некоторые потерялись при переездах.
Но чаще всего Лебедев просто спал. Зимой он говорил, что чем больше он спит, тем быстрее придет лето. А летом: «Если что-то не ясно, то ложись спать».
Сейчас Матвей Ильич лежал, укутанный одеялом на надувном матрасе в кузове пикапа Сидельниковых. Андрей с Татьяной пытались уговорить его ехать в салоне, живой человек все-таки, а не мешок картошки, но тот на отрез отказался, желая весь путь провести в покое и относительной тишине. Матвей Ильич не хотел быть обузой для спутников, поэтому вел себя скромно, без лишней прихотливости. Где-то за сутки до поездки он попросил Андрея достать ему простенький диктофон, мотивируя это тем, что в дороге ему будет скучно.
Лебедева как будто и не было в этой машине, он пожелал отстраниться от действительности, перипетий и поблуждать по закромам двух полушарий, поскрести по сусекам в поисках чего-нибудь стоящего и рассказать об этом бездушной машине.
Да, выглядело эта картина очень странно. Люди в салоне как никак были вовлечены в процесс, но старика все же не трогали, сторонились. Однако каждый понимал, что Матвей Ильич здесь, что он никуда не ушел, не испарился, но как ни крути боялись с ним заговорить, чувствую подступающую неловкость.
Андрей затеял эту поездку не для жены с дочерью, а именно для Лебедева. Уж очень желал хоть ненадолго вывести Матвея Ильича из «комы», дать ему развеяться, свозить его на могилу к леди «Ди», на парад Победы в конце концов. Он украдкой поглядывал на его затылок, старался везти машину аккуратно, без излишнего шума и скорости. Хоть он всем видом и выказывал недовольство присутствием Бони, но все же понимал, что лишние крепкие руки ему не помешают. Поможет с дедом, если что.
Спешить Андрею было некуда и незачем. Впрочем, и Татьяна знала это и капала мужу на мозги только по соображениям супружеского долга, но никак не иначе.


«Сказочник»

Это был кусок хорошей дороги, поэтому Андрей «поливал» под сто двадцать километров в час, при этом исхитряясь одной рукой держать руль, а другой пить давно остывший кофе из алюминиевого термоса, потому что мог себе это позволить.
Татьяна, сидевшая рядом, дочитывала лежащий на коленях сценарий Бони. На удивление она справлялась с этой задачей без лишнего шума, ее даже не укачало. Феномен из феноменов, но ей редко чтиво в машине доставляло дискомфорт.
Сам Боня не мог найти себе места. Постоянно ерзал задом по сиденью, кусал пальцы, часто вытягивал шею, дабы посмотреть, сколько страниц осталось Татьяне. Уж очень ему натерпелось услышать хоть что-нибудь, оборвать наконец томное ожидание, перестать сгорать от недостатка информации, вернее, от ее отсутствия вовсе.
Вот – час пробил. Татьяна закрыла папку и протяжно выдохнула.
- Ну, что скажешь? – она тихо спросила мужа.
- Кофе остыло – без колебаний ответил Андрей.
- «Остыл», нерусь! «Кофе» - мужского рода, прости Господи. Я про сценарий спрашиваю.
Андрей немного почавкал губами. – Чернуха. Я такое не люблю. Меня претит от этого. Я каждый день это вижу в жизни, а тут еще читать про это – нет, уж простите. Все равно, что заниматься сексом с качелями. На это никто не пойдет. В кино народ расслабиться ходит, отдохнуть. А это – фу. И зачем про это писать? Да еще и так. Неумело. Название ни к селу, ни к городу. «Тишина бывает громкой», все равно, что «Темнота бывает светлой», если ты с фонариком, а если нет – вот идиот. Никогда не понимал русских авторов. Все тянут-тянут, а в конце - хрен на лопате.
- Кино – не сумев сдержать эмоции от такого удара по собственному реноме, перебил его Боня. – Это истина для простого народа! Чтобы помнили, что хорошо, а что – плохо. Что есть на свете справедливость.
- Брось все эти бравады, мальчик. – также спокойно продолжил Андрей. – Ты же для публики пишешь, кино снимаешь, хочешь донести что-то. Так тебя никто не поймет, это никому не интересно. Хочешь показать какой ты сильно умный? Словечки умные, обороты, а за ними то что? Где смысл? Ты хоть сам понимаешь, о чем говоришь? Про прошлое пишешь. А ты жил в то время? Ты же под себя еще ходил тогда.
Боня ничего не ответил. Лишь оперся головой о стекло и отправился бродить по полю разрушенного самолюбия. Уже много лет никто не позволял себе называть его «мальчиком».
- Справедливость! – передразнил его Андрей. – Чем больше живу, тем ярче вижу, что справедливость только на бумаге, а в жизни только вот это. – он обвел рукой вокруг себя. - Чернуха – она и есть чернуха. Мы оба знаем, что написанное – неправда. Ты посмотри вокруг и трезво содрогнись, сказочник.
- Может быть, я люблю эту чернуху? – чуть не плача возразил Боня. – Может быть, я люблю эту страну? Поэтому и пишу об этом? С любовью. Как есть – без прикрас. Потому что – это прекрасно. Я люблю это!
- Мазохист что ли? – спросил Андрей. – Прекрасное что-то нашел?
- Даже в самом отвратительном можно найти что-то прекрасное, если хорошо искать. – ответил Боня.
- Патриот, значит. Да еще и глубоко уязвимый. – шепнул Андрей.
- А вы, что – нет? – спросил Боня. – Офицер же, как-никак. А ездите на иномарке.
- Мои моральные качества предлагаю обсудить позднее. А вообще, у нас, в России, без импорта – никуда. Без этого говна не обойтись. Страна парадоксов. Если водка, то русская. Если порнуха, то только немецкая. Иначе никак. – усмехнулся Андрей. – Ты когда-нибудь пробовал русскую порнуху смотреть? Убийство! – продолжал насмехаться Андрей.
- Тишина на мостике! – прервала полемику Татьяна, осеклась и продолжила более спокойным тоном. – Художественные произведения подвержены моде, но есть и нетленные, универсальные вещи. Так вот твоя вещь, Боня, – не по адресу. Во-первых, если ты описываешь реальность, то так не бывает. Люди так не разговаривают. Это твоя речь, а не персонажей. Это не живое. Это твои мысли, ты так видишь. Отстранись от этого, определись со своими эмоциями. К тому же, сцены либо гротескные, либо куцые. Середины нет. Это странно. Во-вторых, - время. Ты не видел его. Что ты вообще знаешь об этом? Зачем лезешь туда? Пиши о том, что ты знаешь. О себе, о нас, о своих чувствах и эмоциях. В-третьих, - чувства. Многие из этих чувств в тебя никогда не попадали. Ты их не пробовал. Откуда ты знаешь, как поведет себя человек в конкретной ситуации?
Боня лишь тяжело вздохнул, показывая, будто ему невдомёк, о чем говорили Татьяна с Андреем.
- Кризис – только в головах. Кончай себя казнить. Брось все эти танцы-шманцы. Ты еще зеленый, а ведешь себя так, будто знаешь больше некоторых стариков. Тоже мне – мистер «Исключительность». Что-то совсем нескладно у тебя вышло. Над тобой потешаться будут. – буркнул Андрей, встретившись с ним глазами в зеркале заднего вида.
- Люди уже и сами не понимают, где правда, а где вымысел. Это не имеет никакого значения. – сказал Боня.
- Красноречия понапрасну не расходуй, дурень. – отрезал Андрей
- Андрей… - шепнула Татьяна.
- Рот закрой с той стороны! – злобно перебил ее муж. - Тебе всего двадцать четыре, Боня, и ты вроде телом здоров, силен физически, но духом-то беспомощен. Тратишь время на черт пойми что. Откуда оно только у тебя, это время? Кудряво живете, молодежь. И что там только бродит у вас в мозгах?
- Вы считаете, что я занимаюсь фигней? – задал Боня вполне провокационный вопрос.
- Я этого не говорил. – ответил Андрей. – Не хочу гадить в твое знамя. Но, если ты настаиваешь, то да. Это действительно – фигня, как ты говоришь. Думаешь, ты первый среди равных? Недосягаемая личность? Повидал я на своем веку таких горячих и неуравновешенных пацанят. Сам таким был. Ты взаправду веришь своим байкам про «Рай в шалаше» и своей картонной короне из «Бургер Кинга?»
Боня только демонстративно фыркнул и уставился в окно. – Если что-то не нравится вам, то это искренне не должно нравится и другим? Так выходит? Этому в армии учат? – Спросил Боня, не отрываясь от окна.
- Ха. На манеже все те же. «Если что-то не получается, надо просто убедить себя, что не надо ничего делать». Так в армии дурь выбивают. – саркастически ответил Андрей.



«Таймер»

Стрелки часов миновали четыре часа. День неспешно переходил в вечер, солнце также неторопливо клонилось на запад. Впрочем, место его нахождения на небосводе не имело значения. Из-за густых серых туч его не было видно. По обочинам стояли серые от пыли деревья, кое-где в лесу еще лежал снег. Ветер щекотал ветки, от чего по лесу прокатывался тревожный шум. Лес стонал, пахло холодной влагой. А черный полноприводный пикап продолжал свой волевой «прорыв» на северо-восток.
Хорошая дорога давно сошла на нет и теперь, дай Бог со скоростью шестьдесят километров в час, машина тихонько ползла по сухой вымершей грунтовке, полной выбоин и ям разной глубины, поднимая за собой столб светло-коричневой пыли.
В салоне стояло тягостное молчание. Татьяна пыталась бороться со сном. Она то выкатывала глазные яблоки из орбит, пытаясь смотреть на дорогу, то на минуту-другую вырубалась без задней и передней мысли, словно смартфон на лютом морозе.
Андрей без лишнего напряжения крутил «баранку», правда вид у него был мрачноват.
Марина безуспешно пыталась поймать сеть на мобильнике, нервно цокая языком. Боня же время от времени исподлобья переводил взгляд на нее, пытаясь, будто сканер, распознать сетчатку ее глаз, изгиб губ и худые руки.
А Матвей Ильич, придерживая свои очки с большими круглыми линзами, время от времени продолжал что-то говорить в свой диктофон, невзирая на плохую дорогу.
Устав от постоянных скачек по песчаным волнам и салонной духоты, Андрей свернул на опушку леса к небольшому пруду, чтобы сделать остановку и немного передохнуть.
Пассажиры разминали затекшие ноги. Свежий воздух опьянял. Если в машине все изнывали от жары, потея как слоны в бане, то за бортом оказалась настоящая морозилка, заставляющая буквально скакать на месте.
Андрей с Боней аккуратно вытащили Матвея Ильича из своего убежища со словами: «Как жизнь, дед?»
- Крутимся. – ответил Лебедев еле слышно. – Хочешь-не хочешь, крутимся. – после чего перевел глаза на пруд. На его лице скользнула улыбка. Вспомнилось ему, как будучи мальчишкой, он целыми днями с соседской ребятней до озноба купался в Северной Двине.
Матвей Ильич немного прогулялся, едва волоча ноги, затем Марина принялась его кормить. Из маминой потрепанной авоськи она достала простецкую еду – тертые яблоки в банке и поломанную на мелкие кусочки вареную курицу, чтобы жевалось легче. Дедуля сидел, скрючившись на складном стуле возле машины. С правнучкой он почти не разговаривал, только держал ее за руку, боясь отпустить.
Мимо опушки, на которой стоял пикап, просвистели несколько байкеров, подняв в округе пыль, которая попадала в рот, ноздри и залепляла глаза.
- Фарш поехал. – злобно прошипел Андрей, отряхиваясь.
- А по добрее никак нельзя? – упрекнула его жена.
- А я не девочка с косичками с «Лесной», чтобы злобу в ботинках прятать. – ответил он. – Видно, у мужиков запасные яйца имеются. – продолжил он, провожая глазами мотоциклы.
- Что ты постоянно все к одному сводишь? – спросила Татьяна.
- А что? Яйца – это целая вселенная. Вам, женщинам, не понять. – он гордо поднял голову, затягиваясь сигаретой.
- Хватит умничать, уролог недобитый. Пойдем, ты уже ногти куришь. – закончила Татьяна.
Снова в путь, без промедлений и заминок. Погода испортилась окончательно. Укрывшее небосвод серое одеяло разверзлось сплошным ледяным ливнем, погрузив предвечерний лес в сумрак. Рано или поздно это должно было случиться. Дорога в считанные минуты превратилась в густое грязевое месиво, в котором полноприводный пикап вело из стороны в сторону по глубокой колее. Никто бы не удивился, если бы парочка стальных «девяностиков» увязла в этих краях по самые башни. Как и дорога обернулась в грязевую ванну, так и черный автомобиль целиком покрылся толстым слоем грязи и слился с ней.
Обстановка удручающая. Если Андрей и без того сидел с мрачной и кислой миной, то теперь и подавно начал заметно нервничать, все время стреляя бегающими глазами в циферблат часов, с ужасом представляя, как завтра спозаранку будет драить свой агрегат, наводя ужас на местных бабушек. Естественно, время оборвало привычный ритм и теперь текло непростительно медленно.
Казалось, что все вымерло взаправду, а не образно. Ни птиц, ни людей, ни редких деревушек, ни лая встречных машин. Только стук крупных дождевых капель, скрип дворников и раскисшая узкая коричневая полоса, рассекающая лес, который медленно смывал с себя следы зимы, напрочь отстав от календарного плана.
Мир сузился до границ автомобильного салона, где разразилась война между сном и бодростью, а в пропитанном салонным ароматизатором воздухе витала апатия. Марина водила пальцами по экрану давно севшего телефона, погруженная в тяжкие думы касательно безвыходности своего положения. Она, как и отец, не могла заставить себя прекратить тщетные попытки ускорить время с помощью «гляделок» с часами. Не далек тот час, когда все это превратиться в еще одно воспоминание, в еще одну жалостливую историю для «Инстаграма» или для подружек-сверстниц. Хотя, по сути – это одно и то же.
Потеряв счет ненавистному времени, Марина очутилась в своей скромно обставленной квартире-студии с зелеными стенами, серым кухонным гарнитуром и черным диваном. Она знала эту квартиру, как свои двадцать пальцев, но на самом деле - это всего лишь иллюзия ее сбитого американским «Стингером» воображения, несущегося в бездну.
Слишком сложно завернуто? Со снами всегда так.
За окном панельной высотки стояла глубокая ночь. Марина нервно наматывала круги по комнате, засунув руки в домашний халат. На стене висела фотография в позолоченной рамке. На ней мужчина в шикарном черном смокинге приобнимет за талию девушку в белом свадебном платье. В щеголеватых молодоженах без труда можно узнать Марину и Боню.
Девушке все это казалось обыденной действительностью, чем-то необходимым. Она хорошо помнила тот день. И никаких уточняющих вопросов в голове. Обман зрения? Нет, просто сон.
«Не бойся природных катастроф, а бойся маленькой, хлипкой и заплаканной меня». – крутилось у Марины в голове. Жужжание мобильника в кармане.
- Ку-ку, родная. Не спишь? – голос Бони на фоне дорожного гула.
- Нет. Пока не приедешь, не лягу. – ответила Марина, крутя в руке обручальное кольцо.
- Осталось около двух часов, километров сто.
- Не могли тебе командировку поближе подыскать? Как там дорога?
- Все пучком. Вырубился на пару секунд, но ничего. Еду, терплю. Ложись спать, милая.
Марина хотела что-то ответить, но ее внимание отвлек еще один телефонный звонок. На этот раз разразился стационарный. Противный звонок разорвал комнатную тишину.
- Погоди. – она успела шепнуть в мобильник, прежде чем прислонить вторую трубку к другому уху.
- Маруся! – слезный голос матери. – До тебя не дозвониться!
- Что стряслось? – спокойно спросила дочь.
- Приспускайте флаги. – секундная тишина. – Боня разбился. Мне позвонили – уснул за рулем. Его мобильник найти не могут. – речь перешла в рыдающее завывание.
- Что?! – недоумевая спросила напуганная Марина. – Я же с ним сейчас… - она прислонила мобильник. – Ало?! – противный писк неприятно отдался в голове. На экране телефона «горели» белые цифры «00.00». Нулевая продолжительность звонка напомнила истекшее время таймера. Вместо каких-либо логических объяснений Марина услышала приближающийся смех, несущийся откуда-то с улицы, ежесекундно усилившийся, нагоняющий неописуемый страх.
Еще секунда, и сердце обожгла леденящая боль. Все – мысли, время, пространство искажалось, стоило ей только моргнуть или вдохнуть. Этот тараканий бунт в маленькой девичьей черепной коробки покажется Марине безумной нелепицей, но сейчас ей было не до этого. Ощущение поистине странное.
Будто ты спишь, тихонько посапывая, в своей любимой пижаме с медвежонками, но тебя выбивает невиданная энергия и смачным шлепком запускает в полет. Когда шум сердца, подобный шуму моря, ласкаемого вечерним бризом, в миг оборачивается бесподобным штормом. Или безмятежная речная гладь перерастает в бурлящий водяной поток, несущий тебя прямо на непоколебимые острые каменные пороги.
Она попыталась закричать одно единственное имя, но вместо этого – проснулась. Тихо, не издав ни звука, лишь открыв глаза и все. Марина достаточно скоро пришла в себя, поклявшись себе, что сегодня будет держаться до последнего, ни касаясь подушки.
Дождь перестал, однако тучи по-прежнему держали небо в осаде. В салоне обстановка разрядилась. Стоял звонки смех из всех укрытий. Первая картина для Марины после пробуждения – надрывающий живот Боня, с лицом цвета недавно сорванного с грядки томата. И когда только запустился этот моховик рубрики «Истории из жизни?»
- Мы тебя разбудили? – прыская смехом спросил он.
- Да, забей. – отмахнулась Марина и остановила взгляд на его шее, боясь встретиться с ним глазами.
- Я тоже кое-что вспомнил! – воодушевленно продолжил Боня, косясь на Андрея. Ему показалось, что контакт между ними начинает налаживаться и возможно сейчас тот самый момент, чтобы расколоть толстую ледяную корку. – Каждое лето, класса до шестого, родители меня ссылали к бабушке в деревню под Воронежем. То было не иначе, как настоящая ссылка. Делать нечего, телика нет, связь тоже хромает. В город не пускают. В общем – тухляк. Из всех развлечений только книжки, да прогулки. Влился в компанию местных мальчишек. Осваивали примитивные технологии древних людей, крутили хвосты собакам, да девак за с детства любимые места хватали. Был там один одинокий и чрезвычайно деятельный участковый – дядя Тимур. По виду – психологически устойчив, даже флегматичен. Но это – только на вид. Вот он – долбанный лукизм, когда человека по внешности оцениваешь. Отвратная вещь. Так вот, стоило только нарваться на дядю Тимура, который с завидной регулярностью разъезжал на старом «Днепре» с коляской по своим владениям – пиши пропало. Бог шельму метит. Чуть что – сразу вопль, «То низко летаешь, то громко свистишь» и в таком духе. Так вот, решили мы как-то с пацанами шалаш соорудить на околице. Так сказать – штаб-квартиру, убежище, где мы могли делать все то, за что бабушка обычно лупит сковородкой по антенне. Три дня пахали. А веток кот наплакал – степь кругом. Всю округу облазили, кое-как насобирали. Строили-строили, и, наконец, построили. Гордости полные штаны. Планов – как волос на голове. Но, к несчастью, простояло наше восьмое чудо света всего одну ночь. Ибо дядя Тимур был крайне, так сказать, раздосадован тем, что сие строение никак не вписывается в окружающий деревенский пейзаж. И нет бы попросить перенести, перестроить. Так, но-но! Взял и сжег все к едреной матери под присмотром полумесяца, без суда и следствия! Мерзкий типок! Гаденыш! Еще же специально ждал, пока доведем дело до конца. Само собой, мы расстроились. Остальные сразу стухли, энтузиазм пропал, бросили это дело. Но не я! Я поклялся, что месть моя будет страшна и беспощадна. Непередаваемое чувство обиды и несправедливости взяло верх. В общем, жил дядя Тимур у себя на опорном пункте. Там у него – и работа, и дом. И самое главное – сортир! Как положено – комнатка метр на метр, а в полу отверстие к Люциферу в гости. Все под одной крышей. Дядя Тимур никогда не запирался, ибо всегда на посту, но и крайне редко спал подолгу - причины те же. Но уж если он спал – то муха не пролетит. Я все-таки решил рискнуть по-крупному. Ну, значит, купил четыре пачки свежих дрожжей, дождался ночи и принялся выжидать. Долго просидел. Светать начало, а он все сидит ни в одном глазу. Видимо в ту ночь фортуна была на моей стороне. Дядя Тимур отключился. Это еще было даже не четверть дела. Я, как Том Круз, набрав полную грудь, боясь моргнуть, прошмыгнул мимо этой спящей красавицы с мешком на перевес. До сих пор не верится, что у меня получилось. Высыпал все до крупинки и назад на улицу. В кусты шмыгнул и принялся наблюдать. Сколько просидел – не знаю, но дождался когда дерьмо в прямом смысле через край полезло! Из всех щелей его конуры. Смрад стоял! И, наконец, финальный аккорд – распахивается дверь и из опорного пункта выплывает дядя Тимур! По колено в говне! Форменные брюки, рубашка – все в говне. А какой взгляд! Одновременно безумие и недоумевание! Никогда такого не видел. Так этот глиномес вышел на улицу, достал из кобуры пистолет и стал размахивать во все стороны. Видать белочку словил. И от этой картины я чуть живот не порвал, ей-богу! Милиционер! В дерьме! Со стволом! В предрассветной тишине! На следующий год такие розы вокруг этого домика выросли!
Машина наполнилась гоготом.
- Да! Молодость, конечно, дана для того, чтобы совершать необдуманные поступки. Но, чтобы так! – сказал Андрей. – Форму опозорить. Я себе такого никогда не позволял!
- Да что ты говоришь, милый мой! – вмешала Татьяна. Вспомни свое чествование лейтенантов.
- Ой, перестань. – отмахнулся он, сделав вид, что не понимает, о чем говорит жена.
- Ну, уже нет. Позвольте приоткрыть занавес таинства! – Татьяна с воодушевлением начала свой рассказ. – Дело было давным-давно, когда небо было голубее, трава зеленее, а зарплату выдавали натур продуктами. Мы тогда только-только поженились. Суровым осенним вечером товарищи под руки принесли своего помятого жизнью закадычного друга, а по совместительству моего горячо любимого мужа, из кабака, где их веселая команда «Не ниже сорока градусов» отмечала первые звездочки на погонах. Андрюша был ни петь, ни рисовать – из слов только междометия. Ну, я, как верная жена офицера, дотащила этого девяностокилограммового борова до ванной, дабы он хоть немного вернул себе человеческое обличие. Перед тем, как я оставила его наедине со своими тараканами, Андрюша принялся мне рассказывать всякие прибаутки. И нет бы, как у всех моих подружек, пьяные в дрова мужья поют романсы: «Какая ты у меня красивая! Как я тебя люблю! Я для тебя горы сверну и в придачу почку продам». Нет! Мой Андрюша заявил, что он теперь занимается йогой! Йогой, мать твою! Я, естественно знатно проржалась с этого и ушла в свою комнату. Он сидел тихо, не буянил. Только слышно, как вода бежит – и все. Через двадцать минут из ванны раздался вопль. Перепугавшись, я кинулась на шум, открыла дверь в ванную и узрела следующее – на полу разбросана форма, в пустой ванной сидит мой абсолютно голый муж в позе орангутпнга ноги закинуты за голову, а глаза устремлены ровно в промежность. Моему смеху не было предела. Если бы я уже тогда было беременна, то скорее всего, родила бы прямо там, в ванной. Как оказалось, этот гуру йоги набрал горячую ванну, подождал пока мышцы разогреются и решил опробовать одно из упражнений. Когда Дюша старательно закидывал ноги себе на плечи, он случайно задел пробку и вода стремительно ушла. Его мышцы остыли, поэтому разогнуться он уже не смог! Так и остался сидеть, не в силах пошевелиться. Как я по полу тогда каталась! А что делать? Разогнуть я его не могу. Позвонила своим в больницу. Сказала диспетчерше: «Присылай бригаду фельдшеров покрепче! Тут такое! Ты никогда еще такого не видела и вряд ли еще увидишь». Приехали быстро. Вместе в четыре горла ржали. Вытащили Андрюшу, положили на носилки прямо так – в той же позе эмбриона. Понесли в «карету». Только представьте: Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Три мужика и одна хрупкая барышня тащат по двору носилки, на которых сидит скрюченный Андрюша с голой жопой и, уткнувшись лицом себе в яйца, истошно орет: «Я предал честь офицера! Где мой пистолет?! Дайте мне пистолет! Я застрелюсь! Я должен смыть позор кровью!» Еле донесли. Со смеху чуть не померли. Привези в больничку. Делов-то, укольчик сделать – и все. Нет, мы пока всей дежурной смене не показали сие чудо, не успокоились. Весь этаж ржал. Потом я лично ему вколола миорелаксант, размяла мышцы и все. Разогнулся.
Снова раскаты хохота. Только Андрею было не смешно. Он прикусил губы, пытаясь не краснеть со стыда.
- До сих пор, вы дрейфовали в безмятежной гавани моего терпения, милая Татьяна Сергеевна. – обратился он к жене. – Теперь, разрешите мне отыграться. – Ты тоже не безгрешная. Вспомни себя после встречи выпускников. Это случилось лет семь назад. Я отпустил свою благоверную в ресторан с условием, что друзья-однокашники приведут ее в целости и сохранности домой. Немного забегу вперед. Один из них мне рассказал, что свет очей моих сильно перебрал в тот вечер и устроила «Шумел камыш, деревья гнулись». Он тоже был сильно под шафе, но все-таки стоял на ногах. Вызвал такси, доехал с моим ангелочком, который к тому времени уже все резервы исчерпал для поддержания сознания, до дому, довел ее до квартиры. Время было позднее. Отперев дверь Танюхиными ключами, он затолкнул ее в темный коридор, бросил в след ключи, захлопнул за ней дверь и уполз в неизвестном направлении. Вроде бы – все по плану. Как бы не так! Я сижу, как дурак на кухне, курю одну за одной, места себе не нахожу. Часики тикают, а мое золотце все нет и нет. Телефон молчит. Я уже распсиховался не на шутку, напридумывал себе с три короба разного дерьма. Не выдержал – позвонил жене того парня, который ее должен был проводить. А она мне: «Так он проводил Таню и уже дома спит минут двадцать». Как сейчас помню – вроде страх такой накатил, а вроде и недоумение. Что делать? Муравью нос приделать. Не на шутку разволновался. Пот, как из шланга, сердце колотится. Оделся наскоро, выбегаю в коридор. И тут слышу – с той стороны входной двери непонятный скрежет. Отпираю входную дверь… И вдруг! На меня вываливается моя женушка, пахнущая дешевым вином, но при этом абсолютно трезвая. Лицо бледное, взгляд бездонный, перепуганная вся. Как оказалось, тот мужик, что ее провожал открыл только одну дверь, а их то две и между ними зазор сантиметров 60! И получается, что ее оставили в бессознанке в этой маленькой щели между двумя дверями.
- А я вообще ничего не помнила. – продолжила Татьяна, хихикая. – Просыпаюсь, а вокруг темно. Руки вытянуть не могу, вообще пошевелиться не получается, холод собачий и только пальцами по дереву скребу. Подумала, что в гробу лежу. Испугалась, думаю: «Это же как надо было нахлюпаться,  и чего им наговорить , что эти суки меня заживо похоронили?!»





«Майские бабочки»

Неожиданный, но приятно разбавивший тоскливую обстановку всплеск смеха и позитива сошел на нет так же быстро, как и ворвался. И уже прошло больше часа с момента, как единый поток гоготания стих. Казалось бы, всего шестьдесят минут с чем-то, но для пассажиров и водителя черного пикапа прошло уже как будто несколько дней.
Атмосфера вновь не блистала разнообразием – скука, тоска и утомление, а ехать еще около четырех часов, не меньше. Закат давно миновал. Хотя, какой это имело смысл? Из-за тех же серых беспросветных туч сумерки спустились на дорогу намного раньше положенного. Теперь эстафету перехватила завораживающая ледяная таежная ночь.
Очередной кусок асфальтированной дороги закончился. Потоки встречных и попутных машин иссякли вместе с солнечным светом. В салоне никто не спал. Народ медитировал, глядя на бегущий впереди свет фар, который опускал градус сознания практически на ноль. Каждый в своем вакууме, без мыслей, без эмоций. Приятная пустота и катарсис, которого нам всем так не хватает.
- Все. – томно вздохнул Андрей, сворачивая на обочину. Машина послушно остановилась. Остальные вопросительно смотрели на него, спрашивать что-либо не решались.
Андрей вышел из машины, открыл заднюю дверь, где сидела Марина и махнул головой в сторону руля.
Та немного засмущалась.
- Я? – удивленно спросила она. – Я давно за рулем не сидела…
- Давай-давай, не бойся. Дорога пустая.
Марина послушно уселась на водительское кресло, а Андрей сел за ней, положив руки на ее подголовник, как бы поддерживая дочь.
Марина нервно, неуклюже тронулась. Вместо того, чтобы спокойно выдохнуть, устремить глаза на дорогу, она бегло переключалась то на боковые зеркала, то на спидометр, то на переключатель скоростей. Машина ползла медленно, хотя Марина давила «тапку в пол».
  - Ручник. – по-доброму шепнул Андрей и сам опустил рычаг ручного тормоза.
Пикап тряхнуло. Стрелка спидометра поползла вверх. Марина вцепилась в руль, словно то был последний кусок хлеба на Земле. С одной стороны, ее потряхивало, но с другой – ей безумно нравилось везти отцовский «Ковчег».
Она ощущала этот приятный груз ответственности и доверия на своих двоих. Чувствовала беспокойный взгляд матери и Бони, которые больше всего сейчас мечтали просто зажмуриться, но при этом продолжали смотреть. Лишь Матвей Ильич и Андрей сохраняли спокойствие. Первый – потому что ему было все равно, кот его везет. Второй – верил в способности дочери, к тому же хотел немного передохнуть.
Он молча откинулся на сиденье, вытянул затекшие ноги и лишь изредка подавал команды Марине, давая понять, что он все еще здесь.
Теперь машина ползла, как гусеница во власти своего рутинного передвижения, никого не замечая и никуда не торопясь. Сама по себе. Без страха и паранойи.
А вокруг беспредельное море тайги. Величественный лес без ориентиров и сигнальных костров, изредка меченный островками цивилизации из дерева и бетона. Вековые деревья, которые застали допотопные времена. Лес, который видел, как Адам нес яблоко Еве. Сырой и холодный, в котором ни зги ни видать. Лес, в котором редко отзываются на голоса.
На первый взгляд - смертельно тихий, но на самом деле он громче дюжины под завязку забитых бомбардировщиков, летящих на низкой высоте. Такой монотонный, одинаковый, но всегда и везде неповторимый. Беспокойный, даже озлобленный. Зовущий, одурманивающий, усыпляющий бдительность, готовый все отнять у тебя без остатка. Хранящий бесчисленные тайны, открывающиеся лишь тем редким счастливчикам, которых он сам  выбирает.
Марина успокоилась, приоткрыла окно, чтобы как следует надышаться свежим ледяным воздухом. Ее движения стали плавными, глаза сумели наконец сфокусироваться исключительно на плывущей под колесами дороге. Во всяком случае, ей так казалось. Она все же увлеклась бегущими мимо деревьями. Тайга манила ее. Никому неизвестно, сколько бы продлился этот сеанс медитации за рулем, если бы зеркало заднего вида не сверкнуло ослепительной вспышкой от фар авто, быстро приближающегося сзади.
Послышалось эхо музыки. Это как надо было выкрутить звук, чтобы он отчетливо слышался за двадцать метров в машине, тихо ползущей впереди?
«Виновата она – Весна!» - доносилась знакомая песня, а вместе с ней и дружный гул нескольких горластых ребят, дружно поющих, вернее, орущих ее на всю округу.
- Пропусти. – спокойный голос Андрея.
Марина послушно отпустила педаль газа и ушла в сторону, уступая дорогу ржавой, но резвой «девяносто девятой». Марина рассчитывала, что чудо отечественного автопрома воспользуется этим аукционном внезапной щедрости, обойдет черный пикап и унесется восвояси. Но что-то пошло не так, если не сказать худого слова. Дурное предчувствие, от которого девушку бросило в жар, постепенно перекинулось на всех обитателей четырёхколёсного ковчега.
- Бабочки. – шепнул Матвей Иванович, ослепленный светом фар обгоняющей машины. Действительно – бабочки. Наглухо затонированная «девяносто девятая» уверенно опередила черный пикап, но завершать маневр не спешила. На заднем стекле вырвавшегося вперед авто красовались три большие серые бабочки, видимо нарисованные каким-то умельцем из передачи «Тачка на прокачку».
Было похоже, что дерзкий четырехколесный представитель отечественного автопрома вот-вот завершит обгон и вернется на свою полосу, оставив черный пикап позади, забрав с собой и чувство беспочвенной тревоги, заразившее Марину. Однако перестроения не последовало. Напротив, обгоняющие сбавили скорость и поравнялась борт в борт с черным пикапом. Это дерби продолжалось вот уже несколько секунд. Девушка недоумевающе косилась на громкую «девяносто девятую», не понимая, чего следует ждать в дальнейшем. Андрей же сразу все понял, даже выпрямился и прошептал что-то нецензурное.
Тонированные стекла пристроившейся машины опустились. Из них высунулись двое. Эти ребята были на веселе, явно подвыпившие. Они принялись поочередно свистеть и размахивать руками, пытаясь привлечь внимание Марины. Природа во свей красе. Животное, именно животное, а не человек, вернее, самец заприметил на горизонте самку и пустил в ход инстинкты. Одному черту известно, как эта парочка смогла разглядеть девушку в кромешной темноте.
- Не поворачивайся! Не смотри им в глаза! – громко, по-командирски, отрезал Андрей, вцепившийся в водительское кресло. Марина послушалась. Хотя, она и не слышала отца вовсе. Все заглушил разрывающий барабанные перепонки страх.
Вот такая проза. Черный пикап мчится по грунтовке. Девушка за рулем обливается потом, с каждым толчком от маленьких выбоин ее пульс увеличивается. Рядом сидит ее мать, бледная, словно поганка, с ощущением, будто кто-то медленно вгоняет длинную иглу под ноготь. Она не чувствует себя женщиной, ей плевать, какой у нее паспорт, плевать на возраст и время года. Ей страшно. Страшно до свиста в ушах.
Две женщины, мать и дочь, как маленькие щенки в ведре, которое вот-вот сбросят с моста в озеро. Беспомощность – и больше ничего. Позади трое мужчин, которые до сих пор сохраняют самообладание. Трое – как один. С суровыми, как эта ночь, лицами, с напряженными скулами. Застыли в ожидании, исподлобья косятся на отморозков из соседней машины и ждут. Терпеливо ждут, не зная чего. Они продолжают надеяться на благоприятный исход, тем не менее уже готовы к худшему. Нервы, которые раньше казались натянутыми, теперь кажутся бельевой веревкой, висящей на соплях.
Еще пол минуты назад ничего не предвещало беды и дурных предчувствий. Сейчас это осталось лишь воспоминанием. Это ни о чем не говорит, а лишь указывает на то, что настанет минута, когда и «девяносто девятая» рано или поздно превратится лишь в воспоминание. Только сколько ждать этой минуты?
Секунда за секундой тянется время. Времени плевать на черный пикап и ржавую «девяносто девятую». Оно идет. Идет, потому что должно идти.
Далее Марина лишь эпизодично включалась в происходящее, ровно поэтому она запомнит следующую минуту частично. В нее будто кто-то вселился, какой-то чужак забрал ее тело, мысли, разум. Вот она не выдерживает напряжения и первой рвет струну, вопреки просьбам отца. Девушка выпрямляет средний палец на левой руке и демонстрирует его двум молодым парням, которые по-прежнему истошно пытаются докричаться. Между ними и Мариной всего полметра. «И грянул гром», как сказал бы Брэдбери.
Она не слышала криков и упреков Андрея, не видела, как оскорбленные этой провокацией кавалеры требовали ее остановиться сквозь громкие, частые, напоминающие сигнал «SOS», автомобильные гудки. Из ее памяти пропал момент, когда «девяносто девятая» пошла на сближение, пытаясь сбросить черный пикап с дороги. Резкое торможение и голова потерявшей от превышающего все нормы страха дар речи Марины лежит на коленях Татьяны, ничуть не уступающей ей в потери адекватности.
Матвей Ильич, увлечённый происходящим, извернулся так, чтобы лицезреть все из первых уст. Старик бросил взгляд на перекрывшую им дорогу «девяносто девятую» и замер, не издав ни звука.
- Видать у ребят запасные яйца есть! – крикнул Андрей и полез в кузов, где сидел Лебедев. Из ящика с инструментами глава семейства лихо выдернул увесистую монтировку. Он, видимо вспомнив армейскую мудрость о том, что защищаться – не значит сидеть в обороне, взглянул на бледную жену, у которой на руках лежала спрятавшее лицо дочь, как бы прощаясь и улыбнулся.
- Ну, режиссер?! – начал он и приободряющее толкнул Боню в плечо. – Кино и немцы! Как это по-вашему, по-режиссерски, называется?
- Рояль в кустах. – испуганно шепнул тот, надеясь, что сейчас из лесу выбежит грязный Пеннивайз и крикнет, что это все либо розыгрыш, либо бред разыгравшейся фантазии. – Я с вами! – Боня собрался с мыслями, поняв намерения Андрея.
- Еще чего! – остепенил его Андрей, вылезая из машины в промерзшую ночную мглу. – Без тебя обойдемся! – крикнул он напоследок, яростно хлопнув дверью.
Боня, видимо также вспомнив очередную армейскую мудрость о том, что настоящая армия не оставляет своего генерала даже по его приказу, выскочил следом.
В салоне стихло. Могло показаться, что никто не дышал. Атмосфера напоминала все тот же вакуум. Только снаружи обрывками доносятся глухие звуки шагов, чьи-то голоса. Внутри же слышен лишь приторный запах обивки сидений в купе с ароматом дешевой «ёлочки».
Татьяна с Мариной застыли, уткнувшись друг в друга, с закрытыми глазами. Притворились спящими в ожидании развязки. Матвей Ильич, напротив, словно сбросил с себя сдавливающую грудь кольчугу угрюмости и безразличия. Можно подумать, что он заново родился, вдохнул жизненных сил в то время, как дамы, сидящие спереди угасли. Лебедев безотрывно смотрел на клочок земли, освещаемый фарами.
На этом островке вот-вот разыграется нешуточное сражение сутулого мужичка в заштопанных рейтузах с монтировкой в руке и его молодого компаньона против пятерых верзил. Их возглавлял самый наглый – в красном анораке, джинсах «слим» и волосами, зачесанными на бок.
Ей-богу, Матвей Ильич испытывал восторг от увиденного. Как будто откатился лет на шестьдесят пять назад. Взгляд безбашенный, живой. Он не улыбался, нет, но все же немного растянул уголки рта. Старик вошел в раж, загорелся. Было бы у него сейчас немного больше здоровья, он бы без раздумий пулей выпрыгнул из кузова и собственноручно уложил на лопатки весь нетрезвый молодняк, вставший на пути у черного пикапа. И даже бы не закашлялся.
Но Лебедев просто наблюдал. Читал по губам взаимные претензии собравшихся, хоть талантом распознания артикуляции не обладал.
Противостояние вяло набирало ход. Оскорбления, игра в гляделки, взаимные толкание, но не более того. Никто долго не решался перейти черту. Чтобы, как и положено – старая добрая мясорубка стенка на стенку. Этим представителям новой волны нового поколения не понаслышке известно, что самое важное в жизни русского человека – это красиво умереть.
- Я тебе сейчас кадык вырву! – Поразительно четкий и отлично поставленный голос Андрея. «Началось». – подумал Матвей Ильич, прежде чем пятеро накинулись на двух, перекрыв весь обзор широкими плечами.
Примерно десять секунд о судьбе Андрея и Бони не было никаких вестей. Может быть они уже лежат на земле, прикрыв голову руками, чтобы хоть как-то защититься от бесчисленных ударов, а может быть им удалось устоять на ногах в этом водовороте из пыли, воплей, пота и запредельного сердечного ритма.
Матвей Ильич заметил взмывающую в небо монтировку, раньше, чем успел запаниковать. Андрей подал спасительный признак жизни. Значит он все еще держится.
К счастью, драка закончилась также быстро, как и началась. Едва монтировка со свистом устремилась вниз, обратно за спины яростно прессингующей фантастической пятерки, раздался звонкий, нечеловеческий визг, знаменующий такую же нечеловеческую боль.
Противоборствующие стороны разбежались. Андрей, не выпускающий из рук свое оружие  и Боня, немного хромающий, запачканный пылью отошли к черному пикапу. Остальные – к «девяносто девятой». Все явно были обескуражены таким поворотом. Лишь один из нападавших остался лежал. Тот самый, в красном анораке. Он бился в истерике от боли и продолжал кричать, держась за ногу, в которую угодил прицельный превентивный удар Андрея.
Его товарищи с ужасом и изумлением смотрели на него, вернее как раз на ногу, которая, чуть ниже колена была неестественно выгнула. Из того места сочилась кровь. Открытый перелом – не иначе. «Как орех расколол» - про себя сказал Лебедев, заулыбавшись без всякого смущения.
Пыл противника стремительно охладел. Их грубость, хамоватость и жестокость растворилась. Боясь встретиться глазами с Андреем, который был готов продолжить кромсать людей на части, четверо кое-как затащили в машину плачущего бедолагу, следом без промедления хлопнули дверями. Мгновение – машина резко трогается с места и на полном ходу уносится навстречу тьме.
- Все. – шепнул Матвей Ильич еле слышно. Этого хватило, чтобы разбудить Марину с Татьяной. Они уселись каждый в своем кресле и просто смотрели, как два красных огонька постепенно отдаляются.
Странная ситуация, не правда ли? Забавная в какой-то степени. Каких-то пару минут назад черный пикап спокойно, без напряжения двигался по дороге. И вот, сейчас он вполне может продолжить свой путь в привычном ритме, вернуться на знакомый курс, но что-то изменилось в его обитателях. Наступила тишина, безмолвие. Как волной накрыла. Оглушительное ничего. Словно ничего не произошло.
И в этом «ничего» отряхивается Боня. Затем садится на место, где должна сидеть Марина, запрокидывает голову, откашливается и ловит себя на мысли, что уже минуту ни о чем не думает. Все мысли и чувства сдул, вышиб и растоптал выброс адреналина, а теперь нет ничего, настолько «ничего», что аж ноги начало сводить. Как ни удивительно, он не стремился взглянуть на Марину, чтобы в очередной раз насладиться трещинками на ее губах.
Марина перебралась с водительского сидения назад, на место Бони и уткнулась мокрым лбом в стекло.
Матвей Ильич вернулся в лежачее положение, укутался в одеяло и пропал в анабиозе. Точно бы ничего и не было.
Андрей продолжал стоять с монтировкой в руке. Впрочем, стоял он не долго. Слегка покачиваясь, он добрался до обочины и со всей силы швырнул ее в лес. Сидельникова штормило не от травмы, а скорее от пережитого напряжения. Волоча за собой ноги, он подошел к водительской двери, настежь распахнул последнее и заглянул в душный салон.
- Я же сказал – без тебя обойдусь. – обращение к Боне. – Эй, сказочник, это ты тоже любишь? - В ответ – тихо. Андрей вытащил из бардачка пачку сигарет, протянул Боне бутылку воды и высунулся обратно на улицу, не закрыв дверь, которая сразу же начала пиликать, сигнализируя об этом. Никому и дела не было до этой двери. Повторяющиеся короткие звуковые сигналы приятно дополняли воцарившуюся атмосферу всеобщего адреналинового похмелья.
Почему Боня не остался в машине? Он никогда не расскажет, видимо. Только подумает. Подумает о тех словах, что говорил его дед, покидая это мир, где черным-черно все, что ни попадя. «Запомни, Богдан. Самое ужасная фраза – эта фраза о том, что без тебя можно обойтись. Значит, что ты недостаточно хорош, либо же, наоборот, слишком перебарщиваешь, форсируешь. Это должно тебя заводить, заставлять ломать самого себя».
Андрей не знает, что чувствовал Федор Михайлович, когда уже «стоял у стенки» и досылал в обойму последние мысли в жизни, а за минуту до финиширования ему вдруг зачитали помилование. Однако сейчас он был уверен, что приблизился к такому состоянию.
Сделав одну затяжку ему показалось, что все его рецепторы обострились. Он отчетливо чувствовал горящие уши, заливающий глаза пот и легкое дуновение таежного ветра. Андрей взглянул на руку с часами – уже за полночь. Внутренний голос украдкой поздравил его с Днем Победы, но Сидельников понимал, что поздравлять других сейчас ой как не время. Оно придет. Обязательно придет.
Сейчас его заволок внутренний диссонанс. С одной стороны, ему хотелось как следует закричать – исторгнуть все до последней капли, но с другой – во чтобы то ни стало, но молчать, подавлять любые эмоции. Голова раскололась на двое. Одна ее часть всецело понимала масштабы произошедшего, а вторая всячески пыталась избавиться от всего, что понимала первая. Где-то Андрей вычитал эту фразу, но никак не мог вспомнить, где именно.
Он выбросил бычок и все-таки протяжно закричал, повернувшись к лесу.
- Мишка! – Пауза. – Лошадка! – Еще раз пауза. – Ёжик! – Лес не ответил. Только подхватил его голос протяжным эхом и утопил в самом себе.
Андрей вернулся к своим, пристегнулся, закрыл пиликающую дверь, но заводить двигатель не решался. Он не поворачивал головы, но нутром чуял на себе тяжелый взгляд жены. Так может смотреть только женщина. Не улыбаясь, и не злясь, всего лишь неэмоционально смотреть. Но делать это так, что ты чувствуешь этот взгляд. Обычный, но в тоже время и нет. Как будто кожу на лопатках медленно прорезают два стальных крюка и в один момент ты оказываешься подвешенным, беспомощным, только ноги мельтешат. Всего лишь взгляд, глаза женщины. И ни один танк не устоит.
- О чем ты думаешь? – спросил Андрей не спуская глаз с руля.
- Ни о чем. – ответила Татьяна. – А ты?
- Как думаешь, является ли мастурбация грехом? – Сдавленный смех. Ему показалось, что разрядить обстановку может только маска клоуна.
Тишина.
Поворот ключей и черный пикап аккуратно трогается и постепенно набирает скорость. Люди в нем так похожи друг на друга. Одинаково молчат и смотрят перед собой. Никто не решается нарушить это молчание. Никому оно не представлялось неловким. Никто ни о чем не думает. Не задает тупых вопросов. Ибо, скудоумнее тупых вопросов может быть только поиск ответов на эти вопросы.
А за окном темно и холодно. Встречные машины, которых становилось то больше, то меньше. Молчащие фонарные столбы, где вместо лампочек летом – паутина, а сейчас черт разбери что. За окном – весна.
- Скрепит что-то. Надо колодки менять. – обреченно вздохнул Андрей, предприняв крайнюю попытку расколоть тишину.
Неизвестно, сколько прошло времени с последней вынужденной остановки. О часах как-то позабыли. Грунтовка уступила трон асфальту. Но комфортнее не стало. Пикап подпрыгивал на нескончаемых ямах, как на надувном батуте. Состояние дороги оставляло желать лучшего. Бомбардир из Бранденбурга постарался на совесть, бомбардирую трассу так, что в бомбовом люке не осталось бомб.
Андрей не жалел машину. Стрелка спидометра не опускалась ниже отметки «120». При таком расходе на первый план выходила проблема с острой нехваткой бензина, но Сидельников был уверен в безупречности своих навыков вождения. Следовательно – заливать бак не намеревался.
Час, два, а, может, всего двадцать минут? Никто не знал. Время казалось вечностью. Кто-то нажал на кнопку и громадные стальные ворота гермозатвор со скрипом захлопнулись, отрезав черный пикап от остального мира, выбросив его на обочину.
Матвей Ильич спит. Хотя, скорее всего претворяется и думает о высоком. Его попутчики, моментом ранее бойкие, полные энергией, вступившие в схватку с превосходящим по силе противником, правда, каждый на своем поле, теперь сражаются со сном. У кого-то это не получается, как, например, у Бони, храп которого сливается с дорожным гулом. А кто-то – Андрей, Татьяна и Марина. Они внушают себе мысль о безотлагательной бодрости, она же их постепенно и усыпляет.
Глава семейства вынужден держать руль одной рукой. В другой он держит яблоко. Откусывает от него по маленькому кусочку, тщательно пережевывает, не меньше тридцать двух раз – как и положено. Это немного притупляет сонливость, помогая держаться наплаву.
«Куда плывем, то? И сколько еще плыть?» - его мысленно спрашивает Татьяна.
«Хрен его знает». – молча отвечает Андрей.
Так бы и просидели бы половинки друг друга, поймав одну волну немых переговоров, если бы впереди не возникли мерцающие красно-синие огни полицейской машины. Сидельников сразу же среагировал и сбросил скорость. Татьяна прильнула к стеклу. У обоих сработала чуйка. Неизвестно, что там – впереди. Но это имело отношение к черному пикапу. Если бы Боня не спал, то наверняка бы начал паниковать и ерзать по сидению.
Приближаясь, картина прояснялось. За полицейской машиной стояла карета «скорой». Проезжая часть усеяна осколками стекла, кусками металла, кое-где свет фар выцепил пятна крови.
- Я думал здесь ментов не бывает. – Заспанный голос Бони.
- Тс. – Андрей приставил палец ко рту. Он ухитрился ювелирно протиснуться в узкую щель между препятствиями на малых оборотов, чтобы узнать, по какому поводу сыр-бор.
 Авария, разумеется. Тем не менее, смущение не давало покоя. Проплывая сквозь скопление врачей и сотрудников ГАИ, путники, как один, устремили взоры на обочину, где в ряд лежали носилки, а на них – тела, укрытые черным полиэтиленом. Всего пять тел.
- Смерть сегодня капризная… - в пол голоса начала Татьяна, но сразу резко вдохнула с испуга. Метрах в пяти от тел, у покосившейся сосны на боку лежала искореженная машина. Едва ли язык повернется назвать это автомобилем, если бы не три серые бабочки на треснувшем заднем стекле.
Андрей дал по газам, выдохнув с облегчением.
Следовало бы обронить хоть словечко, но никто не спешил с этим. Лица невольных свидетелей места происшествия застыли в негодовании, словно сошли с фотографии.
- Нету тела – нету дела! – сказал, наконец, Андрей, учуяв былое спокойствие, даже воодушевление.
- Вот и правильно. – поддержал его Боня, натирая и без того красный нос. – Плохие должны дохнуть.
- Кто тебе дал право решать, кому нужно жить, а кому – нет, щенок? – ни секунды ни раздумывая озлобленно рыкнул Андрей. – Не бывает хороших и плохих людей. Разделять никого не нужно! – Сидельников поймал кураж от злости, пропитался этим. Эмоции? Возможно. Сейчас, или никогда, но он выплеснет весь накопившейся негатив.
- А что же с ними делать? – еле слышно пикнул Боня.
- Выводы. – отрезал Андрей.
- Ведь у них были мамы. – по щеке Татьяны пробежала слезинка.
- Началось! – чуть не крича зарядил Андрей. – У меня тоже была мама! У Пичужкина – есть мама. Это же не помешало ему отправить на тот свет несколько десятков человек! Брось все эти штучки свои женские, оправдания нелепые.
- Мама, она для того и есть, чтобы оправдывать. Каким бы не был маньяком ее ребенок, она все равно перед отправкой того в колонию нажарит ему с собой котлеток. – шептала обомлевшая Татьяна. – Получается, что ты «бабочек» убил. Ведь если бы не… - она не успела договорить. Андрей, что было силы вдавил педаль тормоза пол. Черный пикап повело по гладкой наледи, почти развернуло, вынесло на пустую встречную. На коврики полетели какие-то пустые бутылки и пустые стаканчики.
 Пассажиров импульсивно выбросило вперед, но ремни безопасности сработали стопроцентно. Даже испугаться не успели. Только Матвей Ильич, поистине обескураженный такой выходкой вымолвил что-то подозрительно напоминающее «Мать твою через колено».
Дождавшись полной остановки, Андрей вцепился в голову жене, развернул ее лицо, чтобы видеть ее глаза. Та, в ожидании крика зажмурилась. Вопреки ожиданиям Андрей заговорил очень тихо и спокойно. От этого сделалось еще страшней. Лучше бы он кричал.
- Ты вообще соображаешь, родная? С головой в союзе состоишь? Если бы не я, вас бы в грунт закатали. Думаешь, я от скуки решил палкой помахать? Нет. – он прислонил указательный палец ко лбу жены. – Ты, Марина, выскочка этот, дед – все вы. – он взял небольшую паузу. – Поняла? – кивок в ответ, глядя в расширенные зрачки собеседника. Андрей расслабил потные руки. Отражение в мокрых глазах жены, как галлюциногенный препарат.
Сердце в груди угрожает разлететься. Здесь и сейчас, замурованный в ночи, Сидельников прозрел с горечи. Он устал, вымотался. Обессиленный, голодный, лишенный чувств. Устал от нескончаемой дороги и темноты. Это уже не просто поездка, а целая зеленая миля. Куда они едут? Далеко ли?
Хотя дорога знакомая, пройденная десятки раз, но теперь – это лабиринт. Андрей устал от себя самого. И единственный выход – продолжить путь. Бежать некуда. Только вперед. Дальше – на северо-восток. Столько проехать, чтобы теперь просто встать на финишном круге? Ну уж нет.
Вперед, смеясь играючи.



«Последний самурай»

Разумеется, когда всякий оставил надежды и иллюзии – тьма отступила, прихватив с собой и страх одиночества. Все же в ночи иногда загораются костры. Осталось всего ничего – километров тридцать. На пути черного пикапа растекся небольшой поселок. Последний форпост перед цитаделью. Давно опустевший, как могло показаться. Но завсегдатаи этих краев знают, что форма обманчива. Людская обитель подает признаки жизни.
В некоторых окнах двухэтажных бараков, рассчитанных на семь квартир, горит тусклый свет. Среди покосившихся, гнилых изб проскакивают жилые домики, обшитые дорогим сайдингом. На центральной улице парочка работающих фонарей, голые деревья и низкорослые елочки приветствует путников. Где-то вдалеке устремилась в небосвод телевизионная вышка, подсвеченная красными огнями.
Добрая половина домов до сих пор топится по-старинке, чему свидетельствуют пустые поленницы, сооруженные прямо у дороги. Зимой все засыпало наглухо, от чего в ночи, при хорошей луне, поселок блестел ярче любых звезд. Сейчас снег сошел по большей части, но округа по-прежнему оставалась непроходимой. На некогда сплошном белом платье появлялись все новые и новые проплешины сырой травы и грязи. Еще пару недель и обочина будет усеяна ласковыми бабушками, торгующими картошкой и челноками, толкающими всякое барахло. При всем этом, с дровами будет совсем беда. Из-за повышенной пожароопасности, в леса перестанут пускать даже лесорубов.
Для кого-то город покажется жутким. Как, например, Боне. Он как будто бороздил просторы потустороннего мира. Боялся голову повернуть, дабы не столкнуться с реальностью, где борется за свое место под негреющим северным солнцем перекатная голь, опекаемая Богом. Ибо последний отчаялся среди людей искать людей, просто устал и сбежал сюда, спрятался, обретя покой.
А для кого-то это не выглядело чем-то немыслимым и ужасным. Кто-то называет это словом – Родина.
Андрей был как раз из таких. Он представлял себя отважным всадником, который весь в золоте, верхом на белом коне, гарцует по этим улицам, ловя приветливые взгляды случайных прохожих.
Только этой ночью безлюдно, лишь пара дворовых собак сотрясает ледяное пространство, да белые чайки кружат над помойками, позабыв про время суток.
Сонная лощина – да как бы не так. На выезде из поселка, игрой на контрасте, стоит и светится новенькая заправка с придорожным кофе. Её видно ото всюду, как и телевизионную башню. Андрей сворачивает с дороги. Видимо погорячившись, он все-таки оценил шансы на последний рывок. Вывод неутешительный – бензина в баке километров на десять, если постараться. Перспектива «обсохнуть» на пустой ночной трассе заставила водителя изменить планы и, наконец, заправиться, засунув прущее из всех пор нетерпение куда поглубже.
Заправка пустовала. Лишь один старик в теплом пуховике и высоких сапогах одиноко сидел на свежеокрашенной лавочке и не спускал глаз с чужаков, паркующихся рядом.
- Жрать хочу. Сил нет. – из последних сил вымолвил Андрей, вынимая ключ из замка зажигания. Татьяна с Мариной поддержали его идею. Запасы, отложенные в дорогу, давно исчерпались, а до пункта назначения хотелось доползти сытыми.
- Тогда мы с Богданом постоим немного. Подышать хочу. – сказал Матвей Ильич.
Накинув куртки с шапками, все вышли  на воздухе. Температура опустилась ниже нуля, от чего рядом припаркованные автомобили покрылись инеем. Теплые вещи мало спасали. Приходилось подпрыгивать, чтобы хоть немного согреться.
Андрей с Боней вытащили Лебедева из своего бункера. Он тут же зажмурился, ослепленный ярким светом ламп. Снаружи оказалось еще тише, чем в лесу. Только гудение колонок, да стрекочущие сороки не давали сойти с ума. Птиц явно что-то беспокоило.
- Тут тебе не Питер, если что. Здесь народу принято смотреть в глаза. На заметку возьми. – сказал Андрей Боне, имея ввиду человека на лавке. Тот все понял, заботливо взял Матвея Ильича за рукав, помогая тому стоять на ногах.
Так они остались одни, не считая изучавшего черный пикап представителя местных. Боня, как говорят в таких случаях – ушел в себя с головой. Равнодушно изучая замерзшие лужицы под собой, он судорожно елозил пальцами в кроссовках, дабы не окоченеть, а Лебедев невозмутимо стоял, запрокинув голову вверх.
Пред ним предстало ясное небо. И куда подевался серый занавес? От некогда грозных серых туч осталась лишь малая часть облаков. Так что Матвей Ильич и Боня оказались ровно под громадным ковшом белой медведицы, словно предстоявшему через мгновение перевернуться.
- Пират вернулся в родную гавань. – Лебедев зажегся в улыбке. – Видишь чаек? – он указал пальцем в зенит. – Вот помру, обернусь одной из них, буду кружить над землей, и кричать: «Я чайка! Чайка!» – звонкий смех.
- Вы такой чудак, Матвей Ильич.
- Это моя работа! Что-то ты совсем поник, дружище. – сказал Лебедев. – Переживаешь из-за «бабочек»?
- Как тут не переживать? Все же косвенно, но мы их убили. Кажется. – ответил Боня, глубоко вздохнув. – У меня такого никогда не было. Ощущения, в смысле.
- Пройдет. Дай душе зачерстветь. Тем более – чему быть, тому миновать.
- Так просто об этом говорите. – Боня чувствовал себя сидящим на пороховой бочке. – Вы убивали людей? – смело спросил тот.
- Было дело. На войне все убивали. А что делать? Либо – ты, либо – тебя. Все по струнке ходили. Война – это другое. Есть свои, есть чужие. Все кристально ясно. А здесь – все свои, а все равно воюем.
- Страшно – убивать? Совесть не мучает? – Боня понимал, что наглеть ни к чему, но все же спросил. Матвей Ильич скривился, подумал немного и продолжил.
- У тебя есть крыша над головой? Двор с парковкой? Мусорный бак во дворе? Любимая лавочка, где ты впервые поцеловался? Трансформаторная будка, за которой вы с друзьями упивались до потери сознания? Магазинчик у дома, куда ты в тапках на босу ногу бегаешь за шоколадкой или сигаретами? Футбольное поле, на котором чьи-то спиногрызы круглогодично играют то футбол, то в баскетбол, а порой и во все сразу? Дворник, который с тобой здоровается, хотя ты даже не знаешь его имени? Есть же, все это, да?
Боня неуклюже кивнул.
- А теперь представь, что пришли люди, чужие люди, и все это отобрали. И нет ни магазинчика, ни поля, ни дома собственно. Дворник без имени схоронен у болот. Детишки все куда-то запропастились. Да и вообще – ничего нет. Выжженная земля. Что чувствуешь?
Боня прикусил губу и принялся поглаживать рукой сердце.
- Жжет в груди, правда?
- Правда.
- Не знаю, как сейчас называют это жжение, но в мое время его называли «духом». Не приведи Господь, тебе застать времена, когда этот дух пробудится. Когда единственное, что ты можешь сделать, чтобы хоть немного пресечь вероятность прогулки по руинам собственного двора – это выстрелить. Будешь еще спрашивать, мучает ли меня совесть, а? – риторический конец.
-  Боишься, что нас будут искать? – выдержав многозначительную паузу спросил Лебедев.
- Бросьте. – прыснул Боня. – Кому нужны козьи потягушки? Ментам нет до этого дела.
- Ты просто настоящих ментов не встречал. – перебил незнакомый голос совсем близко. Обескураженный Боня повернул голову. Тот самый старик, косящийся с лавки, стоял теперь у него за спиной и тяжело дышал.  Незнакомец с аскетичным лицом, поглаживая густую серую породу продолжил. – Я повидал таких. Немного, но повидал. Тех, которые до сорока пяти в капитанах ходят, живут всю жизнь в одной комнате в общежитии. Тех, которые за идею восемь дней в неделю пашут по двадцать пять часов в сутки. Потому что клятву давали. И все остальные их боялись, как огня. Начальники, простые сотрудники, криминальный мир.
Боня смутился нетактичным вмешательством незнакомца, опустил глаза вниз и сделал вид, что ничего не слышит.
Старик встал рядом с поразительно похожим на него Лебедевым и также устремил глаза на «ковш».
- Простите, что побеспокоил вас. – деловито продолжил неизвестный. – Вы с Питера, гляжу, путь держите. По номерам понятно. Я тоже немало чести отдал этому славному городу.
- О, так вы нездешний? – риторически спросил Лебедев, ощутив диковинную легкость. Встретившись с этим человеком впервые, он полагал, что где-то уже с ним встречался, что они давно знакомы.
- Волки. – ответил незнакомец, уводя разговор в непонятное русло. – Волков в лесу развелось теперь – тьма. Раньше хоть отстреливали. На каждом километре лесничий стоял. Организованно истребляли. Десять положат, а десять оставят, чтоб скотину всю не пожрал. А сейчас что? Сократили всех. Деревни вымерли, сажать в сезон некому. Вот и расплодились черти клыкастые. Жрать, то им, видно нечего, поэтому они совсем обнаглели и страх потеряли. Не боятся к людям лазить. Всех собак за зиму перетаскали. Надо ружье покупать. Страшно ночью из дома выйти.
Матвей Ильич никак не мог уловить мысли собеседника. – Вы – здешний?
- Я? Нет. В поселке года два от силы.
- Сами откуда будете? Извините, как вас…
- Сергей. Сергей Сергеевич Коваленко. – тот протянул увесистую руку.
- Матвей. Матвей Ильич Лебедев.
Боню никто, кажется, и не заметил, поэтому он отстранился от старших, сделав пару шагов в сторону. Словно шел маленьким с мамой в магазин, а та повстречала очередную свою знакомую и сцепилась с ней языками.
- Я уже, сказать взаправду, не знаю, откуда буду. – Коваленко жалостливо прошипел. Поймав волну, ему захотелось то ли слезно рассказать о себе, то ли просто, стиснув зубы выговориться. – Родился на юге. Долго служил милиционером в Питере, затем вернулся на Родину. Семьи у меня нет и не будет, думал доживу спокойно, времени на таймере немного оставалось. Во всяком случае, я был в этом уверен. Устал очень, от жизни устал. На каждую собаку бросался, лишь бы меня прибил кто, лишь бы самому руки не накладывать. А то знаете – духу не хватает. И тут – он хлопнул в ладоши. – Подвернулась удача. Последний долг отдать. Жарко было в то утро, по истине жарко. Как вчера – помню. Застрелил одного парнишку. Ну думаю – все, живым домой не вернусь. Растерзают, разорван, ан нет. Выжил я, сукин сын. Потом, когда разгребать все начали, меня под шумок и упекли сюда – на север. Семь лет в колонии под Вельском. Даже обрадовался – помру, думал, в застенках, да никто и не заплачет. Если бы. Проклятье на мне что ли какое – жить? По УДО вышел и сюда перебрался. Денег нет, дома нет. Живу, где придется. Куда идти – не знаю. Здесь хорошо вроде – тихо, спокойно. Но все равно не вырваться. Из колонии откинулся и понял, что тюрьма – это я сам. Куда не беги – все о зеркало стукаешься. От себя не убежать, отсюда – тем более. Никто меня не ждет. Дом родной, наверное, водой смыло или огнем сдуло. И сколько еще терпеть Бог велел? Восьмой десяток пошел давно. – Коваленко слегка попятился, прикрывая глаза рукой, окончив свой рассказ дрейфующего на льдине в открытом море
- Знаете, что я вам скажу, Сергей Сергеевич. – утешительно заговорил Матвей Ильич. – «Ищите и обрящите». – Так товарищ Христос учил. Мне, бывало, тоже не легко приходилось. Но командир, во времена, когда опускались руки, нас всегда наставлял: «Мужики, вы идете только потому, что надо идти». Надо идти, Сергей Сергеевич.
- Судьба покарала. За то, что жизнь у другого отнял. Я человек не воцерковленный, но теперь понимаю - ад сошел на землю. Только я его единственный обитатель. – сказал Коваленко.
- Вера – это не пакет молока. Ее нельзя просто снять с прилавка, а потом выпить. Это так не работает. Справедливо хоть? Убили, значит было, за что?
- Да, какая теперь разница. Главное – убил.
- Не помню название фильма. – зарядил Лебедев. - Хорошее кино. Про священника. Смотрел пару лет назад. Память у меня старческая, но все же пару фраз я усвоил. «Бог милостив. И границы его милости пока не установлены». Так что не отчаивайтесь, Сергей Сергеевич. А то, что свести счеты с жизнью хотите – так в этом мы все от одной пуповины. Все хотят. В глубине души. Только мало кто относится к этому всерьез и начинает копать. Перестаньте казнить себя, если понимаете, что ошиблись. Живые люди всегда ошибаются. По вам и не скажешь, что вы форму когда-то носили. Вспомните себя. Теперь вы разбитый хнычете первому встречному, на судьбину жалуетесь. Разве этого вы хотели? В этом состоял ваш путь к цели? Просто ныть и убиваться по прошлому у старого корыта?
Коваленко не нашлось, что ответить. Он молча приобнял Матвея Ильича, как старого давнего друга, понимая, что больше они никогда не встретятся. Затем развернулся и сутуло побрел, шаркая стоптанными берцами, в морозную темень. Где-то гуляет ветер, играясь с дорожным мусором, а старик все идет и идет в зеленое море.
Вдруг останавливается, замирает и становится в пол оборота.
- Совсем забыл! – покатилось эхом по заправке. – С праздником!
Матвей Ильич поднял кулак, показывая Коваленко знак благодарности, и продолжил провожать взглядом удаляющийся человеческий силуэт, напоминающий палый осенний лист, подхваченный северным ветром.
- Богдан. – Лебедев вспомнил, что его юный компаньон все еще здесь. – Ступай в машину, пожалуйста. Я хочу немного один побыть. – Боня понимающе удалился, пересел вперед, где всю дорогу просидела Татьяна, а потом еще долго наблюдал через зеркало заднего вида за Лебедевым, который вновь что-то нашептывал в свой диктофон при полной луне.

***

Андрей с дочерью щелкали клювами, сидя за небольшим столиком, усыпанным хлебными крошками. Они с трудом уплетали горячую пищу, не имея сил для поднятия головы, не говоря уже о простых разговорах. Помимо них в кафе не было никого. Если не считать гудящий холодильник и повешенный у самого потолка антенный телевизор, орущий на всю катушку, по которому транслировался повтор какого-то футбольного матча.
Татьяна увлеченно о чем-то беседовала с угрюмой кассиршей, разгадывающей кроссворд из журнала для садоводов. Видимо, таким образом, Сидельникова стремилась отвлечься от мыслей о стычке, произошедшей намедни. А может быть просто соскучилась по родной речи, наполненной приветливостью и доверием. У нее невероятный талант -располагать к себе людей всех мастей и областей. Поэтому те слепо, подчас безрассудно, выкладывали на стол все карты. В случаях крайней необходимости Татьяна умело этим пользовалась, наперед зная слабые места оппонента, на которые он добровольно указал ранее, сам того не понимая.
- Надо бы деда поздравить. – сказала Марина, продолжив жевать.
- Поздравим само собой. Не сейчас. Приедем – за стол дружно сядем и поздравим. А то как-то по-свински получится, если сейчас. Не по-человечески.
- Мама вчера вечером ленточки принесла к празднику. Что-то я твоей не вижу. Потерял что ли уже?
- Нет. – спокойно ответил Андрей. Моя – там осталось – он указал пальцем на северо-запад.
- Странно. Почему не надел?
Андрей раздраженно вздохнул.
- Ой, Боже ты мой. Не думал, что мне придется еще раз когда-нибудь это объяснять.
- Еще раз? – переспросила Марина.
- Да. Хорошо, что мама нас сейчас не слышит. – он посмотрел на Татьяну, стоящую за стойкой в другом конце зала. – Мы так переругались из-за этого в свое время. Потому я зарекся больше никогда эту тему не поднимать.
- О чем ты?
- Как думаешь, доча, что самое страшное в жизни?
- Ну, сметь, войны, катаклизмы. – с ходу ответила Марина.
- Нет, совсем нет. Самое страшное – это остаться непонятым. Вздор – подумаешь. Но стоит однажды с этим столкнуться – страшная вещь. Понимаешь, иногда мне кажется, что я слишком категоричен и однозначен в этом вопросе, что мое восприятие мира – оно ошибочно, но я действительно не понимаю, что происходит. Ведь всего каких-лет лет десять назад не было никаких ленточек, никаких табличек. И ведь жили как-то. Праздновали каждый май. И все что ли искреннее казалось. А сейчас то, что стало? Что изменилось? По сути – ничего. Кто сидел, тот сидит. Кто воровал, тот ворует. Кто был предан, тот преданным и остался. Нет, хорошо, что есть символ, что есть ритуал, но идея-то где? В интернет заходишь девятого - и там одно и тоже. Одни выкладывают фотографии с плакатами, с ленточками, с табличками, мол: «Смотрите! Я помню!». А другие – обвиняют их в лицемерии, в том, что завтра эти люди всё забудут ровно на год. Крамола в том, что оба этих лагеря – одинаково никчемны. Потому что за ними нет идеи. Единственная цель – привлечь внимание, что-то кому-то доказать. А мне давно не нужно ничего доказывать. Поэтому я не ношу никаких ленточек и табличек. Потому что я и без этого помню лица тех, кто ушел. Знаешь, иногда так паршиво от этого на душе. От войны чертовой. Столько народу побили, столько горя принесли. Порой просто зарываюсь в подушку и реву, как девчонка. Не только в День Победы. Мне не нужен особенный день в календаре, чтобы просто помнить. Раньше меня пугала нынешняя тенденция, касательно сегодняшнего праздника. Про «Полк» я вообще ничего понять не могу до сих пор. Эти люди с фотографий. В каждой семье ведь есть родственники, которые воевали, которые погибли, сражаясь за то, чтоб мы сейчас с тобой сидели здесь, на заправке. Это же настолько личное и неприкасаемое – память о них. Их нужно беречь и хранить. Зачем выносить это все на каких-то табличках? Почему нельзя просто в кругу близких посидеть на кухне и всплакнуть? Показуха какая-то. Не понимаю. Пару лет назад я еще пытался докричаться, объяснить что-то, но без толку. Понавешают ярлыков только – «Ксенофоб, русофоб, просто урод». – и все. Потому что думать – никто не хочет. Поэтому я замолчал. Ибо не хочу, чтобы мои слова выглядели, как провокация, а не как точка зрения. Мне нет дела до них, им нет дела до меня. Никто никого не трогает. Все – в рамках этики. Одно терзает только. Завтра многие обо всем забудут. Не все, но многие. И память словно в морозилку засунут, чтобы через год ее достать и киркой лёд разломать на пару дней, чтобы потом обратно положить, захлопнув дверцу холодильника. И так каждый год. Во что превратится этот День, когда не останется ни одного ветерана, когда умрет последний самурай – вообще и думать страшно. -  Закончив, Андрей поднял голову и увидел перед собой Татьяну. Он не слышал, как она подошла. Сколько она уже стоит вот так? Со злыми, волчьими глазами, готовая разорвать мужа на мелкие кусочки, проглотить и не подавиться.
- Какой же ты все-таки странный, Андрей. – обронила она.
- Скорее всего, но я хотя бы не вру никому, милая.
- Ты и представить не можешь, для скольких людей этот праздник – самое дорогое, дороже жизни сомой, а ты смеешь о них так говорить, сваливая всех в одну яму. Сейчас такие времена, когда мы совсем одни. Когда весь мир на нас ополчился. И «Полк», и ленточки – это не показуха. Это как раз и есть твоя пресловутая идея. Идея в том, чтобы показать единство от мало до велика. Чтобы почувствовать единение с теми людьми, которых сейчас нет. И мы несем изображения фронтовиков, чувствуя, что они никогда не исчезнут, не сотрутся. Несем в благодарность, за то, что эти люди принесли бесценный подарок – «Жизнь». Жизнь для нас с тобой, жизнь для наших детей. Это не просто толпа. Это – единство. Это долг – сохранить, чтить и сражаться за память о тех, кто сохранил сегодняшний мир. Этот День показывает, что мы готовы встать плечом к плечу также, как когда-то встали наши прадеды, чтобы, как и они, отстоять свое право на жизнь. – сказала она.
- Я уважаю твое мнение, уважаю твой выбор, но и ты меня пойми.
- Не хочу. – категорично отрезала Татьяна. – Пойдем, Марусь. Надо ехать. – Марина встала и пошла за матерью.
Андрей остался один. В очередной раз на полном ходу врезавшись в монолит из недосказанности и недоговоренности.


«Релоад»

Вот он – последний рывок. Самый трудный и волнительный. Черный пикап вот-вот завершит этот долгий марш-бросок со своей сольной программой. Не верится, что он смог это сделать. Скоро начнет светать.
Андрей ехал по-прежнему в одиночестве. Супруга, обиженная и оскорблённая, так не проронив ни слова заснула вместе с дочерью на заднем сидении. Боня также задремал. Неизвестно, спал ли сейчас Матвей Ильич, но он и без того казался невидимым и отрешенным. Не потому, что его загнали в рамки, заперли в клетке, как беспомощного раненого зверя. Он сам избрал себе такую участь. У него, впрочем, назвать свое положение «участью», язык не поворачивался. Скорее – благодатью.
Над лесом зажглось оранжевое зарево. Нет, не рассвет. Это множественные фонари маленького города без хлеба и соли приветствуют своих блудных сыновей, плутавших в паутинах множества дорог, так и не найдя ту самую – верную. Хотя, кто знает?
Проезжая мимо старого загородного кладбища, Андрей сбавил ход, повернул голову и приуныл. Здесь лежит его мать. Сидельников никогда не пытался избавится от воспоминаний о том раковом, но страшно поучительном дне. Дне, когда он видел, как уходит самый близкий человек, а за его уходом приходит осознание того, что потраченное время, мысли, целая жизнь на сомнительные цели, оказывается бессмысленной суетой. «Сколько лет я иду, но не сделал и шаг? Сколько лет я ищу, то, что вечно со мной?». – так, кажется, пел Шевчук.
Город не похож на поселок, оставшийся позади. Хоть тот поселок и был в разы больше него. Здесь все выглядит по-другому. Широкие освещенные улицы, торговые центры, благоустроенные пяти и девятиэтажные «панельки». И ни одного деревянного домика. Как бы он не выглядел ни через пять, ни через десять лет – он все равно останется местом, где все началось.
Наконец, Андрей паркуется в до боли знакомом дворе, на против до боли знакомого подъезда кирпичной девятиэтажки.
Все.
Нет, он не спешит будить остальных. Ему крайне важно именно сейчас насладится этим будоражащим кровь моментом в полном одиночестве. Он тихонько открывает дверь и выходит на ледяной воздух. А за дверью – мертвая тишина. Слышно собственный пульс, собственное дыхание. Каждый шаг, как удар в колокол. Любая незначительная мелочь, будь то травинка под ногой или трескавшийся под человеческим весом лед на лужах.
Подойдя неестественной деревянной походкой к железной подъездной двери, Андрей останавливается поднимает глаза на темные окна квартиры, где когда-то жил. Теперь – это только перевалочный пункт. Ему вдруг захотелось обернуться маленьким мальчиком, рассекающем на четырехколесном велосипеде. Или копающим картошку у дедушки в огороде. Или рассказывающим родителям стих, стоя на табуретке в новогоднюю ночь. Мальчиком, который еще не знает, что часто необходимо много времени, чтобы осознать важность давно упущенных моментов.
Андрей выпрямился по стойке смирно и прислонил кончики пальцев к правому виску, отдавая честь.
Послышались осторожные шаги за спиной.
- Прости, брат. Сигаретки не будет? – нетрезвый мужской голос. Андрей развернулся и увидел пред собой человека без лица. Его скрывала ночь. Сидельников принялся лазить по карманам, пытаясь вспомнить, куда положил пачку. Нашел.
- Ну ничего себе, ты их запрятал. От мамы что ли? – усмехнулся невидимка.
- От жены. – улыбнулся тот, протягивая сигарету.
- Как тебя зовут? – вопрос врасплох.
- Андрей.
- Андрюха! – незнакомец протянул руку. – Спасибо. Помогу чем смогу, когда увижу.
- Заметано, братишка. – сказал Андрей человеку, который ничего этого не вспомнит на утро. Простому мужику, каких здесь тысячи. Настолько простому, что прилети к нему Джин, готовый исполнить три любых желания. мужик бы не придумал ничего лучше, чем просто попросить три сигаретки.
Одноразовый «братишка» побрел дальше. Стоило ему отойти, как из умолкнувшего пикапа вылез заспанный Боня. Зевая и потягиваясь, он подошел к Андрею и уставился на девятиэтажное строение.
- Какой этаж? – спросил он.
- Восьмой. – Андрей закашлялся и с ухмылкой спросил. – Как думаешь, оттуда больно падать?
- Неа. Насмерть сразу – ничего не почувствуешь.
- Не скажи. Помню, в училище у нас на курсе был один чудак. Здоровый, накаченный, на две головы выше меня. Ну, мы его Шкафом и прозвали. Однажды он стоял в ночь «по роте», боярышником наклюкался до синих соплей и с восьмого этажа улетел. Помню, как забегает напуганный дежурный по общаге и орет: «Мужики, там Шкаф упал!». А мы ему: «Упал – так поднимите». «Не тот шкаф…» - вот умора была. Как оказалось – Шкаф отрикошетил от козырька в полете и благополучно плюхнулся в сугроб. Потом еще по лестнице бегал, наводя ужас на приехавших врачей. – Андрей рассмеялся.
- Вы всю жизнь здесь прожили. – спросил Боня, изучая соседние окна.
- Нет, не совсем. Переехал в этот дом еще в школе. А так – родился на другой половине.
- Половины? – недоумевающе спросил Боня.
- Да, представь себе. Даже этог маленький город умудрились поделить на две части. Не знаю, как объяснить. – сетовал Андрей, с досадой понимая, что сейчас снова придется философствовать. – Деление весьма условное. Одни думают, что сила в силе. Как, например, в моем родном дворе. Он в двух кварталах отсюда. Другие, здешние,  свято верят, что сила – в слове. Поэтому пока одни били друг другу морды, пытаясь доказать свое превосходство, другие – молча наблюдали. Во всяком случае так было раньше. Сейчас – все поутихло и смешалось.
- А в чем сила, как думаете? – Боня не стал добавлять приставку «Брат».
- Не знаю. Сам как считаешь?
- В правде, конечно. – так бы ответил любой ребенок миллениума, и Боня не стал исключением.
- Брось эти бредни. Если – и так, то какая в ней сила? Правда у каждого своя. Но это не значит, что каждый прав, так ведь? Значит и силы в ней никакой нет. Вот если бы дядя Леша заменил слово «правда» на слово «честность», я, может быть, бы еще подумал.
- В чем разница? Не пойму. Что там - правду говоришь, что здесь.
- Честный – не тот, кто никому не врет. Уж поверь, самый честный человек умеет врать покруче любого лицемера, а тот, кто не врет самому себе. Этому надо учится долго и упорно.
- Не жалеете, что уехали отсюда? Возвращаться не думали?
- Пока нет. Сейчас уже нет. Раньше, я ненавидел себя за то, что утащил всю семью в северную столицу. Вроде взрослый мужик, а совершает безумные поступки. Безумие - да. Помнится, первый год Танюша заявляла мне, что по уровню отвратности она ставит Питер в один ряд со случайно попавшейся гнилой фисташкой и «молочницей». Потом успокоилась. Мы все – успокоились.
- Все-таки полюбили город. Это здорово.
- Типун тебе на язык. С головой у меня пока что все в порядке, так что не надо чепуху молоть. Все уезжали туда, в надежде уйти от нищеты, беспредела и скуки. Потом рассказывали про хваленую «мечту», внимая им, я решил рискнуть, в поисках лучшей жизни. Мне нравилось ездить туда. Красиво, чисто, дружелюбно. Но все эти рассказы оказались брехней, стоило лишь там осесть. Мы попали под еще более сильный пресс неприятных обстоятельств. За эстетической красотой не оказалось ничего больше. Но назад бежать, оказалось бы простой трусостью. Это не просто дворцы, высотки и дороги – это целый персонаж. Всеобъемлющий и невообразимо сильный. Сильный не с позиций добра и зла. Просто – сильный. С такой силой мне еще не доводилось встречаться. Город буквально бросил всем вызов, надавил. В какой-то момент мне показалось, что ему действительно удастся меня закопать. Поэтому я начал учится, позабыв о своей конформистской натуре. Учится смотреть под ноги, замечать самые незначительные детали, показывать клыки, чтобы не лишится остатков человечности и не превратится в блеклого обитателя бетонных джунглей – в пустышку. Постоянный тонус, броня, чуткость. Я буквально родился заново. За эти годы я не узнал ничего нового про архитектуру, искусство и историю. Но узнал кое-что новое про самого себя. За это я бесконечно благодарен этому персонажу. Нет, я его не люблю. Мне не за что его любить. Я присягал другому городу. Да, можно было просто взять и переехать обратно. Поверь, иногда очень устаешь от Питера и ненадолго возвращаешься. Здесь я чувствую себя в безопасности, как в вакууме. Однако вероятность схватить по куполу от здешних брутальных простаков гораздо выше, чем на большой земле. Парадокс. Посидев здесь немного, начинаешь выть со скуки. Теряешь форму, становишься вязким, безразличным. Поэтому всякий раз несешься обратно в Ленинград, изголодавшись по живой жизни, извини за тавтологию. При этом я по-прежнему люблю эту землю. Хоть она и забыта Богом. Вообще странно, никогда не задумывался, Бонь? Принято вешать ярлыки «Забытый Богом» только на маленькие деревни или поселки из глубинок. Но никто не считает нужным говорить также о мегаполисах. Боятся, наверное. Хотя в таком утверждении куда больше истины. Не справедливо. Я родился здесь. Знаешь, порой доходит до смешного. Многие мои соседи клятвенно кричали про верность и преданность северу. Стоило им переехать, так они куда-то растворялись вместе со всеми своими клятвами. Я так не хочу. Это же предательство самого себя, а себя я люблю. Я давно сыграл в игру на опережение. Если доживу до состояния дряхлого маразматика, то вернусь сюда, дабы закончить все в самом начале. Может быть, буду никому ненужным одиноким стариком без денег и крыши над головой, не имея ни малейшего представления о дальнейшем пути. Несмотря на это, я все равно вернусь сюда, нагулявшись. Потому что все, что у меня останется – этот город. И пусть какой-нибудь умелец кремирует мое тело, прах засыплет в пустую банку из-под малосольных огурцов и развеет останки Дюши в этих лесах. Так мне будет спокойнее.
- Ну вы и загнули, конечно. Ведь, если бы не Питер, я бы не встретил ни вас, ни Марину. – Боня томно вздохнул.
- Что, пришел благословения просить?
- Нет, что вы. Вы же ее отец. Хорошо ее знаете. Чего ей нужно?
Андрей рассмеялся.
- Моя покойная матушка учила, что все, что хочет женщина – либо аморально, либо противозаконно, либо от этого полнеют. Поверь, ни один отец ничего не знает о собственной дочери, хотя уверен в обратном. Ты вообще спрашивал об этом. Чего ты хочешь? Что тебе то нужно от нее?
- Как и все люди – счастья, любви и нежности.
- Ути, какие мы сентиментальные. Что-то хотят и жаждут. – саркастически сказал Андрей. - Был бы чуточку впечатлительнее – расцеловал. Даже нежность порой причиняет боль, особенно женщинам.
Он посмотрел на черный пикап. Черным он был только на фотографии из журнала или ранним утром. Теперь это светло-коричневое блеклое пятно на асфальте. Андрей искал лицо спящей жены, но в кромешной тьме едва мог разобрать свои собственные ладони.
- Думаю, - еле слышный шепот. – Что ваши счастье и любовь заключается не в желании чего-либо, а наоборот в отсутствии желаний. Вы вдвоем лежите на мятом постельном белье, в квартире пахнет жареной картошечкой, за окном по стеклу бьет дождь. Вы смотрите телек, по которому идет какая-то клюква, типа «Танцев со звездами», лопаете сухарики из оной пачки. Ты гладишь ее по ноге, соприкасаешься с ее жирными от крошек пальцами, нюхаешь ее густые засаленные волосы. И вам обоим плевать, на то, как вы выглядите и что говорите. Все ясно без слов. Молчите во всю глотку. За плечами долгий путь, передряги, ссоры, настоящая война. А теперь ты лежишь с ней в прокуренной футболке и понимаешь, насколько же все чертовски просто оказывается. Что все эти романтичные фильмы и сказки про любовь – полная херня. Не нужны никакие цацки, цветы, песни, красивые заученные слова, самокопания и поиск глубинных смыслов. Все здесь – у тебя под боком. В прямом смысле слова. И ты ничего не хочешь. Вру. Хочешь только одного – чтобы эта сраная передача и ледяной дождь снаружи никогда не заканчивались. Важна не цель, а путь к ней? Да, пожалуй, соглашусь.
- Мне то, что делать? – томно вздыхая, спросил Боня.
- Не знаю. Могу сказать, чего не делать. Не верь, не бойся, не проси, не ной и никогда ни у кого ни о чем не спрашивай. Спросишь – «Смогу ли я?» Ответ будет один – «Нет». Снимай свои фильмы, пиши свои бредни, не понимая, зачем. Кстати, зачем ты туда полез?
Боня вытянулся и начал не своим голосом, будто пьянющему школьнику звонит мама, и тот включает все свои актерские таланты, лишь бы не выдать себя. – Это сродни голоду. Не в том плане, что хочется есть, а в том, что побудительная сила не знает пределов. Мысли забивают весь чердак. И чем дольше ты тянешь, тем сильнее голод разъедает тебя, словно плесень расползается по внутренностям. Начинает мерещится какая-то белобрысая девчонка в красной куртке. Она ничего не делает, кроме того, что высокомерно насмехается над тобой. Пушкин назвал бы ее «Муза». В школе мне казалось, что муза – нечто прекрасное, помогающее тебе не сорваться, указывающая на свет в конце тоннеля. А оказалось, что это просто паршивая надменная сука, которая терроризирует тебя, заставляет лезть на стену. Наконец, когда вода доходит до точки кипения, ты выбрасываешь все мысли на бумагу, иначе свихнешься окончательно. Это не приносит удовольствия. Тебя буквально тошнит, ты хочешь все сбросить, но сука все еще стоит у изголовья кровати и смотрит. И единственный способ от нее избавиться – это закончить начатое.
Андрей почавкал кубами. – Признайся – репетировал?
- Немного. – нехотя ответил Боня.

«Право на память»

Девушки и Матвей Ильич поднимаются на старом разрисованном скрипучем лифте, в котором догорает лампочка. Андрей и Боня с многочисленными авоськами скребутся по лестнице, тяжело вздыхая под пропитавшейся литрами пота одеждой. На пролете между шестым и седьмым этажами. Кто-то из них задевает ногой ржавую консервную банку, наполненную бычками. Та с душераздирающим звоном прыгает вниз по ступенькам.
Семейство дружно вваливается в темную квартиру. В просторной «трешке» стоит невыносимый смрад застоя. Нос будоражит запах старых советских шкафов и пыльного ковра,  на который много лет ходила кошка.
Сняв верхнюю одежду, все разбредаются по комнатам в безмолвии. Все силы и эмоции остались там – в машине. Их попросту забрала дорога. Андрей на ощупь ищет тумблеры в коридоре. Громкий щелчок – в квартире загорается свет. Татьяна включает газ и воду, открывает все окна. Скинув куртки, мама с дочерью начинают драить полы и сгонять с мебели многолетний слой пыли, хлопая дверями. Им никто не мешает и не указывает – себе дороже.
Андрей долго роется на антресоли, пока наконец не находит большой двухместный плавательный  синий матрас  с насосом в придачу. Быстрее накачать этот, чем перетащить из кузова тот, на котором всю дорогу пролежал Матвей Ильич.
- На кухне стели – процедил он, отдавая Боне насос. Тот послушно раскладывает матрас, который занимает примерно половину трапезной.
Лебедев сидит там же, за столом, оперившись головой о жужжащий холодильник. Чувствуя себя лишним, он молча, но с интересом наблюдает за тем, как пыжится Боня, наполняя воздухом постепенно обретающее форму лежбище.
Андрей, впрочем, совсем скоро присоединяется к старику. Он поставил на стол пять стеклянных стаканов и разлил в них «Изабеллу», которую вез с собой всю дорогу, дожидаясь подходящего момента. Теперь двое ждут, пока оставшиеся покончат с хлопотами. Главное – не заснуть. Набраться немного терпения.
Мытьем всего и вся женская половина квартиры не ограничивается. Теперь они застилают каждому постель, прогнав бедного замученно Боню. Единственный из мужчин пытался хоть как-то им помочь. «Сказано же было – не лезь».
Минут через пятнадцать окончательно замученные женщины появляются на кухне, в ожидании речи от главы семейства.
Андрей раздает стаканы. Все встают. Он говорит спокойно, без надрыва, по искреннему, по-домашнему.
- Наш дорогой и любимый Матвей Ильич. Я хочу обратится к тебе, а вместе с тобой и к миллионам других людей, которые семьдесят три года назад были так юны и красивы. Сегодня, на этой кухне, мы пьем это вино только благодаря вам. То, что вы сотворили невозможно переоценить. Родина никогда не забудет ни подвигов ваших, ни страданий. Никогда, слышишь? Пока бьются наши сердца, пока в жилах бежит кровь мы будем хранить и защищать наше право на память. Память о вас. Боня, ты спросил меня, в чем сила? Сила в памяти. Эта сила будет с нами, пока она не стерлась и не запылилась. Я клянусь тебе, Матвей Ильич, что не допущу этого, пока меня носят ноги. Вы воевали за нас. Теперь, с вашего позволения, мы повоюем за вас в собственных головах. Спасибо тебе и всем тем, кто подарил нам эту ночь. С Днем Победы. Честь вам и хвала!
Опустошив стаканы, все принялись обниматься, а Матвей Ильич пустил скупую слезу то ли радости то ли горя.
- Спасибо, ребята. Я очень устал за сегодня. Пойду спать. Простите меня. Я люблю вас.
- Не нужно извиняться, дедушка – сказала Татьяна. – Иди, конечно. Ничего страшного. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Лебедев медленно побрел в свою комнату. Проходя мимо тумбочки у входа в ванную, он положил на нее диктофон, с которым сегодня не расставался, и бумажку с надписью «Татьяне». Старик лишь раз обернулся, чтобы взглянуть на своих, угнетенных суетой, ребят в последний раз. Затем скрылся за комнатной дверью, сжимая в ладони две упаковки фенобарбитала.

***
Пока Андрей в табачном дыму убивает время за распитием спиртного, погрузившись в свой мирок, а Боня помогает Марине разбирать вещи в соседней комнате, Татьяна решает помыться и все-таки лечь спать, не в силах больше выносить бодрость.
Наверное, она чудом заприметила лежащий в тени от света лампы диктофон с бумажкой. Это в ее планы не входило, но она забрала его с собой, уселась на краешек ванной, открыла воду, дабы ее никто не отвлекал и с увлечением включила запись, пытаясь, понять, что задумал Лебедев.
Из нескольких дорожек получилось следующее.
- Я разрешаю показать это другим, чтобы у тебя потом не было проблем, моя хорошая. Умоляю – дослушай до конца. Постарайся понять меня. Помнишь, мы с тобой смотрели фильм про священника лет пять назад. Хоть убей – не могу вспомнить название. Там был один старикашка забавный, который сказал: «Знаешь, как понять, что ты безнадежно постарел? Все стараются не произносить слово «смерть» при тебе». С этого все началось. Меня начали посещать странные, порой даже парадоксальные и страшные мысли. Много лет назад, еще до войны, я поставил себе цель – сделать так, чтобы мои дети и внуки были лучше меня. Умнее, проницательнее, талантливее – лучше. Чтобы они стояли на несколько ступеней  выше  чем я и мое поколение. Я многое сделал для этого. Работал, учился, любил, жертвовал. Не ругай меня, но мои медали никуда не пропали, хотя и говорил, что потерял. Нет, большую часть из них я отнес знающим людям. Мне хорошо заплатили. Да, торговля государственными наградами – дело ужасное и мерзкое. А что было делать? В конце концов, кто-то же должен был оплачивать тебе институт, кормить тебя и одевать. Я с уверенностью могу сказать, что у меня получилось выполнить поставленную задачу. Вы – самые лучшие, умные и красивые. В последнее время я очень устал. Устал от всего. От ощущения, что я теперь не кормилец – а обуза. Хотя до последнего пытался приносить в дом хоть какую-то копейку, но после смерти Дианы это стало невозможным. Я отжил свое, выполнил предназначение, но она меня все не забирает к себе. Я устал ждать. Каждый день – как последний, но за ним приходит новый. Невыносимо. Но сегодняшний был просто прекрасен. За него спасибо всем вам. Я – дома! В окружении родных. Самый счастливый, каким давно не был. Я не хочу дожидаться момента, когда стану совсем беспомощным, буду есть через трубку и лежать в подгузнике. Я принял это нелегкое решение, поломав себя. Осознанное и взвешенное. Хочется уйти на пике. Прости, что все это выглядит так сумбурно. Не знаю, поймете ли вы меня. Мой эгоизм по отношению к вам. Простите. Я пытался настроить себя, а вместе с тем и вас. Но к этому невозможно подготовиться. Люблю тебя больше всего на свете. Всех вас бесконечно люблю. Спасибо за все. Я всегда буду в твоем сердце. Как Ельцин в девяносто девятом – я устал, я ухожу. Через тернии к звездам. Именно сейчас, когда я по-настоящему счастлив. Меня ждет «Ди». – запись обрывается.
Бледная женщина с мокрыми глазами слушает, как бежит вода у нее за спиной. Ей не хватает сил, чтобы унять трясущиеся ноги, чтобы подняться, чтобы закричать, чтобы распутать этот узелок из нить и судеб. Главное, чтобы никто сейчас не зашел и не увидел ее такой – разбитой, заплаканной и подавленной. Она боится. Боится выйти из ванной, сделать два шага и открыть дверь. Она знает, что увидит, но все равно боится. Может быть, Бог все-таки есть? Только он появляется не тогда, когда мы молимся или зовем его в суе, а только тогда, когда это действительно нужно?
Ноги сами несут Татьяну, ее кто-то ведет за руку, заставляя оставить диктофон на тумбочке. Вот она уже в той самой комнате. Стоит у кровати, где сомкнув веки лежит белый Матвей Ильич, а на полу выделяются две нераскрытые пачки с таблетками. Лебедев открывает глаза.
- Я где-то читал, - шепчет он, стыдясь перевести взгляд на Татьяну. – Что перед смертью все становится предельно ясно. И вот я сейчас лежу, и мне ни хрена ничего не ясно. Быть может, еще не время? Я не смог. Я думал, что это совсем не страшно – умирать. Нет.
- «Галгофа» - отвечает Татьяна. – Фильм «Галгофа». Про священника.
- Точно. Вспомнил. – он улыбнулся.
Сидельникова уселась на кровать, уткнулась в стариковскую грудь лицом и шепнула сквозь слезы. – Я не хочу, чтобы ты был в моем сердце. Я хочу, чтобы ты был сейчас здесь – со мной. Дурак старый.

***
- Пап, мы на балконе чутка постоим, а то жарко здесь, дышать не чем. – испугала задумавшегося Андрея дочь, взявшееся из ниоткуда. – Тут дедушка свой диктофон забыл. Я его здесь оставлю, утром заберет. - Андрей кивнул, пропустил вперед Боню с Мариной, дождался, когда дверь за ними захлопнется и включил запись, в надежде услышать что-нибудь стоящее.
На захламленной лоджии парочка едва поместилась. В далеко, на линии горизонта зарождался пока едва приметный рассвет. Боня трясся от холода, хоть всем видом старался этого не показывать. Марина же спокойно переносила перепад температур. Мысли о холоде расплавились, стоило ей взглянуть на догорающие звезды.
Над сонным городом раскатывался какой-то шум. Он то затихал, то вновь гремел, напоминавший эхо заозерных батарей.
- Какое эхо странное. – сказала Марина. – На грозу вроде не похоже – небо же чище любого спирта. Да и рано еще для гроз.
- Может, поезд какой едет.
- Не знаю.
- Все-таки классный у тебя батя. – сонный голос Бони перевел тему.
- Да, я знаю. Самый лучший. На то он – и мой батя. Правда грубоват перебарщивает иногда с воспитанием.
- Ну, его можно понять. Родители всегда хотят, чтобы дети были лучше них. Это их детский долг.
- Помню, на выпускном, в девятом классе, папа при всей школе закатил речь о том, что это все чушь собачья. Мол, никто никому ничего не должен. Еще сказал, что ребенок становится лучше не только родителей, но и всех на свете, когда слово в предложении «Я должен стать» меняется на слово «Я хочу стать». Если человек до этого не доходит – пиши пропало.
Неловкая пауза.
- Я люблю тебя. – Боня нашел в себе силы в этом признаться, но Марина только рассмеялась.
- Опять ты свою шарманку завел. Успокойся. Не надо ничего усложнять. Не отталкивай меня, дубина. Мы просто друзья и точка. Правильно папа меня учил – умных парней не бывает.
- Я обещаю, что буду с тобой. – как загипнотизированный продолжал Боня.
- Господи ты Боже мой. Вот скажи мне, ты когда-нибудь ездил в детдом или интернат?
- А я вот ездила с классом. Знаешь, тамошняя воспитательница строго на строго запретила нам что-либо обещать детям. Потому что для нас пообещать принести шоколадку, приехать еще – как пить дать. В порядке вещей. Можно даже не исполнять. Пустой звук. А для тех детей – это надежда. Они живут ей. Ждут ее, помнят. Засыпают и просыпаются с мыслью об этой чертовой шоколадке. Только потому, что ты пообещал. Я потом долго думала, почему мы все так легко обещаем часто невыполнимые вещи только потому, что того требуют обстоятельства. Поэтому численность данных мной обещаний снизилась в разы, но их исполняемость стала стопроцентной. Потому что я дарю надежду. Прости мне мою нескромность. Ладно, пойдем. А то ты уже окоченел весь.
Вернувшись в густо накуренную кухню, Марина с трудом смогла разглядеть бледного отца, сжимающего в руке диктофон.
- Пап. Все нормально? – настороженно спросила она.
- Будем жить, Мариш.
- Эм, да, конечно будем. Куда деваться?  – недоумевающего ответила она.
- Это был не вопрос, дочь. Будем, я сказал. Ложитесь спать, уже светает.
Боня плюхнулся на свой матрас, ни проронив ни слова и заснул в беспамятстве. Андрей дождался момента, когда Марина закроет дверь к себе и пулей рванул в комнату Лебедева.
Татьяна тихонько спала на груди похрапывающего Матвея Ильича. Сидельников набросил на спящую жену одеяло. Та слегка поерзала и свернулась калачиком, зябко подобрав босые ноги. Андрей прислонился губами к ее холодной щеке, вдохнул сладковатый запах жены и прошептал, что любит ее.
После покинул комнату и остался один на один со своей тенью в спальне. Он горько заплакал, громко всхлипывая, кусая до крови ладони, наматывал круги по комнате, измеряя шагами длину своего ночлега. Войди сейчас дочь, она бы точно вздрогнула от такой картины и сказала, что по Андрею плачет Кащенко. Но никто не пришел. Сидельников примостился на постель, ссутулился, зажав голову меж коленей, потом со всего размаху грохнулся на подушу, так и не успев понять. что заснул в считанные секунды.
В доме напротив загорелось окошко. Пока единственное, среди всех остальных.
Скоро взойдет солнце и растопит ночную наледь.