«Кто знает? А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением. Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!».
Антон Чехов
«На тот момент я был уверен, что буду работать в органах и всю свою жизнь посвящу борьбе с терроризмом и любым проявлениям экстремизма. Что я буду мочить всех бородатых чуваков. Что я буду самым агрессивным человеком в мире. И я буду делать все, чтобы зло не проникло в этот мир, но при этом, действуя со злобой. Это бы означало, что я проиграл – что эти люди, которые пришли в мою школу, добились того, чего хотели».
Станислав Бокоев (д/ф «Беслан. Помни»)
«Общественное мнение торжествует там, где дремлет мысль».
Оскар Уайльд
Здесь фигурируют реальные имена, названия и события. Однако все нижеизложенное – художественный вымысел, ничего не пропагандирующий, ни к чему не призывающий и не преследующий цели оскорбить или унизить чьё-либо достоинство по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе.
Любый попытки обвинения в дискриминации – заведомая ложь, вырванная из контекста. Автор одинаково уважительно относиться ко всем и каждому, вне зависимости от мировоззрения кого-либо.
Любые совпадения случайны. Все мысли, взгляды и идеи, изложенные ниже, стоит воспринимать исключительно как субъектные позиции персонажей художественного произведения, на которых они не настаивают.
Присутствует нецензурная лексика.
Апрель – Ноябрь 2019
Рекомендуется читать новеллы в том порядке, в котором они расставлены. Дабы не противоречить заложенной концепции. (31.01.2020)
Александр Алейников
«Непокорённая»
Черников Кирилл,
01.06.2019, г. СПБ.
***
«Я всё жаждал поговорить об этом, но события постоянно уводили в сторону. Теперь же спешить некуда. Понятия не имею, что изобразит мой косой язык хромой поступью и гнусавым от усталости голосом, но надеюсь, тебе хватит терпения выслушать мои рефлексирующие позывы, пока они окончательно не сожрали всю печень, оставив от меня лишь название.
Меня хорошо слышно? Казалось бы – солнце давно село, а машин рассекает пуще дневного. Предупреждали, что в выходные здешние шоссе и проспекты наводняет транспортом, но я не предполагал, что контраст с буднями окажется столь разительным. Потерпи пару минут – скоро перейду Выборгское, а там потише станет.
Матушка донесла, что ты меня давно разыскиваешь. Что ж, не ты один жаждал моих координат последний год. Много воды утекло за столь короткое время. Держу пари, ты ещё Васю живой знаешь, а мёртвой едва ли. Родители совсем из ума вышли. Оно и понятно – дом сгорел, дочь в могиле, а старший сын Кирюша как был беспечным инфантильным гадом, так им и остался. Что им теперь делать? Только судиться за нормальную компенсацию для погорельцев да пороги чиновничьих кабинетов целовать.
Как же мы переругались. С матерью, то есть.
– У тебя сестра в земле лежит, а ты хоть бы морщинкой дёрнул для приличия! – кричала она навзрыд.
– Мама! – срывался я в ответ – Мне действительно жаль! Это рвёт мне сердце! Что мне сделать, чтобы ты мне поверила? Лечь и умереть рядом с ней что ли?!
Касательно душевных переживаний о Васе – моя совесть отрабатывает на все уплоченные. Здесь я был и есть честным. Просто всегда сторонился эмоций. Они ни к чему. Это её не вернёт. Ничего её не вернёт. Я – тут, на земле. А она – даже не состарилась. Почему оно так? Живёшь, живёшь, а потом умер. Внезапно и быстро. Без каких-либо подоплёк. Поскользнулся в ванной, упал с лестницы – и всё. Минуту назад дышал и был, а теперь нет. Осталась сбившаяся простынь, на которой ты спал, ещё не остывший чай с сахаром на столе, мелочь в кармане, тихо жужжащий компьютер. Кто-то пишет тебе сообщение, звонит. Может, этот человек собирается сказать что-то важное, а тебе уже совершенно плевать. Ты уже не человек, а кусок разлагающейся плоти.
Давно бросил вопрошать: «За что?!». Сей факт всегда ясен. Свои скелеты каждому дружно подмигивают пустыми глазницами из-за дверцы шкафа. Не ясно только одно: «Зачем? Зачем именно так, как оно случается?».
Откровенно говоря, я невероятно зол на Василису. Почему она побежала? Это же просто тетрадка. Ради чего? Ещё парень этот, невесть откуда всплывший со своей вонючей псиной. Хотя, это всё – жалкие попытки отмыться. Это я виноват. У меня была возможность увести её из этого ада. Нет, послушал дуру. Оставил. Пошёл на полумеры там, где нужно было просто давить до конца.
Рано или поздно, единожды или постоянно, но на жизненной колее каждого засранца встречается развилка, где приходиться делать выбор между двумя неизвестными: «Хорошо» и «Правильно». Оба понятия сквозят субъективизмом, тем не менее, они для каждого одинаковы по значению. Вот и Вася столкнулась с этим. И выбрала первое, как понимаешь. Выбрала то, что хорошо для неё, но не то, что правильно для всех остальных, и драпанула в этот Богом забытый лес. Можно долго брыкаться в полемике о правильности или неправильности произошедшего. Одно известно почти наверняка – этот выбор оказался последним в её жизни.
Понимаю, что в связи с килограммами недружественных телеграмм в мой адрес, представление о Вашем покорном безоговорочно исказилось, поэтому прибегать к попыткам возродить репутацию бесполезно. Я, пожалуй, и сам уже не понимаю, где в тех рассказах правда обо мне, а где ложь. Воспоминания неумолимо иссякают, словно кто-то нажал кнопку слива сортирного бачка. Порой, ловлю себя на мысли, что не могу вспомнить собственное лицо без зеркала, а бывает и что посерьёзней – имя, например.
Ты прости, что в такой форме приходится преподносить информацию. Осведомлён о твой принципиальной позиции насчет того, что голосовые сообщения – удел безграмотных прохиндеев. Знаю, что подобное панибратство у тебя не в чести, но лучше я сразу все расскажу в сорокаминутной записи, чем всю ночь буду строчить буквы в экран. К тому же, в голове все видится гладким и собранным. Боюсь, пока буду об этом писать, все смешается и некоторые куски затеряются. В общем, быстрее начну – быстрее закончу, пока совсем не окоченел от холода. Не переживай. Я сейчас невероятно трезвый, оттого невероятно злой и столь же хладнокровен.
Заранее приношу извинения – тебе придётся потерпеть, слушая мои бредни. Постарайся не впасть в тоску и дотянуть до конца. Буду говорить торопливо, проглатывая слова. Если уж дошёл до этого момента, то поразмышляй над тем, сможешь ли ты осилить всё за раз. Если же нет, то бросай это дело и удаляй, чтобы никогда больше не возвращаться. Сделаем вид, будто ничего не было. Сам знаешь, каково это, когда судят по отдельным кускам.
Никто не любит оставаться непонятым».
***
«В качестве пролога, начну, пожалуй, с середины. А именно – рассказом о новой подруге, величаемой Надей.
Она несколько вульгарная и утомительная, зато без этих вечных кривляний. Не многим младше меня. Мой единственный проводник по новой земле. Живёт на постоянной в городе уже года четыре, однако, как и я – не из здешних краёв, откуда-то издалека. Снимает комнату по соседству со мной, чтобы до работы ближе было. Я-то – тунеядец редкостный. С колыбели не работал. Мне ещё далеко до созерцания подобных насущностей.
На первый взгляд, она ¬– дива незатейливая, простодушная, но в тоже время смекалистая и хваткая, а временами даже нелюдимая и отрешённая. Мы с ней разболтались за эти дни, накатили разок другой, но без амура. Мне это дело давно разонравилось, в том смысле, что без любви. Секс без обязательств опустошает. Это как холостой выстрел. На следующее утро ты чувствуешь себя дерьмом, даже смотреть на неё не можешь, хочется сбежать. Когда любишь кого-то, всё по-другому. «Лучше трудиться с любовью, чем любить с трудом». – как говорится.
К слову, Надежда без труда разбирает меня на рёбра в разговорах. А поговорить она любит. К месту и нет. В основном с позиции рассказчика, нежели слушателя. Её речь лишена стремления постоянно подстраиваться под собеседника, загоняя себя в пассивное положение. Напротив, это я откатываюсь на вторые роли. Это я робко решаюсь на каждое слово с ощутимой опаской. Я чувствую силу в её словах, даже когда в них отголоски циничности и безучастия сменяются серьёзностью и искренностью. Она всегда говорит уверенно, с чувством знающего своё дело лидера. С многозначительными акцентами и паузами, с упором на последний слог, с господствующей позицией в голосе.
Надя никогда не пытается создать ощущение невозмутимости – она в натуре являлась невозмутимой, сохраняя тон скрытого превосходства. Говорит без напускного отторжения и несогласия, как это бывает, когда не находишь аргументов. Это моя речь производит впечатление человека, который с трудом отдаёт себе отчет в том, что делает. В моих монологах всегда больше спонтанности и наивности, нежели осмысленности и уверенности.
Вчера утром наши запутанные судьбы в очередной раз сплелись в «Сабе» в душевной компании безмолвствующих столиков и сладковатого хлебного запаха, пробуждающего неконтролируемые водопады слюней, сносящие на ходу любые дамбы. Надя тяпнула «Старого Мельника» из зелёного стекла и, с упоением чавкая, полирнула его большим «Сабом Дня» с индейкой, который крошился до того обильно, как крошится первый лёд на осенних лужицах. С похожим нетерпением только младенцы уплетают молоко матери, совершенно не смущаясь окружающих в лице меня.
За прошедшие дни я не единожды становился свидетелем того, как она с лёгкостью воздушного шарика свободно циркулирует меж пограничных состояний. Сначала вместо благообразной представительной женщины появляется лихая провинциальная баба, для полноты погружения которой не хватает только алюминиевых вёдер наперевес. И наоборот. Также же бесподобно и филигранно заскакивает обратно на пьедестал.
Я предпочел отказаться от пива, предвосхищая последствия. Наде, по-видимому, требовалось во что бы то ни стало отвести душу, особо не заморачиваясь по поводу неизбежного давления на клапан, настигающего, как и положено, в самый неподходящий момент. Мне вообще хотелось безболезненно соскочить с возможности пропитания за женский кошелёк. Не по совести как-то. Однако раньше моральная сторона вопроса особо не торкала. Дают – бери. Но моя спутница незамедлительно и жестоко погасила любые протестные настроения, в очередной раз нарекнув меня «идиотом с лимитательской сущностью, которую необходимо как можно скорее сбросить за борт». Поэтому я, тише травы и ниже ватерлинии, сидел себе тихо-мирно, поедая аналогичную булку с индейкой.
Скажу прямо – давненько не наблюдал, как всего одна бутылка пива наповал выносит неподготовленный женский организм. Едва ли я ожидал от девушки вразумительных умозаключений, но её последующий монолог отрезвил меня, пускай его смысл можно трактовать в различных плоскостях.
– Послушай внимательно и вдумчиво. – начал Надя. – Быть может, я сейчас раскрою тебе самую важную тайну, знание которой поможет тебе в дальнейшем пути. Если ты, конечно, уверенно решил связать свою жизнь с Петербургом.
– Не вздумай обольщаться и наивничать на его улицах. Для понимания квинтэссенции происходящего, необходимо знать всего одну деталь, ставящую всё по местам. Этот город – один из самых живых городов, в которых я когда-либо бывала. И «живой» здесь выступает отнюдь не в контексте чего-то прекрасного, приветливого и монументального. «Живой» – значит, как человек. Со своим характером и лицом. Причём здешний характер присущ скорее женщинам. Порой он невыносим и суров, оттого живуч и притягателен.
– Эта Дамочка, то есть город, настолько своенравна и неугомонна, насколько ты можешь себе это представить. Она из такого дерьма себя буквально за волосы вытаскивала, что теперь на каждого пришлого смотрит с недоверием и азартом. Как бы складно ты не пел Ей заученные из брошюрок вирши – Ей похую. Она и без твоего трёпа прекрасно знает Свои единоличные достоинства, поэтому никого из нас не собирается щадить.
– Будь у тебя все тузы мира в рукаве – ты все равно проиграешь Ей, не сможешь оседлать с налёта. Ты не вообразишь тот калейдоскоп говна, в котором тебе посчастливится оказаться. Она научит тебя, что мечтать всё-таки вредно. Научит уважать Себя.
– При первом посещении эмоций не будет, разве что может закрасться липовый восторг, или же всё покажется обычным, не предвещающем никаких ветров. Но затем, когда оковы спадут, ты познаешь все прелести жизни, не побоюсь этого слова, удивительного Города.
– Покажется, что Она будто нарочно издевается над тобой, бесстыжа вставляя палки в колёса, штабелями хороня все амбиции и планы. В какой-то момент возникнет ощущение, будто ад сошёл на землю. Нет, это не ад. Это Она тебя готовит, распыляет на атомы. Проверяет на зуб, выводит из равновесия без каких бы то ни было ограничений. Как Агафья Тихоновна выбирает того, кто помилее. Такие здесь неписанные правила. Мало кто понимает это. Ещё чего?! Когда человека ломают пополам, втирают дёснами в асфальт, он редко замечает в этом чью-то руку и закономерность, предпочитая ссылаться на трудности перевода.
– Она буквально сушит каждую жилку тела, вытягивает душу, от чего тебя престанут узнавать родные и друзья. Со временем, Она начинает отсеивать народ. Кто-то сваливает в родные пенаты, не в силах больше терпеть невзгоды. Кто-то остаётся, при том сдавшись, но его место отныне на обочине жизни, где он, будучи посредственным челноком, будет торговать таким же посредственным тряпьём до конца своих дней. Кто-то откровенно и рьяно начинает возбухать неприкрытой ненавистью к Ней.
– Поверь, я видела людей, которые спустя три года жизни здесь в таких проклятьях рассыпаются, искренне презирая всё, что с Ней связано. Они сбегают, кажется, навсегда, но город снова тянет их магнитом. И те, вроде бы осознающие все последствия, городские ужасы и разочарования, снова возвращаются, уже не в силах разорвать связь. Это лишь очередной этап курса, по которому Она ведёт приезжих.
– И вот, если ты не сломаешься и дотянешь, спустя полтора десятка лет, когда от тебя практически ничего не останется, когда ты бросишь всякие поползновения в атаке, Она наконец-то почтит тебя. Ты увидишь перед собой такого же наученного, но искалеченного историей человека. Она прекратит потоп и примет тебя, как родного, равного Себе, скажет что-то на подобии: «Эй, друг, поздравляю. Ты победил. Тишина? Хочешь – держи. Тебе ведь этого так не хватает?»
– И вы оба – непокорённые и живые – исчезните в объятьях друг друга».
***
«Я вознамерился поймать описанную Надей жизнь за хвост, поэтому буду фиксировать как можно больше деталей, дабы не упустить чего стоящего.
В городе я от силы неделю, мало что здесь знаю, но уже повидал всякого. И раньше всякого видал, но не такого «всякого», какого «всякого» восприняли мои очи за последние сутки. Не запутайся в этих тавтологических сплетениях, прошу тебя. Язык сам заплетается.
Мне удалось отыскать комнатку в коммуналке на Бухарестской, близ границы Фрунзенского района и Купчино. Условия, конечно, так себе. Но всяко лучше, чем на улице чахнуть. Дом девятиэтажный, с поплывшим фундаментом. Трещина несущей стенки прямо до моего шестого этажа доползла, но зато – умельцы из приграничных среднеазиатский республик наскоро сообразили капитальный ремонт. То есть – поменяли окна в подъезде и стены внутри побелили. А дальше не стали заморачиваться. Мол, приказа не было.
Сразу опережу твои мысли – я не расист и не националист. Вполне дипломатично отношусь ко всем. Я в первую очередь оцениваю не цвет кожи, не штамп в паспорте, а человеческие манеры. В сегодняшних реалиях, как говорит Надя, на национального бычка пересаживаются только тот, кому, ввиду недостаточности извилин, не хватает ума понять, что ни раса, ни национальность не имеет значения, когда над твоей головой рассекает светящее всем одинаково солнце, а за ним в белом танце кружатся миллиарды галактик.
Кстати, обратил внимание на странную тенденцию. Я о том, что мой подъезд похож на миллионы подъездов, в которых коротают зимние вечера провинциальные миллениалы, но конкретно этот – все равно зовётся «Парадной», даже теми же миллениалами. Почему?
Комната моя небольшая, убогая: облезлые обои в цветочек, пол старый, как Голубая мечеть. Скрипит так, будто полено колуном раскалываешь. Пыльный подоконник, кровать с железной сеткой, прямиком из какой-нибудь больничной палаты, старый трёхстворчатый платяной шкаф с зеркалом. У моей бабули такой стоял. Даже столика никакого нет. Но за такой демократический ценник – грех жаловаться. Правда, до метро далековато, но хозяйка хвасталась, что со дня на день обещали открыть три новых станции по фиолетовой ветке. Из ею названных запомнил только «Шушары».
В этих скромных хоромах и просиживал штаны назойливый и глупый я. Конечно, до вчерашнего последнего весеннего вечера себя таковым не считал, наоборот, казалось, что мне море по колено, что я – обворожительный странник с пухлым кошельком, катающийся по стране без всяких хлопот.
Тебе уже известно о моих пристрастиях? Только не надо потом мне головомойку устраивать. Разругаемся в хлам. Сам всё понимаю. Но не мог я остановиться, понимаешь? Никогда не описывал это состояние. Вчера попробовал – получилось, хоть и с перчинкой кривизны.
В общем, слушай. Когда я просыпался, меня ломало. По-настоящему ломало, как наркомана без порошка. Симптомы идентичны. Мне надо было ставить пару тысяч на утренний матч где-нибудь на том конце планеты, где уже стемнело. Это как утренний кофе. Только в сотни раз хуже. Без кофе протяну с горем пополам, а без этого – умру.
Человеческая глупость, как известно, ресурс неисчерпаемый, однако с этим можно бороться. Как минимум, нужно правильно распоряжаться своими финансами.
Моя глупость началась с малого. Пацаны в школе посоветовали «ставочку» сделать. Думал: «Одну. Для развлечения. Только раз. Ничего страшного. Словно в игру сыграть». И понеслась. Знаешь, это блаженство ни с чем не спутаешь. Томительное и нервное ожидание результата, адреналин зашкаливает. Ощущение, будто по венам курсирует раскалённая лава, круги наматываешь вокруг собственной оси, пот рекой валит. А после – либо глубокое моральное удовлетворение, либо той же глубины разочарование, за которым следует одна мысль: «Ну, все. Больше не буду». Знаешь сколько раз я так зарекался? Куда тормозить? Какой ногой? Об какие берега?
Подсел конкретно. По самые ляжки. Даже если удавалось подняться на кругленькую сумму, всё равно продолжал играть! Когда денег не оставалось – выносил вещи из дома до голых стен. И ставил. Где-то глубоко в сознательных кулуарах понимал, что надо остановиться, но не мог.
Сначала меня отец мордой об стол прикладывал:
– Хорош страдать ***нёй, парень. Работу бы себе нашёл! Палец о палец не ударил! Сестрой займись, нам помоги! О будущем подумай! Только и делаешь, что целыми днями себя жалеешь! Кто ты без своих ставок?! На что ты более способен?! Да ни на что! Ну так сделай хоть что-нибудь не только для себя!
Мать плакала, Вася просто сказала: «Человек – он как меч. Либо сделает своё дело, либо тупой». Дело сделать не получилось, и, в конце концов, я ушёл на вольные хлеба. Аэроплан вновь прокатил тех, кто в меня верил. Готовность рисковать – черта характера настоящего мужчины, но способность разглядеть границу, где заканчивается риск и начинается паталогическая тупость присуща умным людям. Видимо, я не такой. Не под каждый камень можно копать.
Когда денег не стало окончательно, был уже в районе Таганрога. После всех изломов я потихоньку превратился в ушлого дельца. Принялся раскручивать разные махинации. Сначала по мелочи людей на бабки кидал, затем перешёл на более серьёзный уровень. Нарывался-таки поминутно без ума и без ветрил. Я мог убить за эти деньги. Убить и продолжать ставить, обрастая неприятелями и долговыми счётчиками. Сам не заметил, как на мне повис минус в миллионов пять. Случаи проявления скотства пополам с идиотизмом, сдобренные жадностью, вошли в повседневный ритм жизни. А сколько у меня приводов было? Казалось, что в каждом РУВД за меня уже слышали.
Однажды всё наладилось. Смог найти ту самую схему для постоянного плюса на счетах. Теперь мне не нужно было ходить по грани и дышать в долг. Дела пошли в гору, унося с собой мою самооценку. Поймал кураж, тормоза совсем отказали. Появилась обманчивая лёгкость и ощущение безнаказанности. Считал себя неуязвимым, этаким баловнем судьбы, у которого удача перешла в хроническую форму. Думал, что под моей кроватью живёт курица, несущая золотые яйца. Вот она – моя муза! А я – её скромный рупор, фальшиво себя демонстрирующий.
Однако на кармане денег по-прежнему оставалось немного. Но мне с лихвой хватало. Основные расходы уходили на погашения долгов. Оставалось покрыть совсем немного. Тысяч девятьсот. В сравнении с изначальными цифрами – сумма действительно небольшая. Уже начал строить планы. Мол, накоплю на квартиру, куплю родителям новый дом, найду женщину. Им ты без денег не нужен, как известно. И дело тут совсем не в сексизме. Пускай я сойдусь с ней не из-за них и не ради них, но придёт день, когда все мои «добрые» знакомые наконец отваляться и наступит мирная жизнь с её бытовыми вопросами, а её надо поддерживать. В первую очередь – финансово. Иначе так и останешься маленькой рыбкой в маленьком аквариуме. Деньги – вот твой пропуск на свободу, в океан. Всех их не заработаешь, но попытать счастье стоит.
Как это называется? Когда, если что-то может пойти не так, то так и произойдёт? Не помню. Одно помню точно – со всем этим багажом распирающих амбиций я огородами добрался сюда. Не знаю, почему меня вдруг настойчиво потянуло именно в этот город. Молва бродила, что он принимает всех – и праведников, и не очень – что он вылечит, стерпит. Я быстро привык к безмятежному существованию, напрочь потеряв чуйку и всякую осторожность.
Последнюю неделю, на всех радостях, я питался исключительно алкоголем. В итоге, намедни вечером, потащил выгуливать своё уже изрядно спиртосодержащее тело в центр. Приспичило мне докатиться до Ботанического сада, чтобы полюбоваться пальмами. Конечно же, я залёг в первой попавшейся букмекерской. Чутьё моё дербанило купол громче прежнего, но я его проигнорировал, сославшись на несостоятельность здравого смысла.
Что было естественно – праздничной вечер быстро перетёк в траурную процессию с последующими вытекающими. Я проиграл всё. Абсолютно всё. До трусов, фигурально выражаясь. Хорошо, что не буквально хотя бы. Было уже поздно. Фарш невозможно прокрутить назад.
В заключительном акте этой драматичной эпопеи, в полном «ни в какосе», ориентируясь исключительно по приборам, я вызвал «Убер» и пополз искать нужную машинку под управлением человека с живописным именем Аслан. Едва завалившись на заднее сиденье после непродолжительных поисков, я поник в ожидании, как было положено – либо решительных угроз в стиле: «Только попробуй заблевать сиденья из новой, дорогущей алькантары», либо жалостливых историй, про очередной рейд гаишников на таксистов в Пулково. К моему удивлению, не было ни того, ни другого. Не было вообще никаких звуков со стороны водительского кресла.
Озадаченный, я давай накручивать окружности глазами, чуть ли не в паническом настроении, пока не наткнулся на листок бумаги, приклеенный к спинке сиденья прямо перед моим носом. Записка гласила: «Привет и добро пожаловать. К сожалению, я – глухой. Поэтому если хотите что-нибудь сказать – пишите в чат, либо в заметках на своём телефоне. Приношу свои извинения за неудобства, но музыка, по понятным причинам, в моей машине не предусмотрена. Благодарю за понимание. Удачного дня. С уважением, Аслан».
К таким поворотам жизнь меня не готовила, и я, потихоньку приходя в сознание, просто пристегнулся, уткнувшись носом в холодное стекло, ловя порции ослепительных блик встречных автомобилей, пока окно в конец не запотело изнутри.
На Троицком начался затор, и наша с Асланом «царская колесница» встала на нём, как на посту, в окружении ей подобных карет. Всё было тихо и монотонно, пока нас нагло не подрезал какой-то фраер на пятой «БМВ». Этот самый, с позволения сказать, субъект, опустил тонированное стекло и жестами принялся демонстрировать своё негодование. Не получив вразумительных разъяснений по причине нашей общей с Асланом, но в силу разных обстоятельств возникшей, дисфункции речевого аппарата, этот умелец просто взял и оттормозил наш транспорт в среднем ряду.
Что делает Аслан, пока я медленно сползаю на коврик, шокированный происшествием? Он спокойно, без всякой толики надменного пафоса, видимо привыкший к подобным выходкам, открывает бардачок, вынимает оттуда ствол, звонко передёргивает затвор и выходит из машины под сигнальный свист всего потока.
Что было дальше? Как только на горизонте дерзилы замаячила потенциальная угроза сквозной вентиляции в чердаке, тот, отправив по известному адресу свои бездарные попытки самоутвердиться, дал по газам и сорвался прочь. Ну как прочь? До куда хватило места, прежде чем он снова уперся в непролазные четырёхколёсные джунгли. Вот это я понимаю – безопасность на уровне. Заслуженные пять звёзд ушли в копилку Аслана, как только он остановился у нужного подъезда, и я лихо уплыл, не заплатив.
Там кучковался кокой-то невыразительный контингент, и я, вспомнив, что в рюкзаке осталась недопитая коробка «Монастырской трапезы», двинул к двери с ощущением, что всё самое худшее, что могло случиться, уже случилось. Думал ещё забежать за шавермой – за углом ларёк стоял, а у меня оставалось кровных мелочью сто тридцать рублей, но потом вспомнил, как её готовили на моих глазах и передумал. Там не то, что дефицит перчаток – ещё и руки вытирают сначала об соседа, а затем об собственную жопу.
Жизнь и впрямь со специфическим чувством юмора. В общем, как говорится, беда не приходит одна. В моём случае, сия ****ина всех подружек с собой притащила. Судьба подкинула щепок в пламя. Когда я проходил мимо этой гоп-компании, меня окликнули.
Не сразу сообразил, но, минуя секунду, голову пронзила, как долгожданная гроза в засуху, мысль, что мне знаком этот голос. Ребята оказались засланными казачками, у которых я много нала увёл пару месяцев назад. Не могу вспомнить ни имён, ни места, где происходили упомянутые события.
– Не хорошо, Кирилл. – меня сто лет не называли полным именем, только производными, на манер деревенского фольклора. – Не хорошо – как заклинённый талдычил один из них. По-видимому, вожак, раз остальные соплеменники молчали, понурив головы.
– Человечность, честность и справедливость не купишь ни за какие деньги. А продать – так это уже совсем другой разговор, да, парень? – довольно унизительная характеристика для такого самовлюблённого персонажа, вроде меня.
Я было хотел что-то возразить, но затея успеха не возымела. Поэтому, как истукан, просто косил тупой взгляд в сторону, пытаясь отвлечься. Это – настоящая банда, а тот, который глаголил – её предводитель. Куда он поведёт свою ватагу? Неизвестно.
Вдруг взмах руки говорящего стал подобен удару электрическим током, и вся орава, как коршуны, налетела на меня. Вокруг не было ни души, только одинокий фонарь на домовом фасаде и темнота. Поздно уже. Все нормальные люди спят. А ненормальные в данную секунду устраивают мне чрезвычайно гостеприимный приём. Уроды, конечно. Хотя нет. По сравнению с ними – «урод» – не самое страшное, что извергала из себя эволюция. Ущербность человеческая – демонстрировать силу тому, кто заведомо слабее.
Мораль сей басни такова – толпой ебут и даже льва. Думал, что лоб зелёнкой намажут. Не хотел умирать, но по какой-то причине мне казалось, что именно сейчас всё закончится. Не был готов отдавать швартовы на чужбине, но вмешалась такая вот случайность, которой всегда плевать на расчёты. И как они меня нашли только?
Однажды я уже был близок к смерти. В одиннадцатом классе грипп подхватил. Когда температура перевалила за сорок один – испугался. Подумал: «Всё – строчите некрологи». Я полумёртвый пополз к компу удалять переписки и чистить историю браузера.
О чём я думал у того подъезда? О том, что коробка вина в рюкзаке сейчас лопнет, и красное полусладкое окропит землю вперемешку с кровью. Ещё думал о дате, которая будет стоять на моей могиле. Я не успел взглянуть на часы перед тем, как меня повалили. Какое уже? Тридцать первое или первое? Размышлял также, что смерть – бабка справедливая. Всех берёт. И плохих, и хороших. Никто ещё не откупился.
А я какой? Плохой? Хороший?».
***
«Ночная фантасмагория закончилась, не успев толком разогнаться. Для меня это произошло быстрее, чем ты прослушал это предложение. Волна схлынула, не оставив после себя ничего.
– У тебя три дня, Черников. – напоследок срезюмировал кто-то из отморозков.
«Живой» – подумал я и попытался встать. Тело гудело и ныло, однако, функционировало. Кости целы, голова работает. Колотили знатно, но добивать не стали. Наушники порвали, но «Монастырская» выдержала. Вот, что значит – элитное пойло.
Завалившись в лифт, я пристально изучал своё окровавленное рыльце и изорванную кофту в зеркале. А я ведь её так любил! «Нервами не сдаём, уныние нам чуждо» – успокаивал сам себя. Как говорят десантники? «С нами Бог и два парашюта». Нет, меня и раньше лупили. И лупили похлеще. Но в этот раз было какое-то особенное послевкусие. «Осталось три дня и всё закончится».
Отбросив суицидальные мысли, я чокнулся коробкой вина со своим отражением и отхлебнул. Не хрустальный фужер с двадцатилетним киндзмараули, но тоже – вполне недурственно.
Моя комната была наполнена прозрачной дымкой и приторным запахом яблочного табака. В углу, в потёмках, примостившись к стене сидела завёрнутая в одеяло девушка, имя которой я не мог вспомнить с такого пдреналина. Окатив меня равнодушным, но в тоже время увлечённым взглядом – способность, которая подвластна только прекрасной половине человечества – она продолжила раскуривать кальян.
Не проронив ни слова, я со звоном плюхнулся на кровать. Надя не придала моему внешнему виду никакого значения и продолжала тянуть дым из трубки под характерное бульканье воды в колбе.
А за окном – Петербург, отдающий нуарным флёром – самый претенциозный, фантастический по дерзости и финансовым затратам замысел своего времени, да и в целом, в отечественной истории.
Такой ветер шнырял, что каждая щель свистела. Казалось, что все стеклопакеты к черту вышибет. Будто у дома простиралась не широченная улица с трамвайными путями, а американские горки. То громко, то затухает. То вверх, то вниз.
Это были не исторические районы, превратившиеся в туристические анклавы, пестреющие завораживающими зелёными оттенками. Не помпезный, с широким размахом кисти исторический памятник эпохи, а обыкновенная спальная обитель, напоминающая русскую глубинку. Те же полиэтиленовые пакеты, летающие выше крыш, те же неоновые вывески магазинов, аптек и закусочных, нарочито плавающие в мокром асфальте и отбрасывающие блики от припаркованных машин. Одинаковые многоэтажки с разноцветными окнами. У «БК» трётся маргинальная толпа подростков. Там всю ночь наливают пиво, поэтому обыкновенная забегаловка превращается в оазис посреди ночных бетонной пустыни.
Автобусные остановки с поваленными ветром урнами, рекламные щиты, цепочки желтых фонарей, столбы которых обклеены кучей безграмотных объявлений. Провода, бегущие над крышами домов без начала и конца. Нарушая покой ночного неба, алеет люминесцентное зарево соседних районов. Тротуары, исписанные белыми и жёлтыми надписями, в основном – номерами местных шалав.
Двадцать первый век на лавке, а древнейшая профессия продолжает уверенный шаг по панели. Типичная история провинциалок, чья погоня за красивой жизнью заканчивается в застенках подпольного борделя. Бесчисленные попытки одолеть порочный бизнес – Сизифов труд. Спрос рождает предложение, таковы законы рынка. Я вообще считаю, что проще было бы возглавить это падение нравов. Вернуть «жёлтые» билеты, обязательное медицинское обследование, налоги. Эка бюджет раздуется!
Получается этакий город в городе. Где людям после «Курска» и «Зимней вишни» всё труднее верить в чудо. Местами уродливый, жестокий и грязный. Не воспеваемый, но самобытный, находивший своего зрителя. Особенно сейчас, когда погоды стоят тёплые, зелёные, и природа перебивает запах выхлопных газов летней свежестью. Мне здесь уютно. Нет, разумеется, гулять по маленьким узеньким улочкам, окружив себя броской европейской архитектурой, будет куда уютнее, но Питер и не пытается быть таким. Это – огромный, многомилионный мегаполис. Какой уют? Ни один большой город тебе таких преференций на платиновом блюдечке не предложит. Не в обиду местным, естественно.
Скоро пойдут первые трамваи, дом начнет дрожать, словно стоная. Солнце будет жалостливо пробриться сквозь высотки. Улицы наполнятся грохотом сигналящих машины, по тротуарам заснуют местные или множество подобных мне – батраков, причаливших сюда в поисках лучшей доли. Немало будет праздно и бесцельно шатающихся вдоль оградок, соблюдая дистанцию взаимной терпимости. Всех их объединяет взгляд. Взгляд, с которым они смотрят сквозь тебя, не замечая. Глаза, словно обращённые внутрь. Я видел этот взгляд в каждом мало-мальски крупном городе.
Дети, лица которых заблестят в солнечной ванне, начнут резвиться с самокатами. Вереницы пешеходов будут слепляться в огромные кучи на переходах, а некоторые станут бросаться под машины, лишь бы не ждать сорок секунд подходящий свет. Спать под такие аккомпанементы не легко, но свыкнуться можно.
Близ метро забродят смуглые ребята, торгующие «Манго по девяносто», или раздающие газету «Ас-Салам». От остановки будут бегать маленькие оранжевые маршрутки или длинные муниципальные автобусы с троллейбусами. Водители попутно успеют переглянуться и козырнуть рукой друг другу на светофорах, матеря таксиста, занявшего остановку.
Трубы котельных вдалеке, извергающие клубы вертикального пара с октября по апрель, теперь молчат. У каждого подземного перехода сидит парнишка со своей грустной историей целого поколения, и толкает всякую дребедень, а на его пластиковом столике музыкальная колонка торжественно произнесёт зацикленную запись: «Наушники и зарядки по сто рублей. На андроид и на айфон».
«Скорая» пронесётся на красный через ближайший перекрёсток с включенными мигалками и орущей сиреной, от чего стаи голубей встрепенуться и покинут свой насиженный плацдарм. Оранжевый дворник сметёт на проезжую часть остатки весны. Другой будет облагораживать разноцветные клумбы к новому сезону. Цыгане иной раз обойдут свою землю в поисках дураков, к которым можно присосаться. Если хоть копейку им сунешь – пиши пропало. Век не отвянут. Затем из ниоткуда выползет полицейский патруль и всех разгонит под витиеватый матерный перебор в качестве сопровождения.
Беспокойство. Именно это то чувство будет дышать тебе в спину каждый раз, когда ты высовываешь голову из своей однокомнатной норки. На улицах обитает великое разнообразие человеческой злобы и грубости.
– Хороших везде мало. – говорила Надя. – Просто там, откуда мы с тобой приехали, злые – не очень злые, а здесь – очень. Обратная сторона капитализма. Большой город перемалывает людей, заставляя искать спасения в перемалывании себе подобных.
Скверно, но душевно, черт возьми!
Надежда просилась посидеть у меня, так как её хоромы не располагают местом ставить всю эту Шайтан-машину с трубками и углями. Уж очень ей нравится эта хреновина. Но гораздо больше, ей нравится учить меня жить. Или это я слишком много на себя взваливаю? Может, она со всеми такая напористая?
Она говорила, что тем, кто беспамятно твердит, о том, что в здешних краях от силы тридцать солнечных дней в году, надо помогать. Помогать подкинуть денег на билет до дома, ибо они в городе дай Бог пару дней. Мол, погода здесь такая же, как и в той же Москве или Архангельске, во всяком случае – в промежутке от поздней весны до поздней осени. С нескрываемым сарказмом велит мне больше слушать тех, кто привык ходить в очках известной расцветки. И как прикажете их различать? Её излишняя категоричность глубоко оседает в подкорках.
– Это не категоричность. – как-то возразила она. – Это определённость.
– Видишь? – начала она однажды утром, озираясь на улицу за окном. – Бабушки сидят, сомкнув ряды. Кто-то торгует цветами, кто-то старым трикотажем. А полифоническая гавань уличного ритма им до лампочки. Они ещё помнят, всё то, про что мне рассказывали родители.
– Как на месте Купчино были деревянные домики прежде, чем на смену традиционной школе русского зодчества пришёл архитектурный стандарт блочных хрущевок, и железобетонная плесень вытеснила прежний мир. Помнят времена, когда в Эрмитаже запрещалось ходить в уличной обуви, а некоторые из них даже застали возвращение третьего «Самсона» в сорок седьмом, когда главную достопримечательность большого каскада фонтанов в Петродворце триумфально провозили по Невскому.
Знаешь строки? «И символом свершенной мести, в знак человеческого торжества воздвигнем вновь, на том же самом месте, Самсона, раздирающего льва». Да ни хрена ты не знаешь. – она поспешила убедиться в моём всеобъемлющем невежестве.
– Большинство из них видели последние крупные наводнения. Ещё до дамбы. Сколько прошло? Лет сорок, наверное. Помню в детстве, когда с родителями ездили сюда машиной, то обязательно мотались в Кронштадт на денёк. Когда проезжали по дамбе, я всегда жутко боялась, что вот-вот вода поднимется и смоет всех безвозвратно. Забивалась вниз и пересиживала, пока не начиналась суша и папа командовал: «Вылазь, трусиха».
Она рассказала, что раньше приезжим частенько напоминали, что они здесь – чужаки. Вскоре этот обычай ушёл в прошлое. Все смешалось, а грани стёрлись, но Надя без конца талдычит, что мы с ней – чужие на этом празднике жизни и никогда не должны этого забывать, сколько бы лет здесь не пробыли. Всегда входить через кухню, как и положено гостям, а не переть на пролом, снося парадную.
Я действительно ничего из этого не знал. «Приключения незнайки» – вот и вся моя накатная. Всегда слыл довольно тупым в смысле жизненной стратегии, но в этой своей тупости я был прекрасен. Впрочем, подобные референсы сейчас ни к чему».
***
«Так и валялся вчера, вернее сказать, уже сегодня. Представлял, как сейчас выглядит моё кривое, уставшее лицо, превратившиеся в руины. Чувствовал себя скованно, будто жирафом в лифте. Давно не испытывал таких перегрузок. Держу краба, в таком же смятении пребывает врач, который совершил ошибку и теперь не находит слов, чтобы сообщить пациенту, что того уже на том свете с фонарями ищут. Он хотел помочь, но лишь нанёс необратимый ущерб.
Молчаливая Надежда продолжала сидеть, дымя трубкой, а я одним глазом изучал, как мигают оранжевые угольки на её вдохе, другим же – погрузился в ностальгию, к которой меня привело собственное легкомыслие.
Подле кровати лежал пакет апельсинов, в которых поселилось неприлично много косточек. Мандарины мне как-то больше по душе, но в круглосуточном «Дикси» на первом всю партию привезли гнилой. Хмурая продавщица в выцветшей кофте надеялась, что я именно тот прекрасный принц голубых кровей, которому нужно кофе и кабачковая икра по акции, лежащие на кассе в ожидании своего часа. Но принц из меня никудышный.
Днём видел, как у этой же кассы рыдал мелкий пацан. Малому виделось принципиальным оплатить товар самостоятельно, то есть просто приложить отцовскую карту к терминалу. Но папаша про это забыл и опростоволосился. Нам – это ничего, а для детей простые действия, на подобии: набрать код от домофона, клацнуть по кнопке в лифте под присмотром матери – ритуал священный и значимый.
Господи, зачем я об этом рассказываю?
Вообще, ностальгия – вещь несвоевременная. В том смысле, что приходит опосля, когда уже ничего не осталось. Всё равно, что вспомнить про любимую когда-то футболку, когда мать начнёт мыть ею пол у тебя перед носом. Паровоз ушёл, но я все же отправился покорять тот срез пространства и времени, где трава была зеленее, и солнце светило ярче. Чувствовал себя стариком на склоне лет, хватающимся за воспоминания, только бы не признавать перемены.
Мысли в голове проносились отрывистые и неспокойные. Уж лучше сейчас маленьким мальчиком под дождём сидеть в дедовской машине и смотреть, как на стекле соревнуются капельки, и моя всегда побеждает, чем всё это. На душе скреблись кошки, а за окном слышался глухой лай одинокой собаки и пьяные крики мужиков. Почему мои грёзы столь убоги?
Осмелев, рассказал Наде про мои сегодняшние подвиги, про сестру, да про то, какой я неудачник, в надежде выдавить из неё крупицу жалости. В течение получаса я извлекал из памяти все акты и действия. На что она лишь риторически спросила: «Разве кто-то говорил, что будет легко?».
– Все умирают. Ты удивишься, узнав с чем и без чего можно жить – заключила Надя, когда я смолк.
– И какой тогда смысл? – вопрошал я.
– Умереть людьми. Самоуничижение и есть самая настоящая гордыня. Оставь эти сантименты. – в довесок бросила подруга, цепляя меня на мелочах своими колкостями.
– Перед тобой унижаться не собираюсь. – соврал я.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– Хватит. Не ссы на рану.
– Ну, это тема, сам понимаешь – благородная. Кому соль на рану, кому сахар в творог. Давно играешь? ¬– она сменила возвышенный тон на более человеческий.
– Достаточно.
– Зачем?
– Для своей семьи. Время сейчас трудное. Им нужны деньги на настоящее и будущее. У меня почти получилось. Всё шло по плану, но не хватило буквально миллиметров.
– Я, конечно, не владею твоей ситуаций целиком, но того, что ты сейчас преподнёс вполне достаточно для выводов. Пресловутое: «Ради семьи». Ты придумал для себя очень важное оправдание. Гипертрофированное чувство опеки, которым ты пытаешься залатать все душевные пробоины, оправдываясь, лишь скрывает истинное положение вещей. Во-первых, что, если под этой припиской просто скрывается человек, стремящейся полностью реализовать свой необузданный потенциал, показать всему миру, как сильно его недооценивали? Но всё вышло не так красочно, как было зарисовано у тебя в голове.
– Во-вторых, какую цену ты за это заплатил? Что, если твоя семья все эти годы ждала совсем не денег? Ты настолько сильно сосредоточился на этой идее, что в конечном счёте действительно проиграл. Разрушил всё до основания. Ты реально думаешь, что обеспечить свою семью с финансовой точки зрения это всё, что ты должен сделать, как мужчина, как человек, как брат, как будущий отец? И к чему же всё это привело? Почему ты тогда здесь, а не дома? Зачем бегаешь? Потому что все твои «благородные» стремления привели к тому, что ты лишь отдалился и травмировал своих близких настолько, что назад вернуться крайне сложно.
– Может быть изнутри ты мнишь себя большим, влиятельным. Думаешь, что весь мир крутится вокруг тебя, но ты здесь абсолютно не при чём. Твоим близким такой Кирилл не нужен. На самом деле они любят «старого» Кирилла. Хорошего и неказистого. Разве нет? Я не права? Тогда зачем ты приехал?
– Хотел бросить всё и начать сначала. Во всяком случае, так мне казалось до сегодняшнего вечера. На деле – просто плыву по течению. – я судорожно подбирал слова, испытывая глухое раздражение.
– Смысл что-то начинать, если лодка та же? Ты и сам всё понял. Можно бегать от проблем, а можно их решать. Можно строить мосты, а можно сжигать. И для этого треба яйца иметь. Без них Наполеоном не станешь. Даже просто тортиком. Жизнь учит, что нужно быть готовым к максимально возможным превратностям судьбы. Иметь, так сказать, резервы. Иначе, следуя течению, можно попасть в сточные воды.
– Ты можешь начать всё сначала, как бы посредственно это не звучало, но никогда не сможешь исправить то, что нельзя исправить. В погоне за неосязаемыми, но желанными победами, стремлении быть у всех на слуху, купаться в одобрении окружающих – человек теряет контроль над своей жизнью, его личность разрушаются. В конце концов, ты станешь тем самым говном, на которые слетаются бакланы со всего Финского залива. Говном без воли, потворствующее каждому первому. Цену себе надо знать, Кир. Себя любить и уважать. – Надя умело жонглировала словами.
– И откуда ты такая умная свалилась? – язвительно спросил, дёрганный нервами наружу.
– Не первый день небо копчу.
Через минутку другую соседка дала храпу, так и заснув в одеяле у стены. Угли стлели, дым осел, а я всё ворочился во власти беспокойства. Был откровенно удручён прошедшим разговором, поэтому нещадно брыкался, как трезвеющий пьяница. Напомню – в тот момент для меня это не было плодом литературной аллегории. Я безуспешно пытался сшить всё белыми нитками, найти скрытый смысл в её словах, но в итоге довольно скоро бросил играть в «синие занавески».
Дома, ещё до всех известных метаморфоз, мы могли даже дверь на ночь не запирать. А здесь – сей факт гложет воображение. Надо бы поднять задницу и щёлкнуть замок, но у меня не было сил. «Живу одна, когда звонят в дверь, даже в глазок боюсь посмотреть. Сразу всем пишу, что, если не отвечу через пять минут – меня убили». – вспомнились слова Нади. Хоть где-то она со мной солидарна.
Сквозь дверную щель просачивался благородный запах горелых пельменей и дешёвых сигарет с кухни. Оттуда доносился вертолётный гул вытяжки, да прокуренные баритоны двух соседских мужиков, разливающих «Стандарт» по рюмкам. Успокоив дыхание, я внемлил их речам, отчаливая в сон.
– Когда мелким был, – звенел голос с кухни. – меня на лето свозили к бабушке в Лодейное Поле. Скучно было дома сидеть, поэтому развлекались с соседскими пацанами на улице целыми днями. У соседки через улицу курятник был, а у нас ни у кого не было. Ну, мы решили это дело уравнять хотя бы на один день. Сквозь щель в заборе пролезли – и внутрь. Из-под каждой несушки все подчистую выгребли. Полные карманы яиц. Ну, мы, естественно, торжественно клянёмся, что шалость удалась и даём дёру. Пару тракторов соседских расстреляли, пока моей бабуле не попались на глаза. Господи, как же она орала. Ну, пришлось выкручиваться. Пошли, накупили яйца и обратно под куриц подложили по-тихому. На следующий день хозяйка вышла к соседям хвастаться. Говорит, мол: «У меня курицы яйца маркированные нести стали! Ну не чудо ли?!». Как же мы с бабушкой тогда угорали.
– Каждый Божий год, – продолжал второй – тридцать первого мая, ровно в десять вечера, эта женщина пишет мне с напоминанием, о том, что я её бросил. И это продолжается десять лет. Десять ****ых лет! За такой большой срок люди откидываются из мест, не столь отдалённых, искупают грехи, собирают новые, а она всё никак не может этого отпустить. Она уже дважды замуж забежала, сына сварганила, а всё пишет и пишет. Я уже сто раз пожалел, что связался с этой дурой. Блять, нам было по тринадцать лет. Мы были детьми. Я извиняюсь перед ней каждый год! А она всё помнит. Мол, две ночи из-за меня рыдала тогда. Господи, угораздило же замазаться!».
***
«Чуткий сон прервал странный шорох. Открыв глаза, я ощутил мелкую дрожь в ногах, сразу настроившись на подозрительный лад. Не зря. В комнате было непривычно темно. Темнее, чем обычно. Не получалось разглядеть женский силуэт у стенки, отчего сделалось паршиво на душе.
– Надя? – прошипел я. – в ответ – догадайся сам. Но на этом балет не кончился. Оторвав тяжёлую голову от подушки, я окончательно потерял связь с реальным миром. Помимо того, что место назначения моей соседки было не установлено, я внезапно осознал, что это – в принципе не то место и время, где и когда я засыпал.
За окном бушевал снегопад, только одинокий фонарь ели просвечивал сквозь миллионы белых снарядов, сыплющих сверху. Совершенно чётко помнил, что окна моей опочивальни выходили на просторную улицу, а не в этот двор, обнесённый пятиэтажками с пологими крышами, украшенные антеннами.
Двор пустовал. На всей этой гладкой белой скатерти были различимы только заваленные снегом припаркованные авто, детские качели, деревянные лавочки и одинокая неоновая вывеска продуктового.
– Надеюсь, в этот раз обойдёшься без трупов. – из-за спины раздался звонкий, как дверной звонок, до хрипа знакомый голос. Побледнев от ужаса, я резко обернулся и увидел её. «Как тебе такое, сраный мистер Нолан?» – с облегчением подумал я, сообразив, что происходящее вокруг, лишь сновидение, скомканное больной фантазией и предоставленное на мой суд.
Родная сестрица! Вася была такой же, какой нам её привезли для опознания. Как живая, умиротворённая, с застывшей улыбкой на ничуть не побледневшем лице. Вот и сейчас – та же улыбка, добрые глаза, грязная от копоти куртка и кристальное лицо.
Человек неохотно признаёт факт смерти своих близких. Потому что это выглядит слишком бесповоротно.
Я попытался что-то сказать, но застекленел, не в силах шевельнуться, как часто бывает во сне. Вася непринуждённо, чуть ли не порхая, обошла комнату, вынула из кармана куртки какаю-то рацию, пачку сигарет и брелок с ключами. Затем – просто коснулась моего плеча, продолжая молчать в улыбке. От её прикосновения сделалось легко. Все мирские переживания исчезли, тело перестало ныть. Каждая мышца расслабилась, размеренно и медитативно освободив мысли. Больше всего на свете я жаждал ещё раз услышать её голос, но она, как назло, словно онемела.
Вася, закурив прямо в помещении с наглухо задраенными окнами, полезла в мой рюкзак, хранившийся в шкафу. Мой второй рюкзак. Там я хранил её тетрадь «Черника» с почерневшими от грязи и выцветшими от воды страницами. Всегда держал её при себе, почитывая при случае, если возможно было разобрать рукописный текст. Чего у нас обоих было не отнять – так это страстное желание избегать запятых. Сестра запрещала кому-либо прикасаться к её творению чуть ли не под угрозой физической расправы. Но смерть меняет всё. Бессовестно, конечно, но что было делать? Это всё, что от неё осталось.
В этот момент ко мне вернулось обоняние. Оно свербило яростней, чем обычно. Я действительно ощущал едкий дым от сгораемого табака и бумаги. Даже нос поразил противный зуд. Каждый вдох сопровождался протяжным свистом. Наконец, я начал кашлять, но Вася не придавала этому значения, нарочно игнорируя меня. Следом начался жар. Прямо-таки осознавал, что с меня сейчас сходит восьмой по счёту пот. А она всё затягивалась и затягивалась.
Обалдев окончательно от такого обилия осязаемых преград и лишений, я проснулся. Следующие пол часа пролетели, как стеклянная бутылка с крыши девятиэтажки. Некоторые эпизоды не отложились как следует, ввиду накала ситуации, хотя прошло всего пару часов.
В общем, распахнув глаза, я увидел настоящего мотылька, который усердно старался причинить мне максимальные неудобства во сне. Знаешь, когда посреди тёплой летней ночи ты остаёшься один на один с комаром в комнате, и разум захлёстывает буря негодования каждый раз, когда этот сторонник идей Люцифера просвистывает над ухом? Мотылёк не жужжал, но не оставлял попыток пробраться в мою ноздрю.
Спутанность не позволяла мне врубиться в происходящее, поэтому сначала я ничего не замечал до тех пор, пока не сделал глубокий вдох и не обомлел в ужасе. Лёгкие чуть не отстегнулись, а голова не отъехала набекрень, вогнав меня в панику. Дым, чтоб меня! Комната была заполнена едким дымом, от которого я едва не потерял сознание. Ещё пару минут дремоты – и я бы не проснулся.
Попытался вскочить, но с треском грохнулся на ватных ногах. Импульсивно, без разбора метался глазами, оценивая обстановку. Стенка у кровати обернулась горячей, словно чугунная печь в бане. Сразу подумал на кальян, который благополучно полыхнул, но быстро нащупав его, понял, что мы горим из вне. Испуганный, старался унять панические срывы, приостановить, так сказать, свой кирпичный завод. За дверью слышались крики, непереводимая игра слов и глухие удары.
Судорожно накидывал в потускневшей черепушке стратегические манёвры, пока не вспомнил о Наде. Она всё еще спала в одеяле. Я окликнул её, затем стал тормошить, но она не включалась. Пересилив очередную волну первобытного страха, мне на секунду представилось неплохой идеей разбить окно.
Как заправский Джеймс Бонд, я со всего разбегу саданул ногой по стелу, после чего меня отбросило назад в пронзительной боли. Не знал, что пластиковые стеклопакеты такие крепкие. Когда я рассказывал об этом Наде на улице, она ржала, как полковая лошадь, крутя пальцем у виска. Во второй раз, уже наученный, я допетрил, что его можно просто открыть. Осуществив задуманное, не взирая на горячие ручки оконной створки, я выбросил на улицу всё, что попалось под руку. Документы, пару вещей и рюкзак с «Монастырской».
Сука, всё-таки не судьба допить.
Дверь поддалась на мои приёмы боевого искусства. Особо не вчитываясь в происходящее, наощупь ввалился в комнату своей спутницы, но успел удрать оттуда только с маленьким женским рюкзачком. После чего вернулся за Надей, вскинул её на плечо, и, разрезая плотный чёрный дым ринулся к выходу.
Возможно, такая последовательность действий с моей стороны не выдерживает критики, но мной руководил беспрецедентный страх. Раньше я думал, что смерть пахнет как-то вызывающе – по типу того, как тухлой рыбой смердит нечистоплотная дама, но для меня тётя с косой пахла кострищем, горелым пластиком и деревом.
Снаружи был ад. Задыхаясь, потея, сквозь крики, треск и грохот я плыл через кажущимся бесконечном коридорный лабиринт. Жар, духота, темень – недурственный пирог с вишенкой от судьбинушки. Самым страшным оказалось то, что я не видел огня, но всецело ощущал его присутствие. До сих пор не понимаю, как всё это сдюжил.
В подъезде сделалось просторней. Хотя бы лампочки горели. Эхо голосов курсировало по перилам, суетливая беготня от пролёта к пролёту. Все одеты наскоро, в тапочках и куртках поверх пижам и ночнушек, волосы растрёпаны, голоса дрожат, линзы от очков хрустят под ногами. Какой-то сильно инициативный гражданин попытался перехватить у меня мою отключившуюся подругу, но я возразил.
В конце концов, из-под уставших ног выскользнула последняя ступенька и промелькнул последний почтовый ящик. Опьяняющий, холодный, блаженный воздух окутал тело, как вода в проруби. Впервые в жизни хотелось просто надышаться до отвала.
Алел рассвет, только чёрный дым, валящий из окон шестого этажа, нагонял тревожность. Солнце нехотя вскарабкивалось на привычный эшелон. Птицы выписывали на безоблачном небе незамысловатые пируэты, прохлада обжигала гланды. Хотелось млеть в этом великолепии, ни о чём не помышляя. Головокружительная благодать ни на йоту не сравниться с чем-либо, что мне до этого приходилось испытывать, пролетая перекрёстки дорог на жизненной прямой.
Взбалтывая стелящийся туман предутреннего летнего сумрака, к нам подтягивались зеваки со всей округи. Кто-то просто стоял по одиночке, кто-то агрессивно прорывался в эпицентр возбудителя людского беспокойства, желая внести свою лепту. Из задымлённого подъезда тянулись один за одним перепуганные квартирные постояльцы с пыльными лицами. В охапку с мамками, папками и ребятнёй. Кто-то раздавал воду, кто неистово орал в мобильник.
Высыпавшие образовали стихийное оцепление с немым вопросом на устах: «Что случилось?». Парочка моих соседей, включая меня находились во власти пустынных глаз. Американцы называли его взглядом «На тысячу ярдов» – человек одновременно везде и нигде. Так бывает при аварийном отключении сознания.
Примчались две «кареты» и полицейская «Газель», а за ними пожарный расчёт. Фельдшеры с ходу разбежались по самым «тяжёлым», пока менты готовили протокольные бланки в купе с валерьянкой и теснили простой люд подальше от дома с деликатной и сухой вежливостью в каждом действии. Раскатав шланги, установив лестницу и нацепив баллоны, командир пожарного расчёта уверенно повёл за собою свой верный отряд усмирять природную стихию.
Надя всё спала, отчего я устремился в омут горечи и беспокойства. Меня пытались оттащить, но, соврав про кровное родство, я отнёс девушку на ближайшие носилки и кретином смотрел, как барышня в белом халате колдует над казавшимся бездыханным женским телом.
Было холодно, но я ничего не чувствовал. Выдали плед, а я помог докторше укутать в него Надю.
– Пульс хороший, дыхание прослеживается. Надышалась с лихвой, но сейчас очухается. – барышня не соврала. Надя открыла глаза, сразу попытавшись снять кислородную маску. Двор швырял эхо кашляющих страдальцев между стенками. Погорельцы прикрыто радовались, что всё кончилось относительно хорошо.
Разумеется, мирно спящим час назад ещё предстояло оценить материальные потери, но тогда эти потуги остались за скобками истории. Нет, волчком от счастья никто не прыгал, но под тяжестью утреннего безветрия чувствовалось коллективное благодарственное дыхание, адресованное Божественному вмешательству.
Надя вздрагивала, подёргивая край шершавого пледа, пока её, взбаламученную происходящим, вводили в курс дела. Я стремился собрать уцелевшие вещи, пока те не растаскали. Пожитков осталось, конечно, с гулькин нос. Более всего меня выбило из колеи последующая весть о том, что в пучине оранжевых танцев сгорела Васина тетрадь.
Это сыграет свою роль позднее, под самый занавес драматичных страстей. Послужит поводом для очередного погружения в смысловые люминесценции. Мне сложно высказываться об этом. Известие чрезвычайно подкосило меня. Ведь, если вселенная так хочет бесконечно причинять мне страдания, то пора бы ей поумерить аппетит.
Сложно переоценить значение каждой детали, которая хранит память о сестре. Но тетрадка казалась самой выдающейся из них. А теперь – и её не осталось. Хоть голос мой и складен, внутри всё перекручено спиралью.
Впрочем, пока уныние по этому поводу не застигло в врасплох, я изучал лица людей вокруг, призадумавшись. Сколько раз я сегодня пел дифирамбы смерти? Можно говорить о некоторой зацикленности и озабоченности, сравнивая меня с пятнадцатилетней тупорылой школьницей на пике переходного возраста, которая жалуется на нелёгкую судьбу, параллельно дербаня себе все конечности канцелярским ножом, пока мамка не видит.
А чем же ударили меня? Вероятно, смерть – это неотъемлемая часть нашей жизни, поэтому она регулярно фигурирует в моём сознании. Это не означает, что я жажду её, как единственный выход из сложившейся ситуации. Выхода нет только из гроба.
Пожарники вынесли два тела, которые были чёрные от копоти. Такие же чёрные, каким был вторник на Уолл-стрит много лет назад. Как выяснялось позднее – это были виновники торжества. Те с кухни, что квасили до поздней ночи. Классическая новость для криминальной хроники – алкоголь, внезапный сон мордой в салат, непотушенный окурок.
Что сразу бросилось в глаза, так это то, что все, кто был рядом с нами в едином порыве отслоились от суетливых сует и долго смотрели, как доктора, в спешке опустошающие свои чемоданчики, воркуют над бедолагами. Памятуя минувший сон, я присоединился к ним. «Без трупов». – упрямилась единственная дума в голове.
Мало кто знал этих мужчин, но, тем не менее, неизвестные мне люди переживали за их судьбы больше, чем за судьбы собственных детей. Ощущение некой сплоченности легко читалось на застывших в растерянности лицах. Словно теперь у всех нас было только два безымянных сына с окраины мегаполиса, за которых сейчас в невидимых доспехах и латах бьются врачи. К счастью, судьба не ответила отказом, и совсем скоро двое пришли в себя. Следом внимание окружающих в миг рассеялось также стремительно, как и образовалось. Будто и не бывало никаких мужиков в отключке.
Приехавшие служивые управились быстро и слаженно. Очаг ликвидирован, нервы успокоены. Через пол часа во дворе осталась одна бригада «скорой» и пара патрулей. Надя отказалась от госпитализации за ненадобностью. Пока один сержантик раздавал нам повестки в следственный, другой припирался с каким-то дедулей, который от безделья жаждал общения с представителем власти. Он буквально свистел, пердел и трепетал от счастья.
– Родной, – говорил сержант. – Отвали по-хорошему. Не мешай работать. А то на сутки в обезьяннике закрою.
– Целые сутки без моей дряхлой мегеры! Согласен, гражданин начальник. – воскликнул он, и все в шаговой доступности, включая сержанта, закатились смехом.
Градус безумия понемногу спал. Похмелье где-то заблудилось. Или наступило, но я его не ощущал. Так происходит, когда после душераздирающей попойки просыпаешься по-прежнему пьяным».
***
«Мы с Надей поспешили ретироваться с места событий посредством исчезновения. Было около семи утра. На улице с каждой минутой становилось многолюднее и теплее. Грязные, дурно пахнувшие костром, мы двинулись к ближайшей трамвайной остановке, попутно решая, как теперь жить да любить.
Решено было отложить поездку к следователю. Не люблю появляться в таких местах. Правоохранительная атмосфера давит на мозги. Кипы бумаг, ворчание принтеров, шатающиеся стулья и фикусы на окнах с решётками отбивают желание жить. Поэтому в заднем кармане так и осталась лежать нетронутая смятая повестка, где красовалось наскоро выведенное синими чернилами замысловатое имя старшего лейтенанта: «Хомич Зоя Львовна». Вот так номер, ёптель-дроптель. Зоя Львовна! И смех, и грех.
Надя потащила меня на Проспект Просвещения. Практически другой конец города. В простонародье: «Просвет». Там располагалось истинное место жительства моей спутницы. Я сперва противился, отнекивался. Не удобно, знаешь ли, заваливаться к едва знакомому человеку в крепость с пустыми руками. К тому же, зачем писать ещё одну ненужную главу для и без того затянутой истории, из которых соткана память? Но девичье терпение, поглощённое чёрной дырой юношеского сарказма, не сдавалось.
Она силой поволокла меня за руку в направлении трамвая, бегущего к метро. Казалось, что ей стало жалко меня, не хотелось оставлять на произвол судьбы. Материнский инстинкт порой срывает любые петли, поэтому Наде не терпится меня отмыть, накормить, и уложить. «Если через час я не смою с себя это утро и не лягу спать из-за твоего упрямства, то ты точно труп». – злобно фыркнула она, нивелировав догадки о женской добродетели.
За напастью в виде голода на мою спасительницу накинулось непреодолимое желание поговорить. С виду пустая и бессмысленная болтовня освежала рассудок.
– Вот скажи мне, – заводила она. – Мальчики, которые читают книжки по женской психологии, написанные исключительно лицами мужского пола – нормальные люди вообще? Главное – всё за чистую монету берут. Чуть ли не истина в последней инстанции! Не проще нас самих поспрашивать? Вы кочерыжки что ли?
– Ты когда-нибудь думал о том, что, бросая камень в озеро, ты, скорее всего становишься последним человеком, который прикоснулся к нему до скончания времён?
На остановке, в тени от указателя с расписанием затесалась нетрезвая мадам с опухшим лицом, синим носом и сальными волосами. С учётом обстоятельств, нам не приходилось смущаться внешнего вида, ровно также, как и этой прекрасной незнакомке. Женщина натужно старалась выстраивать пирамиды игривых глаз проходящим лицам мужского пола, комментируя каждого эпитетами вроде «Эй, красавчик, угостите даму сигареткой?». Однако мужчины проходили мимо, не останавливаясь.
Вдруг некий господин примерно похожего социального статуса, судя по прикиду, подошёл к ней и импозантно в улыбке прохрипел: «Ю бьютифул, уважаемая». – после чего сунул ей сигарету. Дама непомерно смутилась от столь неожиданного поворота и, улыбнувшись в ответ своими десятью зубами, прокуренным голосом ответила: «Благодарю Вас, мужчина». Картина показалась мне умилительной в своей абсурдности, оттого и запоминалась.
Поймал нехилый такой смысловой диссонанс, пытаясь разгадать ребус в виде фонарного объявления, гласящее дословно: «Хозяин машины в хорошем состоянии», поэтому чуть не проворонил подъехавший трамвай, благо Надя вовремя одумалась и пинками погнала меня внутрь. Кстати – любопытная деталь. По городу курсируют новые трамваи с затонированными стёклами и встроенным вай-фаем. Они низкие – удобно запрыгивать – и юркие, поэтому, если не успел занять сидячее, приходится всё время удерживать равновесие, как на доске для сёрфинга где-то на Бали.
Наш трамвай был стареньким. Высокий стальной красно-белый гигант с символами города на лобовом стекле. Упаковаться в него гораздо сложнее, ибо ступеньки высокие.
По салону гуляли сквозняки. Внутри было просторно. Часок другой и общественный транспорт станет подобен конюшне, где все будут чувствовать себя селёдкой в банке. Скажешь – суббота. Хрен тебе. Никого это не интересует.
Мигом опустился на первое попавшееся сиденье, пока Надя выбивала нам билетики у кондуктора. Через пару секунд тётя прогнала меня, потому что я сдуру занял её трон.
Свыкся с непотребным запахом, которое источала моя потрёпанная одежонка. Хлопал глазами, борясь с дурманом недосыпа. В духоте салона неистово укачивало. На потолок то и дело запрыгивали солнечные зайчики. Мимо пролетали пустыри, скверы, ларьки и вышки ЛЭП. Цифры и цвета.
Пересел к окошку и стал вслушиваться в лязгающий скрип металла под ногами, да разговоры вокруг о насущном. Изучать попутчиков – это занятие весьма поучительное. Сплошь повелители жизни и хозяева мира, правда, непризнанные.
– Совсем ёбнулись в своей Эстонии! Видите ли «Приора» им моя не угодила. Не экологичный транспорт, мол. Потому гони ты нам, уважаемый, копеечку за то, что воздух будешь портить. Одна машина?! Это ж не мусоросжигающий завод! Дешевле частный самолёт арендовать, чем сраную границу с Евросоюзом на личном транспорте пересечь. Идиоты! Нет, они серьёзно думают, что нашу планету возможно спасти? Против эволюции не попрёшь, ребята. Таков уж человек.
Или вот, к примеру:
– То ли дело Валя! Какая женщина была. При ней в городе было спокойно. Все вели себя прилично. Ей удалось задвинуть лихие времена в железный ящик истории. Но её самая почитаемая способность – приводить за собой деньги. Она со всеми умела договариваться, причём не с позиции должника. Со этой женщиной трудно было пальцы гнуть. Её уважали. Потекли финансы. Мусор стали вывозить через день, а не как попало. В городе стало чисто, его лицо оформилось. Музей и театры реставрировались, транспорт обновили, на всё хватало денег. Да, любила, конечно, отдыхать на широкую ногу без лишней скромности. Ну а кто в России хорошо гулять не любит? Тем более, заслуженно. Что Полтавченко, что Беглов, ещё лет триста будут расти до тёти Вали. Она – мастодонт державного дела.
Отдельного упоминая достойны диалоги бабушек. Настораживающие и уморительные одновременно:
– Сегодня Анькиного мужа хоронят.
– А что случилось?
– Умер.
Ей-богу, чуть слюнями не захлебнулся.
– Эй, Светлана! Как день рождения праздновала?
– В постели провалялась.
– Много народу было?
Или разговор молодой парочки:
– Спасибо, что вёл себя, как истинный джентльмен. Даже совсем не лапал.
– Не за что. – отчеканил парень
– Что?! – воскликнула девушка, уловив совсем не тот смысл, который предполагался собеседником, а парнишка застыл с лицом, в которое будто выстрелили из дробовика.
Небо было ясным, кроны деревьев угрюмо пошатывались на лёгком ветру, вдали, на горизонте виднелись крадущиеся свинцовые тучи. Обещали дождь ближе к вечеру, а пока же – всё предвещало только зной и солнце. Очередной тянущийся одинаковый день. Такой же одинаковый и круглый, как жетоны в метро. Трамвай улиткой полз вдоль синего забора из профнастила сквозь звенящих молотками работяг, спозаранку приступивших к замене путей. Обидно было наблюдать, как параллельно нам мчаться легковушки с автобусами, необременённые томительным ожиданием и промедлением, возникшими вследствие ремонтных работ.
Надя облокотилась на стекло и, на какое-то время позабыв о своих притязаниях, забронзовела в мечтательной улыбке, поглядывая на плывущие мимо дома в лохмотьях штукатурки. Какой-то юный мальчишка, ошпаренный любовным пылом и широкоформатным энтузиазмом, выводил на одной из стен чёрным баллончиком кривые, как стрёмные партаки, буквы: «Юля, я часто очень скучал. Юля, я правда всегда любил».
На следующей остановке влетела какая-то бабка с тележкой на перевес. Сразу почувствовал неладное и, прежде чем успел до конца это осознать, бабка пустилась в разнос. Дословно приводить не стану, но посыл был следующим: несмотря на обильное количество свободных мест, ей приспичило докопаться до мирно сидящего парня в наушниках с тем, чтобы тот уступил ей место. Причём делала она это вызывающе. Оторопев от такой агрессивной подачи, парнишка неловко вскочил и попятился. Усевшись победительницей, бабка обратила свой взор на пустой пластиковый стакан из-под кофе, стоящий подле её ног.
Следом она, матерясь вдогонку, вновь обратилась к бедному парню с требованием убрать мусор. На что последний, невнятно мямля, попытался объяснить ей, что мусор не его, и убирать он ничего не будет. Окончательно потеряв колпак, эта буйно помешенная разразилась нецензурной тирадой, после чего запустила стаканом в направление парнишки. Мимо. Казалось, возникшей дерзости не будет ни конца, ни другого конца.
Тут нервы сдали у водителя. Сохраняя уважительный тон, он обратился к источнику шума с просьбой угомониться, но в ответ получил громогласное: «Закрой рот, чурка вонючая и не указывай мне, что делать. А то поубиваю тебя весь твой народец!».
Накал страстей пробил потолок. За водителя впряглась кондуктор, затем кто-то из пассажиров, пока остальные расстреливали бабку осуждающими взглядами.
В это время, пока я прикинулся ветошью, Надя с абсолютно невозмутимым лицом встаёт со своего места и, звякнув причиндалами, двигается в направлении орущей. Её профиль выражает таинственное негодование.
– Слышь, милая? – спокойно, но грозно спросила она, подойдя. – Хайло закрой. – Я настроился к стремительному перевоплощению хладнокровной барышни в злобную фурию, но моя подруга сохраняла заданный тон, наполненный концентрированной и незамутнённой ненавистью. Все разом стихло. Казалось, что целый мир сузился до размеров нашего трамвая. Опешив, бабка подлетела к маленькой, почти хрустальной Наде, которая в ту секунду заключила в себе такое количество контролируемой энергии, что никто не смел сунуть слова поперёк. Она говорила железно тихо, но её слышали все.
– Ты кто такая, шаболда, блять, малолетняя?! – закричала бабка.
– Тыкать себе пальцем в жопу будешь. – ответила Надя.
– Я заслуженный гражданин Петербурга! Как ты со мной разговариваешь?! – побагровев от ярости, женщина истерично запела.
– Рот закрой. Я не закончила. ¬– обрубила Надя настолько уверенно и правдоподобно, что её оппонент поплыл, не в силах подобрать слова. – Ты себе уже на две статьи сейчас накудахтала. Что – недержание? Так сходи к проктологу, родная. Если истеричным стервам в климаксе, вроде тебя, начали выдавать такие звания, то у этого города нет будущего. Линяй отсюда, пока трусы держат.
Бабуля, проглотив язык, вылетела обратно на воздух со своей тележкой и трагичной физиономией, не в силах стерпеть заслуженного унижения, а пассажиры вокруг облюбовали Надю боязливыми, но оттого уважительными фонарями. Я, конечно, выпал от случившегося перфоманса. Сам испугался. Но девушка, как и прежде, спокойно вернулась на своё место рядом со мной победительницей, при этом, не пытаясь кичиться.
Честно говоря, я пребывал по колено в шоке. Не мог и представить, что моя спутница способна на подобные манипуляции. Вот тебе и тихий омут. Девичье лицо не выражало никакого беспокойства или злобы. Напротив, содержало в себе весь букет морального удовлетворения.
– Что-то хочешь сказать? – спросила она, но я тут же открестился, боясь угодить под каток. – Бог наделил всех нас аналитическим мышлением, – не останавливалась Надя. – Но не всем объяснил, как им пользоваться. Подобные персонажи создают деструктивный фон для всех нас.
Я, преодолевая немоту, озвучил свои мысли, касательно причин такой вечной озлобленности и недоверия. Страшно подумать – но наше общество формируется этими людьми. Надя меня поправила.
– Почему нельзя себя вести, как нормальные люди? Ты это имеешь ввиду? Поверь, я задаюсь этим вопросом каждый день. Понимаешь, человек так устроен. Он привыкает к хорошему. Если показывать гениальность регулярно, то в глазах многих она обесценивается, после чего эти молодцы забывают о том, где они и с кем. Поголовно превращаются в Шариковых, которые привыкли сидеть на шестнадцати аршинах и сопли на носки наматывать. Многие, но отнюдь не все. Если такая подлость будет повсеместно игнорироваться – то есть поощряться, иными словами – то наше настоящее весьма печально, а будущего просто не будет.
– Я стараюсь пресекать аналогичный беспредел без корыстных побуждений, чтобы не разочаровываться. Ты ничего не ждёшь – следовательно, нет никаких испорченных ожиданий. Прекрасно, как по мне. Привыкла, что меня сперва игнорируют в таких случаях. Потому что я женщина. Красивая и якобы глупая, значит моё мнение можно не грызть. Раньше бесилась с этого, сейчас взяла на вооружение. Научилась управлять эффектом неожиданности, который позволяет рубить наверняка. Такое поле для манёвров открывается! Люди сами оголяют тылы, того не подозревая. Усыпляешь бдительность, присматриваешься и лупишь по самому уязвимому.
Моя Вася предпочитала жить под похожими знамёнами».
***
«Метро вне центральной части города, то есть – большая его часть, выглядит приземлённо, с грустными красками. Сугубо функциональное, без излишеств с оранжевым или белым освещением, прямоугольными колоннами и просторными перронами. Отдельные элементы декора, конечно, присутствуют, но не топают ни в какое сравнение, например, витыми хрустальными колоннами станции «Автово».
Автобус домчал нас ровно до «Международной». На площади перед станцией раздавали флаеры и ежедневную газету «Metro», курили росгвардейцы с уборщицами, к дверям вестибюля звеньями тянулась спешащая толпа, кто-то локтями расталкивал зевак, суля мясорубку, где извинения перемежались с оскорблениями. Здесь главное не терять концентрацию и не тормозить. А то гуляющая туда-сюда стеклянная входная дверь с изображением перечеркнутого синего человечка так по морде зарядить, что только зубы собирай.
Внутри веяло металлической прохладой, противно визжали рамки с металлоискателем, пищали турникеты, народ разделился. Одни встали к кассам, другие к банкоматам. За рамками встречали, опирающиеся на поручни невысокой оградки мужики в форме и жилетах, из последних сил удерживающие килограммовые мешки под глазами. С моей-то рожей и обвисшим рюкзаком сложно было остаться незамеченным. На пункте досмотра меня вернее родной матушки всегда ждал рентгеновский аппарат с лентой.
– Если улыбаться как придурок – не шманают. – на ходу подмечала Надя. И впрямь сработало. Взял на заметку.
Уже на спуске от нас стали шарахаться в порядке домино. Аромат взаправду мёртвого разбудит. Не обращал внимания на брезгливо меня рассматривающих. Какие у всех были «одухотворённые» лица! Не говоря уже о сверстниках, которые во власти модных тенденций, круглый год, в мороз и в солнце, носили узкие штанишки до колен. «Интересно, оно какого пола?» – язвила моя подруга всякий раз.
Издав пронзительный жалостливый рёв, состав, лязгая всем телом, набрал ход, унося со станции сгрудившихся в духоте людей. Сквозь узкую щель оконных створок пробивался какой-никакой кислород, перебивающий затхлый аромат человеческой жизнедеятельности. Кто-то прилип носом к экрану телефона, кто-то читал газету, страницы которой кружились затем по всему вагону, кто-то успокаивал малыша в коляске, кто-то кому-то случайно или злонамеренно отдавил ногу, замарав свеженачищенную замшу, кто-то с изумлением смотрел на мерцающие электрические лампочки под потолком. Лично я просто ждал.
– И как ты его утешил? – доносились обрывки диалога правее.
– Сказал, что, если женщина изменят, это не означает, что она больше не любит.
– И он купился на эту чушь?
– Естественно. Он сейчас любому мало-мальски стройному оправданию поверит. В его-то положении.
– Дурак».
***
«Прости, что пришлось прерваться. Прямо сейчас я сижу на берегу среднего Суздальского озера. Не стал соваться на пляж, дабы не нарваться на всякое шашлычное хамовьё. Невзирая на усеянную мусором береговую линию, здесь красиво. Красота заключается в обыкновенной тишине. Близость островков городской цивилизации, не препятствует невооружённым ухом ощутить глубокий контраст. Удивительно спокойная ночь. Ни дуновения, хоть холод и играется с щеками.
Красивый солнечный диск пропал за тучами. Совершенное безлюдье и потёмки не отпускают. Гипнотическое зрелище. Заскучал по неподвижной, как чёрное зеркало, воде, холодному речному песку и улюлюканью камышей. Поодаль виднеются торговые палатки, натянутые волейбольные сетки, деревянные мостики. Ели слышно редких птиц, и цоканье кузнечиков.
– Нечего шляться здесь в такой час. – советовал случайный полицейский, мирно ждущий душевного равноденствия на берегу.
– Не могу заснуть. – ответил я и встал рядом, разглядывая погоны. Капитан шмыгнул носом и утёр лицо рукавом. В четыре глаза мы глазели на будоражащий потрепанное воображение горизонт.
– Почему вы плачете? – фамильярно спросил я, будто обращаясь к однокласснику.
– У меня сын родился. – капитан глубоко вздохнул и ушёл, исчезая в мающейся темноте былого.
В моих руках рюкзак с восьмью миллионами рублей, в кармане уже известная повестка, а под ногами Петербург. Всё происходящее – не более чем фарс, но вернёмся на полтора часа назад.
«Просвет» мало чем отличается от Фрунзы. Те же широкие проспекты-перекрёстки с трамвайными путями, те же несметные ларьки, мигающие вывески, салоны связи, бетонные муравейники, провода, редкие гаражи и парковки. У «Норда» ребятня лопает коробки из-под сока, народ стреляет курево, играет причудливую мелодию уличный музыкант, трещат бабушки, торгующие всем, что Бог послал. Кто не торгует – просит милостыню на коленях. Киноафиши, реклама, светофоры, указатели, автобусы, троллейбусы, такси, каршеринг. Угрюмые, задумчивые и строгие лица. Знакомый шарман.
Надина однушка на перекрёстке Фомина и того самого Просвета веяла уютом. Мне было постелено у холодильника. Бельё вкусно пахло порошком и женщиной. Если ты никогда в жизни не донашивал за дамами свои футболки, подолгу не стирая, чтобы сохранить запах – считай, что и не жил. Так пахнет радость.
За окном громыхала жизнь, но на этот случай придумали беруши. Соседка не отставала от улицы. Гремела дверьми и створками шкафов, кому-то звонила, что-то передвигала. Шумел холодильник, сквозь густые шторы проникал тусклый солнечный свет, мигал безнадёжно отставший циферблат духовки, доносилась вибрация чьих-то шагов этажом выше, друг за дружкой сигали в раковину капли из крана, будто соревнуясь.
Я стремительно угодил в лапы перманентного равнодушия ко всем следам и звукам женского пребывания, едва коснулся подушки.
Проспал до самого вечера, но выспаться было так и не суждено. Надя по-прежнему дрыхла без задних ног. Как такая кроха способна извергать помпейский храп? Борясь с оседающим чувством тягости чужого дома, стремился отвлечься, украдкой щеголяя по кухне. Сварил кофе, пощёлкал телик, помыл посуду, насвистывая пронзительные мотивы. Труд сделал из обезьяны человека. Ещё физическая активность помогает при похмелье. Жизнь налаживалась, пока не свершилось роковое открытие.
Разбирая рюкзак, я с ужасом обнаружил недостающую деталь. Васина тетрадка. Был уверен, что успел взять. Такие вещи должны шифроваться в ДНК. Впадая в состояние паралича, я опустился на пол, обхватив горящую голову руками.
Мужчинам в принципе сложно найти способ говорить о своих чувствах и эмоциях. Такие позывы часто воспринимаются за слабость. Когда все вокруг говорят, что мужчины должны быть сильными, всегда должны поступать правильно – это огромное давление. Ладно, что-то меня понесло в какую-то пахнущую нафталином либерастню.
После всего августовского ****еца, меня как будто не было несколько месяцев. Родители до сих пор где-то нигде. Я ничего не помню. Воспоминания отказывались печататься. Невообразимой тяжестью и пыткой чеканится каждое слово об этом. Казалось, что самое худшее позади, что если я не смог сберечь сестру, то обязан сберечь хотя бы память о ней. Обязан быть счастливым. Но я в который раз обосрался.
Запрыгнув на карусель апатии, раскрутившейся с новой силой, я уже ничего не соображал. Последние светлые мысли отступали перед фронтом пережитых катастроф. Выгорел, как лампочка в подъезде
Несколько дней к ряду цилиндры и поршни нервной системы предрекали скорейший полномасштабный крах и вот – цистерна дала трещину и разум бесконтрольно начал накручивать в уме хитровыебанные серпантины опустошающих истин. Знаешь, когда ничего не сулит неприятных мыслей, но говно копится и копится до тех пор, пока всего одна незатейливая мелочь не вонзится штыком в яйца. После чего ты со сверхзвуком утопаешь в замкнутом лабиринте самого себя. Да с таким усердием и отвагой, что уже не находишь сил остановиться и вспомнить ту самую мелочь, которая тебя подкосила! Не знаю, понимаешь ли, о чём я?
Я обернулся назад. В метафорическом смысле, естественно. Предался воспоминаниям о вчерашнем проигрыше и побоище у подъезда, Надиных словах, висящем семипудовой гирей долгу. Припомнил сегодняшнее утро с его последствиями. Петелька в конец закрутилась. Ещё не знал, что спустя двенадцать часов буду транслировать тебе сей репортаж с петлёй на шее. Под тяжестью заданных условий мой прицел сбился окончательно, и я не мог представить картину жизни дальше, чем, на пол часа. Не говоря уже о пятилетках за три года.
Прошедший год я буду вспоминать без всякого удовольствия. Я не невинный агнец, но всё же, едва ли мы заслужили всё, что заслужили? Внешне моё состояние никак не отсвечивало. Только и без того кривоватое личико отдало большей кривизной, что, в прочем, заметил бы только учёный глаз.
Сверху всё кажется таким понятным и простым. «Сам дурак», «Ничего страшного», и так далее. Но внутри всё горит таким синим пламенем, таким конём кувыркается, что даже со всей полнотой и многообразием русского языка невозможно подобрать слов для описательной части. Собственно, поэтому и придумали сквернословия. Не такие уж они и скверные, если других не остаётся.
Слабо помню, как заявилась Надя с надкушенным яблоком в руке. Она, разумеется, всё прочитала, но виду не подала. То ли не находила поводов оторваться от трапезы, то ли понимала, что устраивать всесоюзную выставку нравоучений бесперспективно. Её глаза, как и прежде, одновременно выражали безучастное равнодушие и заинтересованность. Легко ляпнуть что-то краткое и приободряющее. Или же ускакать в другую крайность, упрекнув в стыдливости, безделице и пустословии. Гораздо сложнее просто тактично промолчать.
Мы любим копаться в ошибках других, отвлекаясь от собственных. Эта музыка жить помогает, но не всем. Раньше выживали сильнейшие, теперь – самые молчаливые.
Есть на свете такая штука, как причинно-следственная связь. Её осознание является непременным условием человеческой вменяемости. Что же. На той кухне я отдавал отчёт в своих победах и поражениях. Целиком и полностью. Краткий анализ всех концов и начал пути подвёл меня на край пропасти. Только смельчаков, готовых столкнуть, к счастью, пока не наблюдалось. Ввиду всей удрученности положения не хотелось ничего: ни верить, ни бояться, ни просить, ни прислоняться. Пустота без оврагов и рычагов, злости и любви.
Давным-давно я изменил любимой женщине. Первый и последний раз. Так вот, желаю тебе постичь это состояние, когда каждый день ты подходишь к зеркалу и видишь человека, которого не хочешь видишь. Это останется с тобой навсегда, если правильно подойти. Превратить трагедию в хороший урок. В этом есть немного от софистики. Она помогает не переоценивать происходящее.
Бывало такое, что чувствуешь себя самым бессмысленным человеком на свете? Причём ты об этом не кричишь, не хвастаешь. Ты не видишь в этом никакой подростковой депрессии, неполноценности или проблемы. Не стремишься это сублимировать, находя утешение в преодолении чужих трудностей. Для тебя это предстаёт фактом, преюдицией. Сам себе кажешься до сели небывало рассудительным. Хуже уже некуда. Я не стремлюсь себя любить. Это мазохизм чистой воды. Страшнее всего любить того, кто всегда будет разочаровывать.
– Хуже есть всегда. А вот лучше – это вопрос, каких мало. – Надя прервала звонкое молчание.
Иногда возникало дурное чувство, будто она нарочно читает мои мысли, а следом отвешивает незаменимые комментарии, заставляя безропотно повелеваться её прихотям. Ошибочное и нехитрое занятие – стараться разболтать человека в моём состоянии. В ответ польётся либо вязкое, как детский шампунь «Дракоша», нытьё, либо едкая и отталкивающая, как запах бензина, агрессия.
– Что с тобой? – спросила соседка не без интереса.
– Я сею столько боли. – помявшись в мальчишеском смущении, обречённо выдавил, превозмогая нечеловеческое усилие, с каким накидываются опустошать последнюю каплю зубной пасты в тюбике. Сам не знаю, кто сгенерировал и выплюнул эту словесную конфигурацию из моих уст.
– Понятно дело. Ведь ты же только её и чувствуешь. – быстро среагировала Надя. В её подачи не было никакого высокомерия или упрёка. Скорее, констатация. Понимающая и упрямая констатация.
Дальше – туман. Не помню свою еле различимую речь. Прошедший разговор заставляет изнемогать от стыда. Если бы я составлял толковый словарь терминов, та напротив слова «банальный» – описал бы произошедшее в той квартире. Жалиться в унижениях – некрасиво. Тогда же меня понесло по заголям. Одно Надино присутствие сулило глушение любых сигналов с дальних рубежей обороны. Беда не миновала. Топор ещё висел, но меня одолела жажда скорейшего финала.
– Хватит! – раздался оглушительный девичий вопль такой силы, что, казалось, окна сейчас вылетят, как птенцы из гнёзд.
Разом смолк. Надя принялась наматывать кругаля по жилплощади, одеваясь. Швырнула мне мои высохшие вещи, намекая, чтобы я повторял за ней. Нехотя зашевилился, не рискуя задавать вопросы. По телу хлынули мурашки. Не думал, что кто-то в состоянии вывести этот тёртый калач из равновесия».
***
«Что у лифта, что под обстрелом ледяных ветров вечерней улицы, я в упор не втыкал, куда Надя меня тащит со столь остервенелым рвением. На три моих «Куда? Куда? Куда?» следовало малоинформативное «Заткнись. Заткнись. Заткнись». Надя мчалась на всех порах, как мчится флагманский крейсер к заветному берегу, оставив свою флотилию смерти на откуп. Не успевал различать лица, номера, названия и сигналы светофоров. Только редкие ветки хлестали по лицу.
– Хочу понять, что ты чувствуешь. – заявила спутница у дверей букмекерской, спрятавшейся посреди неосвещённого двора. Это прозвенело как оскорбление.
Возбуждённый и мокрый я всеми силами цеплялся за возможность отговорить её пересекать злополучный порог, осознавая весь груз ответственности, который свалился с затухающего неба.
– Эта дорога в один конец! – не своим голосом звучал истошный вопль.
– Иди ты. Деньги ж не твои.
– Не делай глупостей. На кой хрен тебе это надо?
– Ну, как? – искренне не понимая, удивлялась Надя. – Ты меня сегодня вытащил. За мной должок. Надобно гештальт закрыть.
Сгорая в неподдельном азарте, девушка влетела внутрь, бегая взглядом по предложенной линии. Я даже не пытался изображать спокойствие, ковыляя за ней. Скукоженный и растерянный прижался к стене, кусая губы. Не нашлось никаких идей как остановить этот паровозик Томас, слетевший с катушек. В затемненном зале тускло горели неоновые красные лампы. Людей было предостаточно, но мало кто почтил нас вниманием. Привыкли.
Надежда же совсем распустилась, как фиалка в парнике. Игриво улыбалась пытливыми глазками, болтала руками, притопывала ножкой. Безраздельно влекла за собой. Она словно видела тот самый, освещаемый зенитным прожектором путь к нормальной жизни, и собиралась во что бы то ни стало его преодолеть.
– Ну-с, давай. Рассказывай. Как тут дела делают? – провозгласил женский голос, вкладывая последние резервы и отчаяние обречённых.
С минуты на минуту должен был начаться финал Лиги чемпионов. «Ливерпуль» против «Шпор». Ежегодно – самый ожидаемый матч на планете. Это объясняло столь многолюдное засилье народа здесь.
– Что тебя интересует? – хладнокровным шахматистом подыграл я. Прежде всего требовалось меньше эмоционировать, добавить рассудка. Нет бы – начать браниться, как сапожник, ненавидя всё вокруг до скрежета зубов!
– «Шпоры» с «Ливером» вот-вот зарубятся. – с трудом обмолвился.
– Отлично. – Надя сделала вид, что всё поняла и примкнула к кассе. Сквозь худые девичьи плечи чувствовал, как она врубает полнейшую дуру в разговоре с кассиршей. Дуру, которую ждут подружки за столиком, желая всем табуном скорее отправиться в уборную. Дуру, которой для того, чтобы забыть твое имя достаточно трижды взмахнуть ресницами или бросить взгляд на свои зеленые босоножки. Через полминуты та возвратилась с маленьким чеком в сопровождении изумлённых взглядов администраторов.
Взглянув на бумажку, я обмер, познав клиническую смерть. Решительно и специально Надя выбрала самый нелогичный исход, постав десятку косарей – треть зарплаты, между прочим – на то, что «Ливер» заработает пенальти на первой минуте и следом откроет счёт. Тебе смешно, а мне хотелось провалиться в Кольскую сверхглубокую скважину от страха. Было собрался проехаться по женской самооценке, как моя спасительница в секунду сорвала все маски и обернулась самой собой.
– Не дай себя убедить в невозможности того, что никогда не случалось. – вцепившись в воротник, процедила Надя с такой исполинской уверенностью, словно уже посмотрела матч накануне вечером между делом. В противовес я смог сообразить только глубокий бессильный вздох, чувствуя невыносимую головную боль.
Абстрагируйся от результата. Представь, что ты стоишь возле нескольких телеэкранов, развешанных на стене, и видишь то, что произошло. Ты бы был в состоянии описать внутренности, не прибегая к помощи суфлёра и мудрёных сентенций? Я – нет. В одну минуту – такое нагромождение абсурда. Это уже не просто рояль в кастах, а целая баржа с органами, пришвартованная в пруду.
Противостояние достигло драматичного накала.
Двадцать первая секунда матча. Мане забрасывает мяч в штрафной, он прилетает в выставленную руку Сиссоко, арбитр ставит его на одиннадцатиметровую отметку. Салах через минуту подходит к точке, спокойно целит в правый нижний угол, после чего оскаленный мяч нехитро влетает в ворота под восторженное ликование доброй половины стадиона.
Всё. Аплодисменты. Занавес».
***
«Эпилог. Теперь я сижу на этом озере и набрасываю спонтанные речи в микрофон, понимая, что по моим губам плачет степлер. Этот день подарил мне множество открытий, несмотря на то, что большую его часть мне довелось проспать. Если ты устал слушать это, давно упустив все связующие нити, то только представь, какого мне сейчас.
Внутри прошёл страшный ураган, обратив мозги в неизвестную субстанцию, напоминающую плавленый сыр, а за ним осталось только выхолощенное безэмоциональное тело.
– Долги розданы, слова сказаны. Прощаться надо так, словно завтра встретимся. Так что разлука будет без печали. – отчеканила Надя, прежде чем оставить меня, по-видимому, навсегда. Даже не удосужился выяснить её контакты. Идиот.
Деньги поделили как попало. Вернее так, как того хотела Надежда. Сопротивляться было бессмысленно. Мне досталась значительная часть выигрыша, но едва ли теперь эти деньги видятся мне сколько-нибудь полезными.
Она улыбнулась напоследок. Казалось, что впервые в жизни её красным от помады губам и бледному лицу довелось изобразить что-то искренне и настоящее. Следом ещё долго оглядывался по сторонам. Улица была подобна зеркалу, в которое сейчас смотрит таинственное лицо незнакомого города видит маленького пацанёнка по имени Кирилл.
Пытаюсь структурировать возникшие воспоминания, придать им рациональную форму, растворить ощущение тупика. Знаешь, одолевает тоскливое чувство. Вроде гроши есть – вернулись сторицей, но за душою всё равно ни гроша. Как говорила Раневская: «Мечты сбываются, стоит только расхотеть». Горькая ирония.
Всё же, не покидает крамола, что я так мало рассказал о девушке, которая зачем-то боролась за меня. Мало рассказал об этом дне и городе. Великое мастерство: сказав многое, не сказать ничего. Буйство мыслей постепенно утихает под натиском финальных аккордов. Моих аккордов. Хоть я ещё не всё сказал и не всё сделал, всё больше кажется, что идущий из меня никакой, и дорогу хер осилишь.
Надежда надолго запомнится мне сочетанием несочетаемых вещей. С одной стороны, с её натуры можно написать трактат по прикладной психиатрии, а с другой, она представала самим воплощением рассудительности. В голове махровой ностальгией восстаёт её недавняя пламенная речь про непокорённую Даму, которая заправляет делами города.
Надя как сказала: «Уныние – это смертный грех, слыхал? Почему? Никто не запрещает человеку просто грустить. Но грусть и уныние – вещи разные. Сама по себе грусть ничего не значит. А уныние означает, что ты сдался».
Я – человек не воцерковлённый. Не знаю, во что верю, но иногда хочется верить, что там кто-то есть и ему не всё равно. Иногда я с ним говорю. Иногда я притворяюсь, что он слушает. Но, пожалуй, соглашусь, что в мире существует нечто необъяснимое, какая-то невиданная сила, иначе некоторые манёвры объяснить просто не представляется возможным. Эйнштейн однажды сказал: «При помощи совпадений Бог сохранят свою анонимность».
Ещё посижу здесь, сколько хватит сил. Постараюсь не заснуть. А дальше будь, что будет. В любом случае, ошибаться сегодня – лучше, чем жить вчерашним. Я стал мудрее. Старых ошибок во век не наделаю. Наделаю новых.
Отклонился и был таков».
;
«Белый запах»
Колесников Михаил,
01.06.2019, г. СПБ.
***
«Добрейший вечер и моё почтение. Твоя мать мне уже всю плешь проела за две недели своими звонками. И скажи на милость: если ты твёрдо решил после школы осесть в Питере, неужели не нашлось более презентабельного по мысли и облику человека, у которого следовало бы заручиться поддержкой и советами для скорейшей интеграции в большом городе?
Что ж, флаг тебе в руки и Бога за спину. Так и быть. Расскажу тебе всё, что видел здесь за три года. Срок не шибко большой, но, безусловно, какое-никакое мнение сложилось. Тем более, ничто так не разрушает, как самоизоляция. К сожалению, осознание этого факта приходит только после того, как из неё выбираешься. Поэтому вот тебе моя исповедь. Так сказать – соврём, как пластырь.
Только не смей опосля козырять этой информаций перед кем-нибудь. Сам наверняка знаешь ребят, которых хлебом не корми, дай только над контекстом покуражиться, не дослушивая до конца. Поэтому не рискуй, а то прознаю рано или поздно, и ты будешь ходить очень грустный и очень долго.
Не то, чтобы я мину под себя заложил, но, к примеру, Василий Васильевич категорически не разделял моих радикальных наклонностей. Всякий раз, когда мы с ним пересекались, он не упускал момента, чтобы напомнить, что, хоть природа и обременила меня незаурядным умом, всё же я, по его мнению, ограничен и туг, в силу нелепости своей изначальной идеи. По его словам, во мне совершенно отсутствовала личность. «Ты самый одарённый от природы дурачок». – любил повторять он.
Подобная похвала с его стороны всегда смахивала на авансы. В обществе никогда не было в почёте вставать жопой против течения. Мы с первого дня знакомства пребывали в отчаянной и непримиримой конфронтации. В меня летели словесные копья, по типу: «Ты – издевательство на родом человеческим! Само воплощение надругательства над здравым смыслом!», а я в ответ с различной долей успешности и точности парировал его фактами.
Однако не спеши делать поспешных выводов. Не будем торопить со взлётом. Во имя создания и укрепления целостной картины разобью повествование на части, где будет всё – от первого дня до знакомства с Марусей и Василием Васильевичем, от непотребства до прекрасного, от мелочности до великодушия, от ненависти до любви, от слезливой горечи до слёз радости.
Для начала запиши себе на лбу, что не стоит воспринимать за правду одну точку зрения, не разобравшись во всех аспектах самостоятельно. Даже если единственная точка зрения, который ты будешь располагать – твоя собственная. Не повторяй моих ошибок.
Сегодня я вместе с тобой попытаюсь разобраться в непростых отношениях с этим городом. Поведаю о том, кто кем стал, к чему пришёл и куда всё необратимо стремиться.
Добро пожаловать в мой Санкт-Петербург».
***
«В первый раз я попал сюда лет в двенадцать в качестве туриста. Разумеется, мне было известно, что за этим городом на всём постсоветском пространстве закрепился статус исключительно шедеврального продукта человеческих умов и рук. Но я с малых лет привык полагаться лишь на собственное мироощущение, поэтому первое посещение проходило под эгидой «Чистого листа», не запятнанного всевозможными стереотипами, где разум имел возможность рисовать любые зигзаги. Что и тебе советую, дабы избежать завышенных ожиданий и предубеждений.
Впрочем, их отсутствие не помешало мне испытать невиданное по размаху впечатление. Это необычайной город с неповторимой харизмой. Безжалостно в себя влюбляющий. Однако вся эта красота изрядно капризна и требует слишком много компромиссов, в чём я удостоверюсь, проведя здесь чуточку больше времени спустя годы.
Четно, я с благоговением вспоминаю ту поездку, к тому же завидую тому маленькому незнайке. Я был по-настоящему счастлив, ибо счастье, как известно, в неведении. Ведь в тот момент даже в самых смелых мечтах не предполагалась, что во мне прорастут хоть сколь-нибудь крохотные зёрна сопротивления, способные всё в корни поменять. Значительно позже мне откроется обратная сторона медали, за которой таился вывод о том, что подавляющее большинство тех, кто продвигает суждение, обозначенное двумя абзацам выше, видели Питер только по картинкам, но, тем не менее, в неоспоримой достоверности этого самого суждения не сомневаются.
До встречи с Марусей считал, что будь у меня возможность отмотать таймер назад – я бы безапелляционно пожелал ограничить познания об этом городе тем поистине умопомрачительным в своей красоте первым впечатлением, сравнимому только с памятью о первой настоящей любви. По-научному сие величается «Эффектом ореола». Это – способность вешать ярлыки, основываясь лишь на первых нотках послевкусия, подкреплённых устоявшимися в самосознании людей представлениями о том или ином феномене. В этом нет ничего предосудительного, мы все живём с этим с пелёнок.
Помнится, на второй день я добрался до Стрелки Васильевского острова, где высятся Ростральные колонны рядом со зданием Биржи. Облюбленное место всех молодожёнов. Если спуститься прямиком к Неве, замечаешь стену набережной, которая украшена масками львов с причальными кольцами в зубах. Мне шепнули о городской легенде: мол, если подойти к любой из масок и ударить кольцом о стену, загадав желание, то оно обязательно сбудется, если кольцо в ответ отрикошетит от стены трижды. Я загадал, что хочу здесь жить в будущем, а кольцо отзвенело только дважды.
И вот – я живу здесь уже три года, а тот эпизод частенько всплывает перед глазами, заставляя раз за разом уходить в запойные размышления касательно соотношения понятий «жить» и «существовать».
Было бы глупо отрицать, что с учётом всех пертурбаций и сбоев в программе, ничто здесь более не способно напомнить мне о первом посещении городских кварталов. Вздор. Несмотря на всё изложенное ниже, в городе есть и будет его архитектура, которую не берёт ни время, ни метаморфозы в разуме. Она всегда останется неумолимо прекрасной в моих глазах, словно родная мама. Архитектурных творений здесь, как ты понял, целое богатство. Очень разных и по-своему колоритных. К сожалению для тебя и к счастью для Василия Васильевича, я в этой области ни в зуб ногой. На свете мало шагов, которые по бессмысленности могли бы сравниться попытками привить дураку искусство.
Можно часами бродить по городу, проводя анализ, разбирая всевозможные стили, называть имена, обозначать эпохи, но я пишу не за этим. Нет, конечно, мне хватает мозгов различать ампир и сталинский неоклассицизм, но не более. Главное совсем не в этом. Главное – то, что разные районы и здания, кажущиеся сперва невнятным нагромождением истории, непостижимым образом уживаются меж собой, дополняют друг друга и гармонирует, если не смотреть под ноги. Потому что на изгаженные магазинчиками шеренги фасадов, прилипшие к подошвам бычки и бумажки, парящие по ветру картонки, коими перенасыщено всё вокруг, без слёз не взглянешь. Горд изнемогает в мусорном перегаре.
Собственно, в этой громадной противоречивости и заключается Питер сам по себе. Стоит сразу уяснить, что этот город одновременно является потолком и дном. Он в равной степени «пере-» и «недо-» оценён. Заставляет рассыпаться в благодарностях и презирать. Причём безраздельно и сразу. Нечисть и злоба вросла здесь в благодетель и милосердие. Он одновременно вдохновляет и испепеляет. Топит и подбрасывает. Здесь не то, что «от любви до ненависти один шаг», тут с порога правая нога любит, а левая ненавидит. И как эти противоположности умудряются сосуществовать в плодотворном сотрудничестве – знают единицы.
Это я стараюсь, предвосхищая обвинения в слепой ненависти, плавно подвести тебя к мысли о том, что не стоит сюда рваться, если тебе позарез необходимы развлечения или драйв. Поверь, это мы с тобой для города – лишь развлечение. Здесь, скорее, речь идёт о каком-то глубинном самоудовлетворении, к которому придётся пробираться через сотни попыток, пересиливая ощущение, что ты напрасно колотишься в закрытую дверь».
***
«Моё любимое место здесь – площадь Победы. В тот район лучше не ходить без надобности, особенно по вечерам, дабы не нарваться на неприятности, но на площадь сходить обязательно следует. Монумент героическим защитникам Ленинграда помимо того, что впечатляет масштабом, ещё и освобождает голову от мелочей, которым мы придаём незаслуженное значение. В частности, летом, когда туда иногда прилетают мотыльки. Бабушка рассказывала в детстве, что, когда человек умирает, он обращается и мотыльком и присматривает за нами.
Прогуливаясь, например, у Исаакиевского, ты с трудом различишь крохотные ссадины на колоннах, оставленные осколками снарядов. Там, где нынче гуляют и развлекаются туристы, раньше вставала земля на дыбы, а воздух был железным на вкус от запаха крови и стона непогребённых тел. В такие моменты не просто понимаешь то, какое печальное, оттого и великое прошлое у этих мест – ты буквально на собственной шкуре ощущаешь масштаб войны.
К тому же, если обойти мемориал и встать спиной к Пулковскому шоссе, ты в полный рост увидишь две идентичные прямоугольные высотки, стоящие по разные Московского проспекта лицом друг к другу. Они всегда напоминали мне огромные створки крепостных ворот, за которыми начинался город. Он словно приглашает тебя, никогда не закрывая свои двери».
***
«Первый день. Первый настоящий день, когда я сошёл с поезда на Ладожском вокзале уже в роли переселенца. Пусть он скуп на события, и вся эйфория от города давно выветрилась, такие дни без нашей воли сохраняются в памяти. Я скорее забуду про день рождения Маруси, чем забуду хотя бы одну деталь тех часов. Думаю, люди, избравшие судьбу, тождественную моей, согласятся с этим.
Словно то было вчера – помню мужика в метро, который сцепился языками с контролёром у «рамок», грубо отнекиваясь на вопле вежливую просьбу предоставить вещи для досмотра.
– Котлета у меня там «звенит!» Что, мне нельзя уже и пожрать спокойно?! – кричал он.
Помню, как по вагону нехотя курсировал парнишка с синей папкой в руках, придавленный тяжестью смущения и нерешительности. Он приговаривал заученный текст, прося милостыню: «Люди добрые, прошу, выслушайте меня. Дело в том, что мой ребёнок находится в больнице с диагнозом … (не запомнил). Мне сейчас неудобно обращаться к вам, ведь я молодой. Но жизнь заставила меня сейчас унижаться. Люди добрые, нам не хватает на лечение, если кто не верит – могу показать историю болезни. Люди, не пожалейте копеечку. Бог даст вам куда больше».
Помню, будучи уже в Девяткино, дежурная по платформе безуспешно старалась растормошить в усмерть пьяного бомжа, свирепствуя: «Мужчина, просыпаемся! Конечная! Мужчина?!».
– У меня есть право на один телефонный звонок! – кричал он, когда его тело уже волокли по платформе двое полицейских.
– Кому собираетесь звонить, милейший? – саркастично уточнил один из них.
– Твоей мамаше!
Помню, как перед моим взорам распахнулось предместье Питера – Мурино, утопающее в зелени коттеджных переулков и бесконечных стройках сплошного новодела. Всюду пейзаж поганили строительные краны, бетонные блоки, голые новостройки, ржавые трубы, перекопанные котлованы, вода в которых не желала уходить, а зимой затапливала всё вокруг. Бытовки, дремлющие друг на друге. Измазанные цементом «гастеры» в желтых касках. Визжание сварочных аппаратов и раскаты отбойных молотков, детские площадки, которых от ограждения из синего профнастила отделяли каких-то пять метров, канавы, уходящие в канализацию, вышки ЛЭП, переливающиеся на закатах, собаки, которые то и дело цеплялись к каждому встречному, парикмахерские, табачные лавки, супермаркеты.
Помню маленькую девочку с белыми косичками и жёлтой футболке сборной Бразилии, заправленной в шорты. Будучи абсолютно безучастной и дистанцированной от душной суеты городских стен, она босыми ногами обезглавливала белые одуванчики.
Помню дерущихся по середине тротуара бездомных котов.
У «Росала» смуглый мужичок в кепке «ЛДПР» жужжал газонокосилкой. К слову, этот магазинчик в будущем неотвратимо станет для меня ареалом вечного умиротворения и огнеупорным бронежилетом от множества скупых невзгод и самотерзаний. Ведь это – единственная на квартал забегаловка с круглосуточным ассортиментом спиртосодержащей панацеи.
Но в любой бочке мёда найдётся ведёрко чего-нибудь эдакого. Вот и в этом раю я раз за разом напарываюсь на смену, в которую работает Стёпа. Редко встретишь такого упорно стабильного и искреннего в своих порывах хама, каким виделся Степан. В любое время года, дня и ночи от него не дождёшься даже фальшивой и мерзкой улыбочки, не говоря уже о «Здравствуйте» и «Спасибо». И как работающие с ним девчонки не свихнулись?
На подпёртой камнем двери нужного подъезда болталась небрежно приклеенная бумажка с запиской: «Пожалуйста, не закрывайте дверь. Ждём врача». У лифтов столкнулся с мамашей с детской коляской. Та сразу попятилась, испуганно конспектируя глазами мой внешний вид. Я внезапно воочию, чуть ли не в первые в жизни, почувствовал, что внушаю кому-то страх одним своим видом. Моё присутствие тяготило столь милую женщину. С какой стати?
Это сейчас, выработав иммунитет после десятка похожих столкновений во всех уголках города, могу смело заявить, что любой недостаток можно обратить в достоинство при должной сноровке. Даже если ты вынужден иметь дело с моим, на первый взгляд, неосмысленным лицом. Ты бы знал, сколько дерьма мне сходит с рук, стоит лишь слегка скрипнуть скулами. Василий Васильевич частенько по-доброму острит в моё адрес: «Ох, Мишаня, с таким лицом нужно сидеть дома».
Тогда же я со всеми вишнями выпал в осадок, искренне не понимая, почему та дамочка целенаправленно не позволила мне войти с ней в один лифт.
Вечером, когда строительный оркестр смолк, я с интересом рассматривал висящие гроздьями гнева чёрные тучи. Казалось, что они вот-то зацепят каску одного из рабочих, шастающих по крыше многоквартирного долгостроя напротив.
Доносились еле осязаемые диалоги строителей, сидящих вокруг дымящей бочки чуть поодаль от объекта, который ещё недавно намеривались сдать в кратчайшие сроки. С моего семнадцатого этажа разведённый ими костерок казался крохотной оранжевой лампочкой, которые обычно висят на столбах.
В сквере за стройплощадкой допевали последние романсы птицы, перебиваемые завыванием машин, несущихся по прилегающей трассе. Шебуршал целлофан на балконе, закипал электрический чайник, постепенно гас свет в новостройках, простирающихся до горизонта, запирались двери, меркли голоса».
***
«Тебе определённо стоит сходить в Эрмитаж или Русский музей. Допустим, что ты равен мне в отсутствии интереса к живописи, скульптуре или архитектуре, посетить эти места определённо стоит. Пускай ты не найдёшь полезным разглядывать полотна во всю стену или орнаменты на причудливых вазах, но ты обязан увидеть экскурсоводов и музейных смотрителей.
Поверь, я время от времени организую культурную программу, прихожу в подобные места и пристраиваюсь за группами изумлённых посетителей, которые юлой крутят задранными головами и фотографируют всё подряд. Бывало, что так не разу и не пришлось взглянуть ни на один экспонат в течение нескольких часов, потому что всё внимание я концентрирую на том человеке, который о нём рассказывает. Прозвучит кощунственно, но меня редко интересует, о чём говорит эта женщина или мужчина. Важно – как он или она это делают.
С совершенной искренностью, любовью и нескрываемым фанатизмом работники таких мест без крохи усталости или ханжества часами готовы скрупулёзно рассказывать о судьбе каждой ели заметной детали того или иного произведения искусства. Они живут этим делом, посвящая всего себя без остатка. Я прихожу их послушать, чтобы восхититься этой богоподобной самоотверженностью. Потому что всё, о чём ведётся их повествование – наше наследие. И им на него не плевать».
***
«Ещё пару месяцев назад я без особой раскачки мог наголо выплеснуть всё то, что будет следом. Сейчас же это стоит мне огромных усилий. Пришлось убить массу времени на подготовительный этап, дабы затем приступить. Признаюсь, подсознательно, но я до последнего желал оттянуть момент истины. По-видимому, значительно переосмыслил некоторые вещи, хоть кое-где ещё горят неслабым пламенем отголоски прежних догм. Но любая история должна с чего-то начинаться. Не буду исключением, но оговорюсь, что буду дополнять исходную мысль некоторыми деталями.
«Добро пожаловать в место, где раньше был Петербург». – такими словами по многоликой толпе шмаляла одинокая умалишённая старушка, когда я однажды выходил из метро на Гостинке. Честно, был крайне обескуражен такими лаврами. Даже возмущён и разгневан. То случилось спустя неделю после моего переезда. Забавно, но спустя полгода я медленно, но верно начал отклоняться от вывода, что у бабули дома была далеко не вся родня. Некоторая истина в её словах всё же содержится.
Центр города. Обозначение, как ты догадываешься, весьма условное. Для кого-то центр ограничен Дворцовой и Невским, к примеру. Для меня центр заключает в себе весь старый Город. Этому Городу удалось собрать в себе все самые непримиримые достоинства, которых мне не удалось отыскать нигде. Они тебе известны и без моих подсказок. В это же самое время, именно его центральная часть в наибольшей степени страдает от настоящего безумия, в цвета которого окрашивается затем и остальной Питер.
Когда меня спрашивают: «Вы местный?» – всегда отвечаю отрицательно. Иногда я чувствую себя бродягой, потому что вешу меж двух столбов. Ни туда, ни сюда. Посередине и по-своему. Как рыбёшка на суше. А с бродягой подружиться – беду нажить.
Дело совсем не в том, что срок моего пребывания на этой земле сравнительно мал для таких статусов. Нет. Сколько бы лет не прошло, я наотрез буду отказываться признавать сей факт. Потому что мне стыдно взваливать на себя незаслуженные регалии. Стыдно перед собой. Стыдно за моих побратимов, которых заманивают сюда сказками про «Чудо на Неве», после чего они пускаются во все тяжкие. Стыдно перед той кастой людей, для которых этот город всецело является неотъемлемой частью собственной идентификации. Для которых «Чудо» – далеко не сказка, а реальность, за которую они лягут костьми. И которые, как и я, пребывают в перманентном шоке от космических масштабов искажения этой самой реальности.
Спросишь: «Почему же стыдно?». Потому что завезённые сюда отборнейшие килограммы снобизма и лицемерия разгулялись по этим улицам с таким размахом, что в определённый период времени я свято веровал в то, что этот город методично переваривает сам себя, пребывая в стадии неотвратимой гибели. И что судьба ему уготована печальная и неминуемая.
Озвученная позиция, ещё недавно зримая незыблемой в своей твёрдости, сейчас видоизменилась в позитивное руслу. Не потому, что обвинённое лицемерие сгинуло в пучине небытия. Оно упорно набирает обороты и никуда не собирается. И отнюдь не из-за того, что наступил тот день, когда горожане перестали быть благосклонны ко мне, с позором прогнав отсюда ссаными тряпками за слова. Нет. Дело в том, в чём мы сейчас с тобой разбираемся, если ты, конечно, всё ещё здесь, а не судорожно собираешь факты, дабы уличить меня в безрассудстве высказываний.
Прежде чем ты потеряешь самообладание в непреодолимой жажде размазать меня по стенке за подобные, мягко скажем, непопулярные тезисы, позволю себе забежать наперёд и сказать, что эта прерогатива отнесена к исключительному ведению Василия Васильевича. И в этой деятельности ему не будет равных. Но подробная иллюстрация сего процесса ожидает нас позднее. Будем двигаться согласно заданному темпу и расписанию.
И, кстати, я не закончил про местных и стыд. Уж что-что, а в этой ипостаси краски прежние. В сущности своей, но рано или поздно меня начнут ассоциировать с теми, кто самопровозгласил себя «местными», но которые, тем не менее, раз за разом подкидывают дров в пожар здешнего абсурда.
А я этого не хочу.
Начнём с малого, как и подобает любой глупости. Ты наверняка ни раз слышал хвалебные отзывы про, дословно: «Питерскую магию», руководящую здесь всеми процессами с незапамятных времён. Притягательную и осязаемую буквально во всём. Питерские дворы, Питерские мосты, Питерские улочки и так далее. Разумеется, после первого посещения, я тоже был подхвачен дуновениями этой атмосферы, о которой сложены сборники легенд. Настолько въедливо, что, сидя ещё за школьной партой в провинциальной глубинке, во что бы то ни стало, пожелал снова в неё погрузиться по макушку.
Нет, я был не так наивен, ожидая, что здесь каждый первый на «Ты» с манерами и эстетикой, в совершенстве владеет русским языком, разбирается в политике и досконально знаком с историей. Но мне определённо верилось, что контраст с моей Родиной окажется решительно ощутимым. Сам понимаешь – Культурной Столицей просто так не становятся.
В первый раз, как ты помнишь, всё сложилось восхитительно. Затем состоялось ещё несколько поездок, в ходе которых, я понял, что, без учёта всех всемирно известных и почитаемых достопримечательностей, это совершенно обычный город. Обычным он мне казался вплоть до появления Маруси. Но я всё равно приехал сюда три года назад. Я действительно мечтал жить здесь, в этом городе. Не потому, что – это град Петра, а совсем по другой причине, которую я унесу с сбой в могилу.
При этом, описанный ниже негатив не был для меня сюрпризом. Я скорее недооценил его масштаб.
Ровно по идентичному сценарию, вместе со мной сюда хлынула огромная масса выпускников. Мы, как попугаи, вырвавшиеся из клеток, опьянённые ветром перемен, осели в разных концах Петербурга. По началу, я списал увиденное на погрешность, но спустя время наблюдений, из-под асфальта пророс неутешительный вывод.
Господин Шумахер грустит от зависти. Ибо вряд ли ему удавалось достигать таких скоростных значений, с которыми некоторые ребята придавалась переменам в облике, недавно сменив место оседлости. В считанные дни у многих за норму стало высокомерие и хвастовство. Они облачались в дорогие тряпки, с надменными лицами расхаживали по центру, одаряя презрением туристов с сувенирами, хотя сами грелись в их шкурах всего несколько недель назад.
Вдруг вчерашние школьники обернулись «творцами», а все окружающие в их глазах сделались лишь пылью, автоматически опустившейся на ступень ниже в эволюционной цепочке. Признаюсь, тоже заболел этим по началу, ещё в школе. Однако спустя сорок восемь часов второй поездки выздоровел, поняв, что делаю слишком много шума из ничего.
По иронии судьбы, подавляющее число рассказов про Питерский мотив начинает генерироваться в этих неокрепших умах, как только они купят первый жетон на кассе метрополитена, будучи с чемоданами в руках. После чего эти же ребята и берут на себя основную роль распространителей данной информации по всем уголкам нашей Необъятной.
Когда я справедливо уточнял у них же самих мотивы столь переменчивого, оттого и фальшивого поведения, кто-то послушно замолкал, так как, несмотря на статус «новоявленных аристократов», своего мнения и интеллекта туда не завозили. Кто-то же напротив – отвечал краткое: «Ну, мы же в Питере. Забыл?». По прошествии лет эта фраза уже не вызывает во мне срыв всех вентилей, нежели ранее. Но совру, сказав, что до сих пор не встряхивает, хоть и куда с меньшими последствиями для организма.
Примазывание, жалкие попытки подражать, и нескончаемое лицемерие – вот, чем был для меня Петербург первые полтора года.
Слушай, представь, что я рассказываю тебе о кино. На это кино обязательно нужно сходить тем, кто, мягко скажем, туповат. Как я, например. Потому что это восхитительное чувство, когда ты сидишь и догадываешься обо всех сюжетных поворотах быстрее, чем это делают главные герои. Это невероятно предсказуемый фильм, имевший все шансы побить кассовые рекорды, урвать все возможные статуэтки и награды, если бы не бездарные сценаристы.
Как оказалась, такое поведение действительно считается здесь подобающим среди некоторых молодых, да и не только. Выяснялось, что сугубо локальное обозначение «Питерское» прикрепляется ими здесь ко всему, и, следуя их же логике, восхваляется и становиться предметом для мнимой гордости.
В прямом смысле: от обыкновенного летнего дождя до холодильника в квартире. Нет, одно дело – дворцы и улочки в центре, на неприкосновенность которых никто и посягать не смеет. И совсем другое, когда это начинает оставлять позади все рамки разумного. Не удивлюсь, если ребята оргазмируют от плевков на асфальте только потому, что местоположение этих следов человеческой жизнедеятельности – город Санкт-Петербург.
Да, я преувеличиваю, но поверь, скоро докатиться и до таких рубежей. Уверен. Потому что нездоровые тенденции среди молодёжи всегда только обостряются. Никогда не сидел в «Тик-Токе» что ли?
Тем более, если хочешь опровергнуть какую-нибудь глупость – просто доведи её до абсурда.
Такой манере действий придаётся культовое значение. От Петроградки до Ветеранов. Обычные спальные районы, которыми застроен любой город страны, имеющий такие же проблемы, как и везде, здесь воспринимается даром высших умов, в частности, Петра Великого.
Ни в одном нормальном городе такого нет. Разве где-то ещё принято превозносить до небес абсолютно всё? От мраморных колон до обычных мусорных баков на окраине?
И нет бы – игнорировать представленные картины. Но указанное поведение откровенно и агрессивно навязывается каждым утюгом, из-за чего поле зрения захлёбывается от фиктивной помпезности. Естественно, цель такой политики заключается в привитии адекватных ценностей и уважению к достояниям предков. Однако всего должно быть в меру, а избираемый многими курс паразитирования на достижениях других напрочь растворил изначальный благородный замысел.
Порой складывается ощущение, что ты попал закулисы театральной пьесы, действия которой разворачиваются в целом городе. Бездарная, шаблонная, эпатажная имитация жизни, где актёры переигрывают настолько явно, насколько это возможно.
К тому же, эти кривляния некоторых в большей степени не подкреплены ничем. Корректней было бы сказать – не тем, чем действительно необходимо. Речь идёт об о желании образовываться и здравом умысле. Оттого оная катавасия и выглядит не более чем клоунадой, за которой дремлет пустота. Станиславский застрелился, если бы стал свидетелем этого кошмарного водевиля.
Чем всё это обернётся? Уже можно пожинать плоды.
Во-первых, к моему большому сожалению, я значительное время полагал, что гремящая во все колокола культура дутого восторга, которую некоторые, вместо удовлетворения эстетических потребностей, эксплуатируют лишь в качестве инструментов для бесконечного самопиара, чтобы превозвыситься над «челядью» ¬¬¬– всецело дискредитировала Петербург.
То есть, фактически нивелировала город, как таковой. Сделала пародией на самого себя. Превратила его в феномен, а не в место обитания человека, обернув эту землю в музей под открытым небом, где даже люди ведут себя, как заскриптованные модельки, лишённые всякой нелинейности в поведении.
Я допустил критическую оплошность, потратив на этот замысел слишком много времени. Мной двигали лишь воистину наивные глаза, но далеко не разум. Почему же пришлось бороться со своими демонами так долго? Всё дело в том, что форму внешнего выражения я принимал за суть.
Понимаешь, не приходиться ни в какой мере умалять диапазон описанного помешательства. Его корни проросли в молчаливые стены построек, смутив рассудок десяткам тысяч людей, не пощадив даже некоторых моих ровесников, родившихся тут. Ввиду их неиссякаемой активности, громкости голосов и складности движений, может показаться, что сей искусственный тон – и есть город. Поверь, таковая распущенность назойливо таращиться из-под каждого куста, твёрдо пробуждая озвученные фигуры речи. Но это не так. Я действительно ошибался.
Сейчас тобой начинает овладевать подозрение, что я пытаюсь усидеть на двух стульях, дабы выслужиться перед собственной категоричностью и твердолобостью, но увы, разочарую.
Не появись на радарах Маруся, я бы так и не узнал Петербург то, что вышеописанное пребывает в необъяснимом парадоксе. Несмотря на то, что от осуждаемых мною процессов в этом городе невозможно изолироваться, сложно преуменьшить или утихомирить их нарастающее бурление, людей, исповедующих столь неблагородную парадигму – в самом Питере меньшинство. Как бы мне не хотелось сейчас забаррикадироваться на снежной горке из субъективизма и предвзятости, но это правда.
Но о прекрасном – на десерт.
Во-вторых, ¬сгустки обозначенных явлений породили аналогичную по мощности безнаказанность и систематическую подмену понятий. Если ты окажешься, например, на Лиговке, то неминуемо столкнёшься с красотой. Но если свернёшь в первый попавшийся закоулок, отыщешь там её труп. Исписанные стены, рвота и слезоточивый запах мочи – с трудом отличишь от нашей провинции. Долго во мне тревожилась мысль, что исторический центр вместе со всеми памятниками, скверами и парками – только витрина. Витрина, за которую не стоит совать нос.
Пример притянут за уши, но я вооружился им только для того, чтобы предупредить, что эта «витринность» мышления перекочевала во многие головы, охмурив своим лейтмотивом весь город. Попробую другой, не менее притянутый, но ярко демонстрирующий слагаемые и сумму.
В своё время я работал в кофейне на Невском 38, что напротив гостиницы «Европа». В эту гостиницу регулярно съезжается весь свет города. Устраиваться великосветские пиршества и балы. Дамы и господа в шикарных платьях и дорогих смокингах, первоклассные машины, от блеска которых слезятся глаза. В общем, в то Эльдорадо нам с тобой путь заказан.
Справа от кофейни находиться филармония, Дом Книги, Казанский собор. Слева – Гостинка. Старейший рынок, где в лучшие времена можно было достать всё, чего капризная душа только пожелает.
И это великолепие контрастирует с Думской в двух шагах, откуда каждые выходные выползают орущие человекоподобные бесноватые гориллы, которые не могут спокойно дойти до мусорки, не обоссав всё вокруг. Матерятся они пуще нашего. Назвав их свиньями, я оскорблю свиней. Если попытаться сделать замечание, они тебя либо огреют чем-нибудь тяжёлым и угловатым, либо начнут хорохориться бравадами о «Культурной столице» с прочими производными.
Скажешь, что Думская – это известный рассадник заразы модернизма. Что не стоит мерить целый город по ней. Ужас в том, что остальной город охвачен схожим трафаретом. То и дело встречаешь на улице вереницы людей всех полов и возрастов, которые источают стойкий «запах дыни» вперемешку с матерными операми, пинают пустые бутылки и оставляют новые. Поэтому за Родиной тут сильно не заскучаешь, потому что местный антураж регулярно возвращает тебя на искомое побережье.
Один. Именно столько раз я осмеливался ликвидировать увиденный разгул мракобесия. И знаешь, что мне ответили? – «Ну, мы же в Питере. Забыл?». Клянусь, меня от стены было не отодрать со смеху.
Следом наблюдаю в ленте регулярные посты таких же ребят, где они, стоя на фоне Зимнего дворца, надрываясь в попытке зафиксировать интеллектуальную мину, поют оды Питерской магии, высокодуховности, культуре и далее по тексту, обличая корень проблемы.
Некоторые из здешних обитателей, пытаясь оправдать собственные и городские несуразицы, коих отнюдь немало, как и в любом миллионнике, на пределе возможностей стараются их не замечать, либо же прятать проверенным способом, громче всех горланя про вещи, которые с реальностью имеют мало точек соприкосновения.
К примеру, про высосанные из пальца различия между людьми двух столиц, которые следом порождают наигранную предвзятость к «не таким, как мы». Хотя люди давним давно перемешались и значительную разницу между, условно, москвичом и петербуржцем или между, условно, краснодарцем и ростовчанином получиться размежевать только с крупнобюджетного перепоя. Про «В Питере – пить», будто в условном Хабаровске причины, способствующие употреблению алкоголя, якобы отличаются по сути. И так далее до бесконечности и назад.
Попытки отчаянно прятаться за клишированными отсылками к какой-то «особой атмосфере» и «неповторимому стилю», зачастую путая тёплое с мягким, рано или поздно укусят за хвост. Чёрная стена не станет белой, если её таковой обозвать.
Этот город научил меня, что отметка о месте регистрации в паспорте определяет человека ровно на ноль целых ноль десятых. И это правило безотказно работает не только в мегаполисах, но и в глубокой глубинке. Решает не место, решает – человек. С мешком своих познаний и стремлений. Про Ломоносова слыхал что-нибудь?
Что-то отвлёкся от темы.
В раннем детстве дружил с одной девчонкой из садика. Обворожительная, красивая и прелестная. Краше неё только моя Маруся. В сад я ходил исключительно ради того, чтобы часами напролёт в немоте любоваться её красотой. К великому разочарованию, у неё был один неприятный головной заскок. Она совершенно не любила мыться. Поэтому от этой красотки фонило, как от реальной кобылы. Будучи уведомленной об этом обстоятельстве, она не спешила обуздать методику использования гигиенических средств. Напротив, милочка пристрастилась к мамкиному дезодоранту, чтобы сгладить, так сказать, негатив вокруг своей персоны, усугубив фатальную ситуацию.
Помню, как, принюхавшись, её отчитывала мать на глазах у всей группы.
– Света, не делай так больше! Ты же красивая девочка, но такое ощущение, будто под новогоднюю ёлку насрали.
Надеюсь, тебе не составит труда провести аналогию».
***
«– Почему? Откуда и зачем пришло всё это? – спрашивал я Василия Васильевича.
– Эта вода на вашу мельницу! – отвечал он. – Ты и тебе подобные проходимцы, которые прут сюда вагонами, в поисках места под солнцем. Только вместе с вами переезжают и ваши манеры, от которых вы не спешите избавляться. А зачем вылазить из кожи, ломая зону комфорта? Действительно! В ней и чай слаще, и сон крепче. Куда легче жить яркой иллюзией, чем смотреть правде в глаза, со всеми её вызовами, рисками и обязательствами. Считаете себя хозяевами положения. Вы думаете, что вам все здесь должны, хотя ничего для этого не сделали. Вам бы только потреблять и разрушать!
– Думаешь, твой дерзкий рывок в совершенно другую сторону, тебя выгодно от них отличает? Ха! Пускай они теперь и воспринимают тебя в штыки, ты ничуть не преуспел в своём развитии. Потому что ты тоже только разрушаешь, уродуя себя. В иной форме, но с помощью тех же средств. Как и они, вымазываешь всё пространство одной краской. Ты такой же баран, только из другого стада.
Однажды я ненадолго вернулся домой к семье. Наш военный городок с недавних пор начал претерпевать изменения в масштабе, в связи с нескончаемым притоком лейтенантских семей. Острая потребность расширения жилищного фонда вынудила организовать строительство микрорайона, в соответствии с последними словами примитивной, но функциональной архитектурной моды. Микрорайон уместил в себе всего три дворика, изолированных от остального города сквозными арками. Теперь на фоне старенькой советской застройки горделиво возвышаются панельные высотки, похожие на те, в каких проживает добрая половина населения крупных городов.
Дабы окончательно не расплавиться от безделья, принялся коротать вечера с одной барышней. Между нами очерчивалась целая пропасть ввиду того, что последней было всего семнадцать, но общий язык отыскать удалось, хоть и с большой натяжкой. Моя межсезонная подруга категорически отказывалась гулять среди старых домов, предпочитая подолгу сидеть в свеженьких дворах «нового» оазиса.
– Приходишь сюда – и словно в другом городе. – как-то обмолвилась она, самозабвенно разглядывая мерцающие огоньки крыш.
– Хочешь свалить? – коротко спросил я.
– Конечно. В Питер.
– Зачем?
– Не знаю. – она на секунду призадумалась. – Там красиво.
Вовеки признателен этому юному созданию за разгадку, в поисках которой скончались месяца.
«Побег. Бегство туда, где кипит настоящая жизнь, судя по рассказам. Где всё действительно течёт и изменяется, а не сковано вечной мерзлотой. Сбежать туда, где есть место для каждого. Есть именно то, чего тебе так не хватает. Где тебя уже ждут единомышленники. Где никто тебе не указ. Где всё можно начать с нуля.
Быть может, тебе не суждено гнить в этом болоте, в котором изучена каждая травинка, и лёгкие заполняются жидкой монотонной скукой и одиночеством? Может, тебе с самого начала была уготована другая судьба? И она ждёт-не дождется встречи с тобой где-то там, на большой и цветущей земле? И всё, что тебе нужно сделать – это сбежать. Именно сейчас.
Многим проще мечтать о побеге вместо того, чтобы взаправду сбежать. Ведь, если побег обернётся провалом, у человека уже ничего не останется, а потому – проще щекотать нервишки грёзами о вечной надежде, чем совершить достойный поступок».
В общих чертах, но заявленный кисель стынет в умах большинства тех, кого я описывал выше. Знаешь, в глубине души я искренне пропитан состраданием к этим несчастным. Представляешь, какой потенциал загублен кандалами глупости? А сколько кристально чистой боли запечатано в этих ящичках? Ими движет некая идея красоты и душевной реорганизации, поэтому они ждут от этого города максимального воплощения своих идеалов. Боже, какая романтика!
Поначалу кураж щекочет низ живота, но он вымирает в считанные дни, как мухи по осени, и человек вновь возвращается к самому себе. «Ничего не меняется. Почему? Почему всё тоже самое?» – думает он, но не решается найти ответ. Тогда же в дело и вступает фальшь, которой я посвятил достаточно мыслей. Ради чего этой дешёвой и сумасбродной карикатурщиной занимаются некоторые местные, которая, в их случае, не имеет под собой ничего, мне так и не удалось выяснить. Что же побуждает новичков, которые только что окунулись в эту культуру? В массе своей, они делают это не потому, что хотят, а потому, что так, по и их мнению, модно. Они подстраиваются под формат, становясь игрушками в чужих руках.
В связи с этим, вспоминается одна фраза, как нельзя ёмко характеризующая мотивацию этих бедолаг: «Если бы я был актёром, я бы всегда играл дураков, чтобы меня везде воспринимали как родного».
Вскоре беглецы всё чаще и острее, как Титаник и айсберг, сталкиваются с тем чувством, которое желали побороть, совершая одинаково смелый и безбашенный побег. Месяц-два и вот – одни уже мечтают укатить на Запад, вторые обратно в край родной, а третьи мечтают жить на Крестовском. В сущности – тот же побег, только под другим соусом.
Представляешь, сколько идей остались невоплощёнными в жизнь только потому, что этим ребятам не суждено додуматься, что сбежать можно откуда и от кого угодно, но только не от самого себя? Питер дал этим людям очень многое, взамен отобрав лицо. Но тут, как говорится, каждому свой размерчик.
Не стоит воспринимать меня светочем и упрямствующим особняком. Я тоже сбежал за своей счастливой историей, в последствие оказавшейся рассказом про упущенные возможности, потонувших в болоте собственных идей.
Но сам город – это последнее, что сподобило мой разум к действию, несмотря на все школьные мечты. У меня была конкретная в своей сути и облике цель, не привязанная к конкретным координатам, которую, тем не менее, я озвучивать не собираюсь. Впрочем, не важно, как она называется. Важно, что все без исключения смоделированные в уме планы и радости рухнули в течение первых четырёх суток, не оставив после себя мокрого места.
Когда отгремел день номер пять, я уже знал, что эта с треском провалившаяся попытка спрятаться от своих глаз – останется единичным прецедентом в моей жизни. Если звёзды гасят, значит это кому-нибудь нужно. Поэтому я остался».
***
«Разумеется, я никогда не был в фаворе у окружающих. Этакий нонконформист, стремившийся отличаться. На самом же деле, я просто не желал свыкаться с тем, что видел изо дня в день. Не знаю, что мной движет. Обострившееся чувство здравомыслия, совести, честности? Желание что-то доказать всем вокруг? Своеобразная любовь к этим улицам, выливающаяся в долгоиграющие попытки их защитить, хоть и не менее своеобразно? Не мне судить. Ругай, злорадствуй, оскорбляй. И да, конечно же, я – никто, чтобы спорить. Земляной червяк и тварь без роду и племени, но я всё-таки спорил, как чёртов остолоп. Ибо не мы выбираем темы, это темы выбирают нас.
В авангарде противостояния моим актам глумления шагал народ из представителей как раз-таки меньшинства позеров, чьи пикировки были приправлены изрядной порцией бранных слов и угроз. «Хули ты ноешь? Вали, если не нравится»; «Ты не думай об этом братан, а то состаришься быстро» и тому подобные сентенции чередовались долгие месяцы. А я всё продолжал безмерное занудство.
Затем стартовала терминальная стадия, окончательно иссушившая словесные русла, сделав дальнейшие выкладки ещё более бессмысленными, чем замена асфальта в снежный буран. Мои претензии оформились в нечто большее, а их изначальные контуры размылись. Пелена из ненависти залила сетчатку. Причём, я ненавидел сам город, не разделяя зёрна и плева. Всё заплесневевшее мракобесие, упоминания которого уже подмазолили глаза нам с тобой, мною ставилось в вину исключительно городу. Тебе повезло не стать свидетелем того, какими «красочными» эпитетами я одаривал Петербург ещё каких-то восемь месяцев назад. Хотя, если задуматься, разве хоть одна капля его вины в этом присутствуют?
В общем, когда до капитуляции оставались считанные часы, а я было начал самую малость пробовать на зуб мысль об оставлении занимаемых позиций, захлебнувшись волной усталости и морального истощения, на авансцену менуэтом взошла Маруся, разбив стремительно сужающуюся полынью моей души».
***
«Я столкнулся с ней в Муринском парке, в районе Луначарского. Стояла прекрасная и тёплая погода, какой изобиловала вся последняя неделя. Маруся была весьма хороша собой. И, похоже, ей нравилось внимание мужчин. Она прогуливалась в гордом одиночестве, пока не заметила меня. Пришлось изображать светскую беседу. Сразу сделалось неуютно от того, что кто-то пытался сорвать покровы с моей замкнутости. Через две минуты сделалось ещё неуютней, потому что у меня зародились некоторые подозрения. Через пять минут они подтвердились.
Барышня откровенно флиртовала, словно она нацелилась взять меня штурмом, рассчитывая избежать крупных потерь живой силы. Через семь минут я понял, что пребываю в восторге от этого, но поспешил замаскировать любые намёки. Первое правило кавалера – никогда не форсируй события. В этом случае, путь терпилы наиболее выгоден, потому что им всегда достаются самые ценные трофеи.
Наш первый разговор рисковал остаться лёгкой прогулкой, не предвещающей обострения ситуации. Но спустя неделю я вновь встретил её в том же парке. Она снова печально прогуливалась в одиночестве, отчего я не придумал ничего лучше, как пригласить её на ужин в «KFC» за углом. В ответ она засияла так, будто я сделал ей предложение руки и чего-то повнушительней.
И вот – мы вместе.
Так уж повелось – если мне импонировала какая-нибудь девушка, максимум, что я делал, это откладывал червонцы на ювелирные цацки, а после дарил их, соблюдая все правила конспирации. Потому что стоило вскользь уловить ели слышимые нотки взаимной симпатии, мне редко хватало сдержанности не запороть благоприятную перспективу излишней навязчивостью. Или же – наоборот. Не доставало решительности сдуть пыль с потрёпанной винтовки и отправиться в атаку. Как бы не поворачивалась ситуация, но я, так или иначе, всегда играл в одни ворота.
Самые прихотливые одноклассники уже обзавелись избранницами, а я всё дрейфовал по волнам одинокой жизни в автономном режиме. Близкие осаждали меня намерениями сдвинуть тектоническую плиту, воодушевить на решительные действия, но я неизменно оставался в стороне.
– Миша, как ты не понимаешь? Сидеть с разбитым корытом, в ожидании лётной погоды на берегу – не выход. Так не бывает. Всю жизнь так просидишь. За своё нужно бороться.
Но я был непреклонен. Нет, мне всем телом и духом хотелось испытать волшебство взаимных и безвозмездных отношений, однако предыдущий неудачный опыт сковывал любые начинания. В качестве аргумента собственных бездействий, я раз разом твердил, что нечего Бога за бороду дёргать без надобности. Если сия благодать меня до сих обходит стороной, значит – ещё не достоин.
Штиль затягивался. Даже помышлял самовнушениями о том, что в одну харю как-то спокойней и надёжней, а одиночество – это прекрасно. Поэтому я отправился черпать недостающие детали в других направлениях, постоянно пребывая в состоянии повышенной боеготовности, особенно в этом городе. Велик риск угадить под раздачу день ото дня. И я не утрирую. Люд здесь порой необоснованно жесток под гнётом усталости.
И вот – дождался. Поднялся ветер. Не люблю этого говорить, но: «Я же говорил». Конечно, подобное хвастовство угодно только между нами, девочками. Счастье любит тишину, не забывай. Наконец-то я был кому-то нужен в этом городе, а не наоборот.
Боль и любовь – это те чувства, которые со времён Кроманьонцев идут рука об руку. И, следовательно, одно проистекает из другого. Вспомни любую мать в моменты, когда что-то случатся с её ребёнком. Она глухо вопрошает: «Господи, почему это произошло не со мной?». Так как если больно её сокровищу, то ей больно втройне. Это и есть любовь.
Тоже самое происходит и с моей принцессой. Едва на девичьем горизонте начинают маячить невзгоды, я погружаюсь в агонию. Умоляю, чтобы все проблемы перескочили стрелками на меня, тем самым, неизбежно потеряв в своей значимости. Любовь определяется через боль, при этом любовь – это когда ничего не болит. Такую формулу мне удалось вывести, стоило проснуться однажды среди ночи, от того, что Маруся во сне положила мне руку на грудь.
Когда вы начинаете жить вместе, то первые полтора месяца наигранно пытаетесь строить из себя тех, каких вас, по-вашему же мнению, хочет видеть половинка. Это быстро надоедает и тут начинается самое интересное. Она всё больше открывается тебе, перестаёт стесняться, проникается доверием. И чем больше ты узнаёшь об этом человеке – его недостатки, привычки, достоинства – тем сильнее влюбляешься.
В первый месяц даже не верилось, что я нахожусь в центре происходящего вокруг. За два года привык всегда стоять в сторонке, оценивая ту или иную ситуацию сугубо с точки зрения зрителя, не вмешиваясь в процесс без приглашения или без личной выгоды. Иначе рисковал остаться крайним, если всё скатывалось в тартарары. К тому же, я настолько вжился в роль обороняющегося, в ожидании очередной неминуемой подлянки на пустом месте, абсолютно позабыв, что такое мирная жизнь, и как в ней себя вести. Поэтому, когда взаимоотношения с Марусей приобрели серьёзный оборот, я поначалу был напуган. Её ли я боялся? Конечно, нет. Боялся себя рядом с ней.
– Почему, стоит тебе стать по-настоящему счастливым, ты продолжаешь сомневаться? Продолжаешь искать во всём скрытую угрозу? Разбирать пространство на молекулы? Успокойся. Всё. Поверь, наконец, в себя. Остепенись. – помогла мне Маруся перестать бояться каждого шороха.
Как бы то ни было, бытовые трудности – лишь мелочи жизни, в сравнении с тем, что в действительности раздражало Марусю в моём поведении. Речь идёт о тогдашнем отношении к городу. К её родному городу, между прочим. Я часами напролёт сгорал до тла, стоило зайти разговору об этом. Расписывал, убеждал и настаивал. На что она сперва только тихонько повторяла: «Не спеши. Всё ещё впереди». Затем её риторика приобрела более конкретную форму. Она принялась отражать мои возгласы сравнениями с бумажным солдатом, намекая на то, что запас моей непобедимости не ограничен никакими страхами, но я скован ограниченностью своих возможностей.
– Ты отравлен злостью. Ты сейчас уподобляешься тем, про кого рассказываешь. Так чем же ты лучше них после этого? – как-то спросила она, умываясь слезами, отправив меня в нокаут, где я хотел порезать себя на ремни. Её слова просвистели сигнальной ракетой над ночной тайгой. С тех пор меня время от времени гложет мысль, что не город виноват во всём, что здесь разыгрывается, а я сам.
Наконец, исчерпав остатки терпения, она устроила знакомство со своим отцом – Василием Васильевичем, который сразу не возлюбил мой прямолинейный характер, но в первый раз он из вежливости использовал мягкие и уклончивые выражения.
– Миша, не стоит тебе так разглагольствовать в этом городе. Ты слишком порывист, быстро делаешь выводы, подчас необоснованные, и мало обдумываешь последствия. – его слова были явным советом.
В одно из посещений, уже в тот краткий период, когда даже запах моей кожи вселял в него неконтролируемую брезгливость, Василий Васильевич демонстративно обратился к дочери, крича с кухни: «Милая, ну зачем ты связалась с этим чурбаном?! Ты что, не видишь? Он же ¬– идиот!».
– Хорошего человека любить не интересно. – обрубила Маруся.
Однажды, зимним вечером, мы с ней отправились в запойный просмотр «Звёздных войн». Ни с одной из сторон не было никаких намёков на очередной бесконечный спор. Тем не менее, готовясь ко сну, я обнаружил у изголовья кровати записку от уже мирно спящей девушки, видимо имевшей своей целью, поумерить мой пыл в будущем. Записка содержала всего одну фразу из третьего эпизода:
«Только Ситхи всё возводят в абсолют».
***
«Василий Васильевич – высокий человек с гранитным подбородком и детскими невинными ресницами. В нём чувствовалась какая-то военная косточка, способная заряжать сердца боевых товарищей жгучим оптимизмом. Ему прочили большое будущее, но он не терпел заигрываний и подхалимства. Был слишком самостоятельным и ненавидел лозунги. Критиковал то, что считал неверным. Напористо отстаивал свою правду, доводя окружающих до изжоги. Словом, временами он был для многих крайне неудобен.
Сперва мы собирались в уютном семейном кругу, где под песни Фатьянова придавались рассказывать истории прошлых лет. Затем женская половина стола постепенно отвалилась со словами: «Вы – два сапога – пара», и мы с Василием Васильевичем стали беседовать тет-а-тет. В сущности, снова и снова растирали одну и ту же избитую тематику.
Он довольно терпимо относился к моим суждениям. Эта терпимость быстро сошла на нет. Полемика переросла в поле битвы. Со всех сторон летели искры, градус накала расплавил бы любой земной металл. Маруся с её матерью не спешили вмешиваться, дабы не испытывать судьбу похороненных заживо под плинтусом. Лишь единожды я из-за стенки слышал, как моя прелесть пытала счастье:
– Маруся, – гневался Василий Васильевич. – Нельзя с серьёзной заточкой нести такую околесицу. Ты послушай его шизофренические буффонады! Это же просто чушь и блажь. Это недопустимо!
– Папа, что ты делаешь? Ты что, в школе не учился? Ты же знаешь, что если человека обижают, а он даёт об этом понять, то обиды только заиграют новыми красками. Он ведь для этого и старался, прощупывая уязвимости. Разве ты не знаешь, что, когда происходят подобные вещи, нужно с улыбкой не отдавать и пяди земли, если не хватает сил отбиться одним словом.
Случившийся диалог преуспел в своей неоднородности и двойственности. С одной стороны, Маруся дала понять о своём нежелании занимать чью-либо сторону, предпочитая оставаться в стороне. С другой, она всецело поддержала отца, при этом, стараясь меня защитить. Своими действиями я принизил её, потому что Маруся добровольно унизилась перед Василием Васильевичем, но совершенно не должна была этого делать. Ибо эта девушка – сильная. Самая сильная из людей! А я её сделал подобной самому себе.
Тяжелое положение. Навряд ли до этого предполагалось, что из-за моих взглядов начнут страдать, жертвуя собой, люди, к которым я испытываю чувство глубочайшей эмпатии. Знаешь, быть может, этот мир и не блещет радостью, но есть ребята, которые его всё равно продолжают тащить.
В конце концов, я так истощился под натиском словесных перепалок, что однажды вечером всё же дрогнул и ушёл.
– Слышь, боец? – начал тогда Василий Васильевич на блатной манер. – Предположим, что ты осознаёшь цену, которую тебе придётся заплатить, если ты решил противостоять всему городу до самого конца. Ты готов понести репутационные потери, но аскетично пробиться-таки через густой лес и изменить мир в лучшую сторону хотя бы для нескольких человек.
– Но что ты будешь делать, если всё-таки победишь? Представь, что тебе больше незачем бороться, ведь цель, к которой ты шёл всё это время, канула в лету. Всё. Ты полностью предоставлен сам себе. Что в сухом остатке? Держу пари, ты бы просто умер.
– Потому что тебе не дано понять, что ты подобен псу, бегущему за машиной, не жалея сил. Ты не знаешь зачем бежишь и борешься, но утоляешь внутренний голод самим процессом противостояния. Бунтуешь ради бунта. Поэтому, догнав свою цель, ты бы не знал, что с ней делать. И жизнь потеряла бы всякий смысл.
– Прими ты уже, наконец, что пытаться изменить город бессмысленно. Измени себя в нём, чтобы попросту выжить. Это – Великий город! Его трудно переоценить. Город с большими традициями. С настоящими традициями, а не с той ересью, которую сейчас тиражируют вместо них. И пусть современные романтики кричат, что эти традиции давно прерваны, история раз за разом доказывает обратное.
– А ты – вывернул реальный облик Петербурга наизнанку, как это делают те, кого ты так поносишь без устали. Ты пытаешься натянуть сову на глобус. Используешь лишь малую часть информации, чтобы определить всю структуру целиком, перемалывая логику в труху. Так иди и узнай настоящий Петербург. Загляни за ширму! Вылези за рамки «Сети» и завсегдатых маршрутов, поймай неуловимый момент. И не возвращайся до тех пор, пока не сделаешь этого. Потому что на данную секунду, ты несёшь в себе лишь боль, как пузырёк нитроглицерина. И часики давно тикают. А я не хочу, чтобы моя дочь была рядом, когда ты рванёшь».
***
«Изгнанный в немилость, я первое время пребывал в прострации. Исправить ситуацию помогли Достоевский с Гоголем. Перечитал их некоторые труды, связанные с этим городом, и произведённое открытие, которое вообще не поддаётся оценочным суждениям, одинаково поразило и воодушевило моё сознание. Я увидел всё тоже самое. Пусть с других ракурсов, без точечного заострения, с куда меньшей по размаху формой, но сохранившейся до наших дней сущностью.
Такую же величественную атмосферу. С некой развязностью, наигранностью и расслоённостью среди людей. Хотя сегодняшнее расслоение скорее в головах, нежели в статусах. И знаешь, к какому выводу я пришёл? Петербург с самого основания являлся местом некой силы, в это же самое время, он был заложником того образа, который стремился заложить его создатель. Словно – это не просто город, а живой человек.
Его образ всегда был несколько романтизирован. Он выглядит положительным персонажем, человеком-загадкой, эстетом, но мы должны понимать, что на нас, во многом, влияет некоторая необъективность, которая сложилась из-за того, что этот человек всегда позиционировался первым среди равных. Поэтому – неизбежно идеализировался.
После осознания этого, я в судорогах бросился копать, желая добраться до истины через невесть какие буреломы.
И, знаешь, мне это удалось. Однако считаю, что мне просто повезло оказаться в тех местах и в то время, где я оказывался. Во-первых, за кадром неутихающей игры на публику тех, кого я ранее обдал презрением, скрываются обычные люди, которых большинство. Но ввиду своей адекватности и, следовательно, незаметности среди крикливых масс, они всегда предпочитают растворяться. Эти люди не притворяются, не поддерживают иллюзию, не хватают с неба звёзд, не убеждают каждого кота в своей уникальности. Они просто проживают свои истории, которые не кажутся масштабными, но покоряют своей искренностью и честностью.
Более того, эти люди прекрасно видят всё то, что я рассказал. Поэтому не стоит полагать, что лишь мне выпала честь первооткрывателя, наконец-таки снявшего слепок с общества и вскрывшего все его гнойники. Совсем нет.
Во-вторых, мне посчастливилось познакомиться с теми потомками благородных дворян, внёсших самый существенный вклад в звание Культурной столицы. Никакие революции, краснопёрые оборотни, бомбёжки, голод и «сто первые километры» не смогли помешать их отцам сберечь совершенство человеческого ума и передать его своим детям.
Прямо скажу – таким тупым я не ощущал себя никогда. Я – «воздушка» в сравнении с теми гаубицами. Эти люди – настоящие короли вербальных поединков. Мой убогий язык и рядом не валялся с настолько искусной речью, где даже матерные оскорбления обволакивались в такие шикарные драгоценности, что мне хотелось прибегнуть к харакири.
К сожалению, процент таких людей ничтожно мал. Они будто живут в подполье. Как представители российской эмиграции, собиравшиеся сто лет назад в парижских кабаках, они также держаться своей общины, стремясь сохранить осколки первозданного города. Хочется ошибаться, но порой кажется, что история, вместе со всеми скачками по формациям, несправедливо с ними обошлась. И теперь они чувствует себя такими же эмигрантами. Только на собственной земле».
***
«Недавно Василий Васильевич по-отцовски сказал:
– Дочка у меня есть. А я ещё сына всегда хотел. Чтоб был такой же упрямый, как ты. – интерпретируй как знаешь.
Думается, я достаточно рассказал. Стоит ли тебе сюда приезжать? Не знаю. Чтобы ты не решил, помни, что цена совершенства – эта вечная бдительность. Жалею ли я о том, что остался здесь так надолго? Конечно, нет. И пусть я не всегда могу разобраться, какое же из двух противоположных по значению, но равных по силе чувств руководит моим отношением к этому городу, без него я себя уже не представляю.
Маруся здесь совершенно не при чём. Ещё до её появления, покидая эту землю, она всё равно звала назад. С полным знанием о пошлости и гнусности, которая здесь порой обостряется, но я всегда возвращался.
После всего, что мне открылось, город стал напоминать мне женщину. Настоящую женщину, где противоречивые черты пребывают в незыблемой гармонии. Днём – Она знатная дама, знающая себе цену, с непререкаемым авторитетом среди остальной прекрасной половины человечества и пользующаяся уважением среди мужчин. А ночью – Она, хрупкая и ранимая, на стену лезет от того, что её просто-напросто не понимают.
Она остаётся живой легендой, но эту славу относят к заслугам пропаганды. И мало кто знает, что жизнь этой Дамы куда ярче тех былей и небылиц, которые о Ней слагают».
***
«Придётся поверить, но все слова до этого: про город, Марусю и Василия Васильевича – были лишь разминкой. Настоящий гвоздь программы оставался на финал, и вот – его время пришло. До Маруси, когда, следуя кухонному фольклору, я рассказывал о Питере, в большинстве своём, иллюзия бездоказательности обвинений и чрезмерного драматизирования рождала вокруг моей истории негативный ареол.
Меня упрекали в оторванности от реальности и нежелании спускаться на землю, покинуть, дословно, «какой-то свой» Петербург. Хорошо, сейчас, вспомнив себя тогдашнего, я принимаю эти условия и отважусь-таки рассказать о дне, который разделил мой Петербург на «до» и «после».
В нём были и будут дни, которые отчётливо запоминались. И лишь однажды случился день, когда добро и зло, будучи округленными полярностями, смешалось воедино. Этот день оставался доселе моей трепетной тайной. День, который я буду любить всем сердцем, чтобы не случилось. И который я не смог простить до сих пор, хотя давно изменился.
Это случилось в пасмурный весенний понедельник. Ещё утром, спускаясь в метро, после объявления по громкоговорителям: «Уважаемые пассажиры, по техническим причинам станция «Чёрная речка» закрыта для входа и выхода», мне что-то почудилось, но я, как обычно, не придал этому никакого значения.
Кругом царила привычная рутина, пока в половину третьего дня, где-то глубоко под землёй не была подведена черта длинной цепочки совпадений и человеческого разгильдяйства, на острие которой стоял ублюдок, решивший, что имеет право решать, кому следует жить, а кому – нет. Спустя ещё около получаса окружавший меня воздух сотряс страшный крик из университетского коридора: «Техноложку взорвали!».
Через минуту спокойная жизнь безвозвратно утратила свой ритм. Эфир наполнился звонками родным и сообщениями из новостных лент. Сложно было поддерживать фантом будничной деятельности, поэтому я вышел на воздух. Казалось, что каждая «Скорая», бросавшаяся в глаза, гремя сиреной, неслась сейчас именно на Сенную площадь. Вдруг из ниоткуда высыпали военные патрули, у вестибюля каждой станции работали отряды сапёров и дежурили полицейские. До сих пор в ушах стоит, бросая в дрожь, зацикленный холодный голос громкоговорителя: «Уважаемые пассажиры, по приказу руководства метрополитена – метрополитен закрыт».
Честно сказать, мне как можно дольше хотелось оставаться на улице, потому что я оказался в центре неописуемого. Все без исключения – от профессоров до мигрантов, которые от силы знают с десяток русских слов – все они изменились за мгновение. Сохранялся знакомые очертания жизни большого города, но лица людей были другими. Эти лица – бесконечная летопись трагедии. Вся напускная чешуя из самолюбия и назойливого притворства вдруг слетела, обнажив израненные души.
Я видел их и на следующий день в метро. Ещё вчера утром мы, будучи в плену закостенелых проблем, смотрели сквозь окружающих, а теперь искали друг друга испуганными глазами, в надежде ощутить упокоение и единство. Признаюсь, я гордился этими людьми. Мне сделалось стыдно от того, что я посмел подозревать их в трусости и высокомерии.
Картина, не имеющая аналогов, была одной из самых светлых и чистых в своей белизне. Даже знакомые локации пахли по-другому. Едва ли мог предположить, что душа имеет запах. Но душа Петербурга теперь пахнет для меня белым запахом подземки.
Хочу ли я, чтобы увиденное повторилось? Безоговорочно – нет. Потому что цена запавшим в сердце воспоминаниям – слишком высокая. Пускай Питер будет прежним. Ибо, если за душу, свидетелем которой я стал, пострадает хотя бы ещё один ни в чём неповинный человек – это будет невосполнимой утратой.
Вечером дуга, по которой я взлетел днём, переполненный эмоциями, оборвалась, отправив меня в пропасть. Лента новостей запестрила рассказами про автолюбителей, безвозмездно развозивших первых встречных по домам. Каждый из них заканчивался одинаковым предложением: «Петербург доказал, что он Петербург».
Что тогда, что сейчас, мне сложно описать своё состояние после понимания того, сколько людей распространило это последнее предложение. Меня не распирало от ярости. Я не строчил гневные комментарии. Не кричал навзрыд. Мне не хотелось ни в чём разбираться, понимая, что большинство людей, которых я сегодня видел – ни за что так не напишут. Я вообще ничего не чувствовал. Для меня словно выключился свет, и всякая радость к жизни и вера в человечество мгновенно погрузились во мрак.
Не дай Бог, если что-то подобное случиться где-нибудь ещё. Но в минуты ужаса и скорби, наш человек всегда объединялся. Беда сближает, как никогда, даже если эпицентр событий тебя не затронул. Я это прочувствовал всем телом в тот апрельский день. И никто не будет ставить в заслугу возникшее единение конкретным личностям. Это не Питер что-то доказал, это люди доказали. В очередной отстояли своё право называться людьми. И люди – они везде, в первую очередь, люди. Не только в этом городе.
Я подошёл к зеркалу и не узнал человека, которого видел. Нет, моё отражение было прежним, это просто был не я. Не тот жизнерадостный и полный энергии юнец, готовый вести за собой. В тот вечер я перешёл черту. И до сих пор не знаю, как вернуться обратно.
Ближе к ночи, не дождавшись сна, отправился в уже упоминаемый «Росал». Внутри он безлюдствовал. Естественно, за кассой стоял Стёпа. Я опустил голову в ожидании очередной порции хамоватых выкриков от продавца. Но затем услышал щелчок входного замка и бряцание ключей.
– Почему вы плачете? – спросил Стёпа, ухватив меня за рукав. Внезапно он показался мне глубоко тронутым. Под маской стал виден человек».
;
«Мотыльки»
Хомич Константин,
01.06.2019, г. СПБ.
***
«Дорогая Мария Анатольевна, процесс написания этого сулит настоящую пытку. Без многолетней практики совсем растерял навыки укрощения бумажного стона. Полтора десятка лет назад, не успев толком перешагнуть границу территориального образования, известного в народе, как «Санкт-Петербург», во мне пробудился волк, которого я держал впроголодь, чтобы последний был агрессивнее сородичей.
С тем же исступлением, с каким турецкие футбольные фанаты всаживают в друг друга ножи в день лихого Стамбульского дерби, я возомнил себя талантливым писакой где-то на грани гениальности, обитавшего глубоко в норе и, тем не менее, всегда пишущего в стол. Тогда эта деятельность казалась единственной короткой тропой к душеному равновесию. Я никогда не преследовал цель кому-то что-то доказать или возвыситься над этим миром. Питаться этим замыслом столь же бессмысленно и бесполезно, как учить каракатицу игре на виолончели. Меня мучала жажда уяснить, что Костя ещё способен треснуть кулаком по столу, бросая вызов отражению, чтобы доказать себе, что он лучше того, кем является.
Сейчас сдул пыль со всех папок и перечитал некоторые творения. Как это часто бывает с глубоко личными порывами – раз за разом получалось сумбурное и унылое графоманское дрочево. К тому же, пятнадцать лет назад мне не хватало извилин понять, что жизнь – это не товарный штрихкод из чёрно-белых полос. На самом деле, весь мир серого цвета. Это трудно признать наивному выскочке, который везде жаждит определённости. Хотя, наша жизнь – сплошная неопределённость в замкнутом пространстве.
В былые времена моей творческой активности, Ваша дочь часто, ни без доли злорадства, говорила: «Грош цена писателю, не получавшему по роже за свой гнилой базар. Особенно за такой кривой, как у тебя». Чем я всегда славился, так это неумением вовремя останавливаться. Тем не менее, Зоя бережно хранила все мои труды, даже когда я стушевался и смешал с землёй свой Изумрудный город, в котором чувствовал себя Богом. Фраер быстро оттанцевал заготовленную программу.
После рождения Лили стал более спокойным и уравновешенным. Понял, что я расходую свою жизнь на пустяк, а это писательство – ничего не стоит. Тяжесть пережитых дней в купе с ходу-бедно наскребённой мудростью, удерживали меня от того, чтобы впасть в былое безумие. Гнев перестал быть необузданной стихией, которая разрушает всё вокруг. Едва ли я мог представить, что жизнь повернётся таким выразительным боком, и мне придётся созидать нечто прекрасное и даже кого-то воспитывать.
Лиличка – очень прыткая, с уже прорезавшимся гибким умом, несмотря на свой десятилетний возраст. Не замечали? Всем своим видом старался показать дочери, что страх мне не писан, ибо не хотел, чтобы она узнала, кто же я на самом деле. Знаете, в глубине очень души переживаю за мелкую. Потому что в её ангельских глазах я вижу себя. Вдруг в ней дремлет та же раскалённая ярость, с которой мне не довелось совладать в своё время? Не хочу, чтобы она становилась бациллой в заднице мирной жизни, какой когда-то был её отец.
Хорошо, что мы отправили дочку к Вам. Уверен, что Зоя, как я, не хотела бы, чтобы Лиля стала невольным свидетелем того, что произошло за эти сутки. Всё написанное я оставлю в коридоре у зеркала. Прошу Вас показать ей. Потому она – всё, что от меня осталось. Завещаю ей свою речь на сохранение. Надеюсь, что она всё поймёт, пускай и не сразу. По поводу Зои – решайте Сами. Хотя, если она захочет, то возьмёт своё любой ценой, как это бывало уже не раз.
Она говорила, что у меня не получается писать про любовь. Но я попробую. Хоть мне немного за сорок, после произошедшего чувствую себя на излёте лет. Невзирая на иссохшиеся мускулы и на хорошо заметную седину, ударившую в виски, я снова сажусь за свой письменный стол, чтобы рассказать обо всём случившемся, тряхнуть стариной и вновь разбудить некогда могущественного Бога.
В последний раз».
***
«Наглухо застрял в месиве из воспоминаний. Оказывается, я мало что помню о своей жизни до Петербурга. Да и первые три-четыре года утратили опрятный облик. Без особого напряжения удалось откопать только кадр из первого дня. Я и по сей день проживаю на обдуваемой всеми ветрами «Приморской». Окна первого этажа съёмной однушки выходили во двор, где красовалась трансформаторная подстанция, разрисованная не слишком одарёнными художниками в сине-бело-голубые цвета.
На правой стене, в самом нижнем левом углу стояла подпись: «Питер = любовь». Вынужден оспорить выдвинутую гипотезу. Ни одно из чувств, будь то любовь или ненависть, не способно описать этот город целиком. Вернувшись туда сейчас, я бы иcправил на: «Питер = судьба».
С Зоей столкнулся случайно. Разве может быть иначе? Как бы тривиально и пошло это не выглядело, мы встретились в ночном клубе. В первый и последний раз поддался на уговоры и отправился на скромное празднование дня рождения каких-то знакомых, с которыми я и по сей день не сяду гадить на одном поле пышных ромашек.
Со времён возникновения первых очагов государственности, значительной прослойке молодых умов представлялось достижением носить вызывающую одежду, чтобы походить на богатых купцов, тем самым, провоцируя знатный люд на презрительную реакцию. Место, где я провёл тот судьбоносный вечер, кишило такими «самородками», поэтому мне как можно скорее хотелось покинуть этот филиал преисподни на земле.
В происходящей алко-свето-шумовой какофонии только чудо уберегло меня от неминуемого эпилептического припадка. «Пока ты не потанцуешь – не выйдешь». – собравшиеся не оставляли попыток растормошить мой интровертный саркофаг. Как не трудно догадаться, техникой танца я владею настолько же искусно, насколько хрошо описанные мною фрики владеют знаниями о нормальном внешнем виде. Всегда поражался стремлению некоторых людей отупеть любой ценой. Они готовы отдавать за сей каприз баснословные деньги.
Зоя абсолютно внезапно стала случайной свидетельницей моих жалких попыток двигаться заданному музыкой ритму. С той же ничтожной вероятностью ей посчастливилось бы воочию наблюдать падение Челябинского метеорита. Но её метеоритом стал я.
– Мужчина, вам плохо? – без колебаний спросила она со всей серьёзностью. Именно благодаря ей я более никогда не придавался танцу на публике.
– Ничего страшного. У меня просто Паркинсон. – мгновенно отчеканил в ответ. Так я соврал ей единственный раз в жизни. Не скажу, что этот благородный принцип в отношениях с Зоей неизменно облегчал мне жизнь. Скорее, наоборот. И я не врал отнюдь не из-за того, что она – старший следователь и капитан юстиции, то есть любую ложь разъедает на опыте. Совсем нет. Просто именно этой женщине мне никогда не хотелось лукавить даже самую малость. Идти по зову сердца легко, а зову разума – куда сложнее.
Через четверть часа мы уже прогуливались вдоль ночного Литейного проспекта. Каких-то сто пятьдесят лет назад, когда на сто квадратных километров было четыре автомобиля, в этих местах господствовала такая же дремотная и ленивая тишина круглые сутки. Звякали лошадиные подковы о брусчатку, прогуливались милые дамы в шляпах размером с колесо. Теперича – осталась только ночная тишина.
Зоя потащила меня в первую попавшуюся арку «колодца». Миновав её, пространство сделалось ещё более оглушительным и тихим. Только обострившееся эхо шагов мешало любоваться одиноким тополем, застывшим от безветрия посреди двора. Задрав голову, я разглядел бледный свет звёзд. Озираясь на небо в таких дворах, неминуемо чувствуешь себя маленьким котёнком в картонной коробке. Гложет любопытство: «А что там – за пределами?».
Мы просидели до самого рассвета. Ну, или до открытия метро. Кому как угодно».
***
«Наши отношения всегда выглядели коллизией в глазах окружающих. Казалось, что нас разделили при рождении, чтобы каждый освоил хотя бы самые примитивные навыки выживания в человеческом обществе, прежде чем судьба сведёт нас обратно. Поэтому, уже с первых часов мы знали друг о друге всё, что только можно было узнать, при этом, задавая минимальное количество вопросов.
Каждому из нас было достаточно услышать заглавные буквы первого предложения от реплики собеседника, чтобы самостоятельно дорисовать оставшуюся картину в голове со скоростью фотона. К тому же, как выяснится впоследствии, картину полную и объективную. Поэтому эмоциональные всплески, порождающие идеализацию любимого человека в своей голове, нас обошли. Мы были словно брат с сестрой.
Нашу историю не затронула фантиковая романтика, где я бы не гнушался ничем, чтобы обелить себя в её глазах, а Зоя, в свою очередь, тратила своё время, лепя дуру, которая всем видом показывает, что без боя белого флага не будет. Что её надо добиваться, хотя уже давно решила, что будет именно с этим мужчиной. Однако всё равно играла в Рапунцель, ибо так ей велели гормоны.
Обоюдная взаимность между нами зародилась в том временном промежутке, где обычно тлеют отношения стариков, проживших бок о бок полвека. Клянусь, мы сразу были как дед с бабкой, которые, из-за того, что весь романтичный песок был на исходе, находясь в одной квартире, жили где-то обособленно, при этом, не представляя себя друг без друга.
Только у меня с Зоей никакого песка предусмотрено не было изначально. В считанные минуты мы стали самой спаянной связкой на планете, полагающаяся на какую-то телепатическую связь ради сохранения своей крепкости.
Нам никогда не приходилось доказывать состоятельность отношений, подтверждать свои чувства другом пред другом, ублажать подарками. Мой отец однажды сумел затуманить рассудок пользующимися спросом рассказами про то, что женщины блаженствуют, когда им дарят цветы, и вечером я уже стоял подле не накрашенной Зои с букетом роз.
Она, засучив рукав домашнего халата, который сама же, по причине профессиональной деформации, называла «Полевым», выбросила цветы в мусоропровод, доходчиво объяснив, что не переносит подачек в любой форме. Особенно такие, которые простоят всего с неделю.
– Мне не подарки нужны. Мне ты нужен. – подвела она итог. Поэтому цветов я больше не дарил. Только покупал её любимые мандарины и давал поносить свою джинсовку, которая всегда подходила ко всем её юбкам.
На людях мы никогда не ходили под руку и не целовались. Не потому, что стеснялись. Просто не видели в этом никакого смысла. Проходившие мимо мужчины частенько заглядывались на красавицу, идущую рядом со мной, после чего их яйца бились в ужасающей агонии, сокрушённые каблуками страшненьких жён. Казалось бы, такие игры в гляделки, по идее, должны пробуждать в одной из четырёх камер самую малость чего-нибудь.
К примеру, если человек с первого вздоха был обделён значительным количеством родительской любви, он до последнего пробуждения будет в плену различных комплексов без права выкупа. Как следствие, его самооценку не спасёт никакая «шоковая терапия». Поэтому в его личной жизни будет главенствовать ненасытная ревность к каждой кочке, не говоря уже об особях мужского пола.
Или же, наоборот – когда человеческое детство можно считать состоявшимся, внимание посторонних к подруге сердца будет сопровождаться неизменной горделивой ухмылкой её кавалера. Я же не чувствовал в такие моменты ни первого, ни второго, ни десерта.
Наедине мы подолгу могли просто лежать рядом, хлопать друг другу глазами, не издавая членораздельных звуков. Порой, когда я решался словесно изобразить ей весь калейдоскоп чувств, она с улыбкой прерывала мою речь на самом страте одной фразой: «Я знаю. Я всё знаю». Этих слов было достаточно, чтобы я чувствовал себя самым счастливым засранцем среди всех засранцев.
Совместных фотографий тоже кот наплакал. По одной на каждый год совместной жизни. Зоя не любила фотографироваться, так как знала, что мы проживём вместе всю жизнь, и никакой снимок не сравниться с живым любящем лицом, которое каждый из нас будет видеть ежедневно.
Мы не придумали ничего нового, но в совершенстве овладели тем, что имели. До такой степени, что даже предложение о замужестве в стандартной формулировке казалось мне чем-то максимально нелепым. Почему? Да потому что наш брак возник ещё в первый день знакомства. Поэтому, когда, не произнеся ни слова, я с кольцом пришёл на кухню к Зое, у которой после суток дежурства хватило сил только на то, чтобы поставить воду под пельмени – между нами пробежал поезд неестественности.
– Пойдём, что ли, пива выпьем по такому случаю? – наконец, она собрала в кучу искривлённое в недоумении лицо и прервала тягостное молчание, нарушаемое только бульканьем закипающей кастрюли».
***
«В принципе, спустя столько лет жизни со следователем, который, к тому же, носит твою фамилию и не имеет над тобой никакой власти, с точки зрения закона – могу сказать, что они – самые противоречивые личности на белом свете. Зоя поменяла мой представление о правоохранительной системе в целом. Причём, в лучшую сторону. Мы воспитаны в культуре агрессивного неприятия того, что не в силах понять. В связи с этим, в народных массах и закрепился стереотипный код о том, что тамошние служащие – это лишённые всякой самостоятельности винтики системы, которые поддерживают своё здоровье исключительным по бесцеремонности желанием разрушить чью-либо жизнь.
Могу сказать, что озвученная позиция – не менее жестокая и скудоумная. Глупо мерить всех одной линейкой. Сволочи обитают в любой профессии. Жестокость – категория универсальная. Всех ютит. От чиновников до нянечек в детском саду. Я редко врывался в рабочую атмосферу Зои. Хватит пальцев одной руки, чтобы посчитать посещения её отдела и связанных с ним структур. Что удивительно, даже абсурдно, но супруга часто будила мой мобильный с просьбами помочь по работе, хотя я знаком со сферой её деятельности также близко, как знаком с Мерлин Монро. Что ещё абсурднее – мои советы всегда приходились к месту.
После единичного случая из жизни, когда однажды забирал Зою из какого-то суда, в котором она, по-видимому, решила заночевать, я стал случайным свидетелем того, как один из судей крыл своего помощника таким лексиконом, от которого уши бы сгнили даже у признанных корифеев этого дела, обитавших в том далёком дворе, где я вырос. Признаться, не был шокирован. Все они, от следователей до судей, обычные люди. Которые так же, как и все остальные – умеют плакать, смеяться, любить, ненавидеть и раздражаться. Прискорбно, но эту очевидную характеристику мне приходилось объяснять окружающим до сотни раз.
Если представить любовную иерархию Зои на плоскости, то на первом месте будет Лиля, на втором – её форма, а я поместился где-то между «Жатецким Гусём» и фильмами с Кевином Костнером. Свою форму она каждое уро вылизывала до ниточки, затем неизменно клала во внутренний карман кителя какой-то бумажный конверт, и только после – облачалась, сверкнув погонами. Большинство её коллег рассекало в обычной одежде, дабы сохранить высокий уровень пластики движений, но не случилось того дня, чтобы Зоя явилась на службу без неё. «Моя форма – моя гордость». – хвасталась она без лишней скромности.
Первые несколько лет её имя и «нормированный рабочий день» являлись несовместимыми понятиями. Она бесконечно жаловалась на то, что их возят мордами по столу за каждую неправильную точку в бумажках. Была настолько настолько нервной, что отдых делал её ещё более нервной. Потому что она ничего не делала, и это заставляло её нервничать. Даже когда всё было хорошо, Зоя нервничала от того, что не понимала, в чём подвох.
Бывало, что её вызывали утром в воскресенье на очередной замес, который товарищ капитан разруливала до самого утра понедельника. И то: Зоя приползала домой только для того, чтобы принять ванную и усвистать обратно на трубный зов.
Как временно исполняющий обязанности хранителя домашнего очага, всегда встречал её с порога в самые завальные дни ударного труда и прочной круговой обороны.
– Кофе с коньяком? – спрашивал я.
– Без. – мычала она.
– Без коньяка?
– Без кофе. – резюмировала жёнушка уже за закрытой дверью уборной.
Самое парадоксальное заключалось в следующем: если бы я каждый раз откладывал по рублю после очередного клятвенного возгласа любимой про скорое добровольное увольнение, то я бы сейчас писал это, сидя в новеньком Майбахе. Но как бы тяжело ей не приходилось, та не увольнялась. Без службы Зоя себя не представляла. Это по схожести напоминает наркотик. Человеку с ним плохо, а без него – ещё хуже. Вот, что значит призвание.
Тяжелее всего приходилось в дни, когда в её районе случалось что-то действительно серьёзное и страшное по своей жестокости и бездушию. Нет, Зоя не уходила в запойные вечера, как это навязано не слишком выразительными образцами для подражания. Она просто не покидала свой рабочий кабинет. Даже в нашей квартире. Это была не моя жена. Это был товарищ капитан. Она притаскивала с собой сумки огромных томов уголовных дел, нарушая всевозможные регламенты и должностные инструкции, и, не снимая формы, копалась в них до позеленения.
При этом, знакомая мне женщина не выходила за рамки деловой субординации даже с собственным мужем. Была царственно любезной и холодно надменной, не снимая с лица свинцовую улыбку. Так современники когда-то описывали королеву Викторию, а моя королева, хоть и на бумаге, но имела дело с самыми бесчеловечными отпрысками этого города.
Почему я об этом рассказываю? Потому что в такие дни Зоя могла и словом не обмолвиться, ввиду занятости, но всегда ходила за мной. Прямо так – с папками, постановлениями, карандашами и скрепками. Садилась рядом и листала страницы, в которые мне строго настрого запрещалось смотреть.
– Ты мне нужен. – мотивировала она свои действия.
– Зачем? Разве я что-то в этом понимаю?
– Я не хочу привыкать к этим ужасам. Как врачи, привыкшие к уродливости смерти. Но я не хочу так. Не хочу черстветь. Поэтому, ты мне нужен. – и я послушно сидел с ней по многу часов. В полной тишине и любви.
Потом родилась Лиля. Впервые у нас появилось что-то осязаемо общее и невероятно живое. Помню, как мы принесли маленькую из родильного. Тогда я впервые услышал, как моя непоколебимая и железная леди сюсюкалась в дурачестве над маленьким человечком. И заплакал. Поразительно – моя жена и дочка – местные, а я – нет.
Фотоальбомы набились фотографиями и дом наполнился шумом. А мы с Зоей, как и прежде, любили просто помолчать, глядя друг на друга, развалившись на кровати. Благодаря ребёнку, новоявленная мать освоила главное кредо успешности профессионального следака: «Хороший следователь работает допоздна, а отличный – до пятнадцати часов дня».
***
«– В школе за мной ухлёстывал один парнишка. – начала Зоя где-то месяц назад, когда у Лили снова заработал фонтан любознательных и философских вопросов. – Портфель таскал, цветы дарил, проходу не давал. Так он меня заколебал своим существованием, что не знала, куда прятаться. Но сломить мой гарнизон у него не получилось. После выпускного наши пути разошлись и мы потеряли другу друга из виду. И вот – вчера. Прихожу на осмотр к гинекологу и вижу того самого говнюка. Прикинь?!
– А он сначала не узнал с испугу, а потом как завальяжничел и говорит, мол: «Ну-с, барышня раздвигайте ноги! Я же говорил, что добьюсь премьеры всех ваших прелестей!». И как заржёт. Это я к тому, что в жизни всё расписано на кварталы вперёд. Ей нет дела до того, что тебе нужно здесь и сейчас. Каждый получает своё, когда ему это будет действительно нужно.
Тогда меня позабавила эта ирония. Сейчас же я снова и снова возвращаюсь к ней. Уже весь мозг себе расцарапал в поисках той самой ниточки, с которой всё начало разматываться. Быть может, наш отношения стали слишком снотворными? Может, они изначально начались как-то неправильно? Не с того конца? Как Бенджамин Баттон. Или хвалебная монументальная связь, в секунду возникшая между нами – оказалась камнем преткновения?
Я видел много историй, в которых начинал фигурировать идеальный брак. Где между супругами не было никаких ссор и скандалов, но дело в том, что эта станция была конечной. Потому что идеальных браков не бывает. Люди не ссорятся только тогда, когда им уже не о чем разговаривать.
Наступает тот самый день, когда ты просыпаешься и понимаешь, что к рядом лежащему у тебя не возникает никакой ненависти или отвращения. Но уже не осталось и любви. И ты не хочешь бросать этого человека не потому, что любишь, а потому, что тебе его жалко. Чувство пресловутого долга вытеснило чувство качественной привязанности. Человек не представляет, сколько он сможет ещё проехать на этом подсолнечном масле. Но, тем не менее, не уходит, потому что оправдать будущее предательство невозможно.
Поразительно! Ещё год назад ты бы высадился на Марс ради улыбки любимого, а теперь – знакомый голос режет слух, как будто кто-то водит вилкой по пустой тарелке. Но его вины в этом нет. Так ведь? Поэтому ты тешишь себя надеждами о былой влюблённости, которая просто приедет следующим поездом. Нужно лишь немного подождать. Но она не вернётся. И ты продолжаешь надругаться над бездыханным телом отношений.
Я потратил много сил, чтобы подобрать ту самую картинку, из-за которой всё пошло под откос. Думалось, что сейчас сяду, начну писать, и все детальки сложатся в один ясный пазл. Однако, стало ещё хуже и непонятней.
Но, несмотря на всё, что я рассказал выше – у нас с Зоей не было и намёка на метаморфозы. Всё было прежним. Знакомым и любимым. Без сколь-нибудь чувствительных сдвигов в любом направлении. Всё же, любые вопросительные предложения меркнут на фоне самого главного: «Почему я ничего не почувствовал?»
Нам обоим в любое время суток удавалось ловить малейшие колебания настроения друг друга, не говоря уже о каких-то чрезвычайных изменениях. Но мне ничего не подсказывало, что Зоя уже несколько недель спит с тем самым одноклассником из больнички. Ирония, блять! Прямо ситком, а не жизнь, ей-Богу. Неужели у судьбы не нашлось чего-то более фундаментального, чтобы спровоцировать наш финал? Какая нелепая глупость. Бред беременной медузы. Квантовый скачок в пространстве без всякой подоплёки и туч на горизонте.
Лиля как-то сказала: «Предают всегда тихо. Громко только воздух портят». Что ж, кто бы что не испортил, я всю вину беру на себя. Впрочем, как и всегда».
***
«Случайно узнал об этом позавчера. Но с ней мы так и не виделись после. Снова что-то стряслось в отделе, из-за чего она носа не поднимала. Нет, это не враньё. Действительно знал, где она. Потому что чувствовал. Ровно так же, как и Зоя чувствовала, что я осведомлён об её перечеркнувшем промахе.
Каждой жилкой ощущал её хрип и кашель от нескончаемого курева. Видел, как горят её глубоко запавшие угольно-тёмные глаза. Чувствовал то напряжение, которое уродует морщинами её лицо. Сердцем чуял, что она ни разу не вышла на воздух за последние двадцать часов. Зоя прекрасно знала, что то единственное, за что я уже был готов даже расстаться с жизнью, так это за то, чтобы ещё раз поймать её взгляд и помолчать. Но она всё не появлялась.
Вот – час сменился, и я уже бегу по коридору той самой злополучной больницы, пытаясь унять трясущийся в руках телефон, который недавно разразился звонком от неизвестного. Мне что-то объясняют молоденькие медсёстры, но я не понимаю слов из-за нависшей пелены. Всё, что смог разобрать – мудрёное слово «Гипогликемия» и то, что это означает, что сахар в крови опустился ниже уровня моря на фоне физического и психологического истощения организма. Едва ли уяснение всех звучащих в мой адрес слов позволило бы Зое выйти из комы.
В палате пахло спиртом, звенела аппаратура и булькала капельница. На стуле аккуратно висел голубоватый китель с капитанскими погонами. На койке лежала мирно сопящая в затяжном сне Зоя. Правде и смерти всегда надо смотреть в лицо. Даже если это – лицо твоей жены.
Внутрь поспешно заглянул какой-то мужчина в белом халате и мигом испарился за захлопнувшейся дверью. Я не знал, как он выглядит. Но знал, что это он. Следовало бы побежать в коридор за ним, но разум воспроизвёл один из эпизодов с Лилей. Когда она как-то засела за какой-то стрелялкой.
– Сейчас уровень пройду и подойду! – огрызалась дочь.
– Да что ты там копаешься? – торопил я. – Возьми, да перестреляй всех и сохранись.
– Нельзя. В этой игре надо стараться не убивать. Потому что концовка будет плохая. Каждый игрок получает ту концовку, которую заслужил в процессе прохождения.
И я остался сидеть рядом с Зоей. Потому что хочу хорошую концовку».
***
«Врач обещал, что она вот-вот проснётся, но Зоя противилась этому. Часы перевалили за полночь, кончилась весна, а кома всё не отступала. Морально готовился лечь рядом, приобнять, уткнуться в бок мокрыми глазами и умереть рядом с ней, как мы и планировали когда-то.
Начал насиловать себя мыслями о том, что подсознательно не хочу, чтобы она просыпалась. Потому что не могу простить измену. Что такое измена? Это предательство. Банановая кожура под ноги. Мыло, брошенное кем-то в лагерной душевой. Предал раз, значит – жди ещё. Но мне не хотелось строить обиженку. Зоя знала, зачем я пришёл!
Как только прокричал эту строку в своей голове, она открыла глаза. Во всех сериалах в такие моменты начинает играть грустная музыка, но я слышал только её порывистое дыхание. Сколько раз мы смотрели вот так, как пограничники смотрят друг на друга с разных сторон забора? Только сейчас Зоя плакала, хотя такие, как она – плачут раз в сто лет.
Она потянулась к своему кителю. Извлекла из внутреннего кармана тот потрёпанный конверт, который я видел тысячу раз, не зная содержимого, вскрыла его, достала какую-то карточку и протянула мне. Это были две склеенные фотографии. Каждая – из наших альбомов, которые я настолько редко пересматривал, что даже не заметил их пропажи.
Не первой – Медный Всадник в анфас. На его фоне стоит знакомая девчонка в белой блузке и улыбается, позади неё, почти у самого нижнего края снимка, вплотную со скульптурой виднеется размытый жёлто-синий мужской силуэт.
На второй – Медный Всадник в профиль. В плотную с ним стоит также не менее знакомый мне парень в жёлтой футболке и синих шортах. У самого верхнего левого края снимка виднеется белый женский силуэт.
Труднее всего было сдержать слезу. Но я справился. Наши первые совместные фотографии была сделаны разными людьми за три года до знакомства. Я поспешил отдать карточку Зое, но она жестом отвергла это предложение.
– Зачем? – коротко и тихо спросил я, желая узнать причину её неблагородного поступка, пожертвовав всей трогательностью момента.
– Я не знаю. – ответила женщина, которая знала о нас всё, что можно было знать. Уж если этого не дано было понять Зое, то мне и подавно.
– Ты меня любишь? – впервые за столько лет её уста произнесли нечто подобное в мой адрес. Странно было задавать вопрос, на который всегда знал ответ.
– Нет. – уверенно соврал ей во второй раз за всю историю. Разумеется, мой блеф сразу был схвачен по горячим следам, и Зое ничего не оставалось, кроме как заулыбаться.
Внутри я остаюсь бесконечно преданным этому человеку, даже если мне не доведётся в этом признаться. Виноваты всегда оба, как бы мне не хотелось себя закопать. В любой непролазной сознательной путанице всегда спрашивал: «Как бы поступила Зоя?». Поэтому, принятое мною решение было болезненным и очевидным. Ибо Зоя могла изменять кому угодно, но только не себе. Она бы сделала всё тоже самое, что сделал я.
– Костя, я хочу на Петроградскую сторону. Я хочу домой. Туда, где старый город, в который туристы не прут. Город, про который писали. Где все друг друга знают. Хочу в те скверики, где каштаны цветут. Хочу на большую Зеленину улицу, где «Улицу разбитых фонарей» снимали. Хочу туда. Там не Питер и не Ленинград. Там Петербург. Я там родилась. – бросила в след Зоя, прежде чем я оставил её.
Не скрывал уверенности в том, что без неё часы моей жизни сочтены. Но я живу. Почему? Устал перебирать в голове дни, когда судьба, объевшись какой-то дурной кислоты, устраивала кавардак без внятных пояснений. Устал рассказывать об этих днях. Устал тыкать пальцем в небо, задавать вопросы и искать ответы.
Лиля как-то спросила: «Что происходит с человеком, когда он любит?». Не знаю. Знаю только, что любовь спасает нас от нас же самих».
***
Хомич двигался по узкой улочке вдоль фасадов, слегка вздрагивая от обжигающего ночного холода. Продуктовые, закусочные и бутики с одеждой, расположенные на первых этажах, освещали тротуар, припаркованные вдоль него авто, автобусные остановки и дорожные знаки.
– Эй, друг! – Хомич, смутившись, обернулся на оклик, но большая Зеленина улица словно вымерла. Уже оторвал правую ногу от асфальта, чтобы продолжить путь, но вдруг, когда его глаза привыкли к темени, он сумел разглядеть тёмный силуэт в дворовой арке.
Силуэт медленно поплыл на тусклый свет, раскрывая женские очертания.
– Чего вам угодно, тётя? – спросил Хомич, едва пожилая Дама поравнялась с ним.
– Какая я тебе тётя, нахрен? – Она, не скупясь, отвесила мужчине звонкий подзатыльник, а после продолжила – Поздравлю. Ты победил.
– Кого?! – с саркастической ухмылкой спросил Хомич, не скрывая удивления.
– Себя. – окончила Незнакомка утвердительным тоном. Затем взяла под руку незнакомца, не оказывающего сопротивления, и скрылась с ним в той же арке, из которой неожиданно появилась.
Через минуту, соревнуясь с потоками воздуха, из двора вылетел крохотный мотылёк и, сделав резкий крен вверх, скрылся над крышами домов, в которых дремала мирная жизнь.
Мирная жизнь
© Copyright: Александр Алейников Игоревич, 2021
Свидетельство о публикации №221011301774
Свидетельство о публикации №221011301774
Рецензии