Тюремные рассказы 11

Тухан
1
Избитое тело не мешало думать. В каменном мешке транзитной камеры Тухану то мнился холодный ветер, и тогда он ежился на железных нарах, на которые он подложил под тело свою телогрейку, то начинали слышаться голоса из коридора, и тогда он открывал глаза и внимательно смотрел на лампочку над дверью под железным абажуром, точно она могла дать ему ответ на его судьбу. Потом пришел сон, он был спокойный. Кто-то Великий наклонился над ним, лежащим и во сне на жестких нарах, и очень пристально поглядел ему в глаза. И едва шевельнулись его губы, сказавшие: «Не бойся!» И столько было силы в этом примнившемся шепоте Всевышнего, что Тухан даже во сне почувствовал тепло покоя. Он проснулся. Он лежал с открытыми глазами. Он уже понимал, откуда пришла нежданная поддержка.

Тишина каменного мешка была настолько оглушительной, что хотелось кричать от бессилия.

Тухан лежал, как изваяние, чувствуя, что тепло сновидения уходит, а холод уже через телогрейку заползает вовнутрь тела.

До утра было много времени.

До конца срока времени была Стена.

 

2
Его везли через всю страну. Казалось, что это будет бесконечно, но на очередной пересылке очередной сотрудник с папкой его дела спрашивал его срок и статью.

 

3
Тупичок в конце перрона был оплетен по краям, как зона колючей проволокой, цветущей черемухой. Тухан с жадностью вдыхал этот аромат лета, этот ветерок, он, казалось, настолько привык к своему положению изгоя, что совсем уже не обращал внимания на охрану, и, лишь когда серая овчарка протяжно скулила, косился на серого зверя, и то без опаски, а почти равнодушно. Те месяцы следствия после бунта в колонии, после которого ему добавили срок, отучили его бояться, как привыкает к ветру дуб на косогоре, так и он привык уже к опасности, к тому же новый приговор давал даже какое-то успокоение, как завершение мытарств. То, что впереди годы в колонии строгого режима, уже не трогало воображение, только вот когда воля была рядом, иной мир, уже привычный тюремный мир, отходил в сторону, но это все ненадолго, до окрика конвойного, превращающего арестанта в клубок нервов.

 

4
Может быть, только река за окном столыпинского арестантского вагона как-то встряхнула чувства Тухана, вспомнилась река, возле которой он рос, тихая, добрая, задумчивая. Эти незваные воспоминания, как незваные гости, пришли и заставили стиснуть зубы. А чужая река ушла куда-то вбок от железнодорожного пути и пропала, сгинула с глаз долой, точно и не было этой полоски чужой воды за окном с решетками.

 

5
Человек привыкает к страданиям, как река к течению воды в своем русле. Так и человек в судьбе своей сродни широкой спокойной реке.

 

6
В этапной комнате сквозило от неплотно закрытого окна с решеткой. Казалось, что мир замер. Тухан лежал на кровати, закрыв глаза, он точно собирался с мыслями. Ему было о чем подумать – впереди жизнь на новом месте.

Потом, будто очнувшись, он встал с кровати, подошел к письменному столу, стоявшему у входа в помещение, рядом с дверью. Перед этим он вытащил из-под подушки школьную тетрадь и ручку. Надо было написать родным новый адрес колонии. Первое письмо было коротким и отчетливым – не хотелось теребить раны отца и матери. Всё по делу. Второе письмо было девушке, сестре по несчастью. Когда его вывозили для суда в недалекий от зоны поселок на КПЗ после бунта, то познакомился он с интересным человеком – Валя явно была не от мира сего в этом помещении потерянных судеб. Потом вместе они ехали на этапе – его везли после суда уже в колонию, а ее на суд. Что-то очень родное показалось в ней ему. Вот ей и писал он сейчас, знал ее домашний адрес – успела ему она сообщить в своей записке.

Дверь этапной комнаты тихонько открылась.

Вошел шнырь – длинный и худой, в полинявшем зоновском костюме.

– С тобой поговорить хочет смотрящий, – пояснил шнырь. – После отбоя я подойду.

Заклеивая оба конверта, Тухан попросил:

– Письма эти в почтовый ящик брось.

– Сделаю.

Колония в полночный час особенно напомнила Тухану зоопарк – перегороженная на железные сектора, щелкали открываемые замки, когда проходил Тухан и его сопровождающий в нужный сектор, как по мановению волшебной палочки.

В спящем жилом помещении было тихо.

Они прошли к крайнему проходняку.

– Я покурю, в умывальнике, – сказал, шнырь и ушел.

– Присаживайся, – добродушно сказал седой высокий мужчина.

– Хорошо, – зачем-то сказал и Тухан.

Принесли свежезаваренный чифир в закопченном чифирбаке.

В проходняке оказались еще два незнакомых Тухану зэка.

– Слышали мы о кипеше на вашей зоне, – сказал зэк, пригласивший Тухана. – Люди погибли. Это плохо. Для нас зона – дом. Надо так его обустраивать, чтобы жилось в нем нормально.

– Ситуация там вышла, прапора закосорезили, пришлось ответку давать, – немного помедлив, сказал Тухан.

– Малява пришла и по кипишу, и по тебе лично. Претензий никаких! – мягко пояснил смотрящий. – Просто хотел на тебя посмотреть, на того, кто смог мужиков вывести.

Тухан промолчал. Он старался сам забыть те минуты и потому тяжело перевел дыхание.

– Поможем обустроиться здесь, все по понятиям, – негромко сказал смотрящий, отпил два глотка чифира из стакана, и передал стакан Тухану, сидевшему рядом.

 

7
После заполярной длинной, черной, снежной зимы всякому солнцу будешь рад. И потому небесное тепло особенно радует зэка. Тухан улыбался вот этому свету над головой. Он стоял в локальном секторе. В руке его было письмо от Валентины – писала она, что уже дома. И так было хорошо Тухану от этого счастья, понятного ему до слез и такого недосягаемого, очень сказочного для него самого.

 

8
Над рабочей зоной, точно рев невиданного древнего животного, пронеслась сирена, извещающая о конце смены. Из серых цехов на центральный плац стали выходить зэки, топча недавно выпавший снежок. Переговариваясь, они становились по своим бригадам, ожидая съема с работы. Прапорщики выходили на плац, проверяли бригады – по количеству зэков, – и затем шли зэки к зданию санитарного пропускника, возвышающемуся в конце плаца, точно мавзолей, без окон. Внутри снимали зэки рабочую одежду в своих раздевалках, проходили мимо прапорщиков через «пищалки», оборудованные для выявления железных предметов, в ту часть санитарного пропускника, где находились душевые и раздевалки с чистой одеждой – в которой зэки были уже в жилой зоне. Эта монотонная процедура, впрочем наоборот, всегда радовала людей, знающих, что впереди отдых. Это правда, что человек всегда может приспособиться к быту и находить отраду и в глотке чифира после трудного дня.

У выхода с санитарного пропускника в локальном секторе зэки скапливались по группам и по команде сотрудников выходили уже в жилой зоне на центральный плац, оттуда шли по отрядам.

– Что торопишься! Шаг укороти! – приказал Тухану рыжий коротконогий прапорщик.

Тухан резко повернул в его сторону голову, точно его оглушила команда, и, видимо, взгляд у него был тяжелым. Прапорщик очень внимательно посмотрел на невысокого зэка, словно что-то припоминая для себя лично, и уже спокойным голосом сказал:

– Из строя не выходить!

В жилом помещении Тухан сел на свою кровать в угловом проходе, дальнем от входа в отряд, стараясь успокоиться, прийти в себя, а в памяти была другая колония, и оскорбительный выкрик в его адрес, и его удар головой в лицо сотруднику в ответ. А дальше все вставало в грозную картину – к нему кинулись другие сотрудники, а на помощь – зэки, и кто-то из них бросился в локальный сектор, и вторая смена, собирающаяся на развод морской волной, хлынула на контрольную вахту, не останавливаемая уже командами сотрудников. Потом горел клуб. Потом были ряды огромных омоновцев, подминающие под себя массу людей в телогрейках, сломанные ограды секторов, вертолет, нависший над зоной, чей-то плач, чей-то крик… Тухан обхватил руками голову, будто стараясь уйти от прошлого.

 

9
Весна на севере поздняя и обманчивая, как фортуна, с утра холод, к обеду пригреет низкое солнышко, точно подарит надежду, а к вечеру опять холод. В такие дни одиночество особенно владеет человеком за решеткой. Мучает его, как следователь своими вопросами арестованного. Покоя не несет. Именно теплое солнышко возвращает мысли к прошлому, к вольной жизни. Тухан как-то осунулся, крепко посаженная на его широких плечах голова все как-то тянулась к груди, точно невидимый магнит тянул и тянул мысли арестанта. В один из разводов на работу подошел к нему Деготь – из соседнего отряда, зорко поглядев на зэка, сказал:

– Не рановато стал думать, а?

– В смысле?

– О воле. Тут надо жить! Зайди ко мне в столярку после развода, чифирнем, с братвой пообщаемся.

– Что не зайти к уважаемому человеку, – спокойно ответил Тухан. – Зайду.

Деготь был из тех краев, где родился Тухан. Говорили о нем как о человеке рисковом, игровом. Как-то быстро нашел Тухан с ним общий язык. Стал играть в картишки, радовался удачам и ухмылялся, когда не везло, – и впрямь как-то стало жить интереснее Тухану.

 

10
Из-за окна в жилое помещение отряда падал скудный свет от столба, ветер шевелил ветви дерева, одиноко стоявшего под окном, и тогда тень от дерева тоже шевелилась в проходняке, будто живая. Поначалу Тухану везло. Мопс покашливал, но только просил продолжать игру, потом решил увеличить ставку, и снова ему не везло. Подошел к играющим Деготь, подбодрил проигрывающего, приговаривая:

– Карту выбрал он туза, да не так подрезал! Мопс-то не сдается, молоток, бродяга!

Игра все набирала азарт. Потом Мопс предложил пойти ва-банк, на всю проигранную сумму, и выиграл. Тухан почувствовал, что в голове зашумело. Они продолжали игру, теперь уже проигрывал Тухан, а Мопс все так же просил увеличить ставку. Под утро Тухан здорово проиграл.

– До конца месяца окончательная проплата, братишка, – мягко сказал Мопс, и его лысая круглая голова покачалась, точно подтверждая правильность сказанных им слов.

Тухан вышел в ночной локальный сектор. Только теперь он реально начал понимать, сколько он проиграл и как мало времени осталось, чтобы отдать карточный долг.

 

11
Он катился на санках. Гора была обледенелой, а внизу замороженная река отсвечивала кристально чистым льдом, и мчались неумолимо санки вниз. Тухан проснулся, чувство страха, пришедшее во сне, было таким сильным, что это воспоминание то ли о детстве, то ли о чем-то ином помогло ему проснуться, сразу же сняло полночную дрему с его сознания. Он лежал на постели и прислушивался, как волк в засаде слушает холодную землю, чувствуя приближающуюся добычу. Из проходняка Дегтя слышался смех. И запашок браги разносился по спящему помещению, дух предательский и всепоглощающий. В последнее время Тухан стал сторониться Дегтя, что-то подсказывало ему, что надо было теперь быть подальше от этого человека.

– А здорово ты, Мопс, Тухана-то развел! – В тишине помещения эта фраза прозвучала для Тухана, как удар плетью.

– Да он совсем лох, прокладки не чует, в картишки с ним играть одна радость, – пробубнил громко пьяным голосом Мопс.

– Доиграешься, Мопс, – сказал кто-то в проходняке. – Мухлеж – дело темное.

А может, это сказал он сам – Тухан. Тухан в эти мгновения не чувствовал времени, не чувствовал ситуации, ушло чувство опасности, и стало легко. Он стоял возле проходняка Дегтя и зловеще улыбался.

– А, Тухан, проходи! – как-то даже устало сказал Деготь.

– Мне бы Мопса, на минуточку, – как-то загадочно произнес Тухан и чуть отодвинулся от кроватей, давая проход для человека.

Мопс, почуяв неладное, поглядел куда-то в глубь проходняка, точно ища спасения.

– Иди, иди, Мопс, побазарь, – покровительственно сказал Деготь.

Мопс вышел из проходняка и тут же завалился обратно, брызгая кровью из разбитого лбом Тухана лица.

– Беспредел! – крикнул вмиг осипшим голосом Деготь.

Полез куда-то под одеяло, точно ища что-то, но Тухан не пощадил и его, ударив сбоку наотмашь Дегтя в подбородок.

Утром в рабочей зоне по мягкому снежку, выпавшему как последнее напоминание о прошедшей зиме, ходили двое.

– Тухан, до конца месяца долг отдашь. С общака поможем. Потом деньги загонишь в зону, как пояснил, – негромко сказал смотрящий.

– Спасибо!

– Что Мопс играет краплеными картами, вся зона знает. Это его в свое время Деготь обучил. Они давно знакомы. Но раз тебя развели, это уже твой вопрос.

– Понятно.

Смотрящий ушел, сгорбатившись, покашливая, в свой цех. Тухан тяжело перевел дыхание, поглядел на низкое серое небо над головой – единственное, что сейчас как-то успокаивало.

 

12
В цеху монотонно били по железу огромные механические ножницы, ревели токарные станки, точно обиженные дети. Шумели пресса, превращающие в своих формах куски липкой массы в нужные детали для промышленных вентиляторов, выпускаемых на этом заводе в зоне. Отвлечь от этого монотонного гула работы могло только что-то необычное. Этим необычным стало появление Дегтя, понуро глядящего на железный пол цеха. Иногда он останавливался, словно что-то додумывая, потом снова делал шаг-другой, точно исполнял какой-то замысловатый танец, подготовленный в глубине его затуманенного раздражением сознания. Вслед за худым Дегтем в цех вошел коротконогий Мопс. За ним еще два зэка из бригады, в которой работали Деготь и Мопс. Они подошли к центру цеха и затем спрятались за высокой стопкой стальных листов, притаились. Один из их компании подошел к прессу, за которым работал Тухан. Что-то сказал ему. Тухан выключил пресс. Посмотрел на свежую форму, которую вытащил руками в рабочих рукавицах, потом бережно положил кругляк на пол и пошел вслед за зэком пружинистой походкой. Оказавшись возле стальных листов и увидев выскочившего Дегтя и других зэков, бросился в угол цеха, подумав, что оттуда сможет улизнуть к двери цеха. Но его уже окружили в углу. В руках зэков были арматуры. Первый удар пришелся Тухану в плечо, и он, охнув от боли, бросился на обидчиков, будто волк на заграждение из красных флажков, понимая, что врагов ему не осилить. И второй удар попал ему в голову.

– Стоять! – грозно окликнул свору смотрящий.

Он был один.

– Сергеич, это мой базар! – яростно прошептал Деготь.

– Ты получил с него сейчас!

– Я тоже хочу получить с него! – заорал Мопс, идя наперевес с арматурой к лежащему на полу Тухану.

– Тебе получать не за что.

Тухан медленно стал подниматься, крутя разбитой головой.

Зэки ушли. Последним из цеха вышел смотрящий, отчего-то закашлявшись, точно ему в горло попал дым.

 

13
Палата белая-белая, и еще спать хочется то ли от тепла помещения, то ли от усталости, то ли от того, что милая медсестра из санчасти прижала его разбитую голову к своей груди, пока хирург зашивал раны. Тухан даже попытался улыбнуться в ответ на вопрос медсестры, больно ли ему. Больно. Но так ведь привык он уже к боли. Что не больнее этот шов всего остального, что рядом с ним в его жизни.

– Как он? – это уже вопрос к хирургу.

– Вскользь удар пришелся. Повезло. За что его? – спросил хирург.

– Да кто их поймет. У них свои разборки, – другой голос.

К хирургическому столу подошел низкорослый румяный опер, блеснув золотыми зубами, хихикнул, потом спросил:

– Кто тебя саданул?

– Сам.

– Ага, и так два раза.

– Сказал, сам.

– В изолятор бы тебя! Ну ладно, поправляйся. Успеется.

 

14
В палату вошли два прапорщика, один из них назвал фамилию Тухана.

– Я, – вставая с кровати, сказал Тухан, предчувствуя что-то нехорошее. Он уже привык в людях в форме видеть причины своих несчаcтий.

– В отряде вещи есть?..

– Письма есть.

– Давай в отряд, через полчаса, чтобы был на вахте.

– А что случилось?

– Много знать хочешь! – сказал один из прапорщиков.

В жилом помещении шнырь сразу позвал его в кабинет начальника отряда. Низенький лейтенант негромко сказал:

– Бог помнит о тебе Тухан. Увозят тебя. Вовремя.

– На Север. Так я уже на Севере, – пробубнил Тухан.

– Указ вышел, отправляют зэков по месту совершения их преступлений. В родные края поедешь.

– Ну что же, возле дома сидеть легче.

– Тебе виднее.

 

15
Прошла ночь. Небо стало светать. Тухан лежал на верхней полке в отделении столыпинского вагона. Он был один. Уже давно позади колония. После грустных сопок заметно изменился пейзаж, пробегающий за окном вагона. Веселые перелески средней полосы радовали зэка. Перед отъездом он написал письмо Валентине и с тоской делился, как они далеки друг от друга. И вот теперь с радостью он думал, как обрадуется девушка – он будет в одной с нею области, правда, она дома, так как освободилась по амнистии, а он еще в колонии, но ведь можно уже приехать на краткосрочное свидание, да и родным поближе ездить. Эти монотонные мысли были понятны, и хотелось побыстрее доехать до колонии. И хотелось как-то изменить свою жизнь к лучшему.

У окна дремал солдатик конвойный, глядя на пробегающие дали.

Шло время, неумолимо неся свои перемены в людские судьбы.

 

16
Автозак въехал на территорию тюрьмы. Послышались голоса охранников, чей-то смех. Тухану показалось, что этот смех человека в той ситуации, в которой был он, измученный дорогой, напомнил о том, что иная жизнь совсем не связана с тем миром лишений, который окружает его, Тухана, и других арестантов. Открылась железная дверь автозака, привычная команда, и Тухан очутился на свежем воздухе. Тюрьма была старая. Огромные каменные корпуса угрюмо возвышались поодаль. В один из таких мрачных корпусов провели и Тухана. В камере, именуемой среди зэков отстойником, ибо здесь дожидались идущие по этапу очередного отрезка своего тяжелого пути, было полно людей. И эта знакомая кутерьма сразу же все отвлеченные мысли, кроме настороженности и усталости, отодвинула от Тухана, как отодвигает с дорожки лопата свежевыпавший снег.

– Нас на Север везут, – пояснил один из этапников, чернявый, высокий человек еще в вольной, помятой одежде. – На зону.

–А я оттуда еду, – улыбнулся Тухан. – Ничего! Все будет хорошо!

 

17
Было летнее утро. Ушла первая смена на работу, и в опустевшем жилом помещении стало непривычно тихо. Тухан вышел в умывальник, открыл кран с холодной водой и омыл ею лицо. Всю ночь он не спал. Чифирил с приятелями. Что-то обсуждал. Принимал просьбы, которые надо было исполнить на воле. И ждал утра.

Вызвали на контрольную вахту по селектору освобождающихся. Тухан вышел в локальный сектор, держа в руке пакет с письмами. Подождал возле железной двери. Вот звякнул открываемый с контрольной вахты замок на ней. Он пошел по центральному плацу, не чуя ног своих.

Дежурный по колонии седой майор прочитал документы, вручил Тухану справку об освобождении и негромко сказал:

– Не возвращайся!

– Хорошо.

За КПП колонии была длинная дорога, по которой пошел седой Тухан, не оглядываясь назад.

 

18
Берег реки был обрывистым. Тропинка петляла между высокими зарослями репейника, и идти было непросто, но Тухан, казалось, не замечал прилипающих к рубашке и штанам репейных клубочков, он не отрывал взгляда от реки, от той самой реки, берега которой никак не изменились за те годы, которые прошли. И вот именно это давало какой то ребяческий азарт Тухану, он совсем не чувствовал свои годы, был совсем мальчишкой. И вот дошел, добежал до берега. И разделся на зеленой бархатистой траве, нежно ласкающей ступни. И вошел в студеную воду, и окунулся с головой в ее встряхивающую свежесть, и поплыл к другому берегу, наперегонки с течением, сносящим человека куда-то вниз реки, и сил было так много у человека, столько было у него сил переплыть реку, что такие силы может дать только река, на которой вырос.

Странная жизнь

Прошел отбой. «Может, уже с полчаса, а может, и с час» – так думал Коренев, лежа на своей постели на втором ярусе. Можно было перелечь и на первый ярус, временно, пока Тухан в изоляторе, в егопроходняке, как ему и посоветовал завхоз, Дмитрич, худой мужчина, с каким-то нервным голосом, да только Коренев упрямо махнув головой тогда, отказался. И думалось Кореневу о том, что мир вообще людей странный – и только в моменты каких-то перемен люди по-настоящему проявляются, а так вроде бы все к тебе одинаково хорошо относятся. Сам Сергей Коренев много раз видел, как меняются люди – предательство видел. И потому был недоверчив, хотя мог и выслушать, и даже поддакнуть, но всегда думал. Вот, допустим, недавно разговаривал он с Тихим, человек опытный, прошел «крытую», и понравилось Кореневу, что умеет рассуждать, а гнет свою линию. И других мнений не признает, все о «понятиях» ему, Кореневу, растолковывал вчера – в умывальнике после отбоя уже, чифирили, долго разговаривали, и этот разговор у Коренева остался в памяти, точно прилип к ней. А все-таки не было доверия у Коренева к Тихому. Что-то почувствовал в нем сильно заинтересованное к нему он и, может, не был прав. Размышления понемногу затихали, как музыка с танцплощадки городской, после того как закончились танцы. Коренев засыпал, уже сделав себе этакую зарубку – в памяти – держаться и от этого человека подальше, и получалось, что и этот человек ему как бы был далек, и хорошо отметил про него тот же Тихий: «один на льдине» я, – подумал сквозь сон Сергей Коренев и отчего-то тяжело перевел дыхание. Так и уснул в плохом настроении. Да и снов не пришло в спасение – не помогали даже сны в эту ночь ему, Кореневу, точно зашел он в какой-то тупик размышлений своих, и вдруг утром уже что-то понял для себя, по-простому понял для себя: «Бог». Именно Бог и простит ошибки, и поддержит. И эта неожиданная простая вроде бы мысль так его поразила, столько дала внутренней уверенности, что он даже приосанился и вспомнил уже в цехе, про бабушку Арину. Она часто бывала у них, когда Коренев рос, – родители работали, а бабушка приглядывала за ним, была она бабушкой по матери – ее матушкой. Вспоминал ее Коренев сейчас, бабушку Арину, с какой-то внутренней внимательностью, помнил, что были в ее комнатке, куда водила его мать, иконы, и бабушка Арина запомнилась какой-то тихой добротой к нему. И именно память о ней сейчас помогала зэку что-то почувствовать в себе. Какие-то нащупать надежды, он с этим образом бабушки своей как-то почувствовал себя вернее, честнее, и это было необычайно интересно для Коренева, и он как-то стал спокойнее. И не пошел чифирить, когда его позвал Тихий. И тот только внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал, ушел, огромный и уверенный в себе внешне, но заметил Коренев, что взгляд его был какой-то грустный, и чувствовалось даже в усталой походке этого зэка, что неспокойно ему живется и что устал он очень от этой неспокойной жизни своей.

После съема с работы в своем проходняке сидел Сергей и штопал себе душегрейку из старой телогрейки – сидел на пустой кровати Тухана и думал, что скоро тот выйдет, станет повеселее. Тухан был его земляк – и всегда интереснее что-то вспоминать о родных местах, когда есть рядом человек, которому эти места знакомые.

 
Земляк

Вышел из изолятора Тухан. После отбоя, как и положено, встречали его – еда, чифир, разговоры, приглушенный смех. Коренев во всем этом участвовал. Искренне был рад земляку. Помнил, что именно он поддержал его, когда пришел он на зону, в первые дни. И советом, и каким-то уважительным даже отношением, хотя друзьями они не были, у Тухана была своя жизнь здесь, он был ближе, видимо, по «понятиям» к Тихому, и Тихий всегда в разговорах подчеркивал, что Тухан стойкий, умеющий стоять за свои убеждения. Заглянул Тихий и «на встречу», пожал крепко руку Тухану:

– Здорово, братан!

– Здорово, братан! – ответил негромко и Тухан.

Но долго Тихий в их проходняке – Тухана и Коренева – не задержался, чифирнул и ушел.

Ночь.

Ушли и другие зэки – завтра на работу.

– Тихий разговаривал со мной пару раз, объяснял, как жить, чувствую какую-то подсознательную работу мозга, – не удержавшись, сказал Коренев.

Тухан быстро поглядел на земляка. Его бледное худое лицо, после изолятора еще уставшее от невзгод, было точно маска подсвеченное от лампочки желтоватым светом, идущим от входа в жилое помещение.

– Вот что я скажу тебе, Корень. А ты прислушайся, я зла тебе не желаю, как и другим бедолагам, очутившимся здесь, – неторопливо стал излагать Тухан, фразы были отточенными и четкими. – Ты сам знаешь, я по зонам с малолетки и за мной косяков нет, держусь, как могу, не подличаю, так что верь тому, что говорю.

Тухан отпил чай купеческий из граненого стакана. Поглядел на стакан, точно о чем-то думая, и продолжил:

– Ты случайный здесь человек, Корень, точно не от этого мира, и это и хорошо, и плохо для тебя. Хорошо, что можешь выкарабкаться из этой жизни и для воли сохраниться, а это, сам понимаешь, совсем другое, а плохо то, что можешь и не сохраниться для воли – сомнешь себя. И я, и Тихий здесь не зря – мы этот мир понимаем, и поддерживаем, и мы жители этого мира, ты другой – ты можешь на воле свое еще найти счастье.

Тухан еще отпил купеческого чая. Улыбнулся, но улыбка у него была какая-то грустная, тяжелая улыбка, вымученная.

– Давай-ка лучше, Серега, о воле поговорим, что там новенького? Пишут ли тебе?

– Пишут.

– Ну вот и хорошо, Серега, дружище. Ну вот и хорошо.

Тухан вдруг закашлялся, протяжно и хрипло.

Затих.

Они молчали.

Ночной шнырь мыл пол, и шум от швабры из коридора доносился приглушенный и надоедливый, как будто муха скреблась о стекло окна. Со стороны контрольной вахты резко послышался какой-то окрик, и снова все затихло.

Коренев перевел дыхание, он точно сейчас что-то для себя запоминал, очень важное, запоминал надолго. Он посмотрел на Тухана – а ведь он младше его, Коренева, на несколько лет, а столько уже пережил…

– Отдыхаем, – сказал Тухан. – Спасибо, Сергей за встречу.

Дорогое воспоминание

Коренев долго не мог уснуть – сказался чифир, и мысли колобродили и не давали сознанию покоя, и то и дело они касались самого дорогого – дома. Вот такие минуты Коренев не любил оттого, что они были как приговор – жестокими. И он отчего-то вспомнил лес – он отчетливо представил этот осенний лес. Может быть, в памяти он таким и сохранился – отчетливо ясным для того, чтобы сейчас вот так вспомнить о нем. Об осеннем лесе. И идет он, Коренев, как ни в чем не бывало по этому лесу. А под ногами ковер из опавшей листвы. И ноги приятно утопают в этом мягком добром настиле. И радостно – и верится, что в мире есть вот такая блаженная тишина кругом и мир совсем не жесток…

Коренев лежал на кровати с открытыми глазамии смотрел в черный потолок – и не видел ничего, собственно, в этом ночном помещении, только воображение его видело лес – осенний тихий лес.

И нестерпимое желание свободы, так хочет усталый путник глоток воды в пустыне, охватило Сергея Коренева, и это было сейчас главным в его сегодняшнем мире боли и страданий.

Он тяжело перевел дыхание и даже попросил свое сознание дать ему уснуть, чтобы забыться, уснуть, чтобы уйти от этого своего ночного переживания.

Но сознание упорно мотало какие-то картинки его прошлого, такого прекрасного сейчас в его усталом мире дум.

Завтра будет день. Будет рабочая зона, и она отвлечет этого человека своей монотонностью и необходимостью выполнять норму, а сейчас он был наедине со своим миром переживаний и некому ему было помочь, и Коренев усмехнулся – помочь может себе только сам человек.

Сон все не шел и не шел, и только картинка осеннего леса иногда немного приглушала тяжелые мысли. Немного приглушала своим покоем.

Чечетка

На улице была прекрасная осень, без сомнения, эти деньки были шикарными, с теплым по-летнему солнцем, с перекличкой воробьев под крышей здания областной туберкулезной больницы, и для Косого это был рай после колонии строгого режима, откуда его недавно привезли – нашли туберкулез. В местной колонистской санчасти делали проверку зэков, вот и нашли затемнение у него в легких, и привезли сюда для проверки, для постановки окончательного диагноза. Косой как бы о болезни-то и не думал вообще. Тут режим содержания благостный, работать не нужно. Люди рядом нормальные, не злые, только кашляют порой по ночам, но то разве беда после сурового режима содержания. Косой поглядел на небо над головой – прошел обед, и можно было выйти во двор, подышать свежим воздухом. Косой был зэком опытным и давно уже научился ценить отдых, а для зэка больничка – всегда отдых.

И другие тоже прогуливались по локальному сектору больнички, переговаривались. Косому ни до кого не было дела – угрюмый внешне, худой, и покашливающий, он мысленно перебирал свою жизнь в воспоминаниях, как перебирает четки опытный бродяга, и что-то в нем таилось сейчас сильное и красивое, вольное… И Косой, тщедушный, с бледным лицом – недавно был в изоляторе в «своей» зоне, – оставшись мысленно как бы наедине с собой стал приплясывать чечетку – внешне почти даже незаметно, как бы для себя даже. Он радовался вот этому погожему деньку, как ребенок выходному дню, когда не надо идти в школу, и вот тут-то он, Косой, поймал себя на мысли, что все равно вся его внутренняя бравада – в общем-то минутное заблуждение, и, вероятно, на самом-то деле все не так уж и хорошо, и срока впереди еще несколько лет, и вот ведь легкие подкачали, что-то в них не в порядке… И может быть, это оживление его жизни, вызванное «больничкой», – лишь химера, и здесь умирают зэки, больные туберкуЧечеткалезом, и они рядом, и их судьбы наглядны и страшат, а вот ведь солнышко, погожий денек, и растаяло сознание от этой свежести осенней, так захотелось хорошего в жизни… Косой не хотел идти обратно в здание «больнички», там было как-то грустно, а вот здесь, «на воздухе», можно было вспомнить давнюю любимую чечетку, эти па как-то успокаивали, давали какое-то преодоление собственной внутренней немощи.

Долго еще стоял в одиночестве пожилой зэк, пока не подул холодный вечерний ветер, пришедший откуда-то издалека, и только тогда Косой, запахнув потуже свою телогрейку, вернулся в помещение, и только тогда снова, точно маска, на лице его появилась какая-то зловещая, непроходящая ухмылочка, будто он смеялся и над окружающей его жизнью, и, может, над самим собой в ней.

А тучи уже заслоняли вечернее небо, были они тяжелыми, черными, шла непогода, вслед за теплыми последними осенними деньками.