глухая фортуна. рассказ

Увертюра
 
Механический голос: «We’ll be landing in thirty minutes» вырвал меня из сна. В иллюминаторе все еще сизые холмы облаков. Легкий гул двигателей. Я огляделся. Многие с ногами в креслах беспечно дремлют. Иные засуетились, спешно собирая разбросанные по полу игрушки и вещи. Вскоре тот же голос обратился: «Please, put your seats back upright and ensure your baggage is safely secured in an overhead compartment». Да, как все забавно получилось в итоге. Я опять уткнулся в иллюминатор и задумался.
«Эта история произошла давно, когда мы были еще полны сил, питали надежды и верили в успех. Ведь порой обстоятельства складываются так, что непременно веришь в возможность некоего успеха. Конечно, если под успехом понимать реализацию поставленных целей в задуманном деле или просто – положительный результат чего-либо, или общественное признание. «Как все удачно сложилось», – восклицают окружающие. «Это твой шанс», – звучит ободряюще отовсюду. «Это твоя судьба», – подталкивают иные к действию. Жизнь предоставляет Шанс. Человеку ли, небольшой группе людей, сообществу, в конце концов – государству. Шансы можно реализовывать, можно проходить мимо. В итоге, весь жизненный путь - реализация или не реализация шансов».
- Please, fold up your meal trays before landing and make sure your seat belt is fastened, - вновь обратился механический голос. Машинально огляделся и поправил спинку кресла. В иллюминаторе редели облака.
«Итак, шансы. Однако, дело не столько в количестве шансов потенциальных, сколько в реализованных. Как говаривал когда-то мой дядя, папин брат, Соломон Михайлович, цитируя их друга Илию Шапиро, пережившего гетто, «Запомните, мальчики, шансы есть всегда! Даже когда их нет».
            Да, безусловно, можно рассуждать о градации оных по масштабности, роли в мировой истории, судьбоносности. Все аспекты можно рассматривать, все важны. Но дело не в самих шансах, а в человеке, коему эти шансы предоставляются. Бежит он от удачи, сетуя на эти самые обстоятельства, или с головой бросается в водоворот событий».
 
Ночной визит
 
Его звонок в районе одиннадцати вечера оказался неожиданным. Прошло более десяти лет, как мы не общались. Последний раз это произошло на сборище, посвященном какому-то юбилею выпуска. То ли двадцать лет, то ли двадцать пять. Коль забыл, значит не важно. Важно то, что на тот момент у него еще не было детей, но страстное желание обзавестись потомством присутствовало. Помню, все уши прожужжал на эту тему.
– Привет, Сэм. Ты дома? – в трубке знакомый голос.
– Привет. Вроде как дома, – для уверенности огляделся.
– Я зайду, не возражаешь?
Смутил заговорщицкий тон. Что-то произошло у товарища. Но почему обращается ко мне? Столько лет даже с днем рождения не поздравлял, а тут…
– Ну… – тянул я мхатовскую паузу, – как тебе сказать…
– Хорошо. Иду.
Разговор резко оборвался, и короткие гудки обозначили конец связи.
«Вот те на. Никак влип парень по самые уши, раз ко мне обратился, да еще в таком манере». Хотя манер вполне понятный. Некогда, давно, правда, друзья знали, что ко мне можно завалиться в любое время, в любом составе, если только люди приличные и воспитанные. Я им, собственно, не очень-то и нужен был. Они располагались на кухне, болтали, выпивали, если приносили с собой. Бывало, песни пели, аккомпанируя моей же гитарой. Мне они не шибко мешали. Вернее, совсем не мешали, потому как, если становилось неинтересно, я уходил в дальнюю комнату, закрывал массивную двухметровой высоты дверь и, как правило, ложился. Либо спать, либо читать. Конечно, случалось, и с ними сидел. Если на завтра дел нет, отчего же и не посидеть-то. Да, славные времена. Молодость, понимаете ли. Недавно шли с приятелем по Петроградке, я ему восторженно этак: «Смотри, как город помолодел». А он: «Не, это мы постарели». Обломал настроение, пессимист клятый. Но ведь прав, зараза. Так вот, давно уже не приключалось у меня вечерних и ночных посиделок. Постарели, видимо. А тут на тебе: ночь на дворе, спатеньки пора, и вдруг, бац, приду сейчас. «Небось, и с собой принесет».
За воспоминаниями да сетованиями прошло время, и в дверь постучали. Звонок, конечно, есть, но он на батарейках, а те разрядились, а менять – повода нет, ибо давно уже спонтанно никто не приходит. Редкий сосед в дверь постучит. Прям, как в Книге: «Стучите, и отворят вам». (Евнгл. От Луки, 11:9). Да, на пороге стоял Александр, какой-то весь смурной, чуть сгорбленный. Видать, жизнь трепала его последнее время словно шторм – ботник.
Я оказался прав, он принес с собой, что неотвратимо вело на кухню. На улице, выяснилось, лил «дождь-безнадежность», и мой гость порядком продрог. Роняя на пол капли питерского лета, он проследовал за мной по коридору, весьма эмоционально тараторя:
– Сэм, только ты можешь нам помочь. Мы все учреждения обошли. Со всеми специалистами говорили. Но… они даже слушать не хотят. Все, – он водил руками, вычерчивая замысловатые дуги. – Ты представляешь?! Они все не хотят даже выслушать. Что с людьми стало, боже! Какие все черствые теперь.
Пока Александр выплескивал эмоции, я приготовил ему крепкого горячего чаю – питерская антидепрессивная классика – булькнув две десертных ложки коньяка «Киневский». Увы, только три звездочки. Пяти не оказалось. Мой ночной гость обхватил кружку – лето, жара, начало июля, а он аки пилигрим январский – сделал несколько обогревающих глотков и наконец-таки начал приходить в себя. Даже плечи опустил, спину выпрямил. Вот что чай животворящий делает. С коньяком, конечно же.
– Итак, Сань. Давай, мы сейчас чуток дерябнем, и ты спокойно, по порядку, как профессор с кафедры, все объяснишь. Хорошо?
Если я не ошибался, он преподавал на факультете, что мы когда-то окончили. Александр кивнул. Но кружку не отпустил.
Его презент отправился охлаждаться в холодильник, а я достал из морозилки свою непочатую емкость аналогичного напитка. Бутылка беленькой лишилась пробки легко и непринужденно, и наполненные хрустальные стопки мгновенно покрылись матовым налетом заледенелого конденсата. Первая прошла прекрасно. Саня порыскал взглядом по столу. Пришлось выложить натюрморт из порезанной селедки с укропом, нескольких ломтей хлеба, кусочков Чеддера и крюка «Краковской».
– Ну, теперь давай, как договорились, по порядку. Адам родил Исаака …
– Каина и Авеля, – Александр отрицательно покачал пальцем.
– Так. Спорить не будем, покуда он там много кого нарожал, и род человеческий не иссяк.
Я разлил еще, исполняя первый закон застолья: между первой и второй…
Александр несуетно закусил, как полагается, кусочком селедки, уложенной на ломоть хлеба, кивнул и начал свою историю.
– Помнишь наше последнее сборище, на юбилей выпуска? Так вот, в этот же год у нас с Ольгой родился пацан.
– Ну, надо же! – обрадовался я новости. – Ох, Ольга, какая молодчина!
Я поспешил разлить.
– Чего ты так радуешься? - подивился Александр. – Ты-то тут ни при чем.
– Рад за вас, – парировал я, протягивая стопку.
– Так вот, здоровый парень родился, все замечательно, – продолжил гость, отламывая знатный пай колбасы.
– Как назвали? – полюбопытствовал я.
– Эрл, – перемалывая «Краковскую», ответил Александр.
Мое удивление – да уж, какие нынче детям имена только не дают, и Венеция, и Мальвина – длилось ровно одну секунду. По секундомеру можно проверить.
Надо знать Александра, чтобы понять, почему, имея фамилию Ганнер, он назвал сына Эрл.
 
*          *          *
 
Александр любил играть на саксофоне. Очень любил. Но не умел. Нотной грамотностью он, как и многие из нашего ране-застойного детства, овладел за два года мытарств в местной музыкалке. Откуда был гоним преподавателем сольфеджио. В те времена родители и слушать не желали о каких-либо медведях, слонах и прочих монстрах, топчущих нежные детские уши. И лишь волюнтаристские решения педагогов-музыкантов меняли нашу судьбу. Я, например, оказался музыкально пригоден. Александр - нет. Вот и не умел он играть.
Не умел до тех пор, пока не купил-таки саксофон, а я не отвел его в училище к знакомым преподавателям, которые научили извлекать правильные звуки, в правильной последовательности и показали приемы постановки правильного дыхания. Получается, не то чтобы совсем не умел. И все-таки, положа руку на сердце, скажу - не умел. Так, чтобы заслушивались все вокруг. Так, чтобы во время игры не думать, какую ноту извлечь далее, а думать, например, о прекрасной даме. Но любовь зла. Даже к музыке. И он старательно саксофонил. Первое, что исполнил, композицию Джорджа и Ирен Гершвин «Oh, Lady be good». Причем играл ее так, что все окружающие не сомневались, что леди безусловно бегут кто куда.
Ольга, жена Александра, в отношении музыки являлась полным антиподом мужу. Она музицировала на скрипке, и едва не угораздила в оркестр театра Музкомедии. Но ее родственники оказались слабее конкурентки, и Ольга осталась ведущим инженером, не помню, в каком НИИ. Стоическое терпение к музыкальным деяниям мужа вызывало восхищение знакомых с ситуацией. При этом всякие попытки «с этим надо что-то делать» пресекались на корню.
Когда мы познакомились, они, еще не знавшие о существовании друг друга, по-хорошему завидовали мне, ибо на тот исторический период факультета джаз играли только я и ещё один парень, старше меня, Коля. Он, к слову, прекрасно играл именно на саксофоне. На наших «вагантовских» тусовках у Александра особой любовью пользовались импровизации «подражая Гарнеру». Изрядно приняв, он громогласно вопрошал: «А чижика-пыжика в стиле Гарнера – слабо?» Народ заводился, приходилось идти на уступки.
Вот такой он, Александр Генрихович Ганнер, ста семидесяти сантиметров роста, крупного телосложения круглолицый русский немец с бородой «подражая Карлу Марксу». Потому и сына назвал – Эрл.
 
*          *          *
 
– Круто. Эрролл? – напирая на «р» и «л» переспросил я.
– Нет. Э-р-л, – по буквам произнес Александр.
В разговоре наступила пауза. Александр навалился на колбасу с сыром, а я откинулся на спинку стула и стал рассматривать неожиданного визитера, пытаясь понять, что же все-таки привело его в столь поздний час именно ко мне.
Вкушал Александр как-то странно. Вроде девяностые давно позади, жизнь у многих представителей нашего поколения вполне наладилась, не впроголодь. Но бутерброды с селедкой он уплетал быстро, уважительно укладывая кусочки на поверхность хлебного ломтя, еще и поправлял аккуратно, если нарушалась ему одному видимая гармония. «Соскучился по простецкой еде? Или голоден?» Он смачно жевал «Краковскую», как когда-то мы ели на посиделках в общаге в далекие застойные времена. «В нем пропала респектабельность. Ее вытеснила суетность», – подвел я итог наблюдениям.
Тем временем ночной гость утолил тягу к простой пище и продолжил рассказ:
– Мы с Ольгой были просто счастливы, понимаешь? Эрл сразу проявил музыкальные способности, и мы начали парня учить музыке прямо с пяти лет. Сперва частным порядком.
– Это вы правильно, молодцы, – одобрительно покивал я.
– Да. Он весь в маму пошел. Слух тончайший, пальцы длинные, крепкие, – при этих словах он покрутил ладонью, разглядывая свои - явно не длинные и совсем не тонкие.
– Потом отдали в музыкалку, хорошую, на Нарвской, – Александр махнул рукой в сторону, наверное, Нарвской. – Он так играл Шопена! – покачал головой.
– Играл? – уточнил я.
Мой друг тяжело вздохнул и покрутил в руках стопку. Я наполнил емкости, кои тут же и опорожнили.
– Да, – он продолжал крутить незамысловатый предмет в руках. – Два года назад Эрл заболел. Ангина. А мы не долечили, понимаешь? Надо было лечить, так нет же, перепугались, что школу не окончит. Да еще эта завучиха мозг вынесла Ольге, что на второй год оставят. Совсем извела. Ну, мы и лечили экспресс-методами. Долечили, как говорится.
Александр уперся взглядом в стопку, то ли ища в ней поддержки, то ли желая услышать признания в грехах.
– Что произошло? – тихо спросил я, едва нарушая зыбкую тишину.
– Эрл потерял слух.
И вновь возникла тишина, давая возможность физически ощутить мир, в котором оказался Эрл. Ухо непроизвольно силилось зацепить хоть какой-нибудь звук. Кухня в другой части квартиры, окна смотрят в маленький двор-колодец, где в столь поздний час, конечно же, источники звуков давно спят. Даже вода в кране не капает. Вроде бы на улице дождь, но теперь стеклопакеты не позволяют проникать подобным звукам в квартиры. Шум образовался сам собой: зажужжал холодильник. Спасибо ему, вывел нас из ступора.
– Прости, – я развел руками. – Это ужасно.
– Ты понимаешь, – Александр вновь оживился, как-то не по-хорошему, – дело даже не в этом.
Он явно собирался духом, чтобы сказать нечто важное.
– Дело вот в чем. Он в глубокой депрессии. Ты, может быть, и поймешь.
За все время разговора он первый раз посмотрел мне в глаза. Его некогда живой, даже где-то едкий взгляд теперь казался пустым и ничего не выражал. Даже того отчаяния, которое сквозило в голосе. Взгляд человека идейно и духовно опустошенного, без какого-либо смысла существования.
– Эрл обожал играть. Как и ты, на фоно. В музыкалке начал даже подбирать всякие песни и потом на разных семейных мероприятиях играть. Все приходили в восторг, пели с ним, и это придавало еще большей уверенности в себе. Он жил музыкой.
Я прекрасно понимал Александра – он пересказывал мою музыкальную стезю. «Налей», – попросил он. Выпили. Я встал, чтобы восполнить съестные запасы на столе, Александр же продолжал:
– Знаешь, в семь лет он услышал запись нашего балета, помнишь, что мы ставили на день факультета?
Гримаса тоски и отчаяния вместо улыбки искривила широкое лицо. Я лишь кивнул.
Было дело, курсе на четвертом. Думали-гадали, что бы этакого показать на факультетском празднике, чтобы народ подивить, да и придумали, мол, балета еще никто не ставил. На том и порешили. Мы с Колей музыку сочиняли, народ аж по театрам пошел, всякие там па изучать. Вот тогда, к слову, Александр с Ольгой и сдружились. Она знакомых балерин привела, да потом этак заревновала, чем и привлекла внимание нашего русского бородатого немца.
– Он прослушал все, несколько раз, как говорится, «от и до», – продолжил гость, – а потом спрашивает, так по-деловому: «А кто играет на пианино?» Я ему про тебя рассказал, да про Колю. А он такой: «Я хочу играть как этот дядя». Представляешь?
Это известие меня расстроило. Как-то уж не хотелось быть «образчиком» на музыкальном поприще, да и клавиш я уже «сто лет» не нажимал. Даже стыдно стало. «Этот дядя» сыграет ли еще?
– Осложнение наступило быстро. Как-то раз, и все. То ли мы что-то упустили, то ли он не договаривал. Только перестал играть и быстро сник. Совсем. Все. Как отрезало.
– Но он при этом всем говорит ведь, да? – сам не знаю, почему, именно об этом спросил я.
– Да, говорит, – несколько неуверенно ответил Александр. – Но не так, как раньше, когда слух был. Да и вообще отмалчивается. Мы, конечно, освоили жесты, он неплохо читает по губам.
Тем временем я организовал на столе новый натюрморт из консервированной горбуши, сваренных только что яиц, зеленого лука, очередной порции хлеба и банки кабачковой икры «Global Village».
– Это все очень печально, – констатировал я. – Я не буду говорить дежурных фраз о том, что я весь тут в соплях и расстройствах. Ты все и так прекрасно понимаешь. Слова горю не помогут.
Александр кивал, то и дело обтирал ладонью лицо, словно снимая пелену отчаяния.
Он вновь впился взглядом в мои глаза:
– Ты знаешь, Ольга поначалу билась за Эрла как львица. Денно и нощно. Уж чего только не предпринимала. И врачи, и колдуны, и экстрасенсы. А ему все хуже. А потом надорвалась и она. Полгода провела в спецбольнице. В «депресняке». Я ее вызволил оттуда недавно. Но из депрессии – никак. И Эрл зачах совсем. Я один остался, стараюсь хоть что-то сделать.
Александр начал заходиться в крик. Пришлось налить. Пока закусывал, успокоился.
– На чем Оля сломалась?
– В Москву с Эрлом поехала, к какому-то «светиле». А тот...– Александр махнул рукой. – После этого она обратилась в какой-то фонд по сбору денег. Их сейчас много разных.
– И фонд сгинул, да?
Александр молча кивнул.
– Потом я ходил ко всем известным специалистам в Питере. Психологам, психиатрам, педагогам, музыкантам.
– А к этим-то зачем?
– Один психолог, доктор наук, сказала, что есть шанс, если как-то вернуть Эрла к музыке. Я хочу, чтобы Эрл заиграл. Его надо вернуть к фоно. Это единственный шанс, что они оба оживут. Понимаешь? Сэм, моя семья гибнет!
Александр словно тягал стопудовую гирю. Жилы на шее проступили и пульсировали так, что будь я вампиром, не уйти ему сегодня человеком. Казалось, что сжатая в кулаке вилка вот-вот взвизгнет.
Я силился понять, как именно он хочет в таком состоянии вернуть Эрла к музицированию. В памяти всплыли известные мне имена, пострадавшие от потери слуха. «Бетховен. Делал приспособления, чтобы воспринимать звуки скелетом. У него не было повреждено внутреннее ухо. Брайан Уилсон с самого рождения практически не слышал на правое ухо. Бедржих Сметана из-за почти полной потери слуха оставил пост дирижера в Национальном театре и покинул Прагу. Но музыку он писал и дальше», – всплывало лихорадочно в памяти. Вспомнился Александр Касьянов. В тысяча девятьсот шестьдесят втором году потерял слух, который не восстановился до конца жизни. Однако он, при всем этом, участвовал в конкурсе на гимн СССР и, кажется, с шестьдесят седьмого года вернулся к полноценному творчеству. «Но мальчик, едва после музыкалки! Да еще в депрессии. Как возможно вернуть его за фоно, да еще восстановить игру?»
– Я обошел всех, Сэм, – как-то потерянно произнес Александр, склонив голову, демонстрируя средних размеров лысину.
– Понимаю, да. Но как? Как ты хочешь вернуть Эрла за фоно? – озвучил я сомнения.
– Помоги мне, Сэм, – Александр очередной раз вцепился взглядом в мои глаза так, что я аж прищурился.
– Я? – от неожиданности вскочил со стула и больно ткнул пальцем в грудь. – Как? Как ты себе это мыслишь? Во-первых, я никогда никого не учил играть. Во-вторых, я играю только джаз, в-третьих…
– Да ладно тебе, – перебил Александр, – как Фандорин какой-то. Что ты заладил: во-первых, во-во-во-вторых… в-в-в-третьих.
Удивление начало трансформироваться в возмущение. Завалился на ночь глядя, жрет, понимаете ли, мою селедку, просит, черт знает, о чем, так еще и дразнится!
– Мне больше не на кого рассчитывать, Сэм, – тихим извиняющимся голосом молвил он, словно услышал меня. – Ты последний.
Я вернулся на стул и устроил голову на ладони, упираясь локтем в стол.
– Не понимаю, Сань, как я могу это сделать. Просто не по-ни-ма-ю. И потом, скажи мне, у него есть навык игры?
Александр вопросительно взглянул.
– Он играл с завязанными глазами? Он может играть, не глядя на клавиатуру?
Александр помотал головой:
– Не знаю. Мы так не пробовали.
– Я себе не представляю, как это делать. Я даже здорового… – осекся. – Прости, слышащего не возьмусь учить, а тут. И потом, он твой сын. Если у меня не получится, как я потом тебе в глаза буду глядеть.
На этот раз взгляд Александра выражал какую-то осмысленность:
– А как ты мне будешь в глаза смотреть, если сейчас откажешь? Ты - мой последний шанс, последняя надежда. Пойми, ты для Эрла хоть какой-то авторитет. Он до сих пор помнит, что хотел играть, «как тот дядя».
Я не знал, что ответить. Сказали бы, что началась война и пора в поход, нашел бы решение попроще, чем то, на которое меня толкал друг. Хоть и проявившийся спустя десять лет с последней встречи. Он же, не отрываясь, смотрел мне в глаза. Теперь я разглядел во взгляде тлеющую искорку надежды и жизни. Лоб у него покрылся складками, вена на шее сильно пульсировала.
– А сколько ему лет?
– Тринадцать.
«Немыслимо! Тринадцать лет парню. Шопена, говоришь, играл? Это, конечно, хорошо. Хоть какая-то техника должна быть. Песни подбирал - большой плюс. Среднее ухо. Что с ухом? Если не пострадало, шанс есть», – пронесся мысленный монолог. Я взглянул на бедного друга, и защемило в груди: «Это же надо, как их долбанула жизнь. Несчастные ребята».
Я встал прибрать со стола. Сгреб в охапку продукты, коим полагалось отправиться в холодильник, подводя итог размышлениям:
– Сань. Давай сделаем так. Вы приедете с Эрлом, я посмотрю, что да как, есть какая-нибудь надега или полная безнадега, и там уже решим. Хорошо?
Едва открыл я холодильник, как позади услышал грохот. Ночной визитер лежал на полу возле стола.
– Сань, ты что? – вскрикнул я.
«Хрррр… Псссс… Хрррмм», – разнеслось ответом.
Александр спал. Я не горный тролль, чтобы за ногу перетаскивать почти стокилограммовое тело с кухни вдоль длинного коридора в комнату. Пришлось снять с антресолей надувной матрац, подложить под спящего и аккуратно насосом накачать воздух в изделие.
Уложив, таким образом, спать ночного гостя, я убрал стол и наконец-таки сам отправился спатеньки. «И вот чего я согласился?» – долго еще шуршала мысль в голове.
Встреча
 
Четыре дня до назначенного срока я регулярно садился за инструмент, как прилежный ученик, и пытался играть. Именно, что пытался – многолетнее отсутствие регулярной практики стирает ранее приобретенные навыки. Но мышечную память еще никто не отменял, и «пальцы помнили» как ложиться, и куда «бежать» надо. Все-таки навык – вещь неубиенная, кто бы что ни говорил. Это всякие компетенции – про «а поговорить», навык же – это про «сделать». «Надо же, как нежданно-негаданно, а жизнь вернула за клавиши», – каждый раз усмешка скользила по губам.
С каждым днем волнение нарастало. Я много расхаживал по комнате, заходил в кухню, много пил воды, глядел в окно. Давно так не волновался перед встречей с кем-либо. Последний раз, помнится, перед защитой диссертации. Было дело. Потом многое воспринимал спокойнее. Даже выступление перед губернатором. Подумаешь, губернатор. Сегодня этот губернатор, завтра – глядишь, другой. Это не вызывало волнений. А тут. Как себя вести, чтобы не обидеть, не усугубить? Что бы ни было – естественно. Так, словно я с такими, как Эрл, имею дело чуть ли не ежедневно. И пусть даже метеорит упадет, глазом не моргну, ухом не поведу.
В дверь постучали. Все-таки моргнул. Сердце забилось. За широкой спиной Александра стоял мальчик, полутора метра ростом. Темно-синий костюмчик нескладно висел на его исхудавшем теле, немыслимо большие петельки узелков на блестящих лакированных коричневых ботиночках создавали легкий комичный образ. Бежевая рубашечка. Лицо Эрла представляло собой четко выраженную композицию лица молодой Ольги – узкое, нос тонкий прямой, щеки чуть впалые, и Александра – широкий лоб, оттопыренные уши, чуть более желаемого пухлая, словно у трубача, нижняя губа. Если бы Эрл питался нормально, являл бы собой вполне красивого юнца. Но на деле зрелище весьма печальное. Еще более печали добавляли большие серые глаза, полные тоски и пустого взора, устремленного бог весть куда, в бесконечность. Чихну, не приведи господи, так он и упадет. На отце мальчика коричневый двубортный костюм поверх белой рубахи явно большего размера, чем хотелось бы.
– Здразвуйде, – на одной ноте, чуть гнусавя и практически не выговаривая согласные, механическим голосом произнес Эрл.
Я кивнул, протянул руку для пожатия. Эрл неспешно глянул на руку, затем на отца. Тот кивнул, теребя бороду-лопату. Рукопожатие состоялось.
Я жестом пригласил визитеров, и мы проследовали в комнату. На пороге мальчик окинул пространство взглядом, едва задержавшись на пианино, что стояло в углу. Сели за круглый стол, заранее сервированный вазой с виноградом, большой тарелкой с прочими фруктами, тремя стаканами и бутылкой кваса. Мальчик посмотрел на меня и уставился на отца.
– Эрл неплохо читает по губам, если что, – нарочито артикулируя, произнес Александр.
– Хорошо. Угощайтесь. А мне надо кое-что проверить. Желательно, чтобы ты не мешал, – я тоже постарался артикулировать, хотя мальчик на меня не смотрел.
– Как скажешь, – Александр потянулся за бутылкой кваса, налил себе и сыну.
Я направился к пианино. Гости пригубили. Открыв крышку, я со всего размаха ударил ладонью по клавишам. Бедный инструмент рявкнул диссонансным воплем, Александр аж едва не захлебнулся квасом. Я пристально наблюдал за Эрлом. Показалось, он чуть шевельнул головой. «Может, только показалось. Наверное, далеко сидит».
– Ты так меня не пугай, – взмолился Александр, вытирая салфеткой брызги кваса.
– Скажи, что врачи говорили про среднее ухо? Оно задето?
Александр поставил стакан.
– Последние обследования показали, оно не полностью повреждено. Какой-то процент он слышит.
«Хорошо. Значит, не полная безнадега. Как бы понять, когда и как он слышит?» Я подошел к мальчику и положил руку на плечо. Он повернул голову, и я кивнул – пойдем.
Мы подошли к инструменту. Эрл сел на круглый деревянный стул, который крутится вокруг своей оси, меняя высоту. Старинный. Еще до моего рождения сделанный. Мама на нем сидела в детстве, до войны, и училась играть. Есть намоленные иконы, а это – насиженный стул. Можно сказать, волшебный. Эрл сел на «волшебный» стул, не понимая, что от него хотят. Я аккуратно приподнял правую кисть мальчика и положил пальцы на клавиатуру. Эрл отдернул руку, как от раскаленной плиты. Быстро глянул на меня, затем на отца. Тот ободряюще кивнул. Теперь мальчик сам повторил движение. Как можно мягче, я расставил его пальцы на аккорд первой октавы: ми-соль-до. Эрл вновь посмотрел на меня, не понимая, что я от него хочу. Растопырив пальцы примерно так же, как на клавиатуре, я жестом показал: нажми аккорд. Мальчик помедлил и нажал. Столь неуверенно и мягко, что инструмент промолчал. Эрл едва не заплакал и той же интонацией, как при входе, произнес: «Я не злыжу музыги».
Большая капля пролетела возле руки и громко разбилась о пол.
Я внимательно посмотрел в большие, полные слез глаза и, усиленно артикулируя, произнес:
– И не надо.
Эрл встал из-за пианино и направился к столу. Александр внимательно следил за действиями сына и жестами что-то излагал. Мальчик ответил отцу, они немного пообщались, и Александр, тяжело вздохнув, сказал:
– Ему тяжело, он не слышит звуков и оттого очень расстраивается, и не хочет более. Ему это в тягость.
Я вернулся на свое место и налил себе квасу.
Александр склонил голову, трепля бороду. «Видимо, я не то делаю. Не так надо». В молчании я потягивал квас, размышляя, что же придумать.
– Сань, ручка есть?
Саня похлопал по пиджаку и достал ручку. Я подтянул салфетку, нарисовал нотный стан, скрипичный знак, три восьмых и изобразил несколько тактов шестнадцатыми: «ми ре-диез ми – ре-диез ми си ре-бекар до – ля». И приписал: «Что это?» Подтолкнул Эрлу. Мальчик искоса взглянул на мои закорючки. Покрутил салфетку. Взяв ручку, старательно вывел рядом с нотами: «К Элизе». Я сжал кулаки и взметнул руки вверх, словно сборная России по футболу выиграла чемпионат мира. Александр усмехнулся. Эрл посмотрел на меня широкими глазами. «Ура! Эмоция!» – обрадовался я.
– Сэм, что произошло? – Александр не понимал причины моей столь бурной реакции.
– Как тебе сказать, Сань. И Бетховен, и Сметана, и Касьянов, все они теряли слух, но продолжали быть композиторами. Сдается мне, есть мизерный шанс подтолкнуть Эрла к этому.
– Писать музыку?
– Типа того. Давай забегать вперед не будем. Видишь ли, прежде всего, его нужно вывести из депрессии. Все остальное – техника.
– Ну, так давай, сделаем это, – оживился Александр, видимо от того, что ему за долгое время дали-таки неотрицательный вердикт.
– А как? Я знаю, что ли. Я не психиатр, всего-навсего учитель.
– Так ты и знаешь, как с детьми работать. Ты сможешь, у тебя получится, – все более заводился друг.
Одно меня пока успокаивало, Эрл проявил эмоцию.
Я повернулся к Эрлу, коснувшись его плеча. Когда он посмотрел, я написал на салфетке: «Давай попробуем еще кое-что?»
Мы вернулись к инструменту. Я достал из секретера заготовленное приспособление, сделанное из подставки для гармоники. Скобы шейного держателя зажал верхней крышкой пианино, а подставку под инструмент предложил мальчику зажать зубами. Он, глянув на отца и получив одобрение, выполнил просьбу. Вновь, как и утром, нахлынуло волнение: «Сейчас просто опозорюсь перед мальчишкой. Что бы сыграть-то? Ладно, будь что будет", - и начал играть, что первое пришло в голову. Не успел я исполнить и пары тактов, как Эрл отпрянул от инструмента и, едва не захлебываясь слезами, механистическим тоном, практически не выговаривая глухие согласные, закричал:
– Папа! Это тот самый менуэт из вашего балета! – бросился в объятия отца.
«Он услышал! Что-то, но он услышал. Шанс есть!» – стучало в голове в такт пульсу.
Перед уходом Эрл повернулся ко мне, протянул руку. Я осторожно взял мягкую пятерню мальчика и слегка пожал. Эрл не то чтобы светился, но ожил. Его взгляд уже не уходил в бесконечность.
– Вы тот самый дядя, – блеснув живым взором, произнес он.
Я улыбнулся и подмигнул.
«Эрл готов работать. Похоже, каждый получил свой шанс», – подсказывала интуиция.
 
 
Ольга

Через пару дней Александр вновь привез Эрла. Как и следовало ожидать, улучшение длилось недолго. Уже на следующий день он потерял интерес к звукоизвлечению, поскольку большинство звуков слышалось ему одинаково и весьма приглушенно. Мысль о том, что все бесполезно, опять поглотила детское сознание.
На этот раз я приготовил мальчику другой сюрприз. На столе лежали пассивные наушники для стрельбы – друг-охотник дал, способные практически полностью заглушить звуки. Сперва я продемонстрировал, с помощью Александра, что в наушниках ничего не слышно, затем дал Эрлу заранее заготовленный лист бумаги с последовательностью произведений, водрузил наушники себе на уши и сел за инструмент.
– Саня, называй, что я буду играть, а Эрл пусть проверяет тебя по бумажке.
Саня кивнул, я начал играть.
– Сент-Луи блюз, – через пару тактов знаками показал Александр, Эрл кивнул.
– Саммер тайм, – повторили отец с сыном.
– Тэйк файв.
Эрл подошел ко мне, чуть повернув набок голову и смотрел, не отрываясь, на мои руки. Оказывается, можно играть, не слыша звуков. Конечно, он еще не имел понятия о механической памяти, или, как еще говорят, «пальцы помнят». Я перестал играть и жестом пригласил мальчика за инструмент. Он осторожно сел и положил руки на клавиатуру. Мы синхронно глянули на Александра, который в полнейшем умилении расчесывал свою «лопату». Спохватившись, он достал из сумки приспособление и, передав мальчику, облокотился на крышку пианино, мечтательно взирая сквозь потолок. Я показал простенький нисходящий бас в ля-миноре. Снял наушники, чтобы услышать. Механистически очень.
На память пришло, как учила меня чувствовать касание клавиш первая учительница музыки, Элеонора Максимовна. Я стал перебирать пальцами по спине Эрла, как бы, играя на фоно. Он понял, что я от него хочу и стал повторять мои движения на клавиатуре. Получилось неплохо. Александр обрадовался и даже принялся постукивать пальцами по крышке, на что Эрл поморщился. Я вновь надел наушники и, пристроившись с правой стороны, начал импровизировать в ля-миноре, следя за движениями рук напарника. Александр затрепыхался в ритм. Что-то получалось. Глядя на отца, мальчик улыбнулся. Я показал большой палец: «Отлично!»
 Чуть помузицировав, мы вернулись за стол. Эрл выглядел очень довольным. Но и озадаченным одновременно. Демонстрация «глухой» игры поразила детское восприятие жизни. Александр же излучал неподдельное отцовское счастье. Выпили кваса. Квас вкусный, настоящий, из бочки напротив моей парадной. Решили, что Эрл потренируется дома. «Эрл, вспомни, пожалуйста, «К Элизе». Целиком», – попросил я мальчика. Тот кивнул.
– Сэм, он будет играть? Правда же?
– Хочешь насмешить Бога? – хрустя яблоком, спросил я.
– Ну, смотри. Он же играет.
– Саня. Это не игра. Это нажатие клавиш. Как только он увидит реакцию окружающих, он может впасть совсем в плохое состояние. И уж тогда, поверь мне, ничего не поможет. Пока что он должен сидеть за инструментом дома и у меня. Только. Больше – нигде. Понял меня?
Саня кивнул, очищая банан.
– И еще.
Александр кинул вопросительный взгляд.
– Как там Оля? Как она?
Вопрос тяжелый, судя по вздоху. После небольшой паузы он ответил:
– Да все так же. Плохо. Вообще не реагирует. Даже когда Эрл попробовал что-то наиграть. Ухом не повела. Ушла в комнату и заперлась.
Воцарилась пауза. Из окон дома напротив доносился «Проваливай, Джек» Чарльза Рэя.
Вскоре гости ушли. «Это плохо. Печально и плохо». Состояние Ольги мешает нашим упражнениям. И сказывается на Эрле: не видя отклика, он теряет веру в себя и в успех. Я напряженно искал варианты, которые бы изменили ситуацию, но не находил.
Летний питерский вечер – это особое время. Это особые настроения. Город любит играть с горожанами в «настроение», и настоящий питерец завсегда улавливает, что сегодня ему загадали. Этим вечером загадали «южный бриз». Разогретый за день жарким солнцем тягучий воздух, наполняясь прохладой с залива, оживает и приятно остужает кожу. Занавески слегка трепещутся, что придает комнате больше простора и создает иллюзию курорта. Я сидел на диване и смотрел, как луч солнца вычерчивал на стене импрессионистскую трапецию. Наступала нетипичная для Питера тишина. На выходные многие покидают город, увозя с собой рев транспорта и гул насыщенных людьми улиц. Свежие, покинувшие холодильник, выложенные на тарелке фрукты, переложенные ломтиками сыра и оливками, приглашали к неспешной трапезе. Картину дополняла вспотевшая бутылка австралийского сухого «Совиньона». В пространство комнаты вливалась негромкая музыка испанской гитары, исполнявшей в стиле фламенко «Лунную сонату». Вечер обещал умиротворение и располагал к легкому порхающему философствованию. Я уютно расположился в кресле и пригубил из бокала.
«Увы, по взрослым – я совсем не специалист. С детьми намного легче. Они верят и не боятся этого. А взрослые – нет. Взрослые отличаются от детей большим багажом отрицательного опыта, и чем больше такого качества багаж, тем более они всего боятся и меньше верят. Потому со взрослыми тяжелее». В какой-то момент посторонний звук привлек внимание. Он не вписывался в звучание вечера, и я ощутил, что он обращен ко мне. Прислушался. Да, точно. Стучат. В дверь. «Господи, да кто ж это? Соседи на дачах, Александр с сыном уже приезжали. Вроде никого не жду». С этими мыслями я неспешно, надеясь, что за дверью решат, будто никого нет дома, и уйдут, вышел в прихожую. Стук, наоборот, усилился.
Пришлось открыть дверь. На пороге стояла Ольга. Вернее, я узнал ее по едва знакомым очертаниям. Женщина мало походила на ту Ольгу, которую я помнил и видел последний раз на том юбилейном собрании. Ее вид создавал полный диссонанс с «южным бризом».
– Оля? – вырвалось само собой, хотя и так понятно, что она.
– Можно войти? – торопливо и сердито буркнула женщина, озираясь по сторонам, словно кого-то выискивала.
Отступил, дав ей пройти. Оля стремительно прошла мимо и уверенно вырулила из коридора в комнату. Я поспешил за ней.
– Один пьешь? – с ядовитой ухмылкой спросила она.
– Я не пью. Отдыхаю. Еще часа три до сна, так что…
– Надо поговорить, – перебила, выпивая из моего бокала. – Фу, кислятина.
Ткнула мне бокал и присела на край кресла, сцепив руки на коленках.
Передо мной сидела пятидесятилетняя, небольшого роста, чуть ниже меня, женщина с неаккуратно причесанными черными, явно крашеными, волосами. Асфальтового цвета платье особо подчеркивало ее худобу, болезненность, впалые щеки, прыгающий, как заяц, взгляд. Я смотрел и едва узнавал некогда полную жизненной энергии, острого ума, утонченного чувства юмора, девушку. Некогда ее задорный смех увлекал за собой окружающих, и людей наполняла радость. Ее живой ум помог во время сессий немалому числу факультетских двоечников остаться «на плаву» и получить «корочки» о высшем образовании. А как мы музицировали! Стремясь влиться в общую «тусовку», она начала осваивать на скрипке джазовое исполнение, свинг, что с ее классическим образованием давалось весьма непросто. Квартет из пианиста, саксофониста, скрипачки и гитариста пользовался большой популярностью не только на факультете, но и за его пределами. И теперь в кресле сидит жалкая тень человека, покорившего когда-то немало пылких молодых сердец.
– Надо, давай, – ответил я, усаживаясь за стол и наполняя бокал вином.
– Налей мне тоже.
– Нет, – как можно спокойнее ответил я. – Ты пришла говорить, а не пить, так ведь?
Она сжала губы и напрягла руки.
– Не лезь в мою семью, – угрожающе процедила она сквозь зубы.
– Хорошо, – я пожал плечами, делая вид, что мне совсем неинтересна эта тема. – Это все? Ты можешь идти.
Видом и интонацией я подчеркивал полное безразличие. Алогизм поверг Ольгу в стопор. Она явно готовилась к поединку, придумывала слова, аргументы, пришла на поле битвы. И тут выясняется, что вся подготовка – насмарку.
– Ты меня понял? – попробовала вновь пойти в наступление.
– Оля. Если ты пришла угрожать, считай, у тебя хорошо получилось. Я очень испугался. Если ты еще что-то хочешь сказать, говори. Я выслушаю тебя. Но вступать в споры я не стану.
– Оставь Эрла в покое! – на этот раз она не цедила слова, а рычала. Особенно «Эрррла».
– Не ори, – я попытался быть деликатным. – Эрл может…
– Эрл не сможет играть никогда! Ты дурак, если этого не понимаешь, – все-таки перешла в крик.
– Потому что ты этого не хочешь?
– Потому что все бесполезно! Все! Знал бы ты, чего я только не перепробовала. Слепые играют, глухие – нет. Это самообман все. Саша этого не понимает, вот и мечется. Но его потуги все напрасны.
Она строчила словно крупнокалиберный пулемет, сопровождая слова гневными искрами взгляда и вычерчиванием руками замысловатых линий. Как это контрастировало с теплым питерским вечером.
– И выключи эту идиотскую музыку, – она вдруг накинулась на испанцев, старательно исполняющих Моцарта.
– А эти чем тебе не угодили?
– Я с тобой разговариваю. Они мешают!
Да уж, я не представлял, насколько все плохо. Глубокое уважение и чувство сострадания к Александру пронзило меня. Как только ему хватало душевных сил жить во всем этом? И одновременно меня охватил противоречащий пораженческой позиции Ольги гнев. «Нет, подруга, теперь Эрл точно заиграет». Чтобы приглушить порыв отрицательной эмоции, я налил еще вина и встал из-за стола. Ольга откинулась на спинку кресла, закинув ногу на ногу, демонстрируя костлявые ноги, и обхватила колено руками. Крепко сжала губы. Она приготовилась к битве.
– Знаешь, что я тебе скажу, Оля.
– Хм, Оля, – ядовито хмыкнула, прожигая меня недобрым взглядом.
– Ты черствая эгоистка, которая думает только о себе, - старался говорить крайне спокойно, как только мог.
– Что-о-о? – такой поворот ее явно не устраивал.
– Да, да. Тебе наплевать на мужа, тебе наплевать на сына.
Ольга подалась вперед и застыла, едва подняв брови и уставив на меня мутноватый взгляд.
Тем временем, отойдя к инструменту, я продолжал:
– Именно так. Ты оцениваешь свои усилия, себя, любимую. Сколько ты потратила времени, денег, сколько ты потерпела неудач. Знаешь, пессимизм - это удел тех, кто обращает внимание только на неудачи.
– Да как ты смеешь такое говорить?! – зашлась в крик Ольга. – Да понимаешь ли ты, что если Эрл хоть раз увидит, как люди реагируют на это его монотонное бренчание, – она потрясла кистями, – он будет навсегда потерян для всех, и для нас с Сашей!
– Да не ори ты, – как можно спокойнее отмахнулся я. – Это я и так прекрасно понимаю. Пойми и ты, что Эрл может играть! Или ты опять только о себе? Подумай о парне, посмотри на ситуацию с другой стороны. У него есть шанс играть!
– Откуда тебе знать? - после небольшой паузы спросила довольно-таки надменно.
– Оттуда! – я вскинул указательный палец, и ее взгляд последовал за ним. – У него есть процентов десять слуха, и этого достаточно, чтобы играть! А ты, вместо того, чтобы, убиваться в личном горе, жалея себя, лучше помогла бы ему.
– Это ж как? – покачала Ольга головой, выдерживая злобно-ехидную интонацию. – С ним поиграть? Железяку в рот взять?
– Нет. Просто спокойно порадоваться его прогрессу. Вот и все. Просто, по-доброму посмотреть на него и кивнуть, что, мол, хорошо все. Понятно?
Я сел на любимый круглый стул.
– Не смеши меня. И, ради бога, не начинай про Бетховена.
– Да я тебе сотню имен назову, музыкантов, потерявших слух. И если ты дашь Эрлу и мне шанс, – сделав нарочито, как люблю, паузу, я подошел почти вплотную к Ольге, вцепившись взглядом в ее глаза, и, выговаривая каждое слово, продолжил, – он будет играть.
 Ольга обессиленно сникла, опустила плечи и расцепила руки. Ее голова как-то слабовольно склонилась чуть вбок, и она уставилась в окно. Я сел за стол и одним махом опустошил бокал. Усталость накатила волной. «Что я делаю? Какую ответственность я на себя беру! Кто ж мне дал право так рисковать!» – ныло в груди.
Внезапно Ольга повернулась, и я увидел совсем другой взгляд. Она бросилась ко мне и упала перед стулом на колени с невероятным криком:
– Сэм, милый, помоги нам! Ты же поможешь! – она схватила мои руки, воспользовавшись оторопью. – Я знаю, ты же меня любил!
Ольга брызгала слезами, точно дождем «кара небесная». Руки рефлекторно вырвались, я молниеносно встал, как только пришел в себя. Она осталась на полу, заливая пол крупными каплями. «Ты же любишь меня, правда?» – сквозь стенания едва выговаривала Ольга вновь и вновь.
– Оля, – я осторожно подошел и присел на пол рядом. – Не о том думай. Давай все вместе поможем Эрлу. Он будет играть, я тебе обещаю.
Я бережно приподнял рыдающую женщину и усадил в кресло, куда она забралась с ногами, продолжая всхлипывать.
Вернувшись к столу, я наполнил бокал и съел кусок сыра. «Надо перекусить», – взывал организм.
– Дай мне тоже, – не меняя позы, попросила Ольга.
– Уверена? Может…
– Дай!
Пришлось достать и наполнить второй бокал. Она едва пригубила. Поставила на пол. Минуту смотрела куда-то вдаль.
– Прости за концерт, – всхлипнув, как-то по-детски произнесла она.
– Все нормально. Все хорошо.
– Я так устала, ты не представляешь. Столько лет борьбы, и все напрасно. Отовсюду только обман и развод на деньги.
– Саня рассказывал про фонд.
– Это было ужасно. Я испугалась, что мы останемся совсем без денег, в долгах и без жилья. На улице, как бомжи. У меня в какой-то момент опустились руки.
– Еще бы.
Она достала из кармана платок и утерла лицо.
– Скажи, Сэм, ты правда думаешь, что это возможно? Чтобы Эрл играл.
– Да. Безусловно. Просто нужно время. Ты знаешь не хуже меня, что такое моторная память. Необходимо запоминание движений рук и пальцев. А для этого нужно много тренироваться, играть, поддерживать активность движений и постоянную аппликатуру. Как ты на скрипке играешь. Так и тут.
– Я уже не играю.
– Уверен, дай тебе в руки инструмент, и ты через пять минут заиграешь. Такая память полностью не исчезает.
Она только тяжело вздохнула.
– Оля. Помоги мне. Ты помоги.
Она вопросительно взглянула. Я увидел искорку жизни.
– Я? Тебе?
– Да. Подбадривай сына. По крайней мере не уходи из комнаты. Потерпи чуток. И я тебе обещаю, он еще выступит на публике.
Она вдруг погладила меня по голове, словно ребенка, и я ощутил материнское тепло ее руки.
Через полчаса я усаживал Ольгу в такси. Устраиваясь на заднее сиденье, она попросила не говорить Александру о ее визите, и я пообещал.

Все мы шансы друг для друга
 
В любом деле есть два волнующих и приятных момента: начало и окончание. В начале - страшновато, рой мыслей: «А вдруг оно не того», «а что, если», «а как оно там». В конце - тоже волнуешься, потому как «такой путь пройден», «столько сделано на пути», «и все-таки удалось». Сам же путь от начала к завершению, как правило, полон испытаний, спотыканий, царапин, падений, желаний все бросить, истериками «да кому все это надо» и иными тяготами. Со всех сторон жужжат избитые фразы про характер, который закаляется на тернистом пути, и про "путь осилит идущий". Зато как четко работают законы физики! Ведь чем больше перепад между исходной точкой и вершиной, тем больше работы нужно совершить, чтобы пройти этот путь. Хочешь что-то изменить – работай, прилагай усилия, перемещай в пространстве и во времени, производя изменения вокруг.
Примерно этим мы с Эрлом и занимались. Пришлось показать ему еще один фокус, демонстрирующий «невероятные способности» человека: игру на пианино в наушниках и с завязанными глазами. Как и в предыдущий раз, Александр перечислял произведения из списка, чтобы Эрл мог убедиться, что все честно. Мальчик полностью поверил, что все возможно.
Ежедневно я гонял Эрла на гаммы, арпеджио и аккорды во всех тональностях. Далее –усложнили. Те же гаммы и арпеджио, но в разных ритмических фигурах. Потом добавили синкопу.
Однажды ученик выразил недовольство и спросил, когда мы начнем играть. «Когда ты будешь исполнять все это с завязанными глазами». В ответ Эрл надул губы, но все равно исполнял мои указания. Через две недели я завязал ему глаза шарфом, и он не совсем уверенно, но сыграл арпеджио и аккорды в до-мажоре и ля-миноре. Папаша мальчишки светился аки «лампочка Ильича». После этого случая, когда становилось понятно, что мальчик вот-вот сорвется, я давал ему ноты незатейливых мелодий, и он разучивал, кроме всего прочего, «Рэгтайм кленового листа» Джоплина в медленном классическом исполнении, знаменитую «Старинную французскую песенку».
Как-то раз Александр позвонил с сообщением, что Эрл заболел. «Плохо, Сань. Плохо. Нужно ежедневно упражняться!» - возмущался я, проснулась учительская натура. Вопрос решился достаточно быстро. Эрлу подарили небольшую музыкальную клавиатуру. Пиликала она отвратительно, и Ольга несколько раз из-за этого уходила из комнаты. С трудом объяснили мальчику, что мама уходит по другой причине. Через две недели он поправился. Лечили, как говорится, «по полной программе». Печальный опыт крепко засел в жизни этой семьи.
Незаметно июль откланялся, и в права вступил август, а наша работа продолжалась. К этому времени Эрл уверенно играл, даже "вслепую", гаммы, арпеджио, аккорды в различных ритмических фигурах. Начал осваивать свинг, довольно-таки неплохо исполнял “К Элизе”, первую часть “Лунной сонаты”, неспешный рэгтайм «The Entertainer» помимо «Кленового листа» и другие произведения из программы любой музыкальной школы. Особенно нравилась Эрлу «The Entertainer» и исполнялась с особым удовольствием. Похоже, даже Ольга оживилась, судя по некоторым репликам Сани. Талант мальчика давал о себе знать. Тем не менее очень тяготил факт невозможности услышать в полной мере то, что получается, то, как он исполняет. Порой он опять впадал в отчаяние, считая, что мы все ему подыгрываем. Конечно, многого я не видел. Истерики, родом из отчаяния, регулярно происходили у них дома. Мне же просто сообщалось, что в назначенный день они приехать не могут. Становилось понятно, что далее так продолжаться не может и нужно предпринять такое, чтобы Эрл увидел реальность.
Случай подвернулся внезапно и скоро. Из Одессы на гастроли по питерским кабакам приезжал наш друг Егор, однокурсник, ныне исполнитель «авторской песни». Во времена оные мы устраивали всякого рода сейшны, на которых с охоткой изображали «одесский джаз». Вот я и предложил некоторым друзьям и Егору собраться у меня, помузицировать, тряхнуть стариной. Александр завелся не на шутку и даже, по слухам, достал свой старенький саксофон, чем меня смутил. Помню, подумал: «Хорошо, сын не услышит, как папа лажает». Потом, правда, стыдно стало. Эрл начал волноваться, чаще ошибаться при игре, и у меня возникли опасения, как бы не развилась атихифобия – очень распространено у ответственных школьников. Мы усердно тренировались в самом простом упражнении: нисходящий бас в левой при игре аккордами правой. Игра в три руки: он аккомпанирует, я – наигрываю нечто. Главное, выдерживать гармоническую последовательность, хоть она и простенькая, и держать ритм. У Эрла с чувством ритма все хорошо.
Настал день, приехал Егор, и наступил вечер сейшна. Играли босса-нову, затем импровизацию на песню Егора об «Одессе-маме». Тем временем Полина, дочка Егора, сделала набросок песни о питерском лете – талантливая, надо сказать, девушка – что подтолкнуло к сочинительству «на ходу». Через полминуты я наиграл незатейливый мотив, и Егор запел:
 
   Роняя на пол капли питерского лета,
   Весна ушла за тридевять земель,
   Такая нежная, как Родина к поэту,
   И строгая, как запертая дверь.
   А лето - распускается, искрится,
   В бутонах роз и скверах городских,
   И будто бы на солнце испарится
   Случайным поцелуем наш мотив.
(Полина Петах, 2019, июнь, Санкт-Петербург)
 
            Я посматривал на Эрла. Он внимательно наблюдал за происходящим, понимая, что собрались не безразличные к музыке люди. Александр едва сдерживался, и все-таки к очередной композиции достал саксофон. Публика поняла, пришел час испытания. Зато глаза Эрла аж заблестели. Его папа сейчас будет зажигать. Саня зажигал. На этот раз его «леди» бежали особенно уж вприпрыжку. Присутствующие снисходительно улыбались, но Эрлу казалось, что это улыбки удовольствия от игры его папы. Я попытался как можно скорее свернуть незамысловатую композицию семейства Гершвинов. Сделали небольшую паузу, смочили горло, выдохнули.
И вот наступил момент, когда я, глядя на Эрла, нарочито артикулируя, произнес:
– Друзья. Минуту внимания. Мы с Александром подготовили вам небольшой сюрприз, или, можно сказать, подарок. Этот мальчик, Эрл, – я указал на Эрла, – сын Сани. Ему тринадцать лет, но он уже неплохо играет. Я ему пообещал, – с этими словами я пошел в сторону мальчика, – что он сегодня с нами сыграет. Надо привыкать к публичным выступлениям.
Публика одобрительно закивала, рассматривая Эрла, словно невидаль. Я тем временем продолжал, обхватив рукой Эрла за плечи и привлекая к заветному стулу:
– Это его первое публичное выступление, так что не обессудьте.
Мы сели за пианино. Приготовили руки. Эрл кинул взгляд на меня. Его правая нога нервно дрожала. Подмигнув, я едва заметно начал постукивать его пальцем по руке, задавая ритм. Дрожь прошла. Эрл заиграл. Неплохо, как репетировали. Вскоре легкая импровизация в простенькой гармонии заполнила комнату. Я старался играть как можно более раскованно, демонстрируя наслаждение от игры. Егор тоже быстро уловил незамысловатость гармонии и пристроился к нам, бряцая ритм. Через пару тактов с помощью нашего неутомимого саксофониста дуэт преобразовался в трио. Более-менее раскочегарились. Не особо утомляя публику однообразием гармонии, мы закончили первое публичное выступление Эрла, который ошарашенно осматривался, ловя каждый жест присутствующих. Его нервозность выразилась тремором в ногах, и казалось, что даже слышно учащенное биение сердца. Люди же одобрительно хлопали, выражали удовольствие от происходящего и, казалось похоже, никто не догадывался об особенностях слуха мальчика. Папаша его сиял небесным светилом, а борода подвергалась непрерывным поглаживаниям, потрепыванием и вновь разглаживаниям.
– Сэм, а «сбацай» в стиле Гарнера, а? – разошелся он.
Только хотел было возразить, как все поддержали предложение. Пришлось «бацать». Нет, не «бацать». Играть.  Эрл стоял рядом и пытался уследить за моими пальцами. И вновь он удивленно смотрел на меня, когда я отвернулся от клавиатуры и подмигнул. Мальчик расплылся в искренней детской улыбке.
Испытав некое наслаждение от джазовых ритмов и блюзовых интонаций, мы посетили кухню, после чего, помня «закон о тишине», к одиннадцати часам разошлись. Егор остался у меня, поскольку хотел поболтать «о том-о сем». Утром он ушел. Я прилег наконец-таки, умиротворенный тишиной, радостью, гордостью и усталостью одновременно.
«Первый шаг сделан. Прошло хорошо. Теперь он должен понять, что способен играть и не только для себя, но и на публику». Я еще долго размышлял о том, как забавно и непредсказуемо судьба расставляет «фигуры» на поле жизни. Где тут случайность, а где – закономерность. Мальчик потерял девяносто процентов слуха, но не случайно. Школьная система загнала родителей в этот злой капкан. Но врожденный талант давал ему шанс. Шанс в виде меня. Странно то, что до ночного визита Александра я пребывал в полной уверенности, что более не сяду за инструмент, по крайней мере, публично. И тут появляется шанс. И какой, учить игре оглохшего мальчика. Но вся заковыристость сложившейся ситуации в том, что мое согласие послужило шансом и для родителей Эрла. Моему другу, Александру Ганнеру – вытащить семью из страшного депрессивного состояния, Оле – фениксом возродить в себе почти зачахшую любящую мать. Егор воспользовался шансом пополнить финансы на гастролях в Питере и дал шанс организовать публичную игру Эрлу. Мы все оказались друг для друга шансом.
Я погружался в царство Гипноса, когда вспорхнула мысль: «И что дальше? На этом – все?»

Глухая фортуна
 
После сейшна наступил период вялотекущего городского отпуска. Август буйствовал от дневной жары до утренней прохлады, порой ополаскивая город «карой небесной», отчего улицы превращались в парилки. От зноя горожане спасались кто как мог: одни стремились залечь на траву в каком-либо парке и отдаться неистовству солнца, другие искали водоем, чтобы поиграть в бегемотиков, иные изображали античных жителей, дома обернувшись в мокрую простыню.
Александр с Эрлом приезжали реже, хотя, по словам Сани, Эрл ежедневно дома играл. Очевидно, что мальчик воспрял духом и уже способен самостоятельно тащить себя из депрессивного болота. Конечно же, папа делал все, что мог. И тем не менее, вопрос «А что дальше?» висел в тягучем горячем воздухе, и ответа не находилось. «Сань, я могу открыть ИЧП «Варламов-Джаз-скул» и выписать Эрлу справку об окончании первого курса», – максимум, что пришло на ум. Такой вариант друга не устроил. В результате, просто периодически поигрывали. Правда, хвала прогрессу, я смог дать ксерокопии многих нот, что скопились за время еще моей учебы в джазовом училище. Этюды Оскара Петерсона, сборник регтаймов, забавный сборник «Ten tops in pops», хотя в те времена под «pops» понималась совсем иная музыка. Конечно же, лично Александру я вручил отксерокопированный сборник «Играем с Эрроллом Гарнером».
Август уже помышлял о передаче дел сентябрю, и я начал ощущать реинкарнацию учителя. Кошмарной тенью замаячили «технологические карты», потянуло полистать «рабочие программы» и почитать учебные материалы. За этим занятием жарким вечером и застал меня телефонный звонок двоюродного брата, который сообщил о приезде нашего родственника, дяди Соломона из Израиля, и о предстоящем по этому поводу банкете.
 
Родственный банкет, надо сказать, дело забавное. Пикантности добавляет тот факт, что поначалу общение выстраивается строго по возрастной или, при равенстве возраста, социальной иерархии. Это значит, что каждый ждет своей очереди пообщаться со старшими членами большой семьи. Однако, после принятия напитков, коих не отвергал сам Ной, правила рассыпались, и наступал период демократического общения. Доступ к дяде Соломону оказывался открыт. Говорить с ним всегда забавно, поскольку дядя Соломон был настоящим Соломоном, не столь в плане мудрости, как в плане представителя древнего рода.
– Сема, ты еще музицируешь? – первое, что меня спросил скрипучий голос после крепких объятий и поцелуев.
– Более того, дядя, я преподаю.
– О да, все мы либо учителя, либо врачи.
Дядя Соломон по профессии врач. Наверное, хороший, раз из Израиля. Хотя, может быть, это просто стереотип такой. Но я верил, что он хороший врач.
– Отчего же, есть еще юристы, ювелиры.
– Не-е-е, – проскрипел дядя, – в нашем роду Шихаревичей мы либо учим, либо лечим. Да, сперва делаем добро, потом от него же и лечим. И чему же ты учишь, Сема?
– Добру, дядя, добру.
Конечно же, я посетовал на тяжкий учительский труд, обремененный бюрократией. «Запомни, Сема. Неспособность создать эффективное руководство подменяется тотальной бюрократией», – наставлял дядя Соломон. Затем я вкратце поведал израильскому родственнику историю с Эрлом, упомянув причину болезни мальчика. Дядя молча и сосредоточенно слушал меня, напоминая доктора Айболита из детской книжки. Когда я закончил повествование, он покачал головой:
– Для чего ты, Семочка, забываешь своих родственников? Тебе следовало сразу же обратиться ко мне. В моей клинике этому золотцу могут вернуть более половины слуха.
– Замените ухо на искусственное? – полюбопытствовал я несколько недоуменно.
– Зачем же искусственное? У нас все натуральное, Сема. Итак, я еще три дня здесь, и ты мне покажешь этого вундеркинда, да?
Я начал выражать сомнения, но ответ был категоричен:
– Сема, не обижай дядю. Дядя умеет лечить не только инфлюэнцу. У меня современная клиника и настоящие врачи, а не шарлатаны.
Мы договорились о встрече на моей квартире, куда следовало для осмотра привести Эрла. В тот же вечер я созвонился с Александром и все-таки настоял, что оказалось не совсем простым делом, на доставке Эрла для осмотра дядей.
 
Эрл произвел на дядю хорошее впечатление. Он похвалил мальчика за игру на фоно, опять высказал мне свое «фи» по поводу игнорирования родственных связей и, конечно же, не мог не уколоть Александра, подчеркнув общую для русских и немцев сентиментальность.
– Скажите, Александр, вы пробовали ставить аппарат нашему вундеркинду?
Александр стал тереть руки и уставился в пол, как двоечник. Дядя терпеливо ждал.
– Видите ли, Соломон… - Саня запнулся.
– Ничего страшного, дорогой друг, продолжайте.
– Мы пытались, но произошло отторжение.
– Ммм, - покивал дядя.
После медосмотра мальчика дядя высказал резюме. Оно оказалось двояким. Конечно, нужен тщательный осмотр в клинике, но, «судя по всему, Сема, острой сенсоневральной тугоухости я не наблюдаю. Начать можно-таки с новейшего слухового аппарата, приживаемость девяносто восемь целых и сорок три сотых процента, а затем и восстановить до семидесяти процентов слуха. Это с вероятностью более чем «фифти-фифти».
И это плюс. Такая операция бесплатно не проводится и стоит немалых сумм, что есть минус. Если к зиме появится нужная сумма, то дядя непременно найдет «окно» в расписании и примет мальчика. Затем дядя Соломон отправился на такси в места своего питерского пристанища, мы же с Александром обсудили ситуацию. Однако вопрос просто так не решался, было еще одно «но»: согласие Ольги.
Уже утром раздался звонок, которого я ожидал, правда, не так рано. Звонила Ольга. «Я же просила не лезть тебя в жизнь моей семьи! – шипел айфон. - Все, ты уже сделал свое дело. Я тебе благодарна! Эрл брякает и доволен. Все! Прекрати вмешиваться». Нет надобности описывать целиком наш диалог, ибо приятного в нем мало. Закончился же он обещанием: ни фондов, ни ипотек, ни кредитов.
Я пребывал в расстройстве. Шанс вылечить Эрла, а значит вернуть в нормальную жизнь семью друга, так внезапно обратившегося за помощью, таял на глазах, как льдинка в теплой ладошке. Обидно, но сумма немалая. Откладывать от зарплат – нереально, в долги пообещали не влезать. Казалось, что с каждым прошедшим днем шансы на излечение Эрла убывают и убывают. Самое ужасное – ощущение беспомощности. Но, видимо, еще не все «фигуры на поле Жизни», о которых я когда-то размышлял, были задействованы ее Величеством Фортуной. Дядя Соломон приехал по делам, не случайно, и теперь дал нам шанс. Им надо воспользоваться. Но как?
Каждый раз, как только необходимо делать что-то противное натуре, находится масса отвлекающих, а, самое главное, очень важных, дел. «V Рождественский конкурс Джаз-юниор», – призывно гласил яркий постер на экране монитора. Конечно же, мне во что бы то ни стало нужно изучать материалы конкурса, чтобы только не заниматься «технологическими картами». Призовой фонд – вот что привлекло мое внимание. Первое место сулило сумму, почти покрывающую расходы на лечение Эрла. «Вот оно! Вот, что нам надо!» Изучив условия конкурса, под которые мы попадали по всем параметрам, я немедленно набрал Александра и прям-таки криком настоял приехать ко мне. Убедить его в возможности участия в конкурсе труда не представляло. Недаром дядя Соломон говорил о сентиментальности немцев. «Так поди попробуй Олю уговори», – посетовал Александр и махнул рукой.
– А мы и не будем ей ничего говорить. Зачем, Сань? У нас есть три с половиной месяца. Парень играет. Даже чуток «свингует». Добавим свинга еще, я покажу ему несколько практик импровизации. Разучим хорошую вещь.
– Думаешь, сможет?
– Техника у парня хорошая. И потом, видишь ли, многие носятся по клавиатуре, нажимая сотню клавиш в секунду, многие гремят аккордами, подражая Гарнеру, но не многие играют джаз. Джаз, мой любезный Ганнер, это не просто нажатие «блюзовых нот» и смещенная синкопа. Сань, джаз - это образ мышления. Помнишь анекдот про Махавишну?
– Это тот, что про Маклафлина в Индии?
– Да, да. Этот европеец еще ищет свою ноту, а старик уже нашел. Вот это и есть исполнение джаза. Так вот, Сань. Я ему покажу стиль Каунта Бейси. Стиль минимализма и станет основой игры Эрла. Это будет не «подражая Гарнеру», а «подражая Бейси».
– А что я Оле скажу, куда вожу Эрла?
– Я организую вам музыкальную школу. Частную. Формально туда и будешь, якобы, возить. Понял?
– Авантюрист ты, Сэм, – усмехнулся Александр, соглашаясь на предложение.
Вскоре Эрла оформили в частную музыкальную школу моего далекого ученика, и работа закипела. Сложная, трудная, но тем и интересная. Конечно, не все шло гладко. Иногда Эрл в отчаянии срывался: «Все равно ничего не получается». Временами мне казалось, что я делаю все не так, что надо бы иначе, но кто подскажет – как надо? Худо-бедно ли, но Эрл начал овладевать манерой игры Каунта Бейси. Этот стиль, с характерным использованием коротких мелодических фраз, зачастую походящих на клише, мастерски нанизанных на нить основной мелодии, как нельзя лучше подходил Эрлу, не требуя от него чрезмерных технических изысков.
Заявку подали вовремя, отступать теперь некуда. Первые два этапа, индивидуальные, казались несложными, на мой взгляд. Сперва нужно показать умение играть джаз – исполнить известное джазовое произведение. Конечно, выбрали «Oh, Lady Be Good», тем более что в каунтовской манере это исполнить весьма нетрудно. Главное, хороший свинг. На втором этапе конкурсантам следовало выдать импровизацию на тему. Опять же, стиль способствовал скорому усвоению правил импровизации. Типичные клише Эрл освоил быстро и даже начал привносить свои придумки. Сложности поджидали на третьем этапе, где нужно играть в группе. Здесь-то и пригодилось какое-никакое умение Александра саксофонить. Подготовка на этом этапе затруднялась еще протестным движением соседей, которые не впали в восторг от наших занятий. Только мои клятвенные заверения, что в декабре все закончится, еще и подкрепленные материальными компенсациями в виде спиртосодержащих напитков, успокоили народные волнения.
По мере приближения важной даты наше волнение тоже набирало обороты.  И вот, этот день пришел. Формальности улажены, документы в порядке, допуск получен. «Ну, с Богом, поехали», – напутствовал я на первый тур моего конкурсанта. Мы с Александром сидели в зале, вместе с остальными болельщиками. При виде сына на сцене папаша покрылся испариной, щеки налились краской, борода завибрировала. Он зажмурился и открыл глаза лишь с первыми аккордами. Эрл играл хорошо. Чувствовалось, как волнение его покидает и уходит со звуками в зал. Сейчас уже сложно вспомнить, что переживал в тот момент я сам. Помню лишь, что по окончании игры зал аплодировал, члены жюри, переглядываясь, одобрительно кивали. Первый этап прошли.
Через три дня настало время второго испытания. И фортуна подмигнула Эрлу. Ему досталась для импровизации «Summertime». Не могу сказать, что творилось на душе у парня, но под конец он сделал невероятное, по крайней мере, для меня. Он исполнил mix из «Summertime» и «К Элизе». Не припомню, чтобы я это показывал, но сыграл он композицию с тонким юмором. Это возымело действие на жюри, и Эрл прошел в третий раунд.
Теперь предстояло попасть в тройку лучших, чтобы выйти в финал. Последние занятия я запрещал Эрлу смотреть на клавиатуру и заставлял смотреть на отца или на себя, изображая то ударника, то ритм-гитариста. И вот, третий тур. Мы пришли чуть заранее и стояли перед закрытыми дверьми в зал Дома культуры, когда я услышал позади себя едва знакомый голос: «Семен, Варламов?» Я обернулся. Невысокий, моего роста, мужчина в возрасте, с большой залысиной, узким лицом, которое обрамляла черная короткая аккуратно стриженая борода. Белая скромная сорочка, синий галстук в цвет брюк, черные лакированные туфли. Озорной взгляд. Да, я сразу узнал его: «Алексей Анатольевич! Здравствуйте!» Мы по-дружески пожали руки. На вопрос, что я тут делаю, указал на Эрла: «Иду по вашим стопам. Мой ученик, можно сказать». Помнится, говорил я это не без гордости. Уточнив, каким номером идет мой подопечный, он глянул в какие-то свои бумажки и вдруг сообщил:
– Нелегко ему будет, «Take five» придется играть, в трио.
– Кто ведущий - ударник?
– Нет, Виктор Савин, ритм.
Похлопав меня по плечу и еще раз выразив удовольствие от встречи, он убежал в раскрывшуюся дверь зала.
– Кто это? – испуганно спросил Александр.
– О! Это мой преподаватель джаза.
Долго еще зрачки Александра оставались расширенными.
«Следи за гитаристом. Следуй его командам. Он – ведущий, – медленно артикулировал я Эрлу. - Ты меня понял?» Мальчик кивнул.
Играл Эрл отменно. Воодушевленно. Кажется, он стремился поразить всех. После тура, когда выяснилось, что нам позвонят о результатах завтра, мы покидали Дворец культуры в ужасном волнении. Утром Александр позвонил и сказал, что Эрл не спал всю ночь и даже в какой-то момент расплакался. Пришлось все рассказать Ольге. Я ожидал ее звонка или визита, но ничего этакого не последовало. Затем позвонили из жюри. К пяти часам проявился Александр. «Он прошел. Эрл – в тройке!» В трубке молчание. «Алло, Сань, ты на связи?» Сопение в ответ. Или тяжелое дыхание.
– Сэм, это ты? – Голос Ольги.
– Я, а где Саня?
– Он не может говорить. Эрл прошел в финал?
– Да, твой сын прошел в финал. Его слепая игра очень понравилась жюри. Он все отлично отыграл, практически не глядя на клавиатуру.
– Что нам теперь делать? – в голосе сквозила растерянность.
– Приезжайте втроем ко мне, обсудим.
Короткие гудки в трубке ознаменовали конец разговора.
Через час они приехали ко мне. Обсуждать, собственно, оказалось нечего: нужно играть в финале и стараться занять хотя бы второе место, премия за которое тоже делала реальным поездку Эрла в клинику дяди Соломона.
Двадцать первое декабря. Финал. Зал полон людей. Все-таки бесплатное посещение, хоть и детского турнира. В первом ряду жюри. Я глазами искал своего преподавателя. Нашел. Но он не смотрел в нашу сторону. Как наставник, я воспользовался правом быть вместе с конкурсантом за кулисами. На сцене гремит джаз-банд «Юниор-джаз», играют юные сольные исполнители, идет настоящий концерт. В этом концертном потоке и предстояло выступить трем финалистам конкурса. Эрл играл последним. А пока он взглядом сканировал зал в страстном желании увидеть родные лица. И не находил. Волнение выдала нижняя губа, начала едва заметно трястись. Волнение накатило и на меня. Испарина покрыла лоб. Странно, что Александр опаздывает. Это так на него не похоже. Педантичный немец и в самый важный для сына момент опаздывает. Нонсенс. Выступил первый финалист. Хорошо играл, чертик. Концерт набирал обороты. Наша нервозность – тоже. Я по телефону набрал Александра. Никто не снимает трубку. Пошел второй финалист. Я пытался усилием воли заставить себя не дергаться и хоть как-то успокоить Эрла, у которого на глазах стали набухать слезы. Телефон окликнул звонком.
– Да, Сэм.
– Это Оля. Мы с Александром не сможем приехать.
Я не мог заорать: «Что?» Я не мог начать ругаться: «Да какого …. Да вы …»  Мне показалось, что Эрл услышит.
– У Александра инфаркт. Я с ним еду в больницу.
– Сейчас Эрл будет играть.
Я оборвал разговор. Мальчик резко обернулся, пристально посмотрев на меня.
Отведя его чуть в сторону и глядя прямо в глаза, четко артикулируя, я тихо произнес:
– Ради папы и мамы. Посвяти им свое выступление. После я тебе все объясню, но сейчас ты должен сыграть так, чтобы любой в зале понял, как ты их любишь.
Мальчик смотрел на меня, и слезы повисли на его ресницах.
– Слезы сейчас не помогут, Эрл. Сейчас поможет только сила воли и твоя к ним любовь. Расскажи всем, как ты их любишь. Иди и играй!
«На сцену приглашается третий финалист конкурса – Эрл Ганнер. Попросим». Овации. Эрл шагнул к сцене. Обернулся. Мне так показалось, поскольку я зажмурился, скрывая все треволнения, обуявшие меня в этот миг. Не помню, что он играл. Я просто не слышал. Кровь стучала в висках, дрожали руки. В памяти всплывают эпизоды того, что происходило. Оркестр исполнял «St. Louis blues» Кристофера Хэнди. Эрл непрерывно смотрел на меня. Я повторял движения дирижера и одновременно знаками показывал Эрлу гармонию, поскольку мы не играли ранее с ним этой композиции. Сольная часть вышла интересной и получила заслуженную порцию аплодисментов. Едва сдерживаясь, Эрл не перешел на бег, покидая сцену после традиционных поклонов. Он весь дрожал. Так дрожат промерзшие маленькие собачки, которые без шерсти. Я обнял мальчика и сам чуть было не пустил слезу, испытывая невероятное расслабление всего тела. Зал закончил аплодировать, финалистов попросили выйти на сцену.
Они стояли в свете прожекторов, двое мальчишек и девчонка, совсем молодых, но так прекрасно играющих джаз. Что-то в микрофон говорил ведущий, сейчас плохо помню. Кажется, еще раз представлял великолепную троицу. И тут он решил побеседовать с конкурсантами. Я понял, что Эрл на меня не смотрит и не совсем понимает, что происходит. Ведущий подошел к нему и спросил: «Эрл, расскажите о своем наставнике. Кто вас готовил к конкурсу? Кто вас научил так играть вслепую?» Ужас окатил меня с макушки до пят. Эрл не слышал вопроса и не понимал, что надо делать. «Эрл, вы можете что-нибудь рассказать нам о наставнике?» – не унимался ведущий. В зале послышались смешки. Эрл почувствовал сотни взглядов на себе и не понимал, что происходит. Наконец он сообразил, что ведущий поднес микрофон, чтобы он что-нибудь сказал. И Эрл сказал: «Я очень старался ради моих папы и мамы. Но их сегодня в зале нет». Тишина. Глухая тишина. Тут я заметил, что мой преподаватель из училища бросил взгляд в закулисье и, вскочив с места, направился ко мне.
– Семен, что происходит? – шепотом нервно спросил он, оказавшись возле меня.
– А что именно, Алексей Анатольевич?
– Мальчик. Он… – замялся преподаватель, подбирая слова.
– Да, плохо слышит.
– Он совсем не слышит! Он же глухой, – глаза Алексея Анатольевича расширились.
– Почти. И что это меняет?
Но он ничего не ответил и скорым шагом направился на место в жюри. Зал тихонько зажужжал, словно улей, конкурсанты в недоумении стояли на сцене, ведущий выглядел растерянно.
Позади раздался хорошо поставленный бас:
– Вы Семен Варламов?
Я обернулся. Почти двухметровый, крупный, круглолицый, совершенно лысый мужчина в синем костюме и розовой сорочке. Вся голова, словно шар, покрыта испариной.
– Давайте пройдем в кабинет, надо поговорить.
Я проследовал за ним, вдыхая смесь парфюма и пота, в небольшой кабинет, где сидели все члены жюри. Мой преподаватель прятал глаза, сцепив пальцы рук, лица у всех напряжены. Я сел на предоставленный стул. Полное ощущение, что вызвали на педсовет.
– Понимаете ли, милостивый Семен Яковлевич, – начал собрание лысый верзила, – вы поставили и жюри, и организаторов конкурса в весьма неловкое положение.
Я приподнял брови.
– Видите ли, ситуация вот какая. Если мы присудим мальчику победу, это будет истолковано, как решение в пользу инвалида, если нет, то …
– Что вы хотите? – перебил я, этот педсовет начал меня раздражать.
Люди замялись, опустили глаза, уставившись куда-то под ноги. Женщина, походившая на Крупскую, сцепила пальцы и делала жевательные движения, явно от нервов. Странная пауза.
– Если мы нарушили регламент, то так и скажите. Если нет, то к чему сейчас это партсобрание? – не выдержал я молчания.
– Семен, снимитесь сейчас, – не поднимая головы, пролепетал мой преподаватель.
– С чего это, Алексей Анатольевич?  Вот вы, например, приняли меня в училище в свой класс, несмотря на то, что я на два года моложе допустимого возраста. Никто же не говорил…
– Семен Яковлевич, – перебил лысый верзила в синем костюме, – давайте не будем разводить пустые дебаты. Мы не хотим скандалов. Это престижный конкурс, влиятельные организаторы, спонсоры. Любая шумиха только все испортит.
Я встал и направился к двери, возле которой остановился и обернулся к жюри:
– Делайте, что считаете нужным. Я скандала устраивать не буду.
Домой Эрла я вез на такси. Ехали молча. Дома ждала Ольга. Она не успела задать и вопроса, как Эрл бросился в свою маленькую комнатку, и мы слышали, как он зарыдал. Я ожидал скандала с ее стороны, но этого не последовало. Напротив, она пригласила меня на кухню и накормила обедом. Выяснилось, что с Саней не все так плохо, как это сперва казалось.
– Что дальше? – спросила Ольга в прихожей, когда я собрался уходить.
Я пожал плечами:
– Не знаю. У меня больше вариантов нет.
Открыл выходную дверь и собрался выйти из квартиры, как Ольга подошла, положила руку на плечо, чмокнула в щеку:
– Спасибо, Сэм.
Я не ответил. Вышел на улицу и только здесь вызвал такси.
Очень неприятное чувство, опустошение. Предстояло как-то объяснить Александру, почему жюри не дали Эрлу даже второго места. Поспать не удалось. Всю ночь голову разъедала мысль: «Не может столько усилий быть впустую. Это несправедливо. По крайней мере, по отношению к мальчику. Дети не виноваты в наших просчетах, но за них мы расплачиваемся именно детьми».
За окном бесшумно шел снег. Через четыре дня наступало католическое Рождество.

Антиподы
 
В тиши комнаты шуршание ручки по бумаге казалось особенно отчетливо слышным.
 
"…, вчера, когда я смотрел по телевизору твое выступление на фестивале в Мельбурне, я с трудом понимал, как мы смогли выкарабкаться из такого провала".
 
Я перестал писать, покусывая колпачок ручки. Воспоминания нахлынули холодной жуткой, а затем теплой ободряющей волной. После того конкурса нависла реальная угроза очень опасного рецидива. Александр лежал в больнице, и ему еще предстояло узнать, что план провалился, и сын занял лишь третье место. Терзали сомнения, сможет ли Ольга, как в свое время Александр, не опустить руки в такой сложной ситуации. Да и у меня в школе учебный процесс выбился из колеи, и уже искры недовольного взгляда и фырканье завуча намекали на осложнение отношений с руководством.
День католического Рождества выдался рождественским. Мягкое, чуть морозное декабрьское утро озарилось проблесками солнечного света. В середине дня для приличия посыпало снежком. Воздух стоял чист и свеж. Едва я вышел из школы, как айфон затрепыхался в кармане пальто, требуя немедленно ответить.
– Сема, я очень быстро, – скрипнуло в айфоне знакомым голосом. – Мой сын Лева, кстати, ты должен его помнить, так вот он организовал для тебя денег этому мальчику. Вы должны приехать ко мне в клинику сразу после нового года. Жить будете у старшего, Венички, кстати, ты его тоже должен помнить. Все. Лев с тобой спишется. Все, Семочка, тете Симе привет от всех нас.
Короткие гудки.
 
«Я до сих пор проживаю этот момент и слышу голос дяди, словно глас с небес. Помню, встал, как вкопанный, и еще долго рассматривал айфон, будто говорил именно он, а не дядя Соломон. В старину гонца, приносившего хорошие новости, награждали. Видимо, мне следовало наградить этот гаджет».
 
В тот же день по электронной почте пришло письмо от Левы, которого я несомненно должен помнить, но отчего-то не помнил. В письме сообщалось, что он организовал серию благотворительных концертов для нас с Эрлом, и все уже готово к нашему приезду. Вырученная сумма вполне покрывала затраты клиники на лечение Эрла. Предстояло только купить билеты и приехать к ним.
Не могу сказать, что Александр и Ольга восприняли это сообщение с полным воодушевлением. Недоверие отягощало принятие решения. Помню, перед тем, как покинуть их квартиру, я сказал им: «Подумайте, как вы мне потом будете в глаза смотреть, если не воспользуетесь этим шансом». Я уверен, именно это возымело действие. Как бы там ни было, мы с Эрлом полетели в Израиль. Нет надобности описывать все приключения, наши концертные выступления. Публика приняла нас крайне благожелательно и искренне радовалась за практически глухого мальчика, так зажигательно играющего джаз. Да и я сам получил массу удовольствия от того, что вновь, как когда-то, более чем тридцать лет назад, заводил публику. Потом прилетели Александр и Ольга. Я решил их оставить, да и каникулы заканчивались. Мы сидели в аэропорту, когда я обратил внимание, как Александр держал руку Ольги, лежащую на его колене. Теперь я их узнал. Передо мной сидели прежние Александр и Ольга Ганнеры, которых я видел на том далеком сборище, посвященном очередному юбилею выпуска.
 
«Я доволен, что вы уехали в Австралию, и вижу, как ты там раскрылся, мой дорогой Эрл. Ты вырос и стал мастером. Я очень рад за тебя и твоих родителей. Надеюсь еще услышать тебя, что называется, вживую. И еще, одна просьба от меня: пришли мне цветную копию твоего диплома победителя джазового конкурса Australian blues.
 
P.S.
Не злоупотребляй игрой в наушниках
Твой друг, «тот самый дядя»
 
 
 
Кода
 
– Dear passengers, we arrived in Gold Coast. The outside temperature is 28'C, It's 8 p.m. local time. We are pleasantly looking forward to seeing you on board again. Thanks for having chosen Koala Airlines. Please, keep your seatbelts fastened until we reach the gate.