Изерброк. Глава XXX

XXX




Остаток ночи Мамушка провёл в кабаке "Ночной приют". Тёплым огоньком в сырой холодной мгле светилось окно кабачка, как путеводная звезда для одиноких ночных путников, желающих согреться стаканчиком рома. Сыщик наугад забрёл в этот кабак, и оказалось, что он расположен вблизи Бульвара Магнолий, на перекрёстке с улицей Книжных Лавок – это оживлённый участок Средней Зоны в получасе ходьбы от дома Мамушки. Сыщику же казалось, пока он брёл сквозь мглу, что он заплутал где-то далеко-далеко в чужих незнакомых кварталах безграничного ночного города.

Собор Святого Апанасия тоже находился рядом – в самом начале улицы Книжных Лавок. Удивительно, однако, сыщик много лет живя по соседству, почему-то ни разу не бывал в том месте, в начале улицы Книжных Лавок, или бывал, но не обратил внимания, или просто не запомнил, что там находится главный храм объединённого христианства, незаметным который вообще-то назвать довольно сложно. Здесь же, через дорогу, находился Приют Св. Барбары, где жила в раннем детстве Надя до своего удочерения. Жёлто-серую стену приюта было видно из окна кабака.

Сыщик заказал себе двойной ром и попросил принести свечу. Глядя сквозь дождливое окно на стену Приюта Св. Барбары, он размышлял: «Жива ли ещё Шарлотта? Та удивительная хрупкая девочка, не боящаяся своего исчезновения. И если жива, то какие сны она сейчас видит? Возможно, её сновидение заполнено солнечным светом и радостью. Во сне она видит солнце, которого никогда не видела наяву. А может быть, она видит Надю в золотом сиянии, окруженную сотней белоснежных кроликов».

Принесли ром и свечу. Немолодой трактирщик зажёг свечу, протёр полотенцем стол и медленно удалился.

В небольшом зале, всего столиков на шесть или семь, никого не было – нет, это Мамушке сначала показалось, что никого, – за колонной в дальнем углу, там, где стояла кадка с пальмой, частично скрытая пальмой, сидела женщина в широкополой шляпе. Шляпа была украшена жёлтыми, на вид увядшими цветами. Дама, впрочем, сама была почти увядшей – далеко не первые следы увядания были заметны в открытой части её лица. Ярко-красная помада и ядовито-розовые румяна только подчёркивали скрываемое. Женщина курила сигарету через длинный тонкий напоминающий указку мундштук. Перед ней на тонкой высокой ножке стояла рюмка, заполненная искристой зеленью.

Сыщик долго смотрел на женщину, пользуясь тем, что она совершенно не глядит в зал, словно отгородившись от мира шляпой. Он не мог избавиться от ощущения, что уже видел эту женщину совсем недавно этой же ночью или, возможно, вечером. А может быть, он знает её уже давно? Когда-то давно, когда он и она, оба они, были молоды, они знали друг друга, называли друг друга по имени, сдерживая в полуулыбках радость.

«Но кто она? – задавался вопросом Мамушка. – Как её имя? Кристабель? Или просто Белла? Или… А может быть, они познакомились в салоне мадам Жужу, что совсем недалеко отсюда – надо только выйти наружу, повернуть налево, пройти несколько шагов, потом снова повернуть налево и идти по круглым камням мостовой минут пять по направлению к газовой иллюминации, всплывающей над улицей двумя изогнутыми гирляндами; идти, пока не покажутся красные фонарики.

Загадочная незнакомка, преследующая меня всю ночь, должно быть, вовсе не незнакомка. Вероятно, она привыкла проводить здесь каждую ночь за своим столиком у пальмы, как привык Умберто Перона каждый вечер приходить в "Пеликан" и засиживаться в нём далеко за полночь, лениво грезя о чём-то в золотистом тепле, как в облаке, – так и она приходит сюда. Она живёт неподалёку, там, где всегда жила с юных лет у мадам Жужу на полном пансионе. И пусть она уже не работает так, как раньше (по причинам неизбежным) и не вполне отрабатывает свой хлеб, она продолжает жить у доброй мадам в небольшой комнатке на мансарде. У неё есть обязанности вроде консьержки и наставницы молодых обитательниц салона, но они не обременительны, как необременительна нечастая грусть её о чем-то несбывшемся и ушедшем навсегда.

А в этом кабачке она, кажется, как будто кого-то ждёт каждую ночь, между тем точно зная, что никто не придёт, ибо всё кончено, всё навсегда кончено, и ничего уже не случится, кроме всё тех же сладких сигарет и горькой настойки в рюмке, мерцающей словно зелёная лампадка».

Мамушка отвёл глаза от женщины и погрузился взглядом в прозрачный ром в стакане.

"Никогда. Ничего никогда уже не будет", – мысленно произнёс он и выпил ром.

Улицы были заполнены смогом и туманом. Ночью и по утрам город выпускал в холодную атмосферу клубы пара, и тогда туман становился гуще. Днём над городом висела неизменная тяжёлая бурая пелена. Над болотом туман как обычно был густ, грязен, слоист – частично он заползал в Болотный район, а оттуда - в Среднюю.

Обстановка в городе ухудшилась в плане общественного спокойствия и безопасности. Панические настроения усилились, общая тревожность повысилась. Не проходило и дня, чтобы в газете "Метрополия" на первой полосе не появлялся репортаж о странных и страшных происшествиях на улицах города. Иногда казалось, что репортёры "Метрополии", вдруг дружно сошедши с ума, принялись публиковать на страницах газеты небылицы одна страшней другой, будто соревнуясь в выдумывании нелепых малоправдоподобных существ или же случаи с разными необычными злодеями людского рода необъяснимо дикого поведения.

Другие газеты не отставали. Газетчики будто сговорились наводнить город страшными слухами, чтобы вызвать всеобщую панику. Трудно было сказать, насколько всё описываемое было правдой, а насколько домыслами или галлюцинациями перепуганного воображения журналистов.

Мамушка сам к тому моменту ещё не сталкивался ни с чем описываемым, не видел ни трупов, ни злодеев, ни страшных мутантов. Да, сравнительно недавно в Болотном он вплотную столкнулся с перерождённым. Ну так то – в Болотном. И перерождёнными уже никого не удивишь.

Прочитав однажды утром свежий репортаж в "Метрополии" о десятке новых жертв неведомых мутантов, он решил наведаться в Полицейский Департамент и выяснить, что происходит, и что всё это значит. Заодно и разузнать, как там у них продвинулось дело по розыску Нади. Может, появились какие-то новые факты.

Стояло сырое прохладное дымное утро. Около 10-ти утра. Вышеупомянутую газету Мамушка, выйдя из дома, купил в лавочке у Абдула Салема на перекрёстке Сонной и Медной. Там же купил пачку "Румиты" и коробок спичек. Не отходя от лавочки, закурил, просмотрел первую полосу газеты.

 «Чудовищные нападения в центре города. Неизвестные мутанты растерзали 10 человек на проспекте Маршала Буга».

 Сыщик пробежал статью глазами. Никто мутантов воочию не видел. Несколько свидетелей жутко напуганы. Нападения произошли поздно вечером в разные моменты времени примерно в течение полутора часов. Несколько жертв найдено на проспекте Маршала Буга недалеко от Центрального телеграфа, другие – в окрестностях, в переулках. Всё это были разные граждане, женщины и мужчины разных возрастов, по разным причинам в это время к несчастью оказавшиеся на улице. Кто-то из свидетелей утверждал, что видел нападавшего и описывал оное как стремительную тень; кто-то же и вовсе настаивал, что чудовище невидимо. У большинства жертв были буквально выдраны глотки, у одного свёрнута шея, ещё у одного оторвана голова начисто – её нашли в двух кварталах от тела; и еще у одного была разодрана грудная клетка – в груди кто-то как будто прогрыз дыру.

– Что вы об этом думаете, уважаемый Абдул Салем? – спросил Мамушка, попыхивая папиросой и разглядывая титульный лист газеты.

– Ой, нехорошо это всё, нехорошо. Каждую неделю теперь что-нибудь такое.

– Ну а вы верите тому, что пишут?

– Не знаю, что и сказать. Серьёзная газета. Никогда раньше ничего похожего не писали.

Жёлтые и розовые фонарики по краям полосатого навеса над лавочкой Абдула Салема светились весь день. Здесь был тёплый островок уюта с маячками стабильности.

Много лет, каждый день в любую погоду Абдул Салем в неизменном своём ливанском колпаке с утра открывал лавку и зажигал огоньки внутри бумажных фонариков, а вечером закрывал лавку и гасил фонарики. Здесь продавались газеты, табак, чай, кофе, специи, булавки, курительные трубки, другие мелкие товары. Давние покупатели, хорошо знавшие хозяина, могли приобрести и алкоголь из-под прилавка.

Флегматичный, застывший в своём средне-пожилом возрасте Абдул Салем являлся караульным данного места – перекрестка Сонной и Медной – он нёс свою неспешную вахту на спокойном уютном посту. Но вот треволнения мира начали долетать и сюда, пока только в виде тревожных новостей из газет.

– Говорят, что это всё из-за болота. И туман в эту зиму был особенно гнилой, – сказал Мамушка, складывая газету.

– Да. Древнее болото ширится, с новым сливается. Всякие нехорошие вещи будут происходить, – сказал Абдул Салем и погладил свою жидкую полуседую бороду.

Мамушка видел, что торговец хочет что-то сказать, высказать какие-то свои соображения, но сомневается, или стесняется.

– Ну так кто это по-вашему мог быть? Кто растерзал тех несчастных?

– Не знаю. Это ведь не вчера началось. Я сам не видел, и упаси Всевышний увидеть такое. Но я думаю, что это не люди были, – торопливо проговорил Абдул Салем и принялся перекладывать мелкие товары на прилавке.

– Не люди? А кто?

Торговец не ответил сразу. Молча выровнял стопку газет, пересчитал. Переложил мешочек орехов. И ответил, не поднимая глаз:

– Сабы. Дикое волчьё.

– Кто?

– Сабы. Я всегда думал, что это сказки. Ещё бабка, да покоится прах её, рассказывала мне, что в Чёрном болоте волки живут. Но они далеко живут. И до города им никогда не добраться. И вот, видимо, добрались. Старое болото слилось с новым. Мы, люди, сами виноваты. Сами создали новое болото, и теперь через него к нам ползёт зло.

– Сабы. Сабы, – задумчиво пробормотал Мамушка.

Ему показалось, что где-то подобное слово он уже слышал.

«Нужно будет проконсультироваться у Пероны», – подумал он, пожелал хорошего дня Абдул Салему и отправился в Полицейский Департамент. Но, не дойдя до него пары десятков метров, он столкнулся с комиссаром Поцем, бодро марширующим из департамента ему навстречу.

– А, господин Мамушка! Как кстати! – прокричал Поц на всю улицу. – Не придётся заходить за вами! Пойдёмте, пойдёмте, любезный! У нас отличные новости!

Комиссар крепко пожал сыщику руку, не снимая белой лайковой перчатки, и стремительно развернул его в направление своего движения. Он был при полном параде: в шлёме с серебряной кокардой, в короткой кавалерийской куртке белого сукна с заячьей выпушкой, золотыми петлями и позументами. Шпоры на ботфортах звенели в такт шагам, слева на боку колыхалась кавалерийская сабля в ножнах, справа в пурпурной кобуре – кавалерийский револьвер. Усики его были напомажены и франтовато подкручены. В целом Поц был румян, свеж, бодр, благоухал туалетной водой и жизненными успехом. Будучи ненамного младше Мамушки, он выглядел значительно лучше последнего, здоровее и веселее.

Проходящие мимо дамы заглядывались на звенящего и сверкающего Поца.

– Я, собственно, к вам с вопросами, в отдел, – сказал Мамушка, немного сбитый с панталыку неожиданным разворотом.

– Я к вашим услугам, дражайший коллега. Любые вопросы и ответы, – громко и радостно, не сбавляя хода, ответил комиссар Поц.

– Ну давайте хотя бы остановимся. Зайдёмте куда-нибудь. Нельзя же так, на ходу. – Мамушка начал уже слегка запыхаться. Лоб его под шляпой взопрел. Ему захотелось выпить и закурить.

– Нет времени, дорогой друг. Всё на ходу. Давайте прогуляемся. Тут недалеко. Заодно и поговорим.

Темп движения, однако, комиссар немного снизил, улыбнулся встречной барышне и обернулся к Мамушке:

– Кстати, как ваши дела в рамках нашего общего расследования?

– Пока похвастаться нечем, честно говоря.

– Ну, сегодня, надеюсь, дело сдвинется с мёртвой точки.

Они перешли дорогу на перекрёсте, пропустив прежде почтовую карету и свернули на улицу Альберта Роше.

– Да я бы не сказал, что она прям уж мёртвая.

– Я тоже думаю, что она жива, – мгновенно ответил Поц.

– Кто?

– А о ком мы говорим? – Поц обернулся к сыщику с улыбкой: малиновыми губами и белоснежными зубами под чёрными усиками франта.

– Не уверен, что правильно понимаю вас. Куда мы кстати идём?

– А вот как раз таки идём туда, куда нам сейчас более всего необходимо. Выяснилось, что девушка некоторое время занималась музыкой. Странно, почему этот контакт оказался не проработан нами, но тем не менее. Интуиция подсказывает мне, что это выведет нас на новую цепочку. Мы идём к учителю музыки. И это первостепенное дело.

– Почему первостепенное? – спросил Мамушка, расстёгивая две верхние пуговицы на макинтоше.

– Потому что у неё там наверняка были знакомства, о которых мы до сих пор ничего не знаем, – ответил комиссар и устремился вперёд.

«Он чем-то похож на охотничью борзую, взявшую след», – подумал Мамушка, глядя на спину комиссара.

Пересекли многолюдный как всегда в это время дня проспект Маршала Буга. Где-то недалеко от этого места произошло одно из вчерашних кровавых нападений.

Надо сказать, что комиссар Поц спешил более из-за того, что хотел в этот день успеть ещё повидаться со своей любовницей после встречи с учителем музыки.

Любовница жила на той же улице, где находилась Школа искусств, – на улице Клёнов.

Надя несколько раз посещала уроки фортепиано в Школе искусств. Однако довольно скоро перестала туда ходить. Может быть, поэтому данный факт как-то выпал из общего поля внимания, как малозначительный. И действительно, какое отношение к исчезновению девушки могли иметь её несколько неудачных музыкальных уроков в Школе искусств уже почти трехлетней давности?

Мамушка непроизвольно ускорил шаг. Теперь он уже иногда обгонял комиссара на поворотах.

– Что, вообще говоря, происходит? – громко спросил сыщик, когда они оставили за спиной проспект Маршала Буга.

– В каком смысле? – отозвался Поц.

– Ну, вообще, в городе. Все эти странные убийства, слухи, публикации. Вот вчера… Я за этим и шёл к вам, чтоб узнать.

– Да ничего особенного, я думаю, – ритмично звеня шпорами, отвечал комиссар. – Шайка маньяков, вероятно. Не исключена политика. Даже, скорее всего. Возможно, анархисты желают дестабилизировать ситуацию на фоне слухов о конце света. Возможно – мутанты из Болотного, перерожденцы. Тоже нынче активизировались, лично сталкивался с тварями. Ничего сверхординарного, впрочем. Жандармерия месяц назад усилена. Возможно, введём комендантский час на какое-то время. Если Его Превосходительство сочтёт нужным. А так… Я считаю, анархистов этих из ПромСектора давно пора прижать к ногтю, вычистить. Ведь нам же всё известно, все их подпольные фатеры, явки, имена и клички. Мы в курсе, благодаря агентам, всех их акций. Мы уже давно могли бы зачистить весь ПромСектор, оцепить фабрику – главный рассадник революции. Прищучить внутреннюю охрану, треть их которой – сами подпольщики. Просто вот взять и реально повязать всё их крысиное ядро без суда и без всяких ордеров. Мы ведь всех и каждого там знаем. А если крысиное гнездо будет раздавлено, то все остальные растворятся и пропадут, не имея центральной организации. Мы могли бы за неделю со всем управиться. Подтянуть гвардию, полк королевских кирасиров, три-четыре отделения жандармерии, ну и мы, сыскари. И всё! Ни одна крыса не проползет. А уж потом можно заняться и Болотным, и трущобами. Думаете, у нас средств не хватит? Средств – выше крыши, – комиссар на ходу постучал внутренним ребром ладони в белой лайковой перчатке над козырьком своего шлёма прямо по кокарде в виде трёхглавого орла. – Всё есть, и силы, и средства, информация, люди. Но нет приказа сверху. Вот и всё. – Поц поднял белый лайковый палец к мутному небу. – Высокая политика, недоступная моему разумению. А меж тем, сами посмотрите, что творится на улицах. Я вам вот что скажу, – комиссар вдруг остановился, придержал рукой сыщика, останавливая его, и склонился к его уху, обдав свежим облаком дорогой туалетной воды. – Сдаётся мне, только естественно всё это между нами, я и вы, сдаётся, что весь этот бардак и устраивается сверху кем-то против кого-то, чтобы, так сказать, форсировать панику, беспорядки, а затем кое-что провернуть, что-то вроде внутреннего переворота в верхах с тотальным усилением режима. Понимаете?

– Но кто? – заинтригованный спросил сыщик.

– Никаких имён. Никакой конкретики. Наше дело маленькое. Скажут, комендантский час, сделаем. Массовые аресты? Я только за.

Они вышли на широкую ярмарочную улицу, ведущую к Венетскому кварталу.

– В общем, вы за сильную единую власть, – сказал Мамушка голосом как можно более ровным и нейтральным.

– Да. Ведь это порядок и процветание. А вы разве нет? Ах, да. Вы же свободолюбец. Индивидуал. Анархисты желают свергнуть существующий строй – тоже якобы борются за свободу.

– Ну, моё понимание свободы всё же несколько отличается, – перебил Мамушка.

– Я это и хотел сказать. Вы – индивидуалист. А они пользуются словом свобода как приманкой, хотя на самом деле никакой свободы в конечном итоге у них нет. Система должна быть иерархической, многоуровневой и гармоничной. Каждый человек должен занимать в системе своё место и по мере своих сил и возможностей служить общему благу. И каждый имеет свободу при определённых условиях переходить на следующую ступень. В этой системе – много путей, возможностей, вариантов. Разнообразие возможностей необходимо для всестороннего развития общества и государства. А что предлагают они, эти так называемые возмущённые и бурлящие низы? Снос всего старого, и на месте старого возведение чего-то принципиально нового. Описать это новое, внятно сформулировать его принципы они, однако, не в состоянии. Поэтому они в основном говорят о разрушении всего и вся. На сегодняшний день – это их главная цель. А что потом? А я скажу, что будет потом. Если они действительно захватят власть. Они установят свои тупые жестокие порядки, далёкие от сложной многоступенчатой системы, которую мы так долго выстраивали и налаживали. Они не принимают этой системы, поскольку попросту не понимают её. Не понимают её задач, глобальных целей, высокого смысла и красоты. Их примитивному уму доступно лишь понятие так называемой справедливости, понимаемой ими прямо и примитивно. Тебе, мне, то, сё… Простой человек, а именно он составляет собой движущую силу протеста, тем и характерен, что прост. То есть примитивен.

Улица, по которой они шли, становилась многолюдней, красочнее и ярче. Появились лавочки с разным мелким недорогим товаром, лоточники с леденцами и пряниками.

 Здесь в преддверии Венетского квартала уже начиналась мелкая торговля, уже витал дух ярмарки. Просили милостыню попрошайки, предлагали свои услуги гадалки, шатались праздные гуляки, чинно проплывали пожилые мещанки с корзинами, много-много простого обывателя от безграмотного лакея до мелкого служащего  двигалось вперёд и обратно по широкой улице. Преимущественно это и был простой народ, о котором, войдя в ораторский раж, разглагольствовал комиссар Поц.

– Не любите вы простого человека, – прокомментировал его выступление Мамушка.

– Да, не люблю. А за что его любить? Впрочем, покуда он не лезет во власть и не нарушает порядков, мне он безразличен. Вот здесь, посмотрите, – комиссар, приостановившись, указал рукой на ряд козырьков мелких лавочек, – можно продавать любую ерунду. Всё, что угодно. Всё, что в голову пришло, старые тёщины башмаки вынес, положил на прилавок, назначил любую цену – купят. А всё потому, что здесь, вот именно в этом месте, на этой улице одно из самых публичных и, соответственно, доходных мест Средней Зоны. Не знали?

Перед  комиссаром и сыщиком шли две барышни с ажурными зонтиками на плечах.

 Справа обгоняла троица, судя по виду, молодых работников из ПромСектора. Слева катил свою коляску, набитую разнообразным дешёвым товаром, мелкий торговец.

 Скорость передвижения сильно замедлилась. И впереди образовалось какое-то скопление вроде очереди.

– Простой человек не сложен, – продолжал Поц, теперь уже тоном лектора, окруженного наглядным примером и демонстрационным материалом, как в музее естественных наук, – он способен воспринимать только простые идеи, будь-то художественные, либо политические, либо любые другие, а зачастую мыслит желудком, половыми органами или задницей в вопросе безопасности. Всё другое, чему не повезло быть чуть менее сложным, неоднозначным, нетрадиционным, противоречивым – яростно им клеймится и отвергается. И вот он, допустим, получает власть, предварительно нахрен всё разрушив до основания. И что же он начинает делать, наш вдохновленный узколобый победитель с горящими глазами? Он начинает принимать решения. Он решает, что он хочет видеть в своей стране, а чего не хочет. При этом, естественно, опираясь на свои простые симпатии и антипатии, предрассудки и заблуждения. Решает. Но он же, я извиняюсь, тупой. Он мыслит примитивно и недальновидно. В его мозгу есть несколько категорий: плохое, хорошее, наше, не наше, понятное, непонятное. Многие из них – открытие сего факта меня недавно поразило – и вовсе не имеют внутреннего мира. Вы понимаете, что такое внутренний мир? Представьте теперь, у многих из народа такового попросту нет. Там темнота, желудок, прямая кишка, пара анекдотов и лозунгов. И всё. Но это же ужасно!

В этот момент какой-то детина в суконной шапке, какие носят портовые грузчики, непреднамеренно задел Поца плечом. Толчок вышел заметным. Детина тут же обернулся, показав своё широкое, рябое лицо с широко расставленными голубыми, как пуговицы, глазами, растерянного моргающими, и раззявленным слюнявым ртом.

– Смотри, дурак, куда прёшь! – резко выругался Поц, замахнувшись на парня кулаком.

Тот еще более растерялся и вдруг откровенно испугался – до него дошло, что он неуклюже задел не просто человека из высшего сословия, но государственного служащего в офицерском чине, что вдвойне страшнее.

– Пшёл! – отмахнулся от него Поц и продолжил свой путь с сыщиком во всё сгущающейся толпе горожан. А испуганный парень остался где-то позади переживать свой ступор.

– Это ужасно, – вернулся к своей теме комиссар. Простой человек, вдруг осознавший, что имеет своё право – опасен. Опасен прежде всего для самого себя. Ведь вдруг получив реальные возможности самостоятельного устройства своей жизни – не по мелочи, а реально, решать принципиальные вопросы – он мгновенно скатывается в скотство. А почему? А всё потому, что он туп и примитивен. Сиди, маленький человек, на своей закопченной кухоньке, пей брагу, бранись с женой, но не лезь своим свиным рылом в высокие сферы. Оставь в покое вопросы, в которых ты ни черта не смыслишь. Пройдёт ещё 200 лет – ты по-прежнему ничего не будешь в них понимать, так же, как и значения многих странных и непонятных твоему умишку явлений.

Тем временем они почти вплотную приблизились к скоплению людей, которое оказалось очередью в большой красный шатёр на представление знаменитого театра "Марионетки алхимиков".

Шатёр простирался в сторону небольшого сквера с бронзовой статуей быка. Этим сквериком знаменовался поворот на улицу Клёнов, на которую нашим ходокам нужно было свернуть, чтобы добраться до Школы искусств. Но они затормозили перед шатром. Шатёр уже одним своим видом, вывеской и народным ажиотажем вокруг вызывал любопытство. Правда, и Поц, и Мамушка в своё время, разумеется, посещали данное знаменитое шоу. Устраивалось оно уже не первый год самим Департаментом Алхимии и Астрологии. Но никогда заранее не было известно, где и когда в следующий раз оно будет устроено; в каком районе и на какой улице за одну ночь вырастет красный шатёр.

Мамушка достал портсигар, с мягким щелчком раскрыл, предложил комиссару. Вспыхнула спичка, закурили.

Разглядывая шатёр и людей в очереди, попыхивая папиросой, Поц продолжал:

– Нужно употребить все средства так называемой промывки мозгов, манипуляции сознанием масс, чтобы простой человек никогда даже во сне не заподозрил, что будто может что-то решать. Не дай Бог! Он такого нарешает! Нельзя допускать к управлению государством примитивных людей, коих всегда большинство. Пусть они решают свои кухонные проблемы у себя на кухне или в садочке под окошком.

Мамушка заметил, что некоторые люди в очереди, ближайшие к ним, начали украдкой прислушиваться к тому, что говорит Поц. Они наклоняли головы и чуть-чуть поворачивали ухо в их сторону.

– Пусть тёщу свою учат уму-разуму, а не тех людей, которые по развитию стоят на недостижимой для них ступни, где-то там, на недосягаемой высоте в тумане, где светится огонёк беспристрастного разума. Так хоть какая-то перспектива в мире сохраняется. – На этих словах комиссар гордо выпятил грудь, пересечённую золотыми шнурами, высоко поднял и чуть повернул голову, как бы демонстрируя черни свой благородный полупрофиль. Затем снисходительно взглянул на очередь – на губах его проскользнула брезгливость, и произнес:

– А здесь? Вы только посмотрите на эти рожи! Гнусный сброд и ничего больше. Ни капли благородства. Ни проблеска интеллекта. Животные! – комиссар говорил громко, не опасаясь, что его услышат; и даже как будто, напротив, добиваясь этого. – Им только жрачку подавай и зрелищ. Цирк! Им нужен цирк! Выступление таких же тупых клоунов, как они сами. Вы же в курсе, что именно жаждет увидеть внутри шатра это стадо? Они хотят увидеть марионеток. А именно, голые тела женщин и мужчин, лишённых свободы воли. И пошлое представление, разыгранное кукловодом. Твари! – уже прямо и откровенно крикнул в толпу комиссар.

Люди прятали глаза, делали вид, что ничего не слышат и не понимают. Они, плохо и бедно одетые, в дешёвых шляпах и платьях, клетчатых пальто из грубого сукна, поношенных сюртуках и заплатанных панталонах, с вечными авоськами в руках – привыкли всю жизнь так себя вести: не вмешиваться, не высовываться, не связываться, не обращаться внимания – "себе же дороже выйдет". Маленькие люди.

 Всё-таки видно, что, собираясь сюда, они надели самые лучшие и чистые свои одежды, праздничное платье на выход. Но для Поца, конечно, любое их облачение выглядело убого.

– Тупые вонючие животные! – ещё раз прокричал Поц; бросил под ноги окурок папиросы и гневно затоптал его каблуком. Звякнула шпора. Собрался ещё что-то крикнуть оскорбительное – очередь, подобно многоколенчатому испуганному организму попятилась от него, выгибаясь дугой. В этот момент Поц вдруг быстро подошёл к людям, буквально выхватил из очереди одного человека и грубыми толчками отодвинул его в сторону.

Мамушка успел только подумать с изумлением: «Комиссар с ума сошёл?!» И поспешил вслед за ним, чтобы в случае чего остановить.

– Фамилия! Отвечать! Немедленно! – кричал тем временем на человека Поц. Он уже успел привычным почти автоматическим движением расстегнуть кобуру револьвера.

 Очередь, вывернувшись дугой, но теперь в обратном направлении, округлёнными глазами наблюдала за тем, что происходит. Слышалось робкое шушуканье.

– Откуда явился?! – кричал комиссар.

Но человек – Мамушка только теперь заметил, насколько странное и необычное у него выражение лица – абсолютно не реагировал ни на крики, ни на угрозы, ни на толчки. Его лицо было безмятежным, и в какой-то степени просветлённым – именно это поразило: грустные и отрешённые от всего мирского, неестественно голубые, даже как будто светящиеся глаза. Это была поистине религиозно-мистическая отрешённость. Человек отсутствовал для этого мира. Он просто не слышал криков комиссара. В отрешенности его обретались покой и блаженство. Сыщику почему-то подумалось, что этот странный человек не стоял в очереди на представление – он очутился здесь случайно; его как будто прибило к людям ветром, как свободно катящийся по дороге осенний лист.

Одет он был вроде бы прилично: чёрная шинель низших чинов, шляпа, даже шейный платок, но – что намётанный глаз сыщика определил сразу – одежда была грязна и затаскана, как будто человек много дней не снимал её, так и спал в ней в каких-то подворотнях. К черному сукну прилип мелкий мусор, к шляпе – перышки. И лицо у него было каким-то помятым, несвежим. Впрочем, на первый и неопытный взгляд он выглядел обыкновенно, ничем не лучше и не хуже прочих простолюдинов из очереди, потасканных жизнью. Но вот выражением лица… Было в его глазах что-то такое, чему Мамушка не мог подыскать названия. Всё-таки слово "святость" не подходило. Космическая, непостижимая отрешённость, но глаза при этом не бессмысленные, а напротив, предельно одухотворенные. Мамушке на миг показалось, что глаза человека полны сострадания и любви; потом он подумал, что это отражение его собственных ожиданий и внутренних сокровенных представлений о чем-то высшем, безмятежном, возможно, божественном. А глаза – просто чисты, грустны и горят неестественно голубым светом. И лицо в целом из-за этого лучится мягкостью, кротостью и добротой. При всём при этом безмолвие человека выглядело естественно. «И правильно, что в ответ на грубые расспросы он молчит. Он и должен молчать. Вот сейчас, сейчас, он ласково посмотрит и слабо, легчайшим движением губ, но в основном глазами, улыбнётся», – так хотелось думать.

– Молчишь, сволочь?! Откуда вы все только повылазили! Твари! – с ненавистью произнёс Поц, вынул из кобуры длинноствольный кавалерийский револьвер и… Мамушка в ужасе бросился к комиссару, но тот уже нажал на курок, и потом ещё раз. Раздалось два выстрела, будто гром среди ясного неба, хотя небо – бурое и низкое – сложно было назвать ясным.

Очередь ахнула. Кто-то заголосил. Из шатра высунулись два человека в чёрном. Весь близлежащий сектор улицы замер.

Мамушка стоял сбоку в шаге от стрелявшего – пороховой дым тёплой едкой волной ударил ему в лицо. Сыщик, расставив по сторонам руки с растопыренными пальцами, как чуть приподнятые крылья, окаменел.

Две тяжёлые пули, попав в грудь человека, однако не уронили его на землю, а только оттолкнули на три шага назад. Он не упал; обернул лицо и с грустью – лицо его продолжало оставаться всё так же ненормально отрешённым – посмотрел на стрелявшего.

Комиссар, однако, уже выхватил саблю из ножен и одним профессиональным движением снёс человеку голову с плеч.

Всё это – начиная от первых громких вопросов "фамилия? отвечать!" – далее, выстрелы  и вкрадчивый свист сабли, заняло не более пяти секунд. Никто не мог так быстро соображать, чтобы понять, что происходит. Никто не мог реагировать, кроме как полным онемелым бездействием. Поц же действовал деловито и быстро. Видимо, такое с ним происходило не в первый раз.

Голова поверженного, сверкнув голубыми глазами, слетела с плеч, упала на мостовую, прокатилась немного и замерла лицом в небо. Рядом мягко опустилась шляпа. Обезглавленное тело попятилось, сделало пару шагов спиной назад и опрокинулось на спину. Голова безмятежно, ясными и осмысленными глазами, глядела в  небо.

Крови почему-то не было, ни фонтана из шеи, ни из самой головы на месте ровного среза. Точнее, кровь была, но… густая, тёмно-красная и вязкая, она не полилась и не заструилась фонтанами, а медленно поползла наружу.

Поц с саблей в одной руке и дымящимся револьвером в другой, не теряя времени подошёл к отрубленной голове, внимательно оглядел её, прицелился и несколько раз выстрелил голове в лицо. Затем растоптал голову каблуком, как перезрелый арбуз.

 Череп, наполовину разрушенный выстрелами, треснул и разложился на части, вязкая болотно-зелёного цвета кашица, сдобренная густой маслянистой кровью размазалась по мостовой. Мамушка почувствовал резкий неприятный запах.

Комиссар Поц кончиком сабли убрал несколько осколков черепа, отодвинул кусочки плоти, и, найдя то, что искал, обратился к сыщику:

– Вот, дорогой Мамушка, посмотрите. Уверен, что такого вы ещё не видели.

Сыщик не без отвращения склонился над мерзкой кучей; в центре бледно-зелёной субстанции, бывшей когда-то мозгом, бессильно копошился червяк, похожий на толстую белую личинку. Размером с два больших пальца крупного мужчины; червяк пытался выползти из гнилой трясины, неуклюже сокращался – на открытом воздухе он явно чувствовал себя неуютно – и вдруг он выгнулся, приподнял коричневую головку и показал лицо: грустное, белое, слегка вытянутое, отрешённое от всего земного человеческое лицо. Это была маленькая копия лица человека, которому Поц только что отрубил голову. Безмятежными чистейшей голубизны глазами червяк посмотрел на склонившихся над ним Мамушку и Поца… он как будто что-то хотел сказать…  и, грустно, едва шевельнув губами, улыбнулся.

В следующий миг, комиссар Поц растоптал червяка каблуком. Потом долго оттирал сапог от мерзкой кашицы при помощи надушенного батистового платочка. Саблю он вытер о шинель на обезглавленном теле, которое до сих пор мелко подрагивало.

 Впрочем, обычная человеческая жизнь в этом теле по соображениям Поца, завершилась не позднее двух недель назад.

Сообщив патрульным, чтоб они предприняли всё, что в таких случаях предусмотрено, в частности сожжение останков заражённого в специально оборудованном месте, комиссар Поц вместе с Мамушкой продолжил путь к Школе искусств.

По дороге Поц рассказывал:

– Мы называем их поражёнными. Уже восьмой случай с начала года. Я имею в виду обнаруженный случай. Микроскопический червь проникает в тело жертвы, переползает в мозг и поражает его. Механизм заражения пока неизвестен. Во всяком случае, никому из этой очереди, включая и нас  с вами, заражение, скорее всего, не грозит.

– Поражённые, – произнёс задумчиво Мамушка, как будто озвучив наименование, надеялся прояснить для себя суть явления.

– Да. Вы заметили, какое у него было лицо? Отсутствующее, но вполне разумное. Словно человек чем-то поражён. Чем-то необыкновенно прекрасным или удивительным, в общем, чем-то поразительным. Но, понятно, что поражает их червь, забравшийся в мозг, что случайно обнаружили коронеры. Мы не знаем, где и сколько их сейчас бродит по городу. Но некоторые отличительные признаки уже есть. Вот эти вот чистые ясные глаза. У всех восьмерых, нами обнаруженных, были подобные лучезарные голубые глаза.

– Голубые?

– Именно. Возможно, червь поражает только голубоглазых. Мы не знаем. Все жертвы до сих пор были голубоглазыми.

– А я сначала, было, подумал, что вы сошли с ума, господин Поц. Бросились на какого-то ни в чем не повинного бедолагу, – сказал Мамушка.

– Кхе-кхе, – рассмеялся Поц, – времени объясняться не было. Вся очередь, между прочим, была в шоке. Дело-то новое.

– Не было времени? Он что, мог напасть?

– Нет. Но он мог просто уйти. Непонятно как, но он воздействует психически на человека, который достаточно долго на него смотрит. В общем, он вызывает странные чувства у всех, кто задерживает на нём, а особенно на его лице и глазах, своё внимание. Не знаю, жалость, что ли появляется, сочувствие. Человек начинает задумываться о чем-то, теряет связь с реальностью, можно сказать. Очнулся, а голубоглазого уже нет. Поэтому для патрульных есть особая инструкция: на поражённых долго не смотреть. Опознал, определил признаки и дальше по инструкции. Иначе, сам на какое-то время поразишься, а того и след простыл.

– Да. В этом смысле они не похожи на перерождённых.

– Это точно. Но такие же живучие. Пулями не возьмёшь. Если только в голову стрелять. Нужно непременно до червя в башке добраться.

– Но удивительно, что у червя такое же лицо, как… только в миниатюре. Копия. И глаза осмысленные, вдумчивые, голубые.

– А вы много не думайте об этом, господин Мамушка. Учёные со временем разберутся. А наше дело маленькое. Определять и пресекать. Я лично считаю, что это всё из-за болота. Мутанты и всё такое. Всё же из болота идёт. Гадость всякая. Слышали, кстати, что уже сверхперерождённые появились?

– Нет. А что это? Недавно я с перерождённым столкнулся.

– Где?

– В Болотном.

– Повезло, что ушли живым.

– Да. Всякое могло быть. Но они же не всегда нападают.

– Не всегда. Их не понять.

– А сверхперерождённые? – спросил Мамушка.

– Я сам не видел. Но они, в общем, похожи на перерождённых. Только ростом в два раза выше.

– В два раза? – Мамушка представил себе перерождённого, который в среднем в полтора, а то и два раза превосходил ростом обычного человека. А сверхперерождённый ещё в два раза выше.

– Да. Длинные такие. Ходуны.

– И что? Что они делают?

– Ничего. Бродят по окраинам. В Среднюю захаживают. Говорят, фонари жрут.

– Фонари?

– Да.

– Странно. А поражённые? Какие ещё признаки?

– Они не говорят, не отвечают, вообще не говорят. Шатаются бесцельно по улицам. Могут пристать к скоплению людей. Вот как сейчас, к очереди. Но без всяких намерений. В их передвижениях и действиях отсутствуют какие бы то ни было намерения. Собственно, и действий-то никаких нет. Просто бродят туда-сюда. Под лошадей могут попасть на дороге. Насчёт питания, сна – ничего достоверно неизвестно. Но, похоже, они не питаются ничем. И не спят.

– Понятно. Перерождённые всё-таки питаются иногда, насколько я знаю.

За разговором Мамушка и Поц свернули с улицы в небольшой сквер и пошли по узкой дорожке между голых клёнов. Вскоре показалось красивое сиреневое с лиловыми оконными рамами и карнизами здание Школы искусств. Фронтон над парадным крыльцом поддерживался четырьмя колоннами, массивные дверные ручки красовались позолоченными набалдашниками.

Сыщик и комиссар Поц вошли в пустое гулкое фойе, в центре которого стоял одинокий гипсовый бюст, и сразу услышали приглушённые звуки фортепьяно. Музыка доносилась из-за стен со стороны классных комнат первого этажа. Они пошли на звук, открыли двери и очутились в коридоре, гораздо более уютном, чем фойе. Здесь было тепло, мягкая ковровая дорожка стелилась во всю длину коридора, на стенах висели картины, возле дверей стояли горшки с зелёными насаждениями, за хрустальными плафонами настенных бра светился газ.

При входе стоял массивный стол поперёк коридора, за которым сидела строгая старушка в пенсне. Поц предъявил ей свой ордер Министерства Охраны и Безопасности в медной оправе; старушка сделала какую-то запись вечным пером в огромном журнале и пропустила посетителей к классам. Но попросила подождать учителя музыки, присев на софу напротив картины с изображением конной прогулки прекрасных дам в огромных шляпах со страусиными перьями.

Учитель музыки вскоре должен был закончить урок и освободиться. Бодрые фортепьянные ритмы раздавались из-за ближайшей двери.

Поц был горд. И тем, что обнаружил и, проявив изрядное хладнокровие, ликвидировал поражённого и, вообще, в целом. Он был доволен собой, прямо держал спину, сидя на софе, поглаживал пальцем усы. Снял с головы шлём, пригладил черные, гладкие, блестящие волосы. Мамушка, рассматривая картину с наездницами, размышлял о том, что недавно произошло около шатра "Марионеток алхимиков".

– Неужели вы правда так презираете простой народ? – спросил Мамушка, снял шляпу и принялся поправлять тулью. Убрал какую-то щепку с полей.

– Нет. Не презираю. Помимо всего, что я сегодня наговорил, должен сказать, что я отношусь к простым людям трезво. Я знаю людей. Среди простых работяг много порядочных людей, честно тянущих свою лямку. Но также много и всяческих пройдох.

– Но… возле шатра…

– Вы хотите сказать, что я слегка перегнул палку? А я к тому моменту уже заметил поражённого. Я специально расшумелся. Оскорбляя людей, я следил за реакцией поражённого, вернее, за отсутствием всякой реакции. Мне требовалась первоначальная проверка для принятия дальнейшего решения.

Поц погладил белую ткань бриджей у себя на бедре.

– Хм. Хорошо, что сказали об этом, – Мамушка сдержанно улыбнулся, – а то я не знал, что и подумать. Все будто с ума посходили в последнее время. В воздухе витает что-то этакое, непонятное и тревожное.

– Вы полагаете? Я ничего такого не чувствую, – спокойно возразил Поц, – триумвират, конечно, баламутит народ своими откровениями. Долороса бездействует. Мне, конечно, в его мысли не проникнуть, но… При том, что происходит, при том, что лезет из болота и с окраин, пора принимать жёсткие меры. Вот вы меня спрашиваете о простом народе. А вы-то сами, что о нём думаете, господин Мамушка?

– А что мне думать? Я ведь и сам из простого народа. Родился в ПромСекторе, в бараке, между прочим.

– Но вы, благодаря своей профессии, вхожи в любые сословия. Вы общались с глазу на глаз с самим генерал-бургомистром. И не единожды. У вас есть возможность сравнивать изнутри. Я не знаю другого такого человека, кто был бы одинаково хорошо знаком и с самым дном общества и с самым высшим его светом. Тем более, обладая недюжинным аналитическим умом… У вас многому можно поучиться, господин Мамушка, многое можно узнать, – Поц дружески толкнул его плечом, подмигнул и улыбнулся. – Так кто лучше во всяком отношении, бедный простолюдин с окраин Левобережья или какой-нибудь фамильный барон из Золотого Тупичка?

– Все одинаковы, – ответил Мамушка и попытался улыбнулся.

Поц хохотнул, приняв его слова за шутку. Затем посерьёзнел и спокойным тоном человека, не сомневающегося ни в едином своём слове, заговорил:

– Все да не все. Вот вы говорите, простой народ, люди, работяги, я к ним по-разному отношусь, но я до бешенства ненавижу революционеров; так называемых вандало-анархистов и анархо-синдикалистов, которые, якобы, выражают интересы простого труженика. А знаете, почему я их ненавижу? Не потому, что они угрожают отнять у нас наши дома, экипажи, салоны, сытую обеспеченную жизнь. Нет. Они хотят разрушить то, на чем держится весь наш хрупкий мир – систему, в истинности которой я убеждён на философском уровне идей. Они соблазняют простого труженика лозунгами о равенстве и свободе. Но что такое равенство? И где оно существует? Только на развалинах любой структурной системы. Я убеждён, там, где есть равенство, там нет больше ничего, кроме хаоса и разрухи. В правильной системе существует иерархия, уровни, ступени. Каждый человек должен знать своё место. Как в театре: ложа, партер, галёрка. Или как в оркестре. Кто-то сидит за контрабасом, кто-то дудит в трубу, кто-то играет на арфе, а кто-то дирижирует ими всеми. Каждый знает своё место и свой порядок в партитуре, каждый вносит свой необходимый вклад в общую симфонию. Симфония – вот наилучшая метафора общественной системы, за которую я ратую. Все люди не одинаковы. Есть люди, склонные к простому физическому труду, и люди напротив, интеллектуальные, утончённые. Скажите, кто должен быть на высших ступенях общественной системы? Правильно. Наиболее развитые, умные, благородные, образованные представители общества, многие из которых в известном смысле способны предвидеть будущее. Визионёры. Дирижёры оркестра. Метрономы, по которым настраивается общая музыка. Архитекторы и композиторы. Мы, люди находящиеся у власти и около власти, живущие в ядре метрополии, обладающие тем или иным влиянием, безусловно, отличаемся от тех, кто на периферии. Мы многое видим и знаем, чего они не могут видеть и знать. Мы лучшая часть общества, более совершенные, если хотите. Почему я должен стесняться об этом говорить? Ведь это правда. Всего лишь голая правда. Никакого тщеславия и самолюбования. Я предельно трезво смотрю на жизнь. Переверни структуру вверх дном, и всё полетит в тартарары. Люди снизу могут быть добрыми, справедливыми, честными, хорошими людьми, но они не способны видеть того, что видим и слышим мы. Они не справятся с грандиозной задачей, которая ляжет на их плечи. Я не хочу их принизить или оскорбить. Я говорю только о вероятных фактах, без эмоций и возможных обид. Мы наверху, а они внизу. Потому, что мы – острие стрелы, летящей ввысь, а они, если угодно, – оперенье. Я не люблю этого слова, но как ни крути, мы – элита. А это значит, всё лучшее, всё самое удачное и полезное исходит от нас. По сути, мы ведём человечество за собой, освещая путь светом своего разума. Мы – авангард. В наших руках – факелы, а вокруг зловещая темнота. Но только мы, зрячие, способны увидеть в темноте то, что никто более не способен увидеть. Следуйте за нами, господин Мамушка! Мы знаем дорогу и у нас есть карта! – шутливо завершил Поц, сглаживая юмором общий пафос своей речи, и шлёпнул сыщика ладошкой по плечу. Облачко пыли поднялось в воздух.

Урок закончился, из класса ровной цепочкой вышли три девочки, два мальчика и полная молодая женщина в чепце, видимо, нянька кого-то из учеников. Вслед за ними вышел учитель музыки – щуплый, невысокий мужчина лет пятидесяти, с кудрявой шевелюрой черных волос и грустно повисшими, будто мокрыми, усами. На нём был чёрный бархатный сюртук. Над усами возвышался нос изрядной величины. Грустные глаза под густыми бровями не стояли на месте, а постоянно бегали туда-сюда. На шее висел большой светло-лиловый бант. Чёрный бархат на плечах был обсыпан белёсой пылью. В общем, Мамушка кого-то подобного и представлял здесь встретить.

После приветствий Поц рассказал о цели визита и кратко обрисовал ситуацию.

 Учитель провёл гостей в кабинет, то есть в тот же самый класс, где только что проходил урок. В комнате было много зелёных насаждений, в центре стоял рояль.

– Да, я прекрасно помню её. Училась в старшей группе. Правда, недолго. Необычная девушка.

Учитель постоянно шевелил тонкими длинными пальцами, не находя своим рукам места.

 Потом уселся на круглый табурет перед роялем, повернулся к гостям и переплёл пальца в замок. Мамушка и Поц сидели на мягких стульях. Поц поставил свой шлём на рояль. Мамушка держал шляпу в руках.

– Чем она показалась вам необычной? – спросил Мамушка.

– Хм. Так сразу и не скажешь. Вообще говоря, сначала я очень обрадовался, познакомившись с ней. Я сразу заметил в ней большие способности к музыке. Даже не способности, а талант. Она уже обладала начальными навыками игры на инструменте. Однако утверждала, что впервые прикасается к клавишам. Но это не важно. Я почувствовал в ней внутреннюю гармонию. То есть… Как бы это сказать… Чутьё к гармонии. Внутреннюю настроенность на красоту, совершенство. Такие люди встречаются нечасто. Внутри них как будто находится камертон.

– Камертон?? – синхронно переспросили Поц с Мамушкой и переглянулись.

– Да. Некое внутреннее мерило гармонии. Собственно, иначе как гениальностью это не назовёшь. Но она к величайшей досаде не захотела заниматься. Я до сих пор не могу найти этому объяснения. У неё обнаружилась очень странная реакция на музыку великих композиторов. Например, на произведения Страубба, на многие этюды Дарио и даже на сонаты великого Грабовича. Я пробовал это объяснить отсутствием у неё  при всем её врожденном таланте малейшего музыкального воспитания. Чистый лист, так сказать.

– А какая была реакция? – спросил Поц.

– Некоторые произведения наводили на неё ужас. Знаменитая прелюдия Страубба из 4-го концерта "Утро лесных колокольчиков" и такая реакция. Представляете? Категорическое неприятие. Она буквально выбегала из класса. Практически все самые знаменитые композиции, великие творения, вызывали в ней подобную чудовищную реакцию. Резкое отторжение. А это ведь не просто музыка – это сокровищница нашей культуры.

– Обожаю Страубба. Самый любимый мой композитор. "Утро лесных колокольчиков" и особенно "Гимн весне". Моя жена музицирует на пианино, – сообщил Поц.

– Я специально на вводных уроках исполняю избранное, что многих заставляет всерьёз заняться музыкой. А кто-то, пережив потрясение, решает посвятить оной свою жизнь. Она даже слышать не хотела. Уши затыкала. Она говорила, что слишком много звуков, ей не нравится. Я просто не понимаю, как такое может быть, – сказал учитель и развёл руками.

– Да. Действительно, странно, – задумчиво произнёс Поц.

– И поэтому она перестала ходить? – спросил Мамушка.

– Да, я думаю, поэтому. Как основная причина. Тут ещё нюанс. Они вместе перестали ходить.

– Вместе? – спросил Поц.

– Да. Был у меня юноша. Весьма способный. Он занимался до её прихода около полугода. И делал успехи, надо сказать. Я его даже собирался подготавливать к конкурсу молодых исполнителей "Серебряные пальцы" в Вейи. Но пришла Надя и увела парня. Возможно, и по причине этого они перестали ходить. Сами понимаете, любовь, чувства. Видимо, им стало не до музыки. Что ж, бывает и такое.

– А как его звали? – спросил Поц, извлекая из плоской набедренной сумки изящный в кожаной обложке блокнот и позолоченный карандашик.

– Цезус Цара. Адреса, к сожалению, не знаю. Его дядя привёл. Насколько мне известно, мальчик рано лишился родителей и воспитывался у дяди.

– Хорошо. Адрес найдём. Спасибо, – Поц поднялся со стула, защёлкнул сумочку, поправил саблю, взял с рояля свой блестящий шлём.

Мамушка нехотя встал. Видно, он был удручён столь скорым завершением разговора. Он всё еще хотел о чем-то спросить учителя, узнать что-то важное. Учитель видел её, разговаривал с ней и так мало рассказал. Какая она? О чём она думала? О чём мечтала?

Учитель с грустью посмотрел на Мамушку и быстро отвёл глаза. Он тоже встал, собираясь проводить гостей, и опять не мог найти места своим рукам.

– Вы ничего больше не хотите нам сказать о ней? Может быть, какую-то мелочь? – спросил Мамушка.

– Ничего не припоминается. Дело в том, что я воспринимаю людей в основном через призму музыки. Какие-то важные человеческие, бытовые особенности или черты характеры я могу и не заметить. Уж извините. Такой я человек. Практически ничего не вижу, кроме нот, и ничего не слышу, кроме музыки или её отсутствия.

– Разве отсутствие музыки можно слышать?

– Да. Легко. Это все звуки, которые не есть музыка. В Наде музыка была. Она практически не создавала собой не-музыки.

– Она была красива?

– Не знаю. Наверное, да. Но что значит красота? Она была, как бы это сказать, самой  собой. И…

Поц стоял чуть в стороне на пару шагов ближе к выходу, и терпеливо ждал, не вникая в суть разговора. Всё самое важное уже сказано и записано в блокнотик. Надо спешить. Ему надо ещё успеть к любовнице в этот день.

– И, кстати, она кое-что сочинила. Небольшую... даже не песенку, а простенькую мелодию. Хотите послушать? – предложил учитель.

– Да.

Поц, заинтересованный, вернулся к роялю. Учитель уселся за инструмент, поднял крышку, взмахнул кистями рук и едва прикоснулся к клавишам двумя пальцами одной руки. Зазвучала тонкая, воздушная, составленная из одиночных звуков третьей октавы мелодия.

С первых нот мелодия заставила Мамушку оцепенеть. Это, безусловно, была музыка, но музыка ни на что не похожая – ничего подобного он прежде не слышал. Однако в следующий момент ему показалось, что он как будто узнает её или вспоминает – эта странная, скудная на звуки – каждый из которых звучал чисто, отдельно и устойчиво, – музыка оказывала на него поразительное действие. Он как будто слышал далекую ночную мелодию, но она звучала здесь рядом; была близка ему, но одновременно совершенно незнакома, далека и пугающе нова. Ему даже почудилось, что эта удивительная музыка создана не человеком, не существом из плоти и крови, а кем-то или чем-то неведомым, неким сверхъестественным нечто. Потом он снова подумал, вернее, почувствовал, будто когда-то давно уже слышал эту мелодию, вероятно, в детстве, был глубоко поражён ею, и с тех пор время от времени продолжает слышать её в разные моменты жизни. Затем снова убеждался, что слышит её всё-таки впервые. Небесные, кристальные звуки, они могли родиться высоко в горах, на безлюдных ледяных вершинах Тагира. Так юное божество могло играть на флейте. Музыка была неземной в буквальном смысле. Она действительно была далека от шумных порой неистовых, но крайне земных пьес знаменитых музыкантов. Ни один из великих композиторов прошлого и настоящего в своём чувствовании даже отдалённо не приближался к тому, что Мамушка сейчас слышал. Все земные дрязги, склоки и шум, драмы, мелодрамы, трагедии и комедии оставались далеко внизу, в душном чаду бытия, а эта технически простая, чистая, как горный ручей, мелодия свободно лилась, ни к чему не привязанная. И Мамушка видел, как весь оставляемый мир вместе со своими великими, громогласными, пафосными композиторами становится пошлым. Мелодия дарила явственное чувство освобождения – она, кажется, сама была свободой. Простые звуки падали прямо в душу сыщика, заскорузлую, полупустую, как старый жестяной бак с каким-то непонятным хламом на дне.

 Вскоре Мамушка обнаружил, что с трудом удерживает слёзы. Словно вода вновь появилась на дне пересохшего колодца. Нельзя сказать, что в последние годы сыщик душевно очерствел. Отнюдь. Но здесь на него нашло что-то почти необъяснимое.

Учитель музыки продолжал играть. От начала мелодии прошло не так уж и много времени, но каждая секунда для взволнованного сыщика растянулась. Поражённый, он обратился внутренне к себе, к своему сокровенному "я", вдруг, благодаря музыке, сбросившему оковы. Вся его жизнь, несбывшиеся мечты, одиночество, печаль, отсутствие надежд, отдалившись, перестали сковывать его существо. Музыка была ответом на все безответные вопросы его жизни.

«Вот он, я, – не размышлял сыщик, а опять же чувствовал, с глазами полными слёз, – стареющий, одинокий  человек, почти утративший всякие иллюзии касательно жизни. Я перестал верить. Странный ребёнок видел в мечтах, доходивших почти до предчувствия, чудесное нечто, переполненное светом. Свободу, радость, прозрачный воздух, бесконечные просторы – то, ради чего, верилось мне,  стоило родиться в грязном железном бараке. До исступления верил я в чудесное лучезарное нечто, в которое я обязательно погружусь когда-нибудь и пропаду в нём навеки. Я терпел все лишения и невзгоды, сохраняя в душе образ лазоревой мечты. Я даже не мог конкретизировать: о чём именно моя греза? Каковы её реальные очертания? Разбогатеть? Нет. Богатство – это не мечта. Хотя, богатство может служить средством на пути к… Чему? Улететь в Бонги и остаться там жить у Лазурного моря? Нет, нет, не то. Боюсь, нигде на земле этого нет, и ни в одном из людей этого не найти. Хотя, возможно, и чистейшее голубое небо, и море, о которых мечтал Мухомор и которых, как и он, я никогда в жизни не видел. Но без чего-то главного сами по себе и голубое небо, и золотой песок, и тёплое море почти ничего не стоят. Вот без этой мелодии, даже без возможности её существования в мире, надежды когда-нибудь услышать её – все богатства мира ничего не стоят. Они превращаются в тоску без вот этого. Эта музыка – как ярчайший свет в щели чуть приоткрытой двери, а за дверью – нечто такое, нет, не золотые пески Бонги, не особняки Золотого Тупичка… За дверью нечто, и оно наблюдает за нами, и настолько превосходит все наши представления о запредельном, что иногда кажется – оное не под силу перенести человеку. Ещё и поэтому музыка звучит отстранённо и холодно для нас. Мы не привыкли. У нас здесь всегда была совсем другая музыка. А там… Любовь и полное освобождение от всего, что было раньше и было нами. Скоро мне откроется великая тайна. Я верю. Я слышу. Надя жива. Девочка с голубыми глазами, бегущая под голубым небом за воздушным змеем. Немного грустно. Нет, я не могу правильно назвать этих чувств. Надо просто верить. Его Святейшество в заброшенном храме…»

В этот момент музыка умолкла. Учитель убрал руку с клавиш. Всю незатейливую мелодию он сыграл двумя пальцами одной руки.

Мамушка быстро водрузил на голову шляпу, смахнул незаметно слезу со щеки, внешней стороной ладони провёл по глазам. Кашлянул.

Поц, скучая, стоял возле рояля. Он надел свой шлём. В белом его, гладком, сытом и холёном лице не отразилось даже тени волнения либо подобия душевного трепета от услышанной мелодии. Он попросту ничего не услышал, кроме набора звуков. Мамушке даже не требовалось заглядывать в его глаза – серые, как обычно, и бесстрастные – чтобы понять это; достаточно было только взглянуть из-под шляпы на его лоснящийся подбородок и красивые почти по-женски, малиновые, губы под черными, лихо подкрученными, усами.

На обратном пути Мамушка заглянул в красный шатёр алхимиков. Комиссар Поц, как и планировал, отправился к своей любовнице, а Мамушка решил взглянуть на представление алхимических марионеток – живых кукол, иными словами. Представление уже давно началось и, судя по всему, приближалось если не к финалу, то во всяком случае к кульминации.