Не всё же девочкам страдать

Мой брат Димон всегда имел успех у женщин. Почему он не говорил, пока я не вырос и не поступил в шарагу.
В шараге много оказалось и таких, кто имел ещё больший успех, а почему? И вот опять они таинственно молчали. Они все делали хитрые морды и не признавались, почему по ним бабы угорают. Нет, ну, как бабы… девки.
Тут я пришёл как -то в очко сыграть со старшими товарищами, на хату к Димону,  а они там делают операцию одному из них. Димон, Славян и Сенька.
- О! Вот сейчас мы и тебе тоже сделаем успех у женщин! – сказал пьянющий Димон.
Мне сперва стало не- по- себе, как -то я прищурился, но потом мне объяснили, что этот успех достигается путём внедрения в главную мужскую часть полимерной хреновины разного геометрического вида.
 Я ещё был необстрелянный совсем и хоть что- то подобное от одноклов слышал, но не думал, что это так прекрасно и удивительно. А главное просто.
Чтобы не прослыть слабаком, я покорно и с интересом положил своего « парня» на табуретку.
 Димон кинул два сантиметровых « шара» в водку, Сенька побежал за отвёрткой, что насторожило меня, но показывать виду я не стал.
 Оттянули кусок кожи, пробили отвёрткой отверстие, вогнали туда проспиртованные шары и зашили прокалённой иглой.
Не всё- же девочкам страдать.
- Зато бабы будут пищать!- пообещал Димон, не обратив внимание на то, что мне всего шестнадцать и на мой слегка скособоченный вид.
 И показал своё «богатство» : прямоугольные плашки, значительно, я бы сказал, улучшающую его личную ситуацию.
 Я был белым. Орать не орал, матерился, как умел. Пацаны хотели меня напоить, для анестезии, но я побоялся, что ежели чего в больнице не помогут.
 После шараги я монтировался для стажа учеником подземного электрослесаря. Но с этими достопочтенными шарами, на которые я уже уповал, как на счастливый билет в бурную сексуальную жизнь, стало неудобно не то, что учиться, а и подрабатывать. В мойке я пару дней таился, чтобы никто не увидел.
 И не то, чтобы мне было неудобно, а мой бедный « инструмент» с новейшим тюнингом разнесло до неопределённых размеров.
 Я стал ходить по выработкам немного в раскоряку.
- Еланский, ты чего, на кавалериста выучился? Так коня вынь из междуножия!- смеялся надо мной горный мастер Генрих Генрихович.
Но я всё ещё верил в хорошее, что молодой организм победит и что я справлюсь сам.
 Пока мне окончательно не стало плохо в автобусе. Я в последнюю минуту уцепился за поручень и чуть не разбил голову.
- Всё, капец, пора сдаваться.- подумал я глубокомысленно.
 Температура моя не падала уже четыре дня, в голове всё чаще плавали облака и тяжёлая тошнота то и дело нападала по несколько раз в день, всё учащаясь.
 К счастью, в поселковой больнице работал материн двоюродный брат дядя Миша. Он много раз шил мои шрамы и удалял из меня всякие осколки и железки. Он по- отечески спасал мне лицо, потому что я был не дурак подраться. И бился всегда с превосходившим количеством парней .
 К дяде Мише я пришёл без записи, краснея через бледноту.
- А! Лёньчик, привет! Как матушка, как дела?- спросил он, склоняясь громадной тушей над бумагами.
Казалось, что халат на нём по швам разойдётся. Под глазами у дяди Миши висели почечные мешки и разговаривал он бурливо, от разросшегося зоба. Под его добрейшим взглядом меня качнуло и я попробовал не упасть в обморок.
- Лёня! Лёня! Что такое!- кинулся ко мне дядя Миша, подхватил меня на две руки, как соломенного бычка и положил на кушетку.- Били? Печень?
- Нет, дядя Лёня, только маме не говорите, только маме не говорите!
 Я сбивчиво, уже в полубреду рассказывал историю своего позора, пока дядя Миша рыдал от смеха вместе со своей медсестричкой Ленкой.
 Они рыдали так, осматривая меня и моего бедного « парня» что я готов был сквозь три этажа вниз провалиться.
- Ну ты и придурок, Лёнь, Господи! Ещё бы чуточку, вот самую малость! Шары! Плашки! Болты и гайки! Ещё бы сутки и петь тебе на итальянской сцене колоратуры Моцарта! Идиотина!
Я бледнел и краснел, пока надо мной производили манипуляции.
 Ленка временами откидывалась от меня, вытирая слёзы, и снова ржала своим оглушительно- звенящим смехом.
- Ты не Еланский! ТЫ Ебланский, Господи прости!- визжала она, а я хмурил брови.- Ну, зачем, зачем! Ты же и так писаный красавец! За - чем!
Я не мог ответить зачем. Стыд и боль терзали меня ещё долго.  Мне тоже хотелось смеяться, тем более я прекрасно представлял эту ситуацию со стороны, но приходилось сдерживаться, виноват то был не кто- нибудь, а я сам!
 В общем, дядя Миша после этого случая, видя меня в больнице, всегда падал лицом в документы и с нарастающим гулом делал приступ утробного хохота.
 Потом на меня долго, очень долго смотрели подружки Ленки, которые так -же, встречая меня на улице обязательно громко тыкали в меня пальцем и оглушительно шептали:
- А! Это тот, который!...
Мало того, я заметил, что у мамы появилась такая новая сдерживаемая улыбочка, хитрая такая, через поднятые вверх брови, типа она мне говорит:
- Хоть ты и дебил, Лёнька, но я всё равно тебя люблю.
 Дядя Миша ведь поклялся каким- то Автокраном, или Гипокраном, богом медицины, что никому не скажет. Но что- то я не верю, что он сильно верующий и что Гипокран его обязал молчать. Ни в жисть не верю!