Касаясь пустоты. Перевод романа Джо Симпсона

Касаясь пустоты ('Touching the Void')

Джо Симпсон

Предисловие Криса Бонингтона

Посвящается САЙМОНУ ЙЕЙТСУ в память о долге, который я никогда не смогу отплатить,
А также друзьям, ушедшим в горы и оставшимся там навсегда.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие Криса Бонингтона
Под горными озёрами
Искушая судьбу
Буря на вершине
На краю
Катастрофа
Последний выбор
Тени во льдах
Безмолвный свидетель
Вдалеке
Игры разума
Безжалостная земля
Время на исходе
Плач в ночи
Постскриптум
Эпилог: десять лет спустя
Благодарность

ПРЕДИСЛОВИЕ

Криса Бонингтона

Впервые я встретился с Джо в Шамони прошлой зимой. Как и многие альпинисты, он решил, что пришла пора научиться кататься на лыжах, но при этом совершенно не намеревался брать уроки у профессионалов, а занимался самообучением. Я слышал и читал связанные с ним истории о том, как безрассудно находился он на волосок от гибели в горах, и, в особенности, о его последней выходке в Перу, но это повлияло на моё мнение лишь отчасти.

Все эти рассказы и репутация как-то не вязались с человеком, сидящим возле меня в баре, в Шамони. У него были тёмные волосы и причёска слегка в стиле панк, а в поведении проглядывало нечто жёсткое. Я поймал себя на мысли, что моё сознание отказывается соединить этого парня с Шеффилдских улиц и горы.

С тех пор я больше не думал о нём, пока однажды не прочитал его рукопись «Касаясь пустоты». Это была не просто поразительная в своём роде история — это была поразительная и самая невероятная история выживания, которую я когда-либо читал. Достоинством книги стало сочетание чувствительного и драматического, охватывающего крайние степени страха, страданий и эмоций Джо Симпсона и его напарника Саймона Йейтса. Начиная с того момента, как Джо сорвался, сломав ногу на спуске, наблюдая за его одинокой мукой в ледовой трещине, и до того мгновения, как он с большим трудом достиг базового лагеря, я не мог оторваться от написанного.

Чтобы увидеть борьбу Джо за выживание в перспективе, я могу сравнить случившееся со своим собственным опытом на Огре в 1977 году, когда Даг Скотт (Doug Scott) поскользнулся, спускаясь по верёвке с вершины, и сломал обе ноги. На этом этапе ситуация была схожа с самым началом тяжёлых испытаний, выпавших на долю Джо. Нас было только двое возле вершины этой особенно негостеприимной горы. Но в нашей команде было ещё два участника, находившихся в снежной пещере на седловине прямо под вершинной башней. Нас настигла буря, и мы потратили шесть дней (пять из которых у нас не было еды), чтобы спуститься. По дороге я поскользнулся и сломал рёбра. Это был мой худший опыт в горах, и всё же он меркнет по сравнению с тем, через что пришлось пройти Джо Симпсону.

Очень похожая ситуация случилась на Харамоше (Каракорум) в 1957 году. Группа Оксфордского Университета пыталась совершить первопрохождение этого 7397-метрового пика. Они как раз решили вернуться, и два участника: Бернард Джиллот (Bernard Jillot) и Джон Эмери (John Emery), — захотели пройти немного дальше по гребню, чтобы сфотографироваться, и были сметены лавиной из снежных досок[1]. Они пережили падение, и их товарищи по команде отправились вниз, чтобы спасти их, но это было только начало затянувшейся катастрофы, из которой только двоим удалось выжить. Их история тоже была интригующей и очень трогательной, но она была рассказана профессиональным писателем, и поэтому ей недостаёт той непосредственности и силы, что присущи человеку, описывающему собственный опыт. В этом плане Джо Симпсон вырывается вперёд.

Это не только одна из самых невероятных историй выживания, о которых я слышал, но она ещё и передана так великолепно и остро, что заслуживает стать классикой в своём жанре.

Февраль 1988 года.


Все люди мечтают, но по-разному. Тот, кто грезит под покровом ночи, в самых потайных уголках своего разума, просыпаясь утром, видит в своих фантазиях лишь следы обыкновенного тщеславия. Но есть и другие люди: они мечтают днём. В себе таят они опасность, ибо создают свои иллюзии с открытыми глазами, и, стало быть, могут обратить их в действительность.

Томас Эдвард Лоуренс. Семь столпов мудрости.


Глава I. Под горными озёрами


Я лежал в спальнике и наблюдал, как через красную и зелёную ткань палатки просачивается свет. Саймон громко храпел, изредка вздрагивая в объятиях морфея. Мы могли быть где угодно. Когда сидишь в палатке, ощущаешь странное состояние неопределённости. Только закрывается молния, и всё, что есть снаружи, скрывается из виду. Исчезает и осознание того, в какой части мира ты сейчас находишься.

Шотландия, Французские Альпы, Каракорум — всё едино. Шорохи, звук треплющейся на ветру ткани или шум ливня; ощущение твёрдых комочков под дном палатки; запах провонявших носков и пота — эти универсалии убаюкивают не хуже тепла пухового спальника.

Снаружи, в светлеющем небе, горные вершины поймают первые лучи утреннего солнца, и, кто знает, может, над палаткой даже появится кондор, рассекающий воздушные потоки. В этом не было ничего необычного, вчера вечером я видел, как один кружил над лагерем. Мы находились в середине горного хребта Кордильера-Уайуаш, что в Перуанских Андах: от ближайшей деревни нас отделяло 28 миль ходьбы по ухабистой местности, а окружало самое завораживающее кольцо ледяных гор, которые я когда-либо видел. И единственным напоминанием всего этого внутри нашей палатки был постоянный рёв лавин, обрушивавшихся с Серро Сарапо (Cerro Sarapo).

Я чувствовал, как по-домашнему привязан к тёплой защищённости палатки, и с большой неохотой выполз из спальника, чтобы столкнуться с перспективой разжигания горелки. Ночью немного мело, и, пока я пробирался к готовочному камню, под ногами морозно похрустывала трава. Проходя мимо крошечной одноместной палатки, покрытой серым инеем и наполовину обвалившейся, я не обнаружил никаких признаков шевеления Ричарда.

Присев на корточки с подветренной стороны огромной нависшей глыбы, служившей нам кухней, я наслаждался мгновением совершенного одиночества. Я колдовал над горелкой, которая упрямо протестовала против двух вещей: повышения температуры и ржавого бензина, которым я наполнил её. Когда уговоры не помогли, я прибегнул к жёстким мерам и поставил бензиновую горелку поверх газовой, работавшей на полную мощность. Стремительно возвратившись к энергичной жизни, горелка выплюнула семидесятисантиметровое пламя, раздражительно восставая против грязного бензина.

Пока котелок воды медленно нагревался, я оглядел широкое, усыпанное камнями, высохшее русло реки. Эрратический валун, под которым я сидел, отмечал это место на расстоянии в любую погоду, за исключением самой плохой. Не более чем в полутора милях отсюда, прямо напротив лагеря взмывала вверх до вершины Серро Сарапо (Cerro Sarapo), огромная, почти что вертикальная стена изо льда и снега.

Слева от меня, вздымаясь из океана морен, возвышались над лагерем два захватывающих и причудливых сахарно-ледовых замка, Ерупаха (Yerupaja) и Разак (Rasac). Величественная 6344-метровая Сиула Гранде (Siula Grande) лежала позади Сарапо и была не видна. Впервые эта гора была пройдена в 1936 году по Северному гребню двумя отважными немцами. С тех пор было совершено всего несколько восхождений, но самый желанный трофей, пугающая, почти полуторакилометровая Западная Стена до настоящего времени успешно отбивала все попытки.

Я выключил горелку и осторожно разлил воду по трём большим кружкам. Солнце не осветило горный хребет напротив, и в тени всё ещё было прохладно. «Если вы там ещё живы, то всё готово!» — весело объявил я.

Потом дал палатке Ричарда хороший пинок, чтобы сбить снег, и Ричард выполз, озябший и дрожащий от холода. Не говоря ни слова, он направился прямиком к руслу реки, сжимая рулон туалетной бумаги.

– Тебе всё ещё нехорошо? — спросил я, когда он вернулся.

– Ну, я не в полном порядке, но полагаю, что худшее позади. Прошлой ночью было чертовски холодно.

Интересно, что так подействовало на него: высота или тушёная фасоль? Мы разбили палатки на высоте 4,500 метров, а он не был альпинистом.

Мы с Саймоном нашли Ричарда в скверном отеле в Лиме, где он отдыхал, преодолев половину своего шестимесячного путешествия-исследования по Южной Америке. Его очки в проволочной оправе, опрятная и удобная одежда, птичья нарочитость скрывали иронию и безумный репертуар из воспоминаний о прочёсывании пляжных песков в поисках ценных вещиц. Он питался личинками и ягодами у пигмеев во время путешествия на каноэ в тропических лесах Заира и видел, как гнали на смерть вора на рынке в Найроби. Его попутчик был застрелен солдатами в Уганде, любящими палить без разбору, всего лишь за сомнительный обмен кассет.

Он путешествовал по миру между всплесками тяжёлой работы по сбору средств. Обычно он пускался в путь в одиночку, предвкушая случайные встречи в чужих странах. Мы увидели явное преимущество в том, чтобы иметь в лагере такого занятного дежурного, который сможет последить за вещами, в то время как мы с Саймоном отправимся на восхождение. Скорей всего, это была вопиющая несправедливость по отношению к местным фермерам в таком удалённом местечке, но после глухих улиц Лимы мы стали подозрительно относиться к каждому встречному. Так или иначе, мы предложили Ричарду пойти с нами и сопровождать нас в течение нескольких дней, если он захочет увидеть Анды в непосредственной близости.

Два дня нужно было идти от того места, где нас высадил автобус-костотряс. И это после восьмидесяти [2] захватывающих дух миль вверх по горным долинам. Сорок шесть человек были битком набиты в разваливающуюся колымагу, рассчитанную на перевозку двадцати двух. Да и вид многочисленных святынь, стоящих на обочине в память о погибших пассажирах и водителях автобусов, не вселял в нас мужества. Двигатель удерживался посредством нейлонового шнура, а спущенное колесо меняли с помощью кирки.

К концу второго дня Ричард почувствовал влияние высоты. Как только мы достигли верховья долины, сгустились сумерки, и он уговорил нас с Саймоном идти вперёд на ослах и подготовить лагерь до темноты. А он, не торопясь, пойдёт следом. Ричард сказал, что дорога прямая, и он не заблудится.

Пошатываясь, он медленно поплёлся по коварной морене к озеру, где, как он думал, мы поставили палатки. Но потом вспомнил о втором озере на карте. Начинался дождь, и становилось всё холоднее. Тонкая рубашка и лёгкие хлопковые брюки были слабой защитой от холодной андской ночи. Устав, он спустился в долину в поисках укрытия. На пути вверх он приметил какие-то полуразрушенные каменные лачуги, покрытые гофрированным железом, которые, как предположил он, были пустые, но вполне годились для укрытия на время ночёвки. Он был удивлён, обнаружив, что лачуги заняты двумя девочками-подростками и целым выводком детей.

После длительных переговоров Ричарду удалось-таки получить место для ночлега в прилегающем свинарнике. Ему дали поесть сыру и несколько варёных картофелин, бросили, чтобы согреться, свёрток с поеденной молью овечьей шкурой. Это была длинная, холодная ночь, и высотные вши могли насладиться лучшим за долгое время кормом.

Саймон подошёл к готовочному камню и стал развлекать нас, живописуя свои сновидения. Он был твёрдо уверен, что эти причудливые галлюцинации были прямым результатом принятых им таблеток снотворного. Я решил попробовать немного в ту же ночь.

Как только Саймон взял под контроль приготовление завтрака, я проглотил остатки кофе и принялся делать записи в своём дневнике:

«19 мая 1985 года. Базовый лагерь. Прошлой ночью был сильный мороз, утром небо чистое. Я всё ещё пытаюсь привыкнуть к своему пребыванию здесь. Чувствую зловещую уединённость и весёлое возбуждение одновременно; гораздо лучше, чем в Альпах: нет ни легиона альпинистов, ни вертолётов, ни служб спасения — только мы и горы... Жизнь здесь кажется намного проще и ощущается более настоящей. Легко позволить событиям и эмоциям проплывать мимо, не удостаивая их взглядом...»

Интересно, во что из этого я действительно верил, и как это было связано с тем, что мы делали в Андах. Завтра мы предпримем акклиматизационный выход на Розарио Норте (Rosario Norte). Если к концу десяти дней подготовка будет достаточной, мы замахнёмся на не пройденную Западную Стену Сиула Гранде.

Саймон протянул мне миску каши и ещё кофе:

– Так мы пойдём завтра?

– Да, можно. Не думаю, что потребуется много времени, если мы пойдём налегке.
Сможем спуститься вскоре после полудня.

– Меня вот только погода беспокоит. Не могу сказать, что она предвещает.

Каждый день, с момента нашего прихода, повторялось одно и то же. Утром на заре небо было чистым и безоблачным, но к полудню с востока надвигались скопления кучевых облаков, и неизбежно следовал дождь. На высоких склонах он превращался в обильный снегопад, и риск схода лавин, которые отрежут пути к отступлению, внезапно становился реальностью. Когда такие облака скапливались в Альпах, всегда тотчас же продумывался путь отхода. Погодные условия здесь некоторым образом отличались.

– Знаешь, я не думаю, что всё так плохо, как кажется, — предположил задумчиво Саймон. — Вспомни вчерашний день. Небо затянуло облаками, и пошёл снег. Но не было резкого падения температуры и грома с молнией, да и порывистых ветров на вершинах. Я не думаю, что это вообще гроза.

Возможно, Саймон был прав, но что-то не давало мне покоя, и я спросил:

– Ты предлагаешь нам просто лезть в снегопад? Если да, то не рискуем ли мы ошибиться и попасть вместо хорошей погоды в настоящую бурю?

– Ну, да, риск есть. Нам просто нужно посмотреть, как обстоят дела. А сидя всё время здесь, внизу, мы точно ничего не выясним.

– Хорошо! Я просто тревожусь насчёт лавин, вот и всё.

Саймон засмеялся:

– Да-а, ну, у тебя для этого есть серьёзная причина. И всё-таки ты выжил в предыдущий раз. Полагаю, здесь будет как в зимних Альпах: один мелкий снег, перегоняемый ветром, и никаких огромных мокрых лавин. Нам только нужно посмотреть.

Я завидовал Саймону, его беспечному «прими-всё-как-оно-есть» отношению. У него была сила принимать то, что выпадало ему на долю, и свобода духа наслаждаться этим, не испытывая ропота беспокойства и сомнения. Он чаще смеялся, чем гримасничал, усмехаясь своим неудачам так же, как и чужим. Высокий и крепко сложенный, он обладал большинством жизненных преимуществ и минимумом недостатков. Был бесхитростным другом: надёжным, искренним, готовым обратить жизнь в шутку. У него была густая копна белокурых волос, голубые — голубые смеющиеся — глаза и тот лёгкий оттенок безумия, что делает лишь немногих людей такими особенными. Я был рад, что мы решили приехать сюда вдвоём. Людей, с которыми я мог ладить так долго, нашлось бы немного. Саймон был всем, чем не был я, всем, чем я хотел бы быть.

***

– В какое время вы рассчитываете вернуться? — сонно спросил Ричард из спального мешка, когда на следующее утро мы с Саймоном готовились к выходу.

– Самое позднее — три часа. Сверх этого мы задерживаться не собираемся. В особенности, если погода снова изменится.

– Ладно. Удачи!

Рыхлый грунт на утреннем морозе затвердел, и дорога была легче, чем мы предполагали. Очень скоро мы перешли на равномерный тихий шаг, неуклонно двигаясь зигзагами вверх по каменистой осыпи. Каждый раз, когда я оглядывался назад, палатки становились меньше, и я стал наслаждаться ходьбой, чувствуя, что оказался здоровее и сильнее, чем думал. Несмотря на высоту, у нас наметился быстрый прогресс, и Саймон придерживался ровного темпа, который совпадал с моим. Я чересчур переживал, не будет ли между нами заметной разницы. Если альпинисту приходится снижать свой естественный темп до темпа своего напарника, то неподготовленный альпинист скоро поймёт, что делает усилия, чтобы поспевать за ним. Я мог представить себе те напряжение и разочарование, которые могли возникнуть в такой ситуации.

– Ну, как оно? — спросил я, когда мы остановились передохнуть.

– Чувствую себя неплохо, но я рад, что в этой поездке мы не курим.

Я молча согласился, вопреки всем моим прежним протестам против предложения Саймона не брать сигарет в базовый лагерь. Я чувствовал, как тяжело работают мои лёгкие в этом холодном, разрежённом воздухе. Заядлое курение никогда не влияло на мою работоспособность в Альпах, но я был вынужден согласиться, что, возможно, на время этой экспедиции разумней будет отказаться от сигарет. Только риск возникновения горной болезни и отёка лёгких, о которых мы столько слышали, помогал мне держаться в эти неприятные дни, когда так страстно хотелось табаку.

Потребовалась пара часов, чтобы осыпные склоны остались позади. Затем мы направились к северу, в сторону высокой седловины над участком разрушенных скальных контрфорсов. Лагерь исчез из поля зрения, и я сразу же осознал всю тишину и уединённость нашего положения. Впервые в моей жизни я испытал, что значит оказаться отрезанным от людей и общества. В пребывании здесь были замечательные спокойствие и безмятежность. Я постиг чувство полной свободы — делать то, что я хочу, делать, когда я этого хочу, и как я хочу. Неожиданно весь день преобразился. Вся апатия была сметена бодрящей независимостью. Сейчас мы никому не были обязаны, кроме себя, и не было никого, кто мог вторгнуться сюда или прийти к нам на помощь...
Саймон был немного впереди; спокойно поднимаясь, он уверенно двигался вперёд.

И, хотя он обскакал мой не слишком ровный темп, я больше не беспокоился насчёт скорости и физической подготовки, так как понял сейчас, что мы были с ним довольно равны. Я никуда не торопился и знал, что мы оба сможем с лёгкостью достичь вершины. Если представлялась отличная площадка для обзора, я был счастлив остановиться на минутку, чтобы полюбоваться на вид.
Скалистые желоба были непрочными и осыпались. Когда я появился из-за жёлтого валуна, то был рад увидеть Саймона: он сидел на седловине в паре сотен футов от меня и готовил горячее питьё.

– Сыпучая порода не такая плохая, как я ожидал, — сказал я, слегка запыхавшись. — А вот от кипятка я бы не отказался.

– Видишь Сиула Гранде, вон там, слева от Сарапо?

– Боже, она потрясающая! — от зрелища, что находилось передо мной, я немного содрогнулся. — Она намного больше, чем представлялось по тем фотографиям.

Саймон протянул мне дымящуюся кружку, а я сел на рюкзак и пристально оглядел открывшуюся перед нами панораму. Слева я увидел Южную Стену Разака, стремительный ледяной склон, которому пересекающие его группки скал придавали эффект полосчатого мрамора. Чуть ниже, справа от заснеженной вершины Разака и связанная с ним гребнем, усеянным опасными карнизами, виднелась вершина Сериа Норте (Seria Norte). Оттуда гребень с карнизами уходил вниз, к седловине, перед тем, как завернуться огромным изгибом над двумя скальными плечами и закончиться пирамидальной вершиной Ерупахи. Это была, несомненно, самая высокая гора, которая оказалась в поле нашего зрения, и, возвышаясь, она завладевала нашим вниманием, сверкая льдом и свежевыпавшим снегом высоко над ледником Сиула (Siula). Её Южная Стена образовывала классическую гору треугольной формы. Западный гребень, скалистый и усеянный карнизами, выгибался от седловины вверх, ниже Сериа Норте. Восточный гребень образовывал полукольцо и опускался на другую седловину. Стена под этим гребнем была вся в удивительных, присыпанных порошей, параллельных бороздах снега. В тенях, создаваемых солнцем, они отпечатывались наподобие кружевных лент.

У основания гребня я приметил седловину Санта Роза (Santa Rosa), которую мы видели на наших фотографиях Сиула Гранде. Она соединяла Юго-Восточный гребень Ерупахи и начало Северного гребня Сиула Гранде. Этот последний гребень в том месте, где начинал подниматься вверх, выглядел относительно несложно, до того момента, как начинал сужаться и поворачивал к пугающе тонким границам снежных карнизов и борозд, которые непрочно нависали над краем гигантской Западной Стены. Она уходила вверх до огромной снежной шапки, которая и образовывала вершину Сиула Гранде.

Эта Западная Стена и была нашей целью. Поначалу она привела меня в замешательство, как если бы я никогда не видел её раньше. Такой масштаб и тот факт, что я смотрел на неё под другим углом, отличным от того, что был на фотографиях, изменили её до неузнаваемости, пока постепенно её отличительные черты не встали на свои места. Огромные тучи стали проливаться над Северным гребнем Сиула Гранде, как всегда двигаясь с востока, где гигантские тропические леса бассейна реки Амазонки, нагретые за день солнцем, толкали эти неизменные, отяжелевшие от влаги, массы облаков.

– Думаю, ты прав насчёт погоды, Саймон, — сказал я. — Это совсем не гроза. Держу пари, это просто естественная конвекция, что приходит из джунглей.

– Да, просто начинается наше обычное послеполуденное обливание.

– Как ты думаешь, на какой высоте мы сейчас? — спросил я.

– Должно быть где-то 5500 метров, может, чуть больше. А что?

– Ну, это рекордная высота для нас обоих, а мы, кажется, едва заметили это.

– Когда ты спишь на примерно такой же высоте, что и Монблан, это не кажется таким значительным, не так ли? — сказал Саймон с озорной ухмылкой.

К тому времени, как мы закончили пить, появились первые мокрые снежинки. Вершина Розарио была по-прежнему ясной, однако, так не могло продолжаться долго. Она была выше нашей позиции на седловине, вероятно, не более чем на сто двадцать метров, и в ясную погоду мы могли достичь вершины за час с небольшим. Никто из нас не произнёс ни слова насчёт того, чтобы идти вниз. Между нами возникло негласное понимание, что на этот раз мы оставим вершину.

Саймон надел на плечи рюкзак и отправился вниз, в сторону верхушки осыпных склонов. Он ускорился и начал быстро скользить вниз по каменистым оврагам, на которые мы с таким трудом взбирались. Потом мы оба, крича и завывая, стремглав преодолели около пятисот метров сыпучей осыпи, пробуя наши ботинки в роли лыж, и появились в лагере весёлые и запыхавшиеся.

Ричард начал готовить ужин. Он протянул нам кружки с чаем, который уже сделал, так как заметил нас высоко на осыпях. Мы сели у ревущей бензиновой горелки, чтобы в бессвязных и возбуждённых выкриках рассказать ему, что мы только что делали и видели, пока дождь, пришедший в долину со стремительным размахом, не согнал нас под укрытие большой купольной палатки.

Примерно в шесть-тридцать стемнело, и, если бы кто-нибудь приблизился к нашей палатке, он увидел бы только тёплый свет лампы, рассеивающийся через ткань красным и зелёным, и услышал тихое бормотание разговора, временами прерывавшегося взрывами неприличного смеха, когда Ричард рассказывал уморительную историю о восьми новозеландских регбистах, потерявшихся в джунглях Центральной Африки. Мы спланировали наши будущие тренировочные восхождения, а потом играли в карты до глубокой ночи.

Нашей следующей целью должен был стать никем не пройденный Южный Гребень Серро Йантаури (Cerro Yantauri), находившийся от наших палаток всего лишь на расстоянии небольшой прогулки через русло реки. Действительно, казалось, что на протяжении всего пути до вершины нас будет видно из лагеря. Южный Гребень поднимался справа налево по ранним отложениям горной породы, перед тем, как образовать длинный и изящный снежный гребень с карнизами. Который, в свою очередь, вёл к крайне неустойчивому лесу сераков, что к вершине росли как грибы. Мы должны были расположиться лагерем высоко на гребне, по пути подъёма или спуска, чтобы проверить нашу теорию погоды.

Утро было холодным и солнечным, но необыкновенно грозное небо на востоке убедило нас оставить Южный гребень Йантаури на следующий день. Саймон ушёл мыться и бриться на соседнее, образованное тающим льдом, озеро, в то время как мы с Ричардом отправились узнать, можно ли купить у девочек в хижинах молоко и сыр.

Казалось, они были рады нас видеть и с большим удовольствием хотели продать нам свой домашний сыр. Посредством Ричарда и его ломаного испанского мы выяснили, что их зовут Глория и Норма и что они ночуют в этих лачугах, когда пасут на высокогорных пастбищах домашний скот своего отца. Они выглядели дикими и заброшенными, но хорошо заботились о маленьких детях, которые, казалось, могли великолепно ухаживать за собой сами. Мы бездельничали на солнце, наблюдая, как они работают. Трёхлетняя Алиша (я прозвал её Паддингтоном) охраняла вход в ограду с домашним скотом, препятствуя выходу оттуда коров и телят, в то время как её братья и сёстры готовили сыворотку в мешках из муслина, доили коров и не давали телятам сосать молоко. Всё делалось со смехом, в неторопливом и весёлом темпе. Мы договорились с братом Глории Спинозой, что через несколько дней нам принесут продукты из ближней деревни, и возвратились в лагерь, покусывая сыр и с сомнением глядя на облака. Они всё сгущались и были готовы опорожнить свои запасы раньше обычного. После двух недель однообразной диеты из бобов и макарон, перспектива свежих овощей, яиц, хлеба и фруктов была слишком желанной, чтобы ждать.

На следующий день мы рано покинули лагерь, чтобы отправиться на Йантаури. Начало не предвещало ничего хорошего. Осыпи оказались весьма опасными, по ним били камни, падающие с усыпанной булыжником Западной Стены, которая находилась над нами. Мы нервничали и беспокоились, и хотели двигаться быстрее, но тяжёлые рюкзаки диктовали по-своему. Преодолев половину пути по нижним осыпям, Саймон вдруг понял, что забыл свой фотоаппарат внизу, где отдыхал в последний раз. Он сбросил рюкзак и побежал обратно, а я продолжил подниматься вправо, держа курс под защиту нижних скал.

К шести часам вечера мы устроились высоко на гребне, но погода изменилась к худшему, и тёмные угрожающие тучи стали стремительно сходиться над нашим незащищённым местом. С наступлением темноты мы поставили нашу небольшую одноместную палатку напротив маленькой, служившей укрытием скальной стены, и, разместившись, с тревогой отправились спать. Всю ночь шёл снег, но внушающая ужас гроза так и не появилась. Казалось, наша теория погоды подтверждалась.
На следующее утро мы с большими надеждами стали подниматься на заснеженный Южный Гребень, но на высоте 5500 метров были вынуждены отказаться от борьбы. Изнуряющее барахтанье в доходящем до пояса рыхлом снегу ослабило нас, а гребень с большим количеством карнизов был слишком опасен. Когда я провалился в расщелину, разделявшую двойной карниз ниже вершинных сераков, и ясно увидел под собой Западную Стену, мы решили, что на сегодня хватит.

Вымотавшиеся, после утомительного спуска по усеянной неустойчивыми булыжниками Западной Стене, мы вернулись к палаткам. По крайней мере, теперь у нас имелись некоторые жизненно важные ответы насчёт погоды. Бесспорно, временами будут серьёзные бури, но, во всяком случае, нам не придётся отступать после первого признака сгущения облаков.

Через два дня мы снова отправились, на этот раз, на Южный Гребень Сериа Норте. Из базового лагеря он выглядел впечатляюще, и, насколько мы знали, ни разу не был пройден. Мы начали понимать, почему, когда подобрались ближе. Дома, в Шеффилде, Ал Роуз рассказывал нам, что это был «гребень с некоторыми сложностями». При ближайшем рассмотрении мы поняли, что репутация Ала, как человека несколько преуменьшающего, была полностью оправдана. После холодного и тесного бивака, мы снова проталкивались через изнуряющую снежную крупу, чтобы добраться до высокого перевала у подножия гребня. Поражающий ряд карнизов, выступающих от гребня почти вертикально, неравномерно усеивал над нами метров 600 по пути к вершине. Коснись ледорубом нижнего карниза, и вся масса шатающегося льда обрушится нам на головы. Мы улыбнулись над потраченными впустую усилиями, и гадали, что подумает Ричард о нашей третьей неудачной попытке достичь вершины. Но мы были полны сил, акклиматизированы и сейчас готовы к нашей главной задаче — Западной Стене Сиула Гранде.

Целых два дня мы насыщались едой и солнечным светом, готовя себя к Западной Стене. Сейчас у меня начали возникать приступы страха, потому что мы намеревались отправиться на Сиула уже в следующее погодное окно. Что, если что-то пойдёт не так? Чтобы уничтожить нас одного за другим, много не надо. Я смотрел, какое пугающее одиночество мы избирали, и робел. Саймон слегка посмеялся, когда я упомянул о своих заботах. Он знал причину и, по всей вероятности, чувствовал внутри такое же напряжение. Было полезно побыть немного напуганным, и желательно почувствовать, как тело реагирует на страх. «Мы можем это сделать, мы можем это сделать...» — твердил я, как мантру всякий раз, когда чувствовал голодную пустоту в животе. И это была не напускная бравада. Когда я готовился сделать заключительный шаг, психологический настрой всегда был для меня трудной частью подготовки. Некоторые назовут это рационализацией; «чертовски напуган» — кажется более точным и честным!

– Ладно, — наконец сказал Саймон. — Мы выроем в снегу пещеру у подножия стены и пойдём на следующий день одним заходом. Два дня вверх, два дня вниз, я думаю.

– Если погода продержится...

Утром прогноз был унылым. Облака спрятали вершины, и только горные склоны виднелись под мрачным навесом. В воздухе витало странное чувство опасности. Мы оба заметили это, когда собирали рюкзаки, готовясь следующим днём выйти рано, если погода изменится. Была ли это самая настоящая гроза или более ранний, чем обычно, подарок из Амазонки? Я запихнул дополнительный баллон газа в рюкзак.

– На этот раз я не против одержать победу. До сих пор у нас были три неудачные
попытки.

Я улыбнулся удручённому высказыванию Саймона.

– На Сиула будет по-другому. Для начала, она чертовски отвесная, чтобы накапливать много снега.

– Так, на четыре дня, вы думаете, — мимоходом повторил Ричард.

– В крайнем случае, пять, — взглянул на меня Саймон, — и, если мы не вернёмся через неделю, ты станешь счастливым обладателем всех наших вещей!

Я видел, что Ричард засмеялся только потому, что засмеялись мы. Я не завидовал его ожиданию. Никогда не знаешь, что может произойти там, наверху. Пять дней — очень долгий срок, особенно, когда ты один и не с кем поговорить.

– Через три дня ты, наверно, будешь перебирать все возможные варианты развития событий, но постарайся не волноваться. Мы знаем, что делаем. И, если что-то пойдёт не так, ты ничего не сможешь сделать.

Несмотря на все наши усилия по уменьшению веса, рюкзаки вознамерились стать тяжёлой ношей. Мы брали гораздо больший набор железа, чем раньше. Одноместная палатка была слишком громоздкой; мы решили оставить её, а взамен надеялись отыскать хорошую снежную пещеру. Даже без палатки снежные якоря, ледобуры, кошки с ледорубами, скальное снаряжение, горелки, газ, еда, спальники — всё это накапливалось чудовищным грузом.

Ричард решил сопровождать нас до ледника, и на следующее утро под палящим солнцем мы отправились размеренным темпом в путь. Через час мы достигли начала глетчера и стали подниматься по крутой ложбине между нижними ледниковыми моренами и заслоном из подвергшихся абразии скал, которые и образовывали левый край ледника. Грязь с каменным крошевом уступили место беспорядочным огромным валунам и каменистым осыпям. Обходить препятствия, некоторые из которых во много раз превышали рост человека, или перелезать через них было затруднительно, а тяжёлые рюкзаки за спиной ещё больше усложняли задачу. Ричард после двух недель нахождения на большой высоте держался хорошо. Но ряд ощетинившихся ледяных шипов и глетчерный лёд с размазанной грязью, что виднелись от места нашего привала, являли собой грозные препятствия для него и его лёгких полуботинок. Чтобы пройти и подняться на ледник, нам нужно было преодолеть невысокую, отвесную, ледяную скалу, где-то 25-30 метров высотой. Над линией подъёма сохраняли непрочное равновесие огромные камни.

– Я не думаю, что тебе следует идти дальше, — сказал Саймон. — Наверх мы сможем тебя поднять, но помочь вернуться — нет.
Ричард печально огляделся вокруг на бесплодные пейзажи взгромоздившихся валунов и грязи. Он надеялся на что-то более выразительное, чем это. Западная Стена Сиула ещё не была видна.

– Я сниму вас перед тем, как уйти, — объявил он. — Как знать, может, я наживу состояние, продав эти фотографии для некрологов.

– Уверен, от желающих отбоя не будет, — пробурчал Саймон.

Мы оставили Ричарда среди валунов. С нашей высокой позиции над ледяными скалами он выглядел сиротливо и покинуто. Для него наступило время одиночества.

– Берегите себя! — донеслось снизу. Ричард говорил, сложив ладони рупором.

– Не волнуйся! — крикнул Саймон. — Мы не собираемся лезть на рожон. Мы вернёмся вовремя. До скорого!

Вскоре, как только мы направились к первым ледовым трещинам, одинокая фигура затерялась среди валунов. Здесь мы надели кошки и связались. Под ослепительным светом, отражавшимся от ледяных горных стен, ледник сильно нагревался. Не было даже дуновения ветерка. Край ледника треснул и деформировался, и мы оглянулись на пройденный путь, чтобы его особенности отложились у нас в памяти. Никто не хотел забыть его на спуске. Несомненно, к тому времени наши следы исчезнут под свежевыпавшим снегом, и было важно знать, куда идти, когда мы вернёмся, — выше или ниже трещин.

Как только холодная ясная ночь опустилась на горы, мы удобно устроились под стеной в нашей снежной пещере. Завтра ранним морозным утром должен был состояться выход.

Глава II. Искушая судьбу


Было холодно. Пятичасовой утренний холод на высокогорном андском леднике. Я боролся с гамашами и молниями до тех пор, пока пальцы не перестали двигаться. Я раскачивался туда-сюда, стиснув руки между ног, и стонал от ишемии конечностей. «Мне никогда не было так плохо, как сейчас», — думал я, когда в пальцах вспыхивала боль. С другой стороны, я всегда думал так во время ишемии. Всегда такой адски мучительной.

Саймон усмехнулся моим страданиям. Я знал, что, как только согреюсь, мне больше не будет больно. В этом было хоть какое-то утешение.

– Я пойду первым, ладно? — сказал Саймон, зная, что ставит меня в невыгодное положение. Я кивнул с несчастным видом, и он отправился по лавинному конусу, что был над нашей пещерой, вверх, к ледяному полю, вздымавшемуся в голубом утреннем льду.

Ну что ж, вот оно! Я посмотрел на Саймона: он склонился над маленькой трещиной у подножия стены и крепко всаживал ледоруб в отвесную ледяную скалу над собой. Погода казалась безупречной. На этот раз не было ни одного предательского облачка, забежавшего немного вперёд от грозы. Если так продержится и дальше, то до следующей непогоды мы успеем подняться и уже будем на полпути вниз.

Я потопал, стараясь разогреть ноги. Осколки льда звякали мне по плечам, когда Саймон вбивал ледорубы в лёд. Он немного подпрыгивал на ногах и вбивал ледорубы снова. Я уворачивался от холодного душа и глядел на юг, в небо, с каждой минутой светлевшее над вершиной Сарапо.

Когда в следующий я раз посмотрел вверх, Саймон был почти на конце верёвки, в сорока пяти метрах надо мной. Мне приходилось сильно вытягивать шею, чтобы его видеть. Была сильная крутизна. После его бодрого окрика я разобрал ледорубы, проверил кошки и стал подниматься к стене. Достигнув трещины, я понял, какой невероятно крутой она была. Я чувствовал, как под углом теряю равновесие, пока не поднялся над краем трещины и дальше вверх к ледяной стене. Поначалу, одеревеневший и несобранный, я излишне напрягался, а потом тело, согревшись от усилий, задвигалось более ритмично. И прилив ликования оттого, что я здесь, погнал меня вверх, к далёкой фигуре.

Саймон стоял на внешней стороне стопы, повиснув на забитых в лёд ледобурах[3], небрежный и расслабленный:

– Крутая, правда?

– Почти вертикальная. Тот участок внизу, — ответил я. — Но лёд превосходный! Держу пари, он круче, чем Друат (Droites)[4].

Саймон отдал мне оставшиеся буры, и я продолжил подъём. Сейчас у меня выступал пот, холодное утро закончилось. Голову вниз, взгляд на ноги, удар, удар, прыжок, взгляд на ноги, удар, удар... весь путь вверх, по гладкой, 50-метровой стенке, без напряжения, без помех, чувствуя себя на вершине мира. Увидя ледовую расселину, расщепившуюся и протестующую, я загнал ледобуры. Загнать, прочно, вщелкнуться, повиснуть, расслабиться. Именно так!

Я ощущал прилив. Прилив жара, крови и сил. Дело шло на лад. «Еееее-хааааааа!» — слушать эхо со всех сторон ледника. На нём, уже далеко внизу, ещё можно было видеть тонкие извилистые следы ног, линии теней, изгибающиеся от ещё более тёмной тени рухнувшей снежной пещеры.

Саймон поднимался, с силой нанося удары. Лёд крошился под ним. Он бил жёстко и сильно, поднимаясь на стальных зубьях, опуская голову, вбивая, подпрыгивая... Мимо меня и вверх, не говоря ни слова, только усердно забивая, ровно дыша и становясь меньше.

Мы поднялись выше на 300 метров, 600... Ритм наш стал неровным и потерял размеренность. Нас стало интересовать, когда же ледяное поле наконец-то кончится. Мы долго смотрели вверх и вправо по линии маршрута — сейчас, при близком рассмотрении, она выглядела по-другому. Рядом с нами в запутанных оврагах возносился скальный контрфорс. Везде уступы, запорошенные снегом, тающий лёд и сосульки, но где же тот жёлоб, что нам нужен?

Солнце полностью встало; верхняя одежда была в рюкзаках. Двигаясь за Саймоном, я тормозил из-за жары. Во рту была сухость, и хотелось пить. Угол наклона стал легче. Посмотрев направо и увидев Саймона, я улыбнулся: он сидел верхом на огромной скале и, сняв рюкзак, фотографировал меня, пока я поднимался по верхней кромке ледяного поля и шёл к нему под лёгким уклоном.

– Обед, — объявил Саймон, протягивая мне плитку шоколада и немного чернослива. Горелка, укрытая его рюкзаком, деловито засвистела. — Кипяток почти готов.

Я удобно устроился, радуясь отдыху на солнце, и огляделся. Было далеко за полдень. Тепло. Лёд с грохотом летел вниз по вздымавшемуся над нами метров на 600 бастиону. Пока мы были в безопасности. Скала, на которой мы ели, увенчивала небольшое ребро, разделяя рельеф над ледяным полем так, что обломки породы падали без вреда для обеих сторон. Ледяное поле, над которым мы возвышались, круто спускалось и у подножия нашей скалы обрывалось вертикальной стенкой. Легкомысленное, щемящее чувство убеждало меня высунуться подальше над обрывом и броситься вниз на расстилавшийся под нами смёрзшийся снег. Нависнув над пропастью с резким, сильным предвкушением опасности и со сжавшимся от страха животом, я наслаждался своими ощущениями.

Наши следы и снежная пещера больше не виднелись, затерявшись в ослепительном пятне белого льда и белого глетчера. А с вечерним ветром пропадут и все приметы нашего передвижения.

Верхние ярусы огромного жёлтого скального контрфорса, разделявшего стену, мешали нашему обзору на дальнейший путь. По мере того, как мы поднимались параллельно ему, мы начали понимать, насколько длинной она была — внушительная, 300-метровая стена, которая в Доломитах могла быть горой сама по себе. Целый день по ней со свистом проносились вниз камни, ухая в правой стороне ледяного поля, потом отпрыгивали и катились вниз, на ледник. Слава Богу, мы не поднимались совсем рядом с контрфорсом! На расстоянии камни казались маленькими и безвредными, но даже самый маленький из них, летящий в свободном падении с высоты многих сотен футов несомненно причинил бы нам такой же вред, как и винтовочная пуля.

Нам следовало найти крутой ледовый кулуар, что уходил вверх по стороне этого контрфорса и, в конечном итоге, должен был привести нас к широкому висячему жёлобу, который мы видели с Сериа Норте. Это было ключевое место восхождения. У нас оставалось меньше шести часов, чтобы найти его, пролезть и выкопать уютную снежную пещеру на верху жёлоба. Огромная ледяная скала вывешивалась над краем висячего жёлоба, выливаясь в шести- и девятиметровые сосульки, свободно висящие над 60-метровой стеной. Это было то, куда мы хотели попасть, но идти прямо вверх по стене было невозможно из-за скопившихся сосулек.

– Как ты думаешь, насколько выше этот кулуар? — спросил я, глядя, как Саймон сосредоточенно исследует камни.

– Нам следует подняться выше, — сказал он. — Не может быть, чтобы это был тот самый. — Саймон указал на чрезвычайно отвесный каскад сосулек, только слева от ледяной скалы.

– Возможно, но это не тот, что мы видели. Ты прав, наш над тем разнородным грунтом.

Больше мы не теряли времени. Я убрал горелку и, прежде чем начать пересекать склон, рассортировал буры и ледорубы, а затем стал подниматься на передних зубьях по всё более укручивающемуся водяному льду. Лёд стал сложнее и более ломким. Я видел Саймона, когда смотрел вниз, уворачиваясь от больших глыб льда, что отскакивали от моих ледорубов при ударах. Мне было слышно, как он матерился, когда некоторые немаленькие ледяные куски болезненно били прямо в цель.

Саймон присоединился ко мне на станции и сказал всё, что он думает об устроенной мной бомбардировке.

– Ладно, теперь моя очередь.

Он продолжил подъём, следуя по косой линии вправо, над выступами и зоной тонкого льда, местами открывавшего обнажённые скалы. Я увернулся от нескольких увесистых ледяных глыб, затем снова, и тут в моей голове щёлкнули смутные подозрения. Саймон был надо мной, но справа! Я поднял голову, чтобы посмотреть, откуда приходит лёд, и увидел далеко над собой вершинный гребень, усеянный карнизами. Некоторые из них нависали над Западной Стеной чуть ли не на 12 метров, и мы находились прямо на линии их падения. Этот день вдруг перестал видеться обыденным и лёгким. Я взглянул, насколько продвинулся Саймон. В эту секунду его передвижение казалось мне мучительно медленным, и я съёжился. При мысли о возможном обрушении карниза волосы встали дыбом. Я последовал за Саймоном настолько быстро, насколько мог. Он тоже сообразил про опасность.

– Боже! Давай убираться отсюда, — сказал он, передавая мне ледобуры.

Я поспешно начал движение. В 15 метрах на отвесно лежащие скалы опускался ледопад. Я видел, насколько он был крутой, может, градусов 80, и, достигнув основания, забил бур. Я поднимусь за один заход, а затем двинусь вправо.

Подо льдом струилась вода, и местами, от ударов ледоруба, на скале высекались искры. Я замедлился, лез осторожно, опасаясь в спешке совершить ошибку. Держась левым ледорубом рядом с вершиной ледопада, я прошёлся на передних зубьях. На полпути, когда я замахивался правым ледорубом, на меня неожиданно устремился тёмный объект.

– Камни! — крикнул я, уворачиваясь. Тяжёлые удары обрушились на плечо, били по рюкзаку. А затем всё кончилось, и я увидел, что Саймон смотрит прямо вверх на подаваемые мной предупреждения. Валун, площадью больше метра, прокатился ниже меня и полетел прямо на него. Казалось, прошла уйма времени, прежде чем Саймон среагировал. И сделано всё было с такой неторопливой непринуждённостью, что в это трудно было поверить. Он уклонился влево и спрятал голову, когда, было похоже, тяжеленный камень, в самом деле, ударит его со всей силой. Несколько камней попали в меня, и я закрыл глаза, съёжившись ещё больше. Саймон был цел, когда я выглянул снова, но скрыт под рюкзаком, который он натянул на голову.

– Ты в порядке?

– Да! — крикнул он из-под рюкзака.

– Я уж думал, в тебя попало.

– Только мелочь. Давай, иди, мне здесь не нравится.

Я пролез последние футы ледопада и быстро ушёл вправо, в укрытие под скалу. Добравшись до меня, Саймон усмехнулся:

– И откуда так много привалило?

– Не знаю. Я увидел всё в самый последний момент. Просто в охеренной
близости!

– Давай продолжать. Я вижу отсюда жёлоб.

Заведённый, с поднявшимся адреналином, Саймон быстро полез по направлению к крутому ледовому кулуару, видневшемуся в углу главного контрфорса. Было четыре-тридцать. До темноты оставалось полтора часа.

Я миновал станцию Саймона и вышел на всю длину верёвки, но кулуар, казалось, не стал ближе. Ровный, белый свет мешал верно оценить расстояние. Саймон отправился к подножию кулуара на последний короткий питч.

– Мы должны заночевать здесь, — сказал я. — Скоро стемнеет.

– Да, но здесь нет никаких выступов, и нет возможности отрыть пещеру.

Я видел, что он прав. Любая проведённая здесь ночь будет некомфортной. Но уже становилось трудно видеть.

– Я постараюсь добраться наверх до темноты.

– Слишком поздно... Уже темно!

– Ну, я очень сильно надеюсь, что мы управимся за одну верёвку, — мне не улыбалась перспектива блуждать в потёмках по отвесному льду, пытаясь разобраться в страховке.

Я прошёл коротким траверсом влево до подножия кулуара.

– Господи! Здесь нависание, а лёд ужасен!

Саймон промолчал.

Шесть метров непрочного, сотообразного льда вздымалось передо мной, но выше, насколько я мог видеть, он смягчался и опускался под более разумным углом. Я вогнал ледобур в хороший, прочный лёд у подножия стенки, прощелкнул через него верёвку, включил налобный фонарик, глубоко вздохнул и начал подъём.

Поначалу я нервничал из-за угла наклона, вынуждавшего меня отвешиваться назад, и ледяных сот, что скрипели и откалывались под ногами, но ледорубы входили в твёрдый лёд глубоко, стояли надёжно, и вскоре я увлёкся. Короткая жаркая борьба, и стена осталась подо мной. Саймона больше не было видно. Я стоял на цыпочках на зеркальном, прочном льду, синем при свете фонаря и изгибавшемся надо мной в тенях.

Тишину тёмной ночи нарушали лишь удары моих ледорубов и колеблющийся конусообразный свет от фонарика. Лазание полностью захватило меня, как если бы Саймона там не было.

Сильный удар. Удар снова — вот и всё, сейчас молоток. Смотрю на ноги. Не вижу их. Тяжёлый удар ногой и ещё один. Наверх, вглядываюсь в тени, пытаясь разглядеть линию подъёма. Синий прозрачный лёд изгибается влево, как бобслейная трасса. Справа, под огромной бахромой сосулек, угол становится круче. Это ещё один путь наверх, за сосульками? Я поднимаюсь под ледовую кромку. Несколько сосулек отрываются и со звонким треньканием летят вниз, шум люстры в темноте, и приглушенный крик эхом доносится до меня снизу — нет времени ответить. Этот путь неправильный. Чёрт, чёрт! Обратно вниз, поворачивай. Нет! Загони ледобур.

Я ощупываю обвязку в поисках бура, но не могу найти его — забудь, просто вернись под сосульки.

Снова добравшись до кулуара, я крикнул Саймону, но не расслышал ответ. Сверху в порыве обрушился заряд снега. От неожиданности моё сердце дрогнуло.

У меня не было ледобуров. Я забыл забрать их у Саймона, и забит сейчас был только один, тот, что находился внизу, у основания. Я не знал, что делать. Вверх уходило 35 метров ужасно отвесного льда. Вернуться вниз? Меня обуял ужас от того, что я не был защищён от падения, а также от мысли, что, если не удастся найти какой-нибудь камень, мне понадобится ледобур для страховки. Я крикнул снова, но не получил ответа. Сделаем пару вдохов и покончим с этим!

В пяти метрах надо мной я увидел вершину кулуара: последние три метра вздымались очень круто, в форме трубы, хороший лёд сменялся мягкой порошей. Я пересёк трубу, растопырив ноги в рыхлый снег. Я молотил ледорубами, страшась 70-метрового падения вниз до единственного страхующего меня бура, и метался, учащённо дыша, испуганный, задыхающийся от усилий, прежде чем смог вытащить себя на лёгкие снежные склоны выше кулуара.

Переведя дыхание, я подлез к скале и организовал страховку в широких трещинах и глыбах.

Саймон присоединился ко мне, тяжело дыша.

– Ты не особо торопился, — буркнул он.

Я взорвался:

– Это было дьявольски трудно, я всё равно, что шёл соло! У меня не было буров с собой.

– Забудь. Давай искать место для бивака.

Было десять часов, и ветер поднялся, делая отрицательную 15-градусную температуру ещё более холодной. Усталые и раздражённые после тяжёлого 15-часового дня, мы дрожали час или около: столько, сколько заняло рытьё снежной пещеры.

– Нечего здесь делать, — сказал я, критически оглядев склон. — Недостаточно глубоко, чтобы копать.

– Я бы попробовал вон ту громадину, наверху, — Саймон указал на огромный, в виде мяча для гольфа, ком снега, около 15-ти метров в поперечнике, что демонстративно лепился к вертикальной скале в девяти метрах над нами. Саймон поднялся к нему и осторожно стал пробовать его ледорубом. На своей ненадёжной страховке я оценил его предусмотрительность. Отделись этот ком неожиданно от стены, и меня бы смело.

– Джо! — завопил Саймон. — Ого! Ты не поверишь в это!

Я услышал забиваемый в скалу крюк, возгласы радости, а затем и призыв присоединиться к нему.

Колеблясь, я робко просунул голову в маленькую нору, проделанную Саймоном.

– О Боже!

– Я сказал, ты не поверишь, — Саймон удобно откинулся на своем рюкзаке, пристрахованный к хорошему, надёжному крюку, и по-царски махнул на свои новые владения. — В распоряжении имеется и ванная, — сказал он, ликуя.

Вся усталость и плохое настроение исчезли.

Снег оказался полым. Внутри нашлось одно большое помещение, почти достаточно высокое, чтобы можно было стоять, а рядом с ним другая пещерка поменьше. Под рукой имелся готовый дворец!

И всё же, как только мы расположились и залезли в спальники, я не смог избежать обычного прокручивания в голове неприятных мыслей по поводу мест ночёвок, пытаясь оценить запас их прочности. У меня имелся основательный повод для беспокойства насчёт ненадёжности именно этого места, и Саймон знал, почему, но не было никакого смысла зудеть. Других вариантов не предвиделось.

Никакой альтернативы. Я помнил всё очень ярко: двумя годами ранее я лез по Юго-Западному склону Пти-Дрю по ребру Бонатти (Bonatti Pillar[5]). Я был в восторге, что мы так быстро продвинулись с Яном Уиттакером (Ian Whittaker) вверх по 600-метровому золотисто-красному гранитному шпилю, который возвышался над пейзажем в долине Шамони. Архитектурное великолепие его линий резко очерчивалось на неконтрастном фоне целой вереницы Французских Альп тенями от солнца, что делало восхождение одним из самых эстетически привлекательных маршрутом в Альпах. Мы хорошо лезли в тот день и остановились в сумерках в нескольких десятках метров от вершины, хотя по-прежнему были на очень крутом и сложном рельефе. Никакой возможности добраться до вершины той ночью не было, и не надо было спешить в поисках выступа для ночлега, потому что погода была ясная и спокойная. Мы непременно достигли бы вершины на следующий день. Ещё одна тёплая ночь, а на такой высоте, как 5000 метров, небо сверкало бы звёздами.

Ян поднялся выше моей маленькой станции, просматривая размашистые пределы обрывистых стен ниже. Угол, по которому он следовал, был чрезмерно крут, а отсутствие света мучительно замедляло его. Я ждал, дрожа на прохладном вечернем воздухе, и, несмотря на ограниченное пространство, перепрыгивал с ноги на ногу, пытаясь восстановить кровообращение. После долгого дня я устал и желал лечь и отдохнуть в комфорте.

Наконец-то донёсся приглушенный голос. Ян кричал мне, что что-то нашел, и вскоре я, проклиная всё, пробивался в сгущающихся сумерках вверх до угла, куда только что ушёл Ян. Ещё до того, как стемнело, я заметил, что мы слегка ушли с маршрута. Вместо того чтобы уйти траверсом вправо, мы поднялись прямо вверх, к крутой расселине, разделявшей вертикальную стенку. Из-за этого мы оказались под огромным выступом, что нависал над нами метрах в 50-ти. Не было сомнений: чтобы преодолеть его на следующее утро, нам понадобилось бы прибегнуть к сложному диагональному дюльферу. Но сейчас выступ имел свои преимущества: по крайней мере, мы были защищены от любого камнепада в течение ночи.

Я нашёл Яна, сидящего на полке около метра шириной, но достаточно длинной, чтобы лечь валетом нам двоим. Вполне годится, чтобы переночевать. Как только я поднялся к Яну, то при свете фонарика заметил, что полка, в действительности, была вершиной большого «пьедестала», прикреплённого к вертикальной стенке над тем углом, где мы только что лезли. Камень был прочный, и не было никаких причин думать, что он может представлять опасность.

Час спустя мы повесили страховочные перила, натянув их между острым выступом скалы и старым крюком, вщелкнулись в них и приготовились ко сну.

Следующие несколько секунд были незабываемыми.

Я находился внутри защитного водонепроницаемого бивуачного мешка, в полузабытьи, а Ян делал окончательные коррективы в своей страховке. Вдруг, без всякого предупреждения, я почувствовал, что меня стремительно уносит. В то же время раздался пронзительный рёв и скрежет. Голова была внутри мешка, руки болтались снаружи — я не осознавал ничего, кроме жуткого страха, по мере того как резво нёсся вниз, в 600-метровую бездну. Среди бушующего рёва я услышал пронзительный визг от испуга, а затем ощутил упругую отдачу. Меня держала страховочная верёвка. Когда при падении я случайно зацепился за неё, весь мой вес пришёлся на подмышки. Я слабо раскачивался на верёвке, пытаясь вспомнить, был ли я привязан к ней и на всякий случай крепко сжал руки.

Эхо отразило громоподобный гул низвергавшихся вниз тонн гранита, а затем пропало в тишине.

Я был полностью дезориентирован. Тишина казалась пугающе зловещей. Где был Ян? Я вспомнил о том непродолжительном визге и ужаснулся от мысли, что, возможно, он всё-таки не был привязан.

– Вот зараза! — услышал я рядом разозлённого уроженца Ланкастера.

Пришлось повозиться, чтобы вытащить голову из тесно сжатого мешка наружу. Ян висел рядом со мной на V-образной страховочной верёвке. Его голова свесилась на грудь, а налобный фонарик бросал на окружающие скалы жёлтое свечение. На шее Яна я разглядел кровь.

Я нащупал внутри мешка свой фонарь, и затем, осторожно освободив эластичный ремешок фонарика от слипшихся от крови волос Яна, исследовал его рану. Поначалу он затруднялся говорить, так как при падении жёстко ударился головой. К счастью, порез оказался незначительным, но шок от падения, в темноте, когда мы почти спали, совершенно сбил нас с толку. Потребовалось некоторое время, чтобы до нас дошло: весь «пьедестал» отвалился от скалы и упал со стены прямо вниз. Постепенно, как только мы стали осознавать серьёзность нашего положения, прозвучало немало нервных ругательств и истерического смеха.

Наконец, мы затихли. Огромный страх и ощущение небезопасности сменили нашу бурную реакцию на невообразимое происшествие. Посветив фонарями вниз, мы увидели остатки двух наших верёвок, висевшие под выступом. Искромсанные падающими камнями, они были рассечены на кусочки. Обернувшись назад осмотреть станцию, мы были потрясены, найдя, что старый крюк, на котором мы висели, шатался, а острый скальный выступ был сильно повреждён. Выглядело так, будто одна из двух точек страховки вырвется в любой момент. Мы знали, что даже если вырвет одну точку, мы оба полетим в пустоту. Быстро поискав глазами наше снаряжение, дабы понять, как можно улучшить станцию, мы только обнаружили, что всё, включая ботинки, улетело вместе с выступом. Мы были так уверены в его надёжности, что даже не подумали о необходимости пристраховать вещи к верёвке. Мы ничего не могли сделать.

Попытка подняться или спуститься равнялась самоубийству. Тень огромного навеса над нами ставила крест на любой мысли взобраться туда в носках и без верёвок. Ниже находилась скрытая в темноте вертикальная стенка — препятствие, которое мы могли преодолеть только на верёвках. Ближайшие выступы были в 60-ти метрах к низу, и мы, несомненно, встретились бы со смертью намного раньше, чем смогли бы достичь любой точки рядом с ними.

Двенадцать нескончаемых часов мы висели на этой хлипкой верёвке. В конце концов наши крики были услышаны, и спасательный вертолет успешно подобрал нас со стены. Опыт этой долгой-долгой ночи, — предчувствие падения в любую секунду, одна минута истерического смеха, затем молчание, сжатые всё время желудки, оцепенение, ожидание того, о чём не хотелось думать, — никогда не будет забыт.

На следующее лето Ян возвратился в Альпы, но его желание ходить в горы было уничтожено. Он вернулся домой, поклявшись никогда больше не ходить в Альпы. Я был более удачливым, а, может, дураком, но преодолел страх, исключая его возвращение на биваках.

– Что у нас будет? — Саймон поднял вверх два пакетика из фольги. — Мусака или сюпрем из индейки?

– До лампочки! Они оба отвратительны!

– Отличный выбор. У нас будет индейка!

Ещё пара кружек напитка из маракуйи, немного чернослива, и мы улеглись спать.


Глава III. Буря на вершине


Собираться в это утро было намного легче, чем в предыдущее. У нас оказалось преимущество в виде помещения, где мы могли развернуться во весь рост, когда нужно было свернуть коврики, упаковать спальники и разобрать альпинистское снаряжение, что по нашему приходу накануне вечером было сброшено в беспорядочную кучу.

Наступила моя очередь идти первым. Саймон остался внутри снежной пещеры, пристрахованный к скальному крюку, в то время как я осторожно выбрался из небольшого входа на наклонный лёд жёлоба, на который мы взобрались в темноте. Рельеф был мне незнаком. Я стоял на хорошем льду, который книзу переходил в узкий изогнутый конус, прежде чем исчезнуть на вершине трубы, с которой я с таким трудом боролся прошлой ночью, чтобы вылезти. Огромное ледяное поле, по которому мы вчера поднимались, больше не виднелось. Я взглянул направо. Выше меня на небольшом расстоянии вздымалась в вертикальном ледопаде вершина жёлоба. Но наверху, на его дальней стороне, я увидел, что угол был не таким крутым. Там была возможность подняться и, минуя ледопад, войти в другой жёлоб повыше.

Я прошёл на передних зубьях вправо, останавливаясь, чтобы загнать бур, а затем отправился в сторону ледопада. Это был превосходный водный лёд, и я наслаждался интенсивной и согревающей работой. Оглянувшись на вход в снежную пещеру, я увидел выглядывающего оттуда Саймона. Он выдавал верёвку по мере того, как я лез. Конструкция естественной пещеры смотрелась ещё более впечатляющей, чем прошлой ночью, и я не мог не подивиться нашей удачной находке. Ночь, проведённая на открытой вершине жёлоба, была бы, мягко говоря, некомфортной.

Над ледопадом я вышел на оставшуюся верёвку, следуя по снежному жёлобу. Саймон быстро нагнал меня.

«Как мы и думали, — сказал я. — Нам следует добраться до нависания на следующем участке». Саймон отправился вправо, пока не исчез с меньшего жёлоба — на котором отдыхал я — уйдя по ключевой наклонной линии, что мы видели так давно на Сериа Норте (Seria Norte). Я полагал, что основные трудности были уже позади, и дело было только в выходе на верхушку этого участка, а затем вверх, к вершинным склонам.

Присоединившись к Саймону, я понял, что наши трудности ещё не закончились. В верхней части склона мы увидели труднопреодолимое препятствие в виде сераков зубо-образной формы без видимого пути их прохождения. Вертикальные скальные стены по обе стороны от склона были невыносимо трудными для подъёма, а сераки простирались от стены до стены без единого прохода.

– Проклятие!

– Да-а, плохие новости. Я не ожидал такого.

– Должно быть, есть выход, — сказал я. — Если нет, мы застряли.

– Умоляю, только не это! Назад возвращаться слишком долго.

Я взглянул на соседние пики, пытаясь оценить, на какой мы высоте.

– Прошлой ночью мы стояли на 5,800 метров. Сколько это? 19,000 футов... верно, значит, нам нужно пройти ещё около 1,500 футов, — подсчитал я.
– Скорей, даже 2, 000[6].

– Хорошо, две, но вчера мы прошли, по крайней мере, две с половиной тысячи футов рельефа куда более трудного, так что сегодня мы должны выйти на вершину.

– Я не был бы так уверен. Зависит от того, насколько трудным окажется этот выход. И помни, последний кусок — сплошные борозды.

Я отправился вверх по 170-метровому склону и стал быстро продвигаться. Мы сменялись на роли ведущего, редко переговариваясь друг с другом, сосредоточенные на ускорении темпа. Вчера мы использовали ледобуры, чтобы оставаться защищёнными на каждой верёвке, а крутой лёд тормозил движение. Сегодня, там, где рельеф полегче давал возможность лезть почти непрерывно два участка, мы чувствовали, что разреженный воздух берёт своё. Каждый шагал до ведущего вверх сорок пять метров и проходил мимо, чтобы проделать такой же путь самому. Тяжело дыша, я пробирался через мягкую поверхность снега, чтобы найти там прочный лёд. В него я загонял два бура и всаживал оба ледоруба над своей станцией, прежде чем ввязаться и крикнуть Саймону, что он может подниматься. Поднявшись по склону на триста метров, мы приблизились к преграде сераков. Я посмотрел на часы: 13.00. Мы проспали и поздно начали, но после десяти участков за четыре с половиной часа наверстали упущенное. Я чувствовал себя уверенно и непринужденно. Мы были достойными соперниками этому маршруту, и сейчас я знал, что мы пройдём его. Я почувствовал трепет от осознания, что наконец-то стою на грани совершения первопрохождения, к тому же трудного.

Когда Саймон, тяжело дыша, поднялся наверх, солнце подползло над сераками на вершину склона и разлило яркий белый свет вниз, на расстилающийся под нами снег. Саймон широко улыбался. Мне не нужно было объяснять его хорошее настроение. Сейчас был один из тех моментов, когда всё приходило к согласию, и не было борьбы или сомнений, и ничего больше не нужно было делать, кроме как наслаждаться ощущением.

– Стоит пройти сераки, а затем отдохнуть.

– Конечно, — согласился Саймон, изучающий преграду выше. — Видишь те сосульки? Там можно пройти.

Я посмотрел на ледопад и поначалу отклонил его, как слишком сложный. В нижней части было очевидное нависание. Наклонная стена гладкого голубого льда с огромной каймой сосулек, стекающих с верхушки, обеспечивала единственную прочную поверхность для прохода, в отличие от присыпанных снегом сераков. И всё же этот ледопад был единственным слабым местом, что я мог приметить в преграде. Если мы предпримем попытку, то должны будем залезть на изначально ледовую стену где-то на семь с половиной метров, а затем придётся пробивать себе путь через сосульки и продолжать подъём выше, туда, где ледопад имеет не такой острый угол наклона.

– Выглядит сложно.

– Да, для начала я бы сделал попытку на скале.

– Она чертовски неустойчивая.

– Я знаю, но, может, сгодится. В любом случае, я попробую.

Саймон перевесил несколько крючьев, немного стопперов и парочку френдов в переднюю часть обвязки, а затем осторожно отправился налево к началу скальной стены. Я был надёжно заякорен чуть ниже и справа от ледопада. Скала, жёлтая и крошащаяся, окаймляла вертикальный порошкообразный снег между ледопадом и скалистой стороной склона.

Я внимательно наблюдал за Саймоном, потому что понимал: если он упадёт, то не от постепенной сдачи по причине кончающихся сил, а из-за вырванной с неожиданной стремительностью из-под руки или ноги зацепки. Саймон заложил в щель камалот настолько высоко в стене, насколько мог. Устройство равномерно раскрылось в щели, и каждый из четырёх кулачков плотно упёрся в скалу. Я предположил, что если Саймон сорвётся, то не из-за френда, а потому что обрушится скала.

Он двигался осторожно, проверяя ногу, которую ставил, лёгким толчком и ударяя зацепки над головой, чтобы оценить их шаткость. Мгновение Саймон колебался, вытянулся у стены, сжимая над собой камень, до которого смог дотянуться, а затем начал медленно подтягиваться. Я напрягся, держа верёвку в страховочном устройстве, так что мог сразу же закрепить её, если бы Саймон упал.

Вдруг зацепка свободно отошла от стены, и секунду Саймон сохранял равновесие: его руки по-прежнему были вытянуты, но сейчас сжимали две глыбы от разваливающейся скалы. Затем он сорвался, летя назад, в нижний жёлоб. Я приготовился, ожидая, что вдобавок вырвется и френд, но он стоял надёжно, и я с лёгкостью остановил непродолжительное падение Саймона.

– Блестяще! — сказал я, смеясь удивлению на его лице.

– Дерьмо!.. Я был уверен в их прочности.

Вернувшись ко мне, Саймон снова посмотрел на ледопад.

– Я не представляю, как пройти напрямую, но если я смогу миновать правую сторону, мне удастся пробраться.

– Лёд там выглядит мягким.

– Посмотрим.

Он устремился вверх по правой стороне ледопада, избегая отвесной стены и делая попытку пройти небольшой траверс вправо, прежде чем снова уйти влево над сосульками. К сожалению, лёд сменился ячеистым снегом и сахаристыми ледяными кристаллами. Саймон сумел достичь точки, параллельной с верхними сосульками, прежде чем условия стали невыносимыми, и он уже не мог подняться выше. Саймон был в шести метрах надо мной, и на какое-то время показалось, что он застрял: возвращение обратно по пути, где он только что поднимался, повлекло бы за собой неприятное падение. В конце концов, ему удалось закрепить стропу вокруг толстой сосульки, что выдавалась из ледопада, соорудить петлю и спуститься дюльфером к моей станции.

– У меня нет сил. Придётся тебе идти.

– Ладно, но на твоём месте я бы сдвинулся дальше в сторону. Большинство из этих сосулек я буду сбивать.

Многие из них были толщиной в человеческую руку и почти полтора метра длиной. Некоторые даже больше. Я начал подниматься по ледовой стенке, которая мешала мне держать равновесие, и тотчас почувствовал нагрузку на руки. Рюкзак на спине оттягивал меня ото льда. В кошках небольшими прыжками я быстро поднялся по стене, круша ледорубами[7] хрупкий лёд над головой. Подтягивался, подпрыгивал снова — всё время пытался сберечь силы, работая быстро. Приблизившись к сосулькам, я понял, что не смогу продержаться очень долго; я уже слишком устал, чтобы сбивать их, вися на стене на одном ледорубе. Я размахнулся так сильно, как мог, чтобы ледоруб вошёл глубоко и встал достаточно прочно, чтобы держать меня. Прищелкнув обвязку к темляку на ледорубе, утомлённый, я повис на нём. Настороженно наблюдая за верхней частью ледоруба, вбитого в лёд, и, только будучи уверенным, что он благополучно выдержит вес моего тела, я извлёк из стены айсбайль, и, вытянув над собой, забил в стену ледобур.

Прощелкнув в него верёвку, я вздохнул с облегчением. По крайней мере, уже не было опасности пролететь дальше, чем на полтора-два метра. Сосульки были в пределах лёгкой досягаемости. Недолго думая, я провёл айсбайлем по ледовой кайме и даже, что было ещё более глупым, смотрел на то, что делаю. Значительная часть тяжеленных сосулек обрушилась на мою голову и плечи и прогрохотала вниз, на Саймона. Мы оба начали ругаться. Я клял себя, резкую боль из рассечённой губы и треснувший зуб, ну, а Саймон честил меня.

– Прости... не подумал.

– Да, я заметил.

Когда я снова посмотрел вверх, то увидел, что, несмотря на то, что было больно, молоток сделал своё дело, и сейчас над головой просматривалась отчётливая дорога к лёгкому, не сильно наклонённому льду. Чтобы вскарабкаться на вершину стены и уйти на оставшейся верёвке к месту страховки в широкий пустой жёлоб, много времени не понадобилось.

Подошёл Саймон. Покрытый ледяными частичками, он был белый от инея и снежной пыли, что обрушилась на него с ледопада. Саймон проследовал мимо меня к небольшому гребню, отмечавшему конец этого склона и начало склонов вершинных. К тому времени, как я присоединился к нему, он зажёг горелку и расчистил место, чтобы было комфортно сидеть.

– У тебя рот в крови, — вяло произнёс он.

– Ничего. В любом случае, я сам виноват.

Теперь, когда мы были вдали от укрытия ледяных оврагов и открыты постоянному ветру, стало заметно холоднее. Впервые мы увидели вершину: она образовывалась огромным нависающим карнизом, что выдавался над склонами в 250 метрах выше нас. Гребень, простилающийся влево, должен был стать нашей линией спуска, но в завивавшихся спиралью облаках, которые постоянно приносило с востока, мы не могли разглядеть его хорошо. Похоже, готовилось ненастье.

Саймон протянул мне горячее питьё и затем, усевшись спиной к ожесточившемуся ветру, плотнее закутался в куртку. Он взглянул на предвершинные склоны в поисках лучшей линии подъёма. Состояние снега в последней части маршрута волновало нас больше, чем угол или технические трудности. Весь склон был испещрён присыпанными бороздами, которые постепенно накапливались по мере того, как свежевыпавший снег сходил на стену. Мы слышали всё о перуанской пороше, и нам не понравились эти рассказы. Лучше всего было не сталкиваться с ней. Погодные условия в Европе никогда не производили таких ужасов. Южноамериканские горы славились этими захватывающими снежными и ледовыми творениями, где пороша, казалось, бросает вызов гравитации и образует 70° и даже 80°-ные склоны. Гребни превращаются в мучительные неустойчивые карнизы огромного размера, громоздящиеся один над другим. В других горах пороша просто бы сошла или скапливалась бы только на менее крутых склонах.

Над нами группа скал прорезывала весь склон. Было не круто, но всё было покрыто предательским слоем снега. Через 30 метров скалы переходили в снежный склон, который становился круче по мере того, как уходил наверх. Снежные борозды начинались почти сразу же над группой скал и тянулись без перерыва до вершины. Как только мы укоренимся в жёлобе, образованном между двумя такими бороздами, нам придётся с трудом пробираться наверх, так как попасть в соседний жёлоб, пройдя траверсом и пересекая припорошенную канаву, было невозможно. Жизненно важно было выбрать правильный жёлоб, и мы видели, что из-за борозд, сливавшихся вместе, многие из них вели в тупики. Если я смотрел внимательно, то мог разглядеть несколько желобов, которые не обрывались, но, как только я пытался осмотреть весь склон, они пропадали в лабиринте оврагов и борозд, устремлявшихся вниз по стене.

– Господи! Выглядит безнадёжно, — сказал Саймон. — Совсем не могу решить, каким путём подниматься.

– Не представляю, как нам достичь вершины сегодня.

– Нет, если те облака не разойдутся, это уж точно. Который час?

– Четыре. До темноты два часа. Лучше двигаться.

Я потратил драгоценное время, пытаясь пересечь скалы. Они были наклонёнными, как крутая крыша, но в отличие от скалы на предыдущем склоне были чёрными и сплошными, с небольшим количеством маленьких зацепок, в основном, скрытых под снегом. Я знал, что они не были трудными, но я стоял на открытой стене, уходившей подо мной вниз на 1200 метров, и чувствовал, как такое расположение лишает меня присутствия духа. К тому же у верёвки между мной и Саймоном, страховавшим меня с нашего места отдыха, был длинный провис. Единственной точкой страховки были его ледорубы, забитые в снег, и я слишком хорошо знал, насколько бесполезными они окажутся, соверши я ошибку.

Моя левая ступня соскользнула, и зубья кошки проскрежетали по скале. Я ненавидел такой вид неустойчивого лазанья, но сейчас был вынужден подниматься; назад пути не было. Когда я балансировал на двух маленьких краешках скалы, передние зубья были на грани, чтобы соскользнуть, ноги начинали дрожать, и я бросал предупреждение Саймону. Я слышал в своём голосе страх и проклинал себя за то, что давал Саймону понять это. Я попытался снова двинуться вверх, но мои нервы изменили мне, и я не мог закончить движения. Я знал, что нужно сделать всего парочку движений, чтобы достичь лёгкого рельефа, и попытался убедить себя в том, что, если бы он не был так ужасающе расположен, я бы шёл вверх прогулочным шагом, засунув руки в карманы, но всё-таки не мог отделаться от страха. Меня накрыло.

Постепенно я успокоился и тщательно продумал те несколько движений, которые нужно было сделать. Попробовав снова, я удивился тому, насколько всё оказалось легко. Я очутился выше препятствий и быстро взобрался наверх по лёгкому рельефу, прежде чем осознал это. Моя страховка была ненамного лучше, чем у Саймона, и я предупредил его об этом, пока он не последовал за мной. Неожиданный испуг всё ещё заставлял меня тяжело дышать, и я был раздосадован, увидев, с какой лёгкостью Саймон преодолел трудно пролезаемые участки, зная, что сам я потерял контроль и позволил страху завладеть мной.

– Господи! Я там как дурак испугался, — произнёс я.

– Я заметил.

– В который жёлоб нам следует идти? — я посмотрел на тот, что, вероятно, был нам нужен, но понял, что, подобравшись к ним так близко, невозможно увидеть, ведут они в тупик или нет.

– Не знаю. Вон тот самый широкий. Я взгляну на него.

Саймон вошёл в жёлоб и сразу же начал барахтаться в глубокой пороше. Стены борозды поднимались на четыре с половиной метра по обе стороны от него. Изменить путь не было возможности. Снежные потоки валились на борющуюся фигуру Саймона так, что иногда он пропадал из виду. Свет стремительно стал тускнеть, и я заметил, что начал падать снег, и снегопад всё усиливался. Я находился прямо под Саймоном и, просидев неподвижно два часа, продрог до костей. Саймон выкапывал огромное количество снега, который валился вниз на меня, а я не мог сделать ничего, чтобы укрыться.

Я включил фонарик и c удивлением обнаружил, что уже 8 вечера. За четыре часа подняться на сто метров. У меня были серьёзные сомнения, удастся ли нам преодолеть эти борозды. Наконец, далёкий, приглушённый крик из облаков снега велел мне подниматься. Я серьёзно подмёрз, несмотря на то, что надел свою парку и ветровку. Нам придётся устраиваться на ночёвку где-нибудь на этих устрашающих склонах, потому что о том, чтобы сидеть неподвижно столь длительное время и страховать, не могло быть и речи. Я не мог поверить в то, что сделал Саймон, чтобы пролезть по жёлобу на всю длину верёвки. На протяжении всего пути он вырыл канаву 120 сантиметров глубиной и столько же шириной. В результате изнурительных поисков более прочного снега Саймон обнаружил лишь хлипкий пласт ледяного наста, который едва удерживал его собственный вес. Большая часть наста была повреждена, пока поднимался он сам, так что я с огромным трудом следовал по траншее. Саймону понадобилось три часа, чтобы подняться, и, когда я поравнялся с ним, то увидел, что он измотан. Я чувствовал себя очень уставшим, даже чересчур, и замёрзшим, поэтому было важно поскорее устроить бивак.

– Не могу поверить, что это снег!

– Весьма устрашающе. На всём пути я думал, что проваливаюсь.

– Нам нужен бивак. Я замёрз там внизу.

– Да, но не здесь. Эта борозда слишком мала.

– Ладно. Ты снова можешь идти первым.

Я знал, что так будет легче, и мы избежим путаницы с верёвкой, но я пожалел, что не смогу продолжить движение. Спустя два нескончаемых часа, замёрзший, я присоединился к Саймону в 30 метрах выше. Он страховал в огромной норе, которую вырыл у основания жёлоба.

– Я нашёл немного льда.

– Подходящего для ледобура?

– Ну, это лучше, чем ничего. Если ты влезешь сюда, мы сможем расширить стены.

Я протиснулся внутрь, рядом с Саймоном, ожидая, что в любой момент пол пещеры неминуемо провалится на дно жёлоба. Мы стали копать стены канавы, медленно укрупняя пещеру и превращая её в длинную снежную нору прямоугольной формы, поперёк жёлоба, с входом, частично заполненным выкопанным нами снегом.

К одиннадцати часам мы влезли в спальники, съев последнюю порцию сублимированной пищи и насладившись последним горячим питьём в этот день.

– Сто метров пройти. Я просто надеюсь, что будет не хуже того, что мы только что проделали.

– По крайней мере, буря прекратилась. Но всё равно дьявольски холодно. Думаю, мой мизинец обморожен. Ближе к ладони он белый.
Когда в желобах нас настиг снегопад, должно быть, было около минус двадцати, а ветер принёс похолодание, близкое к минус сорока. Нам повезло найти место для пещеры.

Я надеялся, что завтра нас ожидает ясная и солнечная погода.

Дно газового баллона покрылось толстым слоем льда. Я постучал баллон о свою каску, и мне удалось сбить большую часть ледяной корки. Затем я запихнул его глубоко в спальник и ощутил бёдрами ледяной металл. Пять минут спустя я снова уютно устроился внутри, и только мой нос торчал из спальника наружу, а я одним глазком сонливо следил за горелкой. Она назойливо шипела и находилась в опасной близости от моего спальника. Голубой свет сиял через стены пещеры. Это была длинная и мучительно холодная ночь на высоте 6000, а, может быть, даже ближе к 6,500 метров.

Когда вода вскипела, я сел и торопливо надел свою парку, ветровку и перчатки. Затем пошарил рукой по снежной стене пещеры в поисках пакетика фруктового сока и шоколада.

– Кипяток готов.

– Матерь Божья! Я чертовски замёрз.

Саймон распрямился из стиснутого положения эмбриона, взял дымящуюся кружку и снова исчез в спальнике. Я пил медленно, крепко прижимая горячую кружку к груди, наблюдая за второй порцией снега, растапливающегося в кастрюльке. Пламя газа было уже не таким сильным.

– Сколько у нас осталось газа? — спросил я.

– Один баллон. Этот уже пустой?

– Не совсем. Мы можем доизрасходовать этот сейчас, а остальной оставить на спуск.

– Да. У нас осталось не так много фруктового сока. Всего одна упаковка.

– Мы верно рассчитали. Как раз достаточно для ещё одной ночёвки. Это всё, что нам нужно.

Была долгая и холодная подготовка, но она стала самой меньшей из моих забот. Впереди лежали снежные борозды, и была моя очередь идти первым. Ещё более подливала масло в огонь необходимость выйти из пещеры и каким-то образом залезть на снежную крышу, простирающуюся во всю ширину жёлоба. Мне это удалось, но не без того, чтобы разрушить большую часть пещеры, похоронив под снегом Саймона, страховавшего меня изнутри. Поднявшись на склон жёлоба, я посмотрел вниз, туда, где мы поднимались в прошлую ночь. Все следы траншеи, вырытой Саймоном, исчезли. Она была начисто заметена и вновь наполнена непрекращающимися волнами снегопада, засыпавшими жёлоб во время снежной бури. Я был разочарован, увидев, что жёлоб кончался в 30 метрах надо мной. Борозды с каждой стороны соединялись вместе, образуя единую острую полосу снежной крупы. И всё же, мне нужно было попытаться перебраться в другую канаву.

Небо было ясным, не было ни дуновения. Теперь была очередь Саймона стоически сидеть под потоками снега, которые я вынужден был сбрасывать, а рассвет давал сомнительные преимущества. Он облегчал восхождение и позволял увидеть, где я мог соскользнуть; с другой стороны, при дневном свете были гарантированы непроизвольные взгляды в 1,300-метровую пустоту, плохо сказывающиеся на нервах. Зная, что наша страховка была совсем небезопасной и что любое падение равняется гибели, я сосредотачивался на пути вперёд. Когда я наткнулся на тупик в жёлобе, угол неуклонно увеличился, и стало очевидно, что скоро мне придётся уходить траверсом по стене борозды, но... какой именно? Я не мог заглянуть через стены припорошенных канав и понятия не имел, куда мне идти. Посмотрев вниз, я увидел, что Саймон сосредоточенно смотрит на меня. Из крыши пещеры торчали только его голова и грудь, и огромная пустота, обрамлявшаяся за ним, подчеркивала ненадёжность нашей позиции. Мне было видно, что возле пещеры бо;розды не были столь высокими и что Саймон мог видеть наш путь вперёд больше, чем я.

– Куда мне идти? Ты видишь что-нибудь?

– Влево не ходи.

– Почему?

– Кажется, там обрыв. Выглядит очень опасно!

– А что справа?

– Не видно. Но борозды не такие крутые. В любом случае, намного лучше, чем слева.

Я колебался. После того, как я начну пробираться через канаву, мне будет сложно вернуться. Мне не хотелось попасть в ещё более затруднительное положение. Как бы высоко я ни вытягивался, я не мог заглянуть в жёлоб справа. Я даже не был уверен, что там окажется жёлоб, и никакой снег, что я видел над собой, не мог навести меня на мысль, что меня там ожидает.

– Ладно. Следи за верёвками, — крикнул я, начав копать в правую сторону жёлоба. Затем я улыбнулся тому, что только что произнёс. Концентрирование на верёвке ни к чему не приведёт, если обвалится вниз непосредственно само место для страховки.

К моему удивлению, ожесточённо вспахивать борозду двумя ледорубами было не сложнее, чем подниматься по жёлобу, и, тяжело дыша, я появился на другой стороне, в таком же отвесном жёлобе, над которым увидел огромный вершинный карниз, всего лишь на расстоянии одной верёвки. Саймон, барахтаясь, добрался до меня и радостно завопил, увидев позади меня вершину.

– Мы это сделали, — сказал он.

– Надеюсь. Но этот последний участок выглядит офигенно круто.

– Справимся, — Саймон отправился вверх по склону, сбивая огромные количества замёрзшего снега вниз, в незащищённое углубление, откуда я страховал. Я натянул на каску капюшон и повернулся спиной, всматриваясь на ледник далеко подо мной. Вдруг моя открытая станция привела меня в ужас. Рыхлый снег был таким крутым, а моя страховка такая сомнительная, что я почувствовал доводившее до тошноты неверие в то, что мы делали. Возбуждённый вопль вырвал меня из мыслей, и я обернулся, увидев, что верёвка исчезает поверх жёлоба.

– Сделано. Больше никаких борозд. Поднимайся.

Когда я, утомлённый, вытащился из жёлоба, Саймон сидел верхом на борозде и маниакально улыбался. Позади него, менее чем в пятнадцати метрах от нас, вздымался в пугающей выпуклости снега и льда вершинный карниз, нависающий над Западной Стеной. Быстро миновав Саймона, я упёрся кошками в твёрдый снег слева наверху, где вершинный карниз был меньше всего. Десять минут спустя я стоял ниже снежного гребня, отделявшего Западную Стену от Восточной.

– Сделаем фото.

Я ждал, пока Саймон подготовит камеру, а потом всадил ледоруб над гребнем на восточной стороне и поднялся на широкую седловину под вершиной. Впервые за четыре дня у меня появился новый пейзаж, которым можно было наслаждаться. Солнце заливало простиравшийся до восточного ледника снег. После долгих, холодных, затенённых дней на Западной Стене сидеть и греться на солнце было настоящей роскошью. Я забыл, что сейчас мы совершали восхождение в Южном полушарии, всё было шиворот-навыворот: Южные Стены здесь были эквивалентны ледяным холодным Северным Стенам в Альпах, а Восточные Стены становились Западными. Не удивительно, что у;тра были такими холодными и затенёнными, и нам приходилось ждать ближе к концу дня, пока и нам не перепадало несколько часов солнечного света.

Саймон присоединился ко мне, и, снимая рюкзаки и усаживаясь на них, мы смеялись от счастья. Ледорубы и рукавицы были небрежно брошены в снег, и, довольные, мы немного успокоились, взирая вокруг.

– Давай оставим рюкзаки здесь и сходим до вершины, — предложил Саймон, прерывая мои самозабвенные размышления. Вершина! Конечно, я и забыл, что мы только достигли гребня. Казалось, выбраться с Западной Стены и было концом всего. Я посмотрел вверх, на мороженый конус, вздымавшийся позади Саймона. Всего лишь в 30 метрах отсюда.

– Иди вперёд! Я сделаю пару фоток, когда доберёшься до вершины.

Он захватил немного шоколада и конфет, а затем встал и начал медленно протаптывать в мягком снегу дорогу. Высота была впечатляющей. Когда на фоне неба обозначились контуры Саймона, склонившегося над ледорубом на верху эффектного предвершинного карниза, я стал лихорадочно щёлкать фотоаппаратом.

Оставив рюкзаки на седловине, тяжело дыша и чувствуя усталость в ногах, я проследовал за Саймоном.

Мы сделали традиционные фото на вершине и съели немного шоколада. Я почувствовал привычную разрядку напряжения. Что теперь? Это был порочный круг. Если вы осуществляете одну свою мечту, то возвращаетесь в самое начало. Ненадолго, пока не создадите в воображении новую, чуть более сложную, немного более честолюбивую — и слегка более опасную. Мне не нравится та мысль, которая может руководить мной. Словно каким-то странным образом сама природа игры контролировала меня, направляя к логическому, но пугающему выводу. Меня всегда выбивало из колеи: этот момент достижения вершины, эти внезапные спокойствие и тишина после грозы, что давали мне время задаться вопросом, а что я делаю, и почувствовать мелочную нерешительность, что, возможно, я неумолимо теряю контроль — я здесь исключительно ради удовольствия или из-за своего эгоизма? Действительно ли я хочу возвращаться снова и снова? Но вместе с тем эти моменты являлись и приятным временем, и я знал, что мои чувства пройдут. Тогда я мог оправдать их, как нездоровые пессимистичные страхи, что не имеют под собой прочной основы.

– Похоже, нас ждёт ещё одна буря, — произнёс Саймон.

Он спокойно изучал Северный Гребень, нашу линию спуска, которая стремительно темнела под массой облаков, закатывающихся на Восточную Стену и поворачивающих на запад. Даже сейчас я почти не видел гребень и ледник, по которому мы делали подход. В течение часа их накроет полностью. Гребень начинался там, где мы побросали рюкзаки, и поднимался к второстепенной вершине, прежде чем развернуться обратно, и, закручиваясь, уйти вниз, в облака. Сквозь проблески в облаках я видел обрывки пугающе отвесных и острых как бритва краёв и несколько секций с опасными карнизами. Восточная Стена вправо переходила в непрерывный склон с изматывающими снежными бороздами. Мы не могли пройти траверсом под усеянным карнизами гребнем на безопасном расстоянии. Борозды выглядели непроходимыми.

– Господи! Выглядит страшно.

– Да-а. Лучше пошевеливаться. Если мы пойдём быстро, то сможем траверснуть под той вершиной, а затем собраться на гребне дальше внизу. В сущности, не думаю, что у нас есть даже час.

Саймон протянул руку, и первые снежинки лениво опустились на его перчатку.

Мы вернулись к рюкзакам, а затем отправились в обход вокруг малой вершины. Саймон пошёл первым. Мы связались и двигались одновременно, на случай падения в руках держали кольца верёвки. Этот способ был самый быстрый, и, учитывая глубокий порошкообразный снег, препятствующий нашему продвижению, он являлся нашим единственным шансом миновать малую вершину при приемлемой видимости. Я надеялся, что в случае срыва Саймона у меня хватит времени зарубиться в снегу; хотя я сомневался, найдётся ли в таком рыхлом снегу для инструмента точка опоры.

Через полчаса, когда мы были на восточном склоне второй вершины, нас накрыли облака. А ещё через десять минут мы уже затерялись в снежной буре. Ветра не было, а снег падал тихо, большими тяжёлыми хлопьями. Было два-тридцать, и мы знали, что снег будет идти до позднего вечера. Мы стояли в тишине, пристально всматриваясь вокруг и пытаясь разглядеть, где находимся.

– Думаю, нам следует идти вниз.

– Не знаю... нет, не вниз. Нам нужно держаться гребня. Ты разве не видишь вон те борозды на той стороне? Нам никогда не подняться обратно.

– Придётся пройти мимо второй вершины?

– Думаю, что да.

– Я ничего там не вижу.

Снег и облака слились в равномерную сплошную белизну. Дальше, чем на полтора метра, я уже не видел разницы между снегом и небом.

– Если бы у нас был компас.

Произнося это, я заметил в облаках над нами просвет. Солнце, слабо сияя через мглу, бросило тончайшие тени на гребень, что находился в тридцати метрах над нами, но, прежде чем я успел сообщить об этом Саймону, проблеск пропал.

– Я только что видел гребень.

– Где?

– Прямо над нами. Сейчас ничего не видно, но я, несомненно, видел его.

– Ладно, я поднимусь наверх и найду его. Если ты останешься здесь, то будешь иметь больше шансов задержать меня, если вдруг я не замечу край гребня вовремя.

Саймон отправился наверх, и через короткое время у меня осталась только верёвка, которая, двигаясь через мои руки, показывала, где находится напарник. Снегопад всё усиливался. Я почувствовал первые приступы тревоги. Этот гребень оказался куда более серьёзным, чем мы изначально себе представляли. Всё наше внимание было сосредоточено на маршруте по Западной Стене. Я уже было собрался окликнуть Саймона и спросить, видит ли он что-нибудь, но слова замерли на губах, как только верёвка неожиданно рванулась из рук. В то же время глубокий, тяжёлый взрыв звука эхом прокатился через облака. Верёвка неудержимо проскользнула через мои влажные, обледенелые перчатки на несколько футов, а затем, жёстко дёрнув мою обвязку, потащила меня на снежный склон грудью вперёд. Громыхание прекратилось.

Я сразу понял, что произошло. Саймон упал с закарниженного гребня, и, тем не менее, громкость звука предполагала нечто большее, чем обвал сераков. Я ждал. Верёвки по-прежнему были туго натянуты под весом его тела.

– Саймон, — пронзительно крикнул я, — ты как?

Ответа не было. Я решил подождать, прежде чем предпринять попытку идти вверх, к гребню. Если Саймон висит на западной стороне, то, предполагал я, понадобится некоторое время, прежде чем он выкарабкается и достигнет гребня. Примерно через пятнадцать минут я услышал, как Саймон неразборчиво кричит. Верёвка ослабла, и я стал подниматься к нему, пока не расслышал, что он пытается сказать.

– Я гребень нашёл!

Я сообразил, что он говорит, и нервно рассмеялся. Он, в действительности, нашёл гораздо больше гребня, на который рассчитывал. Я перестал улыбаться, когда подошёл к нему. Саймон стоял, прямо под выступом гребня: его потряхивало.

– Я подумал, всё кончено, — пробормотал Саймон. Вдруг он тяжело плюхнулся в снег, как будто ноги изменили ему. — Ни хрена себе... вот же! Вся эта грёбаная штука обвалилась. Боже!

Он встряхнул головой, как бы пытаясь отогнать от себя то, что только что видел. Когда испуг уменьшился, а тело перестало выбрасывать адреналин, Саймон обернулся, посмотрел на край гребня и спокойно рассказал мне, что случилось:

– Я даже не видел гребня. Просто взглянул на край далеко влево. Не было никакого знака. Никаких трещин. Одну минуту я поднимался, а в следующую уже летел. Должно быть, от края откололось метров двенадцать. Думаю, обрушилось позади меня. Или под ногами. В любом случае, всё случилось мгновенно. Так быстро! У меня не было времени подумать. Я не знал, что, чёрт возьми, происходит, за исключением того, что падаю.

– Не сомневаюсь! — я взглянул на обрыв стены позади него, а он склонил голову и тяжко задышал, пытаясь рукой, положенной на ногу, унять предательскую дрожь.

– Я переворачивался во все стороны, а всё, казалось, происходит в замедленной съёмке. Я забыл, что привязан к верёвке. Эти шум и падение — я просто перестал что-либо соображать! Помню, что, видя все эти огромные куски снега, которые неслись со мной, — а они на первых порах падали с такой же скоростью, — я подумал: «Вот и всё!» Снег был таким крупным. Трёх-... шестиметровые квадратные блоки.

Сейчас Саймон подуспокоился, но я вздрогнул при мысли, что было бы, двигайся мы с ним одновременно — мы улетели бы оба.

– Потом я ощутил на поясе верёвку, но подумал, что она просто уйдёт вниз со мной. Я не останавливался, а все эти снежные блоки разбивались об меня и переворачивали меня.

Он снова помолчал, затем продолжил:

– Подо мной оказалось намного светлее, и блоки валились с меня вниз, в чудовищную пропасть, переворачиваясь и разбиваясь. Я продолжал видеть эти мелькания, а снег сильно бил по мне и разворачивал вокруг... Может быть, к тому времени я уже и не падал, но такое впечатление создавали все эти удары и вращения. Казалось, это будет продолжаться снова, и снова, и снова... В тот момент я не боялся, просто был полностью сбит с толку и оцепенел. Как если бы настоящее время стояло на месте, и больше не было времени на то, чтобы испугаться.

Когда Саймона, наконец, остановило, и он повис в открытом пространстве, то смог увидеть слева над собой гребень, всё ещё осыпавшийся. Облако на востоке слегка препятствовало обзору, но огромные комья снега падали прямо из облака и обрушивались вниз, по стене, как будто бы гребень уходил, разрушаясь, от Саймона.

– Сначала я был так дезориентирован, что не мог с уверенностью сказать, в безопасности я или нет. Мне следовало подумать, прежде чем я сообразил, что ты задержал мой рывок. Пропасть подо мной была ужасающей. Ниже справа я увидел Западную Стену, 1370 метров, чётко весь путь до ледника. Какое-то время я был в панике. Огромный обрыв возник подо мной так внезапно, а висел я в десяти метрах от линии гребня, не касаясь склона. Верхняя часть Западной Стены была прямо подо мной. Мне был виден наш маршрут по ледяному полю!

Я набрался смелости произнести:

– Если бы этот карниз обвалился, мы бы исчезли без следа. Как ты поднялся?

– Ну, я попытался вернуться на гребень, и это оказалось охренительно тяжело. После обрушения карниза осталась линия разлома, снежная вертикаль, почти десять метров в высоту. Я не знал, было ли то, что осталось после обрушения, безопасным. Когда я, наконец, выбрался, то услышал, как ты кричишь со стороны Восточной Стены, но я слишком устал, чтобы ответить. Мне всё ещё не удавалось разглядеть на гребне окончание свежей линии разлома. Казалось, около 60 метров. Забавно, как улучшилась видимость вскоре после моего падения. Пройди пять минут, и я бы заметил опасность.

Сейчас мы столкнулись с ненадёжным гребнем, который, хотя и обрушился, но в результате не стал безопаснее. В снегу виднелись следующие линии надломов почти сразу у края, а один обособленный излом шёл параллельно и всего лишь в 120 сантиметрах от верхней части гребня так далеко, насколько хватало глаз.


Глава IV. На краю


Облака снова смыкались над пустотой в нескольких десятках метров под нами. Не было и речи, чтобы пройти диагональным траверсом вниз на Восточную Стену из-за непрерывного ряда широких припорошенных борозд, что убегали вниз в эти облака. Снег прекратился. Передвигаться по заснеженным канавам было бы невыносимо медленно и опасно, а спускаться ниже значило затеряться под облаком в белой тьме. Для нас оставались открытыми немногие варианты. Саймон встал и начал осмотрительно продвигаться вдоль гребня, в полутора метрах от края, вдоль непрерывно уходящей от нас трещины. Я отошёл дальше вниз по Восточной Стене, чтобы подождать, пока Саймон не выберет всю слабину верёвки. По крайней мере, так я смогу задержать его, если гребень снова обрушится. Но рано или поздно мне придётся присоединиться к Саймону, и вместе мы продолжим движение вдоль гребня.

Пока я поднимался, ступая по следам Саймона, мне пришло на ум, что я почувствовал тревогу всего лишь за минуту до его падения. Я подмечал это и раньше и постоянно удивлялся. Не было никаких оснований для внезапно возникавшего беспокойства. Мы находились на горе уже более пятидесяти часов, и, возможно, были настроены на потенциальные угрозы. Настолько, что я почувствовал, что что-то произойдёт, совершенно не понимая, что это может быть. Мне не понравилась эта иррациональная теория, так как тревога вернулась с удвоенной силой. Я видел, что Саймон тоже напрягся. Спуск уже был гораздо серьёзнее, чем мы предполагали.

Я двигался осторожно. Просмотрев линию трещины и проверив, что ставлю ноги точно по следам Саймона, я продолжал нервное движение в сорока пяти метрах позади напарника. Саймон шёл ко мне спиной. Если я увижу падение Саймона вовремя, у меня появится шанс. Я смогу броситься на противоположную сторону гребня в ожидании, что нас остановят верёвки, натянувшиеся через хребет. Саймон не успеет предупредить меня, если сорвётся. Он мог услышать мой крик или услышать, как обрушивается гребень, но ему нужно будет обернуться, чтобы увидеть, в какую сторону я падаю, прежде чем он сам сможет прыгнуть на противоположную. Наиболее вероятным мне казалось обрушение целого гребня, которое захватило бы нас обоих в одном очень длинном отколе снега.

Я увидел, что трещина подходит к концу, и когда миновал её, то вздохнул с облегчением. Наконец, гребень стал немного безопаснее. К сожалению, сейчас он круто понижался и на каждом повороте извивался, выпячивая огромные карнизы над Западной Стеной. Я видел, что вдалеке трудностей становилось меньше, поэтому не удивился, когда Саймон начал спускаться по Восточной Стене. Он намеревался сбросить достаточно высоты, чтобы можно было траверсировать напрямую через лёгкий отрезок и избежать спуска по изматывающему гребню. Лёгкий рельеф начинался где-то в шестидесяти метрах от нашего местоположения на гребне. Прежде чем последовать за Саймоном вниз, я поразмышлял, как далеко нам придётся спуститься.

Мы приспустились недалеко, и тут до меня дошло, насколько тусклым стал свет. Я сверился с часами и с удивлением обнаружил, что уже пять часов. Мы покинули вершину примерно три с половиной часа назад и пока ненамного продвинулись вдоль гребня. Через час будет темно, и, умножая наши трудности, грозовые облака снова стягивались над нами, а с востока в лица задувало снежинки. Температура также резко упала, а из-за усиливающегося ветра мы чувствовали ледяной холод, где бы ни останавливались.

Саймон спустился в жёлоб между двумя снежными бороздами. Я следовал медленно, пытаясь соблюдать между нами дистанцию, двигаясь только тогда, когда двигалась верёвка. Я спускался в однородную белизну: снег и облака сливались в единое целое. Спустя некоторое время я решил, что мы, должно быть, добрались до точки, откуда можно будет сейчас горизонтально траверсировать сразу к лёгкому рельефу, но Саймон продолжал спускаться. Я крикнул ему, чтобы остановить, но в ответ получил лишь невнятное бормотание. Я заорал громче, и верёвки в руках перестали двигаться. Ни один из нас не понимал, что кричит другой, поэтому я продвинулся вниз, чтобы быть в зоне слышимости. Я встревожился, обнаружив, что жёлоб стал круче и я начинаю соскальзывать. Развернулся лицом к склону, но было всё ещё трудно контролировать себя.

Когда я снова услышал крик Саймона, то был близок к нему и смог разобрать в его вопросе сомнение насчёт того, почему нам нужно остановиться. В этот момент снег просвистел из-под моих ног, и я стремительно провалился. Оба ледоруба были вбиты глубоко в жёлоб, но они не задержали меня. Я закричал и вдруг с силой врезался в Саймона, застопорившись об него.

– Господи! ... Я... Вот дерьмо! Я подумал, что мы... Как охренительно глупо!

Саймон промолчал. Я скорее склонился лицом к жёлобу и попытался успокоиться. Казалось, сердце пытается пробиться из моей груди наружу, а ноги болезненно подкашивались. Повезло, что я был так близко к Саймону, когда стал падать. Не слишком высоко, чтобы успела развиться достаточная скорость, чтобы сбить его с ног.

– Ты в порядке? — спросил Саймон.

– Да... Испугался. Только и всего.

– Да...

– Мы ушли слишком низко.

– О! Я думал, возможно, нам удастся спуститься до самого конца, на восточный ледник.

– Ты шутишь! Ни хрена себе! Я здесь только что чуть не убил нас обоих, а мы понятия не имеем, что находится под нами.

– Но этот гребень ужасен. Мы ни за что не спустимся по нему к вечеру.

– Мы в любом случае не спустимся сегодня. Ради Бога, уже почти стемнело. Если мы помчимся сломя голову вниз, нам повезёт, если мы когда-либо вообще выберемся из этого кошмара.

– Хорошо... хорошо, успокойся. Это было всего лишь предложение.

– Прости. Я переволновался. Мы не можем траверснуть в сторону отсюда и вернуться на гребень, туда, где он обрывается вниз?

– Хорошо... Ты первый.

Я разобрал всё, что запуталось после падения, и начал копать в правую сторону заснеженной борозды. Спустя полтора часа мне удалось пересечь бесчисленные канавы и жёлобы, а Саймон следовал за мной на расстоянии длины верёвки. Мы преодолели менее 60 метров, а затем пошёл сильный снег, стало мучительно холодно и ветрено. К тому же стемнело, и нам пришлось достать фонари.

Пробираясь через стену сахаристого снега и перебираясь в другой жёлоб, я споткнулся о находящийся под снегом камень.

– Саймон! — крикнул я. — Постой пока там, где стоишь. Здесь небольшая скальная стена. Она немного каверзная для обхода.

Я решил забить в стену скальный крюк, а затем, осторожно балансируя, обойти препятствие. Крюк успешно был вбит, но каким-то образом мне удалось спуститься и обойти стену, не используя верёвку. Саймон применил ту же базовую альпинистскую технику. Используя силу тяжести и массу тела, он спрыгивал со стены, не будучи в состоянии увидеть, куда приземлится, но был верен в своих предположениях, что, когда он это сделает, то совершит прыжок с силой достаточной, чтобы оказаться в безопасности, прочно укрепившись в рыхлом снегу по ту сторону. Единственный недостаток в его умозаключениях я находил в том, что он не знал, куда приземлится: на мягкий снег или камень! К тому времени мы были уже слишком уставшие и замёрзшие, чтобы волноваться об этом.

Пройдя скалу, мы пересекли открытый склон, укрытый порошей, к счастью, без заснеженных борозд. Мы шли обратно, туда, где, как мы предполагали, должен был быть гребень, и через пару верёвок нашли огромный снежный конус, вздымавшийся напротив скальной стены. Мы решили рыть снежную пещеру.

Фонарь Саймона мигал из-за отошедших или повреждённых контактов. Я начал копать и вскоре задел камень. Я попытался рыть пещеру параллельно ему, сооружая длинную узкую нору, но через полчаса отказался от этой затеи. В пещере было так много дырок, что она стала бы плохой защитой от ветра. Было мучительно холодно, а Саймон бился в попытках починить свой фонарь голыми пальцами, возясь в темноте с медными контактами. Копание помогало мне сохранить тепло, несмотря на падение температуры до отметки примерно в минус двадцать, но два пальца Саймона были обморожены. Он разозлился на меня, когда я стал рыть другую пещеру. Несправедливо я решил, что Саймон ведёт себя капризно, и проигнорировал его. Следующее место для пещеры было не намного лучше, и, хотя я снова натолкнулся на камень, мне удалось обустроить всё так, чтобы было удобно нам двоим. К этому времени Саймон отремонтировал фонарь, но его пальцам было далеко до согревания. Он всё ещё злился на несработанность с моей стороны.

Я приготовил еду. Осталось не очень много. Мы съели шоколад и сухофрукты, выпили большое количество фруктового сока. К этому времени забылся наш гнев от усталости, и снова возвратилось чувство реальности. Я устал и замёрз так же, как Саймон, и только хотел, чтобы пещера отрылась быстро, так, чтобы мы смогли залезть в спальники и сделать немного горячего питья. Это был ещё один очень длинный день. Он начался хорошо, мы были рады, что свалили с Западной Стены, но спуск становился всё более и более трудным и нервовыматывающим. Падение через карниз потрясло нас обоих, а последующая нагрузка была утомительной. Мы сегодня достаточно позлились друг на друга, и продолжение в том же духе не улучшило бы ситуацию.

Саймон показал мне свои пальцы, которые медленно возвращались к жизни. Но указательные на каждой руке аж до первой костяшки оставались белыми и твёрдыми. Он, в самом деле, получил обморожение. Я надеялся, что завтра его пальцы не будут страдать от усиливающихся повреждений. И всё-таки я был уверен, что скоро наши трудности на гребне кончатся и нам удастся добраться до базового лагеря к завтрашнему полудню. Газа у нас осталось всего на приготовление пару кружек воды утром, но этого должно было хватить. Устроившись на ночлег, я не мог отделаться от чувства страха, которое испытал, пока проходил гребень. Образ нас двоих, беспомощно летящих вниз по Восточной Стене, по-прежнему связанных друг с другом, был чересчур близок к реальности. Я содрогнулся от перспективы такого конца. И знал, что Саймон, должно быть, чувствовал то же самое. Год назад он стал свидетелем именно такого ужасного случая на Ребре Кроза (Croz spur), высоко в районе Монблана, во Французских Альпах. Два японских альпиниста разбились насмерть, сорвавшись рядом с тем местом, где стоял Саймон, совсем недалеко от вершины.

В течение трёх дней бушующая непогода создавала отвратительные условия. Скалы были облеплены тонким слоем льда, прочная ледяная плёнка покрыла зацепки и затянула трещины. Продвижение было мучительно медленным, так как каждая зацепка была сглажена, и ранее лёгкие участки лазания становились безнадёжно экстремальными. Саймон и его напарник Джон Сильвестр (Jon Sylvester) дважды устанавливали бивуак на стене, а к концу третьего дня разыгралась новая буря. Температура стремительно падала, тяжёлые облака закутывали их в свой собственный мир, и первые лавины из мокрого свежевыпавшего снега сошли вниз.

Два японца следовали за ними вплотную, они устроились на бивак отдельно, и связь между двумя связками не поддерживалась. Не было ни духа соперничества, ни предложения, что две команды могут соединиться силами. Обе стороны одинаково хорошо справлялись в тяжёлых условиях. Были обычные срывы, часто с одних и тех же позиций. Продвигаясь по стене вверх, ребята смотрели за тяжёлым движением, срывами и новыми попытками друг друга.

Достигнув вершины бастиона, Саймон увидел, как идущий первым японец сорвался назад, раскинув от неожиданности руки. Устрашающая восьмисотметровая бездна, видимая через прорехи в облаках, обрамлялась позади него. К своему ужасу, Саймон увидел следом, как сорвавшийся японец дёрнулся, развернулся и без единого звука утянул своего напарника в пустоту. Их страховочный крюк вырвался. Двое мужчин улетели вниз, беспомощные, связанные вместе.

Саймон с усилием пробрался наверх, к станции Джона, который находился вне поля зрения нижнего участка, и рассказал ему, что произошло. Они молча стояли на небольшом скальном выступе в надвигающейся буре, пытаясь переварить всю чудовищность того, что произошло в такой невероятной близости от них. Они ничего не могли сделать для двух людей, которые ни за что бы не пережили падение, а быстрейшим способом передать сообщение спасателям было подняться на вершину и спуститься в Италию.

Возобновив движение, они были поражены, услышав далеко внизу жуткий крик — пробирающие до костей звуки чьей-то агонии, отчаянно одинокой и наполненной ужасом. Посмотрев вниз, они увидели в двухстах метрах под собой двух альпинистов, скользящих со всё возрастающей скоростью с верхней кромки ледяного поля. Они всё ещё были связаны, а различные беспорядочные элементы снаряжения и рюкзаки кувыркались бок о бок с ними. Всё, что мог сделать Саймон, это беспомощно глазеть на две крошечные фигурки, несущиеся по льду. Затем они пропали: исчезли за краем ледяного поля, уйдя из зоны видимости в устрашающее падение на ледник.

По какой-то чудовищной причуде, по крайней мере, один из альпинистов должен был пережить первоначальное падение на ледяное поле. Каким-то образом их задержало: скорей всего, их верёвка зацепилась за какой-нибудь скальный выступ — но они не спаслись. Это был жестокий поворот, как для жертв, так и для находящихся высоко над ними, тронутых ужасом зрителей. Лишь короткая отсрочка, пять минут или около того, пока один из них сражался, пытаясь спасти себя и найти какую-нибудь точку страховки. Сильно травмированный, он почти не имел шансов. Возможно, он соскользнул, или верёвка высвободилась: что бы ни произошло, результатом стал жестокий конец.

Саймон и Джон, с вдребезги разлетевшейся самонадеянностью, с оцепеневшим от всего этого разумом, развернулись и стали пробиваться к вершине. Всё произошло так стремительно. Они не общались с двумя японцами, но между ними установилось обоюдное понимание и уважение. Если бы все благополучно спустились вниз, то потом они могли побеседовать, поделиться едой во время длительной прогулки в долину, встретиться в городке в баре, возможно, даже стать друзьями.

Я мог припомнить Саймона, медленно прогуливающегося в кемпинге за пределами Шамони, когда он вернулся. Он был подавлен и выглядел напряжённым и уставшим. Ошеломлённо сидел, неоднократно спрашивая, почему тот же самый крюк непосредственно перед тем, как японец упал и выдернул его, выдержал его собственный рывок. День спустя Саймон снова был самим собой: случай поглотился, отложился в его памяти — понятый, принятый и на том оставленный.

Как только сон спешно подкрался ко мне, я попытался выбросить мысль о том, насколько близко мы подошли к такому же ужасающему концу, что и те два японца. И никто бы не увидел нас. Я подумал: как будто это имело значение.

***

Горелка весело работала совсем рядом, а я мог выглядывать поверх неё через дыру в снежной пещере. В круглом окошке, которое я случайно выбил в пещере, идеально обрамлялась Восточная Стена Ерупахи. Утром раннее солнце запечатлело тенями линии хребтов, и заставило плясать голубые штрихи на стене по окраинам снежных борозд. Впервые за последние четыре дня напряжённой сосредоточенности моё тело расслабилось. Тревожная борьба предшествующей ночи забылась, а воспоминание о том, как близки мы были к смерти, поблекло. Я дал себе время насладиться тем, где я был, и поздравил себя. Мне страстно захотелось сигарету.

В снежной норе было тесно, но бесконечно теплее, чем в предыдущей пещере. Саймон, отвернувшись, всё ещё спал, лёжа на боку рядом со мной. Его бёдра и плечи были прижаты ко мне, и я чувствовал теплоту его тела, просачивающуюся через мой спальник. Тесная близость казалась необычной, несмотря на то, что на горе мы были непрерывно связаны друг с другом. Я осторожно подвинулся, чтобы не разбудить его. Посмотрев в круглое окошко-дыру на Восточную Стену, я почувствовал, что улыбаюсь. Я знал: это будет хороший день.

Весь газ был израсходован за привычным приготовлением завтрака, и воды больше не предвиделось до тех пор, пока мы не спустимся вниз под морены, к озёрам. В первую очередь, перед тем как выбраться из норы и направиться к первой пещере, что я пытался отрыть, я оделся и нацепил снаряжение. Саймон медленно собирался, а, когда он присоединился ко мне на большой платформе от обрушившейся пещеры, я вспомнил про его обморожение. Когда он показал мне свои пальцы, моя безмятежность исчезла, уступив место беспокойству. Кончик одного пальца почернел, а три других были белые и деревянные на вид. Забавно, казалось, моя тревога была больше связана с тем, сможет ли он продолжить лазать, когда мы вернёмся, чем с заботой о его травмах.

Я начал движение к верхней части гребня, залитого солнечным светом в половине верёвки надо мной, а Саймон остался ниже, контролируя верёвку. Мы оба нервничали из-за вероятности обрушения ещё одного карниза. Дойдя до гребня, я пришёл в ужас, увидев продолжительный участок адских карнизов и присыпанных снегом, острых как нож, краёв, которые нужно было преодолеть. Моя надежда, что мы обошли всё это днём ранее, испарилась. Я крикнул и предупредил Саймона: он согласился идти одновременно со мной, как только верёвка кончится.

Хотя мы шли даже с излишней осторожностью, на худших участках не получалось избежать проскальзывания и срывов, которые контролировались только наполовину. Я стоял близко к вершине гребня: он извивался и неожиданно обрывался короткими отвесными стенами. По мере того, как я двигался, возможность обрушения карниза мало-помалу уходила из моего сознания, и я покорился беспомощности нашей ситуации. Шедшие ниже по Восточной Стене борозды были бы, почти без сомнений, худшим вариантом. Настолько же опасным, как и карнизы, был риск падения. Любой срыв, нуждающийся в верёвке для торможения, стал бы фатальным — ни у одного из нас не было шансов. Тем не менее, каждый раз, когда я подходил к крутому участку и был вынужден лезть, развернувшись лицом к снегу, то обычно делал это, комбинируя падение и лазание. Снежная пороша была настолько непрочной, что без разницы, как жёстко вбивал я ноги. Как только я переносил вес с рук, то проскальзывал вниз на пару футов. Каждое внезапное скольжение, заставлявшее замирать сердце, казалось, останавливалось по какой-то своей собственной воле. Там, где меня останавливало, было не прочнее, чем там, откуда я сваливался. Это порядком трепало нервы.

Я заскользил снова, но на этот раз вскрикнул в испуге. Небольшой крутой склон, по которому я спускался, дном уходил прямо на край гребня, изгибавшегося назад. Когда я развернулся лицом к склону, то увидел, как огромный припорошенный карниз выпячивается под этим изгибом, а отпадающая под ним Западная Стена погружается на сотни метров вниз, на ледник. Саймон, двигавшийся позади меня на полную верёвку, был вне поля зрения, и не был предупреждён. Я был без понятия, по какой стороне падаю. В снежной суматохе меня бросило вниз так быстро, что мой вопль вышел больше похожим на писк сигнала тревоги, чем на громкую попытку предупредить. Саймон не видел падения и ничего не слышал.

Затем, всё также неожиданно, я остановился. Всё моё тело вдавилось в снег, голова оказалась погребена, руки и ноги раскинулись в крайне беспорядочной позе. Я не смел двинуться. Казалось, на склоне меня удерживала одна только удача, а ощущение, что снег движется и скользит мимо моего живота и бёдер, заставляло вжиматься глубже.

Я поднял голову и взглянул в сторону поверх правого плеча. Я был на самом краю гребня, точно в месте изгиба. Моё тело опрокинулось вправо, так, что, казалось, я висел над Западной Стеной. Все мои мысли сжались в неподвижности. Я учащённо дышал, панически всасывая воздух, но не двигался. Когда я снова выглянул, то понял, что, на самом деле, не потерял равновесие, как подумал при беглом осмотре сначала. Было похоже на обнаружение обмана в оптической иллюзии: неожиданно видишь то, на что, в действительности, смотрел всё это время. Изгиб гребня уходил влево от меня, и взгляд на торчащий под его дугой карниз запутал меня настолько, что я решил, что склонился над пропастью. На самом деле, я обнаружил, что правая нога пробила отверстие прямо в карнизе и, хотя левая нога остановила меня, другая толкнула на бок. Это объясняло, почему я чувствовал, что потерял равновесие, лёжа на правом боку. Я стал карабкаться и хвататься за снег слева, пытаясь перенести свой вес на ту сторону и втащить правую ногу обратно на гребень. В конце концов, мне это удалось, я выбрался с края и снова последовал по изгибу гребня.

Саймон появился надо мной. Он двигался медленно и всё время смотрел себе под ноги. Я переместился в безопасное место и крикнул ему, чтобы спускался по склону дальше влево. А потом понял, что меня яростно покачивает. Мои ноги неожиданно превратились в желе и тряслись. Потребовалось немало времени, чтобы эта реакция стихла. Достаточно долго, чтобы я мог видеть, как Саймон развернулся к склону лицом и спустился на пару шагов, а потом последовало неизбежное стремительное скольжение. Когда Саймон развернулся и проследовал по моим следам, я заметил напряжение на его лице. День больше не приносил ни удовольствия, ни веселья, а, когда Саймон приблизился ко мне, страх стал заразительным. Дрожащими голосами мы выразили своё беспокойство. Быстрые обрывочные проклятия и повторяющиеся фразы вырывались из нас прежде, чем мы успокоились.


Глава V. Катастрофа


Мы покинули снежную пещеру в семь-тридцать, а спустя два с половиной часа я заметил, что мы продвигаемся мучительно медленно. Уйдя с вершины прошлым днём, мы спустились вниз не более чем на триста метров, вместо того, чтобы пройти весь путь на ледник за шесть часов, как намечалось. Я начал испытывать нетерпение. Я устал от изматывающей необходимости всё время быть сосредоточенным. Гора утратила свою новизну и азартную привлекательность, и я хотел убраться с неё, как только представится возможность. Воздух был обжигающе холодным, а небо безоблачным. Солнце сияло ослепительным блеском на бескрайних снегах и льду. Поскольку мы должны были вернуться на ледник перед послеполуденной бурей, мне было наплевать на то, что решит устроить погода.

Наконец, петляющий хаос верхнего гребня стал легче, и я мог идти прямо по широкому ровному гребню, покрытому напоминавшими китовые спины буграми и переходившему в обрыв на его северном конце. Когда Саймон догнал меня, я отдыхал на своём рюкзаке. Мы не разговаривали. Утро уже сделало своё дело, и не осталось ничего, что бы можно было сказать. Глядя на наши следы, петляющие неравномерной дорожкой прямо к нам вниз, я молча дал себе зарок, что впредь буду внимательнее проверять пути спуска.

Взвалив на плечи рюкзак, я снова отправился в путь, не испытывая угрызений совести по поводу того, что сейчас буду впереди. Я хотел, чтобы последний участок шёл первым Саймон, но не мог выразить свои мрачные предчувствия точно и боялся его реакции даже больше, чем ещё одного тошнотворного срыва. Глубокий снег создавал препятствия на широкой и ровной седловине, и вместо тревоги, захлёстывающей каждое моё движение, я вернулся к чувству разочарованности, барахтаясь в снежной пороше.

Я вышел на всю верёвку, и Саймон уже приготовился идти следом, когда я шагнул в первую трещину. После стремительного падения я вдруг обнаружил, что стою прямо, но глаза были на одном уровне со снегом. Мелкая расщелина была заполнена порошей, так что, как бы неистово я ни метался, казалось, что я вообще не делаю движений наверх. В конце концов, мне удалось вытащить себя на поверхность. С почтительного расстояния Саймон смотрел на мои усилия с ухмылкой на лице. Я двинулся дальше вдоль гребня и снова потонул по горло в снегу. Крича и матерясь, я вскарабкался обратно на гребень, и к тому времени, как прошёл половину пути через плато над ним, то проваливался в небольшие трещины четыре раза. Как бы отчаянно я ни пытался, я не мог разглядеть сколь-нибудь предупреждающих знаков, указывающих их наличие. Саймон шёл сзади на всю длину верёвки. Состояние подавленности и изнеможение от восхождения бесили и приводили меня в ярость, которая, я знал, будет выплеснута на Саймона, если он подойдёт слишком близко.

Затем, присев возле дыры, которую я только что проломил, и, пытаясь восстановить дыхание, я оглянулся и был потрясён, отчётливо увидев сквозь гребень разверзнувшуюся подо мной пропасть. Бело-голубой свет мерцал из норы с просторов Западной Стены, которая, как я видел, неясно вырисовывалась ниже. Неожиданно в мозгу что-то щёлкнуло, и я понял, почему там много раз проваливался. Всё это была одна трещина, одна длинная линия излома прорезывалась вправо, через громадные топорщащиеся карнизы, которые и достраивали плато. Я быстро переметнулся в сторону и крикнул, чтобы Саймон был осторожен. Холмистый гребень был настолько широким и плоским, что мне никогда бы и в голову не пришло, что мы фактически можем стоять на нависающем карнизе, таком же большом, как и предвершинный карниз, но растянувшемся на несколько десятков метров. Если бы он обрушился, мы бы ушли вниз вместе с ним.

После этого я продолжил забирать как следует от края, оставляя значительный запас в пятнадцать метров. Саймон упал, когда оторвался карниз поменьше, находясь от края метрах в двенадцати. Сейчас не было никакого смысла рисковать: снежные борозды на восточной стороне переходили в более лёгкий, равномерно гладкий склон. Устало тащась по глубокому снегу к концу плато, я чувствовал, что мои ноги будто налились свинцом. Взобравшись на последний подъём гребня, я оглянулся и увидел, как Саймон волочится следом, опустив точно так же голову. Он выглядел усталым, как собака (как, впрочем, и я сам). Он шёл от меня на расстоянии полной верёвки, в сорока пяти метрах. И я знал, что он исчезнет из поля зрения, как только я начну спускаться вперёд по длинному некрутому склону.

Я надеялся увидеть, как склон переходит к низу в седловину, но был разочарован, обнаружив, что он слегка поднимается к второстепенной вершине карнизов, прежде чем снова уйти резко вниз. Но даже в таких условиях я мог разглядеть Южный гребень Ерупахи и знал, что седловина, безусловно, находится ниже, сразу же за следующим понижением. И после этого мы уже будем на самой нижней точке гребня, соединяющей Ерупаху и Сиула Гранде. Ещё полчаса, и мы окажемся на седловине, а оттуда спуститься на ледник будет проще простого. Я приободрился.

Начав спуск, я тут же почувствовал, как изменился угол наклона. Стало намного легче, чем тащиться вдоль плато, и я было радостно припустил по мягкому склону, но верёвка на моём поясе настойчиво задёргалась. Я и забыл, что Саймон всё ещё утомлённо бредёт по моим следам на гребне.

Я надеялся, что можно будет напрямую пойти к маленькой возвышенности, не наталкиваясь ни на какие препятствия, но был удивлён, увидев, что склон резко обрывается и переходит в ледяную отвесную скалу. Она шла под прямым углом как раз по моему пути, разрезая гребень пополам. Я осмотрительно приблизился к краю и выглянул над шестиметровым обрывом. Склон у своего основания уходил вправо, в гладкую, круто наклонённую стену. За ним, около 60 метров в сторону, лежала последняя возвышенность на гребне. По мере того, как скала удалялась от гребня, её высота стремительно увеличивалась. Я стоял примерно посередине этого ледяного клина, пересекающего гребень, на примыкающем к линии гребня узком краю. Осторожно уйдя траверсом от гребня, я время от времени выглядывал над скалой в поисках какого-нибудь слабого места в её стене, к концу возвышавшейся метров на десять. Я уже отказался от возможности дюльфера по скале: снег наверху был очень рыхлым, чтобы поставить якорь.

Для меня было открыто два варианта. Я мог либо остаться наверху, либо продолжить спускаться с гребня в надежде обойти крутой участок широким нисходящим траверсом. В конце скалы, оттуда, где я стоял, было видно, что предстояло очень утомительное и рискованное мероприятие. Чтобы обойти скалу, нам придётся идти окольным путём, по широкой дуге вниз, на ту сторону, и затем снова подниматься наверх. Первый склон выглядел очень круто и очень неустойчиво. Я уже достаточно наскользился по гребню, а заметённые ниже склона сотни метров пустот на восточном леднике подтолкнули меня к решению. Если один из нас упадёт, мы будем находиться на открытых склонах и не сможем задержаться. По крайней мере, на гребне мы могли обманывать себя, что сможем, если повезёт, в случае падения прыгнуть на другую от площадки уклона сторону.

Я вернулся по своим следам, намереваясь спуститься по скале в самой лёгкой её части. Я знал, что это невозможно будет сделать вблизи верхней части гребня, так как там находилась почти вертикальная стена порошкообразного снега. Мне нужно было найти слабину в скале: покатую линию или уходящую вниз по скале трещину, чтобы дать мне на льду некую точку опоры. Лёд на несколько ярдов от края гребня виделся очень твёрдым. Наконец, я увидел то, что искал, — совсем небольшой разлом в углу ледяной стены. Эта часть скалы была всё ещё отвесной, почти вертикальной, но не совсем. В месте разлома она была высотой около шести метров, и я был уверен, что несколько быстрых движений лазанием лицом к скале на этом участке позволят мне решить проблему.

Присев на колени, я повернулся спиной к краю скалы и сумел глубоко вбить ледорубы. Медленно я опускал ноги за скалу, пока её край не оказался на уровне моего живота и я не смог вбить кошки в ледяную стенку подо мной. Почувствовав, что кошки вошли и держат, я вытащил один ледоруб и снова всадил его пониже, совсем близко к краю. Он вошёл быстро и прочно. Достав айсбайль, я стал опускать грудь и плечи за край, пока не увидел ледяную стенку и не повис на молотке. Вися на ледорубе, я потянулся вбок, чтобы надёжно всадить молоток в стену левой рукой. Через несколько ударов я забил его, но остался недоволен им и вытащил, чтобы попытаться вбить снова. Я хотел, чтобы он стоял намертво, прежде чем я вытащу ледоруб, вбитый в выступ, и нагружу ледовый молоток. Я вытащил молоток, и тут раздался резкий треск, а моя правая рука, сжимавшая ледоруб, вылетела. Внезапный рывок развернул меня, и я немедленно стал падать.

Я ударился о склон у основания скалы, прежде чем увидел, что происходит. Когда я рухнул, то оказался лицом к склону, оба колена были выпрямлены. Почувствовав страшный удар в колено, я ощутил, как раскалываются кости, и закричал. Толчок отбросил меня назад и вниз, на склон Восточной Стены. Я покатился на спине головой вперёд. Стремительная скорость мешала мне соображать. Я думал об обрыве ниже, но ничего не чувствовал. Саймона сорвёт с горы. Он не сможет удержаться. Я снова закричал и тут же дёрнулся от внезапной жёсткой остановки.

Всё было неподвижно и безмолвно. А мои мысли мчались как сумасшедшие. Затем бедро наполнила боль — неистово жгущий огонь проходил внутри него, казалось, скапливаясь в паху, нарастая и нарастая... наконец я закричал, а моё дыхание перешло в обрывочные тяжёлые вздохи. Моя нога! О, Господи. Моя нога!

Я висел головой вниз, на спине, левая нога запуталась в верёвке надо мной, а правая расслабленно повисла сбоку. Я приподнял от снега голову и разглядывал поверх своей груди нелепое искривление в правом колене, что скручивало ногу в странном зигзаге. Я не связал это с болью, которая жгла мой пах. Она не имела ничего общего с коленом. Я освободил левую ногу от верёвки и стал переворачиваться, пока не повис вниз ногами, а грудью не упёрся в снег. Боль поутихла. Я забил левую ступню в склон и встал.

На меня нахлынула волна тошноты. Я прижал лицо в снег, и резкий холод, казалось, успокоил меня. Что-то ужасное, что-то тёмное и страшное произошло со мной, и, когда я думал об этом, то чувствовал, как мрачные мысли срывались в панику: «Я сломал ногу, вот и всё. Я мёртв. Каждый это скажет... Если вас только двое, сломанная лодыжка может обернуться смертным приговором... Если она сломана... Если... Не так уж и больно, может, я всего лишь порвал что-нибудь».

Я пнул правой ногой в склон, уверенный, что она не сломана. Колено взорвалось. Кость заскрипела, а огненный шар устремился из паха в колено. Я заорал. Посмотрев вниз, на колено, я увидел, что оно сломано, но всё ещё старался не верить тому, что вижу. Нога была не просто сломана, она была разорвана, вывернута, раздроблена, мне был виден вывих в суставе, и я знал, что случилось. От удара берцовую кость выбило вверх, через коленный сустав.

Как ни странно, казалось, глядеть на всё это мне помогало. Я ощущал себя непричастным к происходящему, как если бы проводил клиническое наблюдение кого-нибудь другого. С опаской я подвигал коленом, испытывая его. Попытавшись согнуть сустав, я немедленно прекратил, задохнувшись от прилива боли. Двигая ногой, я чувствовал измельчающий скрежет; как шаталась кость и много чего ещё помимо этого. По крайней мере, это был не открытый перелом. Я понял это, как только попытался сделать движение. Я не ощутил ни влаги, ни крови.
Наклонившись, я провёл правой рукой по колену, стараясь не обращать внимания на огненные вспышки, так что я мог с достаточной уверенностью почувствовать, что кровотечения, определённо, не было. Снаружи нога была целой, но она ощущалась гигантской, скрученной — и не моей. Боль разлилась вокруг неё, орошая огнём, как будто таким образом могла её вылечить.

Со стоном я крепко зажмурил глаза. Горячие слёзы наполнили их, и контактные линзы стали плавать под веками. Я снова сильно зажмурился и ощутил, как горячие капли скатились по моему лицу. Это была не боль, я чувствовал жалость к себе, так по-детски. При этой мысли я не мог сдержать слёзы. Казалось, что смерть ещё так далеко, а теперь всё окрашивалось её оттенком. Я потряс головой, чтобы остановить слёзы, но этот смертный след всё ещё оставался там.

Я забил в снег ледорубы и глубоко загнал в мягкий склон здоровую ногу, пока не был уверен, что она не будет соскальзывать. Из-за усилий вернулась тошнота, я почувствовал, как голова кружится, ничего не соображал и уже был близок к обмороку. Я подвинулся, и обжигающий приступ боли рассеял дурноту. На западе виднелась вершина Сериа Норте. Я был ненамного ниже её. Это зрелище доводило до сознания, как отчаянно изменилось положение дел. Мы всё ещё находились на гребне, на высоте 5800 метров, и были невероятно одиноки. Я посмотрел южнее, на небольшое возвышение, на которое надеялся быстро взобраться. Казалось, с каждой секундой, – по мере того, как я на него пялился, – оно росло. Никогда мне не взойти на него. И Саймон не сможет поднять меня туда. Он бросит меня. У него нет выбора. Подумав об этом, я затаил дыхание. Оставит здесь? Одного? От этой мысли меня прошиб озноб. Я вспомнил Роба, которого оставили умирать... Но Роб был без сознания, при смерти. У меня всего лишь больная нога. Ничего смертельного. Целую вечность я переваривал ошеломляющую мысль, что меня бросят. Мне хотелось кричать, хотелось ругаться, но я молчал. Если я скажу слово, то запаникую. Я уже чувствовал, что сохраняю хрупкий баланс на грани этого.

Верёвка, туго шедшая к моей обвязке, провисла. Саймон спускался! Я думал, он догадывается, что что-то случилось, но что я ему должен сказать? Если я сообщу, что только повредил ногу, а не сломал, заставит ли его это помогать мне? Мысли вертелись в голове при перспективе сказать Саймону, что я ранен. Я снова вжал лицо в холодный снег и попытался спокойно подумать. Мне нужно было остыть. Если он увидит меня паникующим и в истерике, то может сразу же отказаться. Я боролся, сдерживая свои страхи и думал: будь рассудителен. Я почувствовал, что успокаиваюсь, а моё дыхание становится ровным; даже боль показалась терпимой.

– Что случилось? Ты в порядке?

Я удивлённо посмотрел наверх. Я не слышал, как подошёл Саймон. Он стоял на вершине скалы и недоумённо смотрел вниз, на меня. Я сделал усилие, чтобы говорить нормально, как будто ничего не произошло:

– Я упал. Край обвалился, — я помолчал, а потом сказал настолько бесстрастно, насколько мог. — Я сломал ногу.

Выражение его лица мгновенно изменилось. Мне был виден целый спектр реакций. Я смотрел прямо на него. Хотел ничего не упустить.

– Ты уверен, что она сломана?

– Да.

Саймон уставился на меня. Казалось, он смотрел пристальнее и дольше, чем следовало бы, потому что он резко отвернулся. Но всё-таки не достаточно резко. Я успел заметить выражение, кратко пробежавшее по его лицу, и в этот момент понял его мысли. У Саймона был странно отчуждённый вид. Из-за этого я занервничал и вдруг почувствовал себя совершенно непохожим на него, чужим. Его глаза были полны размышлениями. Жалостью. Жалостью и чем-то ещё.
Отдалённостью, устанавливаемой по отношению к раненому зверю, которому уже не поможешь. Он пытался скрыть это, но я увидел и отвернулся, полный страха и волнения.

– Я спущусь к тебе по верёвке.

Он повернулся ко мне спиной и наклонился над снежным якорем, который забивал в мягкий снег. Саймон казался чёрствым и деловитым, и я всё гадал, уж не сделался ли я отчаянным параноиком. Я ждал, что он скажет что-нибудь ещё, но он хранил молчание, а я спрашивал себя, о чём он думает. Короткий, но очень опасный дюльфер на плохо заклиненном снежном якоре, и Саймон быстро опустился рядом со мной.

Он стоял рядом со мной и ничего не говорил. Я заметил его быстрый взгляд на мою ногу, но Саймон не сделал никаких замечаний. После небольших поисков, он нашёл упаковку парацетамола и дал мне две таблетки. Я проглотил их и стал наблюдать, как Саймон пытается вытянуть вниз дюльферную верёвку. Она не хотела двигаться, застряв в снежной тумбе, которую вырыл Саймон вокруг вышеупомянутого снежного якоря. Он выругался и отправился к месту, где стена была наименьшей, прямо к острию гребня. Я понимал, что везде был неустойчивый снег, и Саймон тоже, но у него не было выбора. Я отвернулся, не желая смотреть на то, что — я был уверен — обернётся роковым падением с Западной Стены. Это убьёт вдобавок и меня, но не прямо, и лишь чуть-чуть медленнее.

Саймон ничего не сказал насчёт того, что он собирается делать, а я слишком нервничал, чтобы подсказывать ему. В одно мгновение между нами возник непреодолимый разрыв, и больше мы не были командой, работающей вместе...


* * *

...Джо исчез за ещё одной возвышенностью на гребне и начал двигаться быстрее, чем я мог идти. Я был рад, что крутой участок, наконец, остался позади. Я был так близок к тому, чтобы всё на этом гребне и закончилось. Всё время срываться и постоянно на самом краю Западной Стены... я чувствовал себя уставшим и был признателен, что могу следовать по следам Джо вместо того, чтобы прокладывать тропу самому.

Я отдыхал в тот момент, когда увидел, что Джо прекратил движение. Видно, он наткнулся на какое-то препятствие, и я решил, что буду ждать, пока он снова не начнёт идти. После того, как верёвка снова поползла, я медленно поплёлся за ней дальше.

Внезапно последовал резкий рывок, и верёвка, ринувшись вперёд, туго натянулась поперёк склона. Меня протащило пару метров, но я заклинил ледорубы в снег и закрепился на случай нового рывка. Ничего не произошло. Я знал, что Джо сорвался, но не мог его видеть, поэтому остался на месте. Я подождал около десяти минут, пока туго натянутая на снегу верёвка не ослабла и я не был уверен, что Джо разгрузил верёвку. Опасаясь, что случится что-нибудь ещё, я осторожно стал двигаться по его следам. Весь напряжённый, я был готов зарубиться при первом признаке беды.

Когда я преодолел перегиб, то увидел внизу склон, где за краем обрыва исчезала верёвка. Я медленно приблизился, гадая, что же произошло. Дойдя до вершины обрыва, я увидел под собой Джо. Уткнув в снег лицо, он притулился на склоне, одна его нога была врыта в снег. Я спросил у него, что случилось, а он посмотрел на меня в недоумении. Я понял, что он ранен, но вся значительность происшедшего поначалу не дошла до меня.

Очень спокойно Джо сказал мне, что сломал ногу. Выглядел он жалко, и немедленная мысль пришла ко мне без каких-либо эмоций: «Тебе хана, дружище, ты мертвец... двух мнений об этом быть не может!» Я думаю, он тоже понимал это. Я увидел это на его лице. Оно было абсолютно благоразумным. Я знал, где мы находились. Мгновенно всё просчитав, я знал, что он нежилец. Мне никогда не приходило в голову, что я тоже могу умереть. Безоговорочно я допускал, что смогу спуститься с горы в одиночку. На этот счёт сомнений у меня не было.

Я увидел, что пытался сделать Джо, и понял, что если не подготовлю дюльфер, мне придётся сделать то же самое. Снег на вершине скалы был устрашающе сахаристым. Я откопал столько снежной поверхности, сколько смог, а затем зарыл снежный якорь в только что отрытую мной кашицу. Я знал, что якорь ни за что не выдержит мой вес, поэтому стал копать вокруг него широкую снежную тумбу. Когда я закончил, то подошёл спиной к краю скалы и подёргал верёвку. Она держала прочно, но никакой уверенности у меня не было. Я подумал о попытке вернуться на остриё гребня, где скала была наименьшего размера, но решил, что так будет даже опаснее. Я наполовину дюльферял, наполовину шёл лазанием, пытаясь не грузить верёвку, и чувствовал, как она прорезает тумбу. Но она выдержала.

Достигнув подножия скалы, я увидел, что дела с ногой Джо обстоят плохо, а сам он испытывает муки. Он казался спокойным, но вид у него был затравленный, а в глазах читался ужас. Он знал положение дел не хуже меня. Я дал ему несколько таблеток от боли, но знал, что они недостаточно действенные, чтобы существенно помочь. Нога Джо в коленном суставе была изогнута и деформирована, и мне пришло в голову, что если бы я мог увидеть её сквозь толстое волокно брюк, она бы предстала действительно скверной.

Я пребывал в растерянности, чтобы что-то произнести. Перемена в нашем положении оказалась слишком резкой. Я обнаружил, что верёвка застряла, и знал, что мне придётся вернуться наверх, в одиночку, чтобы высвободить её. В некотором смысле, это сбросило груз с моих мыслей и дало время прийти в себя в новой ситуации. Мне пришлось подниматься на скалу соло, и единственный верный путь был на остриё гребня. Я испугался предпринимать попытку. Джо попытался приблизиться ко мне и едва не упал. Я схватил его и помог вернуться в равновесие. Он стоял молча. Джо вывязался из верёвки, чтобы я мог организовать дюльфер. Я думаю, он был тихим, потому что знал: если бы я не схватил его, он бы пролетел всю длину Восточной Стены. Здесь я оставил его и забыл о нём.

Лазание вверх, по краю скалы, оказалось наитруднейшей и опаснейшей из вещей, что я когда-либо делал. Несколько раз моя нога проваливалась через порошу в пустоту. Будучи на середине пути, я осознал, что не могу вернуться обратно, но я и не думал, что буду это делать. Казалось, я взбираюсь на ничто. Всё, чего я касался, просто обрывалось. Каждая ступенька либо проседала, либо отрывалась, либо крошилась вниз, по Западной Стене. Но, — и это было невероятным, — казалось, я набирал высоту. Не знаю, как долго это заняло. По ощущениям, целые часы. Когда, в конце концов, я очутился на склоне, то трясся и так разнервничался, что пришлось замереть и успокоиться.

Я обернулся и был поражён, увидев, что Джо начал траверсировать прочь от скалы. Он пытался помочь себе, выписывая контуры вокруг небольшой возвышенности, что находилась перед ним. Двигаясь ужасно медленно, он вбивал ледорубы так глубоко, что его руки исчезали в снегу, а затем делал пугающий прыжок вбок. Джо тащился через склон, опустив голову, совершенно оторванный в своей уединённой борьбе. Под ним виднелись сотни метров открытого пространства, уходящего на восточный ледник. Я наблюдал за ним довольно равнодушно. Я не мог ему помочь, и мне пришло в голову, что, по всей вероятности, он упадёт и разобьётся. Эта мысль меня не встревожила. В некоторой степени я даже надеялся, что он упадёт. Я знал, что не смогу оставить его, пока он ещё будет бороться, но и понятия не имел, как смогу ему помочь. Я был в состоянии спуститься. Если я попытаюсь спустить его, то могу умереть вместе с ним. Это не пугало меня. Просто была бы излишняя жертва. В этом не было смысла. Я продолжал таращиться на него, ожидая, что он оступится.

После продолжительного выжидания, я развернулся и полез наверх, к снежному якорю. Затем, приведя его в порядок, я снова отступил к краю скалы. Я молился, чтобы он выдержал меня, и, когда приземлился на склоне ниже, молился снова, чтобы он не застрял. У меня не было намерения заново подниматься на гребень. Верёвка легко соскользнула, и, держа её, я обернулся, почти ожидая увидеть, что Джо исчез. Он всё ещё карабкался прочь от меня. За всё время, что понадобилось мне, чтобы подняться и спуститься, Джо преодолел всего лишь 30 метров. Я последовал за ним.


* * *

Сбоку от меня неожиданно возник Саймон. Я был не в силах наблюдать, как он поднимается на гребень. Был уверен, что он сорвётся. Поэтому я подумал, что лучше попытаюсь двигаться дальше. Я знал, что никогда не преодолею подъём, поэтому стал обходить возвышенность. Я не думал о последствиях. Я видел, как Саймон пробивается через порошу. Продвижение было медленным и утомительным, но я настолько сосредоточился на том, чтобы двигаться осторожно, что мог почти не обращать внимания на боль. Она стала ещё одной трудностью, с которой приходилось бороться и которая добавилась к остальным проблемам — сохранением равновесия, снежным условиям и передвижениям на одной ноге.

После моих первоначальных вихляющих прыжков последовательность движений улучшилась, и я стал дотошно следовать установившемуся образцу. Каждая последовательность равнялась одному шагу поперёк склона, и я начал чувствовать себя оторванным от всего вокруг. Я не думал ни о чём, кроме своей последовательности. Только один раз я остановился и обернулся на Саймона. Казалось, он вот-вот должен был сорваться, и я стремительно отвернулся. Под ногами виднелся бесконечный обрыв с Восточной Стены. Было соблазнительно думать, что я могу выжить, скатившись вниз, и, тем не менее, я знал, что, несмотря на наличие снега с равномерным углом наклона на протяжении всего пути, скорость падения превратит меня в клочья задолго до того, как я достигну дна. Я думал, что сорвусь в любом случае, но это ничего для меня не значило. Сама мысль не вселяла страха. Она казалось фактом, таким очевидным и неизбежным. В самом деле, в ней было что-то научно непоколебимое. Я знал, что погиб. В конце концов, это не будет иметь никакого значения.

Саймон пролез мимо меня и стал вытаптывать поперёк склона траншею, пока не оказался вне поля видимости, за изгибом склона. Он сказал, что пойдёт вперёд, чтобы посмотреть, что находится за углом. Никто из нас не обсуждал то, что мы собирались делать. Не думаю, что мы видели в этом большую необходимость. Так что я возвратился к своим последовательностям. Благодаря траншее стало легче, но всё ещё был необходим полный контроль. Меня поразило, что мы оба избегали главного вопроса. На протяжении более двух часов мы действовали так, будто ничего не случилось. У нас был негласный договор. Понадобилось время, чтобы созреть. Мы оба знали правду, и она была очень простой. Я получил травму и вряд ли выживу. Саймон мог начать спускаться в одиночку. Пока я ожидал, что он предпримет, создалось такое чувство, как если бы я держал что-то ужасно хрупкое и драгоценное. Если бы я попросил Саймона помочь, то мог бы потерять эту драгоценность. Он мог бросить меня. Я молчал, но уже не из-за страха потерять самообладание. Сейчас я мыслил трезво.

Последовательность стала выполняться на автомате. Я удивился, услышав, как Саймон спрашивает, всё ли в порядке. Я уже позабыл о нём и не имел понятия, как долго я проделывал на снегу свои шаги. И я почти забыл, зачем это делал. Подняв глаза, я увидел, что Саймон сидит на снегу и смотрит на меня. Я улыбнулся ему, и он ответил кривой усмешкой, которая не смогла скрыть его тревожности. Он сидел, оглядывая уходящий вниз, в сторону холма, вокруг которого мы двигались, склон. Позади него я увидел верхнюю часть гребня.

– Я вижу седловину, — сказал он, и я ощутил прилив надежды, пронёсшийся сквозь меня подобно холодному ветру.

– Это точно? Я хочу сказать, это прямой склон вниз? — спросил я, стараясь сдерживать волнение в голосе.

– Более или менее...

Мои движения выходили торопливыми, но в то же время я старался не спешить. Вдруг я испугался пропасти подо мной. Почувствовав дрожь, я понял, что, если бы ощутил что-то похожее, когда только начал движение, то никогда бы не достиг этого места. Я добрался до Саймона и плюхнулся в снегу напротив него.

Саймон положил руку мне на плечо:

– Как ты?

– Лучше. Болит, но... — разговаривая с ним, я чувствовал себя маленьким и бесполезным. Его обеспокоенность напугала меня, и я не был уверен, что за этим кроется. Пожалуй, он хотел мягко сообщить мне о чём-то. — Я уже не могу, Саймон... Я не спущусь на такой скорости.

Если я ждал ответа, то не получил его. Казалось мелодраматичным озвучивать это, и Саймон проигнорировал подразумеваемый вопрос. Он начал вывязывать из обвязки верёвку.

Я посмотрел вниз, на седловину. Она находилась в 200 метрах ниже и немного правее нас. Не раздумывая, я стал разрабатывать вероятные способы, чтобы до неё добраться. Дюльферять прямо на седловину было очень трудно, так как это значило спускаться по диагонали, пересекая угол склона. Нужно было идти прямо вниз, а затем горизонтально через седловину. Траверс предполагался короче, чем на склоне, который я только что пересёк.

– Как думаешь, ты выдержишь мой вес на этом снегу? — спросил я.

У нас больше не осталось снежных якорей. Если Саймон будет удерживать меня на верёвке, ему придётся делать это, стоя на рыхлом открытом склоне без точек.

– Если мы выкопаем большое ковшеобразное сиденье, у меня должно получиться удержать тебя. Если оно начнёт рушиться, я всегда могу крикнуть, и ты разгрузишь верёвку.

– Ладно. Будет быстрее, если ты спустишь меня на двух верёвках, связанных вместе.

Он кивнул в знак согласия. И тут же стал рыть себе страховочное сиденье. Я схватил две верёвки, связал их и ввязался в свободный конец. Второй конец уже был пристёгнут к обвязке Саймона. В результате, сейчас мы были связаны вместе одной, почти стометровой верёвкой, которая была призвана сократить вдвое время, затрачиваемое на рытьё кресел для страховки, и удвоить расстояние, покрываемое при спуске. Саймон мог контролировать скорость спуска, используя страховочное устройство, и, таким образом, снизить резкие рывки, связанные с весом, и избежать потери верёвки, если он не сможет удержать её в замёрзших рукавицах. Единственной проблемой был узел, соединяющий верёвки. Пропустить его через стакан[8] можно было только одним способом: выщелкнуть верёвку из стакана, а затем снова вщелкнуть узлом с другой стороны. Это будет возможно, только если я встану и разгружу верёвку. Я благодарил звёзды, что не сломал обе ноги.

– Ладно. Ты готов?

Саймон уселся в глубокую яму, которую вырыл в склоне, сильно уперевшись ногами в снег. Он удерживал страховочное устройство с вщёлкнутой в него верёвкой, которая уходила ко мне. Она была натянута между нами.

– Да. Сейчас приготовлюсь. Если что-то будет проскальзывать, кричи.

– Крикну, не волнуйся. Если подойдёт узел, и ты не услышишь меня, я дёрну верёвку три раза.

– Хорошо.

Я незамедлительно лёг на грудь ниже Саймона и стал ползти вниз, пока весь мой вес не оказался на верёвке. Сначала я не мог довериться и позволить ногам висеть свободно, не упираясь в снег. Если бы сиденье сразу обвалилось, мы бы упали в одно мгновение. Саймон мне кивнул и улыбнулся. Воодушевлённый его уверенностью, я поднял ноги и начал скользить вниз. Сработало!

Он стал плавно выдавать верёвку, постепенно меня опуская. Я лежал на снегу, держа в каждой руке по ледорубу, готовый вбить их, как только почувствую, что начинаю падать. Порой кошка на правом ботинке попадала зубьями в снег, и моя нога тряслась. Я силился не кричать, но не мог. Я не хотел, чтобы Саймон останавливался.

Он справился за поразительно короткий срок. Я взглянул наверх и увидел, что Саймон оказался далеко от меня. Так, что я мог разглядеть только его голову и плечи, торчавшие из сиденья в снегу. Он что-то крикнул, но я не мог разобрать, пока три коротких рывка всё не прояснили. После нескончаемо долгого траверса на горе, меня поразила скорость, с которой я преодолел 50 метров. Поразила и обрадовала, я даже стал посмеиваться. За такой короткий срок моё настроение рассталось с безысходностью и отчаянием и перешло в дикий оптимизм, а смерть устремилась назад, чтобы стать расплывчатой перспективой, а не неизбежной действительностью.

Верёвка ослабла, и я заплясал на здоровой ноге. Я прекрасно знал, что, пока Саймон пропускает через стакан узел, мы становимся наиболее уязвимыми. Если я упаду, то пролечу длину целой верёвки, прежде чем на мгновение меня задержит ввязанный в Саймона узел, а потом рывок сдёрнет с горы и его самого. Я зарубился и стоял неподвижно. Справа подо мной виднелась седловина, уже намного ближе. Несколько подёргиваний верёвки, и я аккуратно лёг на склон, так как начиналась вторая половина спуска.

Я помахал далёкому красно-синему пятнышку надо мной и увидел, как Саймон встал со своего снежного кресла. Он развернулся лицом к склону и стал вбивать ноги в снег. Верёвка закрутилась мимо меня вниз. Саймон был на пути ко мне. Я повернулся и стал рыть другое кресло. Я копал вглубь склона, делая дыру, чтобы Саймон мог поместиться внутри полностью. Я сделал в задней стенке и внизу изгиб так, чтобы пол поднимался к краю норы. Удовлетворившись, я посмотрел обратно вверх: Саймон быстро двигался ко мне.

Следующий спуск прошёл гораздо быстрее. Мы освоили эффективную систему. Лишь одна тень ложилась на наш всё нараставший оптимизм — погода. Она быстро портилась, облака перелетали через седловину, и огромная масса туч вскипала на востоке. Ветер неуклонно усиливался, раздувая порошкообразный снег по склону. Я видел фонтаны снега, устремившиеся через Западную Стену горизонтальным потоком. Как только поднялся ветер, температура упала. Я почувствовал, как покалывает лицо, а подбородок и нос коченеют. Пальцы стали замерзать.

Саймон присоединился ко мне после второго спуска. Мы были почти на одном уровне с седловиной, но, чтобы достичь её, нужно было пройти горизонтальным траверсом.

– Я пойду вперёд и проделаю траншею.

Саймон не стал ждать ответа, и я почувствовал себя незащищённым, когда увидел, как он удаляется от меня. Путь до седловины казался далёким. Я гадал, стоит ли развязываться. Мне не хотелось, хотя логика подсказывала, что верёвка сейчас бы меня не спасла. Если я сорвусь, то потяну за собой Саймона, но я не мог заставить себя освободиться от утешительной уверенности, связанной с верёвкой. Я взглянул на Саймона. И не смог в это поверить! Он достиг седловины, хотя был всего лишь в двадцати пяти метрах от меня. П0зднее послеполуденное освещение искажало расстояние.

– Давай! — крикнул он, перекрывая ветер. — Я держу.

Я почувствовал лёгкий рывок на поясе. Саймон выбрал оставшуюся слабину, давая понять, что страхует меня. Я подумал, он имел в виду, что в случае моего срыва прыгнет на западную сторону. Другого способа задержать меня не было. Я проковылял боком, и чуть не потерял равновесие, когда зацепился ногой. Какой-то хрящ провернулся в колене, и от шока я зарыдал. Боль стала легче, и я стал ругать себя за отсутствие сосредоточенности. Ту модель движений, ползком и вбок, что я испробовал до этого, пришлось проделать ещё раз. Когда я не мог перенести ногу, то вытягивал руку и приподнимал ногу вдоль траншеи, которую проложил Саймон, а затем возвращался к своей последовательности. Нога стала безжизненной; тяжёлым бесполезным предметом. Если она препятствовала или причиняла мне боль, я проклинал её и убирал в сторону, как если бы это был стул, об который я споткнулся.

Седловина была обнажена, дул ветер, но первое время нам был чётко виден внизу западный склон горы. Прямо под нами лежал ледник, по которому мы шли пять дней назад. Он изгибался по направлению к моренам и трещинам, что вели в базовый лагерь, почти в 900 метрах ниже нас. Нам предстояло много длинных спусков, но все они обещали быть скоростными, так что чувство безнадёжности, овладевшее нами на ледяной скале, покинуло нас. Ключевым было достижение седловины. Если бы между ней и скалой был бы какой-нибудь отвесный рельеф, мы никогда бы его не прошли.

– Который час? — спросил Саймон.

– Чуть больше четырёх. У нас больше нет времени, да?

Я видел, как Саймон взвешивает возможности. Под седловиной стена была захвачена мелким снегом, а накопление облаков почти достигло предела. Из-за снежного порошка, сметаемого на нас со склонов ветром, было трудно судить, начался снегопад или нет. Мы сидели на седловине не очень долго, но я уже онемел от холода. Я хотел продолжить спускаться, но решение было за Саймоном. Я ждал, что он постановит.

– Думаю, мы должны продолжать, — сказал он наконец. — Справишься?

– Да. Давай идти. Я замёрз.

– Я тоже. Мои руки снова онемели.

– Можем вырыть пещеру, если хочешь.

– Нет. Мы не доберёмся до ледника дотемна, но склон вниз здесь отчётливый. Лучше сбросить высоту.

– Верно. Мне не нравится, как выглядит погода.

– Вот, что меня тревожит. Хорошо, я спущу тебя отсюда. Нам нужно уходить дальше направо, но не думаю, что ты сможешь двигаться по диагонали. Нам остаётся только рискнуть и спускаться прямо.

Я соскользнул с гребня на Западную Стену. Саймон отошёл от края, уперевшись, чтобы выдержать мой вес. Первые из множества снежных потоков обрушились на меня, утягивая вниз. Я съезжал всё быстрее и кричал Саймону: «Помедленнее!», но он меня не слышал.


Глава VI. Последний выбор


Я вырыл ковшеобразное сиденье в безумной и нервной спешке. Первые 100 метров спуска с седловины обеспокоили меня. Было совершенно невозможно спускаться по диагонали вправо. Сила тяжести превратила меня в мёртвый груз, и никакое количество вбиваний ледорубов в снег не могло предотвратить отвесного вертикального спуска.

Условия на стене заметно отличались от тех, что были на склонах выше седловины. Саймон выдавал верёвку быстрее, чем я ожидал, и вопреки моему беспокойству и крикам о боли не собирался сбавлять темп. Через 15 метров я перестал ему кричать. Все способы коммуникации тонули в нескончаемом снежном потоке и поднявшемся ветре. Вместо этого я сосредоточился на том, чтобы держать ногу подальше от снега. Это была невыполнимая задача. Несмотря на то, что я лежал на здоровой ноге, кошка на правом ботинке под весом тела цеплялась за снег. С каждым резким рывком моё колено опаляло жгучей болью. Я задыхался, рыдал, проклинал снег и холод, а больше всего Саймона. Когда он пропускал узел, я, чувствуя рывки верёвки, подпрыгивал на левой ноге и, вбив рукоятки ледорубов в снег, склонялся над ними, пытаясь выбросить из головы эту боль. Она угасала медленно, оставляя страшную мучительную пульсацию и свинцовую усталость.

Очень скоро я снова почувствовал рывки, беспечно откинулся на верёвке и позволил себя спускать. Я снижался до тех пор, пока уже не мог этого вынести и всё же ничего не мог поделать, чтобы избавиться от этой муки. Вопли и крики Саймону, чтобы он остановился, ни к чему не приводили; упрёки должны были куда-то вылиться, поэтому я проклинал Саймона на чём свет стоит. Я всё время думал, что верёвка вот-вот подойдёт к концу и что я остановлюсь в любой момент, но, казалось, она удвоилась в длину.

Здесь стена была намного круче, чем над седловиной, достаточно крутой, чтобы напугать меня и заставить думать, что Саймон с трудом всё контролирует. Я не мог игнорировать мысль, что сиденье обрушится, и напрягался. Я ждал мгновенного мимолётного ускорения, которое сказало бы мне, что Саймона сбросило вниз и что мы оба умрём. Этого не случилось.

Ужасное скольжение прекратилось, и я молча повис на склоне. Три слабеньких рывка прошли по натянутой верёвке, и я вскочил на ногу. Меня захватил прилив тошноты и боли. Морозные заряды снега приятно хлестали по лицу. Голова прояснилась, и я ждал, что жжение в колене утихнет. Пару раз, когда цеплялся ботинок, я чувствовал, как колено поворачивается в сторону, и каждый раз движение было неестественным. Когда колено скручивалось, вспыхивала боль, и, казалось, внутри сустава его части режут друг друга, сопровождаемые тошнотворным хрустом хрящей. Я только прекращал стонать, как мой ботинок цеплялся снова. В конечном счёте, нога стала безудержно трястись. Я пытался остановить эту дрожь, но чем больше старался, тем сильнее тряслась нога. Я прижался лицом в снег, стиснул зубы и ждал. Наконец, она успокоилась.

Саймон уже начал спускаться, и, пока он двигался, провисшая кольцами верёвка опускалась мимо меня. Я поднял голову, но не смог разглядеть, где он находится. Кучи снега обрушивались вниз, объяв весь склон. Сквозь него мне ничего не было видно. В любом случае, потоки снега усилились, а это значило только одно: начался очень сильный снегопад. Подо мной картина была столь же ограниченной. Я стал копать Саймону страховочное кресло. Эта работа согревала меня и отвлекала внимание от колена. Когда я снова взглянул вверх, то увидел Саймона: он быстро спускался.

– Если так пойдёт, к девяти часам мы уже будем внизу, — произнёс он весело.

– Надеюсь, что так, — больше я ничего не сказал. Мне ничем не помогло бы, заведи я волынку о том, как себя чувствую.

– Прекрасно! Давай продолжим, — он сел в нору и приготовил верёвки к очередному спуску.

– Ты разве не передохнёшь?

– Нечего ждать! Вперёд.

Он всё ещё улыбался, и его уверенность была заразительной. «Кто сказал, что один человек не может спасти другого», — подумал я. Мы перешли от восхождения к спасательным работам, а товарищество работало всё так же эффективно. На несчастном случае всё не закончилось. Поначалу присутствовал элемент неопределённости, но, как только мы стали действовать конкретно, всё встало на свои места.

– Хорошо. Готов, когда и ты, — произнёс я, снова ложась набок. — Немного помедленнее в этот раз. Иначе, ты оставишь меня без ноги.

Казалось, он меня не услышал, так как поехал вниз я даже быстрее, чем раньше, и пытка ударами началась снова, с удвоенной силой. Мой оптимизм испарился. Я ни о чём не мог думать, кроме как дотерпеть до перестёжки. Прошла бесконечность, прежде чем я дождался, но недолгая передышка была слишком короткой, и, прежде чем адская боль утихла, я снова заскользил вниз.

Я упёр руки в снег, тщетно пытаясь приподнять с поверхности ногу. Ледорубы болтались на петлях вокруг пояса, и руки замёрзли. Нога цеплялась. Я ничего не мог поделать. Мышцы затекли. Я снова и снова пытался убрать ногу подальше от снега, но она слилась в один неуклюжий мёртвый груз. Я зажал мышцы бедра в попытке поднять ногу, но ничего не произошло. Она больше не являлась частью меня. Не подчинялась командам, свисала безжизненно и бесполезно. Она цеплялась снова и снова, крутилась и выворачивалась, вызывая самую дикую боль. Наконец, я отказался от своих попыток, лёг безвольно под движущимся снегом и зарыдал. Снижение продолжилось. Я перестал думать об окончании спуска и целиком отдался боли. Она затопила колено и побежала вверх по бедру, заполняя все мои сознательные мысли своим жаром. С каждым толчком она поднималась выше, требуя внимания, становилась чем-то, наделённым собственной индивидуальностью, и, наконец, я смог отчётливо различить её послание: «Я ранен. Мне нанесён ущерб. Мне нужен отдых, оставь меня в покое!»

Движение внезапно прекратилось. По верёвке прошли вниз три толчка. Качаясь, я встал. Попытался схватить ледоруб, чтобы начать рыть другое сиденье, но не смог сжать рукоятку. Когда я смог удержать ледоруб в рукавице, он заходил из стороны в сторону. Я попытался взять молоток, но с тем же результатом. Я дёрнул правую рукавицу, но не смог схватить её достаточно крепко, чтобы снять, и, в конце концов, сорвал зубами. Синие термоперчатки остались на руке, ткань покрылась инеем. Даже через перчатки я видел, как задеревенели мои пальцы. Они двигались неуклюже и только вместе, отказываясь сжаться в кулак.

Пока я держал руку в куртке под мышкой, со склона посыпался снег и заполнил рукавицу, что свисала с моего запястья на резинке. Всё, о чём я мог думать, — это обжигающая боль, которую несла с собой притекающая кровь. Даже сильнейшая до слёз боль в нижней части ноги притупилась перед неприятным покалывающим жаром в пальцах. Когда стало легче, я высыпал снег из рукавицы, надел её поверх перчатки и проделал то же самое с другой рукой.

Саймон спустился прежде, чем я успел наполовину вырыть ему сиденье. Он ждал молча, опустив голову. Взглянув на него, я заметил, что он держит обе руки под мышками.

– Мои сделались просто ужасны. Думаю, что отморозил их, — произнёс я.

– Это всё спуск. Руки прямо-таки замерзают, когда я тебя спускаю. Никак не могу согреть средние пальцы. Они совсем застыли.

Саймон крепко зажмурился, борясь с жаркой болью. Более тяжелый заряд снега обрушился на него, но Саймон не обратил на него внимание. Снег частично засыпал сиденье, что я копал. Я смёл снег рукой.

– Давай. Становится хуже. Нам нужно спешить.

Я лёг у его ступней, и, когда верёвка была жёстко выбрана, перенёс вес с ноги, весь напрягшись от перспективы очередного спуска. Саймон начал опускать меня в спешке, и, когда мой ботинок попал в снег, я вскрикнул. Я смотрел на него, когда кричал. Саймон оставался бесстрастным и продолжал выдавать верёвку. У него не было времени на сочувствие.

К концу четвёртого спуска мне стало хуже. Дрожь в ноге сделалась непрерывной и не унималась. Боль достигла того уровня, после которого она уже не усиливалась, оставаясь неизменной, ударял я свою ногу или нет. Странно, но боль стала немного терпимей, и я больше не морщился и не вздрагивал от перспективы зацепить ногу. К такой устойчивой боли я мог приспособиться. Однако рукам моим сделалось намного хуже. Согревание, повторявшееся в конце каждого спуска, с каждым разом делалось менее эффективным. Руки Саймона были ещё хуже, чем мои.

Буря неуклонно усиливалась, снег пошёл по склону непрерывно, угрожая сбросить меня, пока я рыл сиденья. Ветер прохаживался по стене, занося снег на открытые участки кожи и проталкивая его в малюсенькие отверстия в одежде. Я почти вымотался.

Когда спуски продолжились, я погрузился в кроткую покорность. Цель этого спуска давно была мной забыта. Я не думал про то, что будет впереди, а всего лишь о том, как выдержать настоящее. На пунктах страховки Саймон ничего не произносил: выражение его лица оставалось жёстким и неизменным. Мы замкнулись в суровой борьбе, я был частью больной и разрушенной, а Саймону досталась нескончаемая физическая битва, чтобы спускать меня почти девятьсот метров без перерыва. Я гадал, как часто ему приходило на ум, что места страховки могут обрушиться в любой момент. Я находился за пределами забот о таких вещах, но Саймон всё это время знал, что смог бы вполне благополучно спуститься и в одиночку, если бы захотел. Я начал благодарить его за то, что он делал, но потом быстро остановился. Это только подчёркивало мою зависимость от него.

Я рыл пятое место страховки, когда Саймон спускался ко мне. Но не продвинулся далеко. Очистив слой снега, я натолкнулся на лёд. Я стоял на левой ноге, но она не входила глубоко. Тогда я присел в неудобном положении на передние зубья кошки и почувствовал, как от напряжения у меня затекли икроножные мышцы. И мысль о том, что я могу соскользнуть, терзала мой разум. Тогда нас обоих сорвёт с горы. Но хуже этого то, что попытка стоять почти неподвижно вызвала у меня тошноту и головокружение. Я тряс головой и прижимал её в снег, боясь, что потеряю сознание. Мы через столько прошли, и после всего такая смерть казалась просто глупой.

Насколько я замёрз, можно было судить по тому, сколько времени заняло, прежде чем я додумался забить в склон ледобур. Ветер и непрекращающиеся мелкие лавины затуманили мой разум после того, как поразили тело. Даже когда меня посетила эта идея, потребовалось некоторое время, чтобы прорваться сквозь сонную апатию, засосавшую меня, и претворить её в действие, которое само по себе казалось достижением. Моё поведение встревожило меня. Я слышал о людях, поддавшихся холоду. Они не осознавали этого, реагировали лениво и не задумываясь. Привязавшись к ледобуру, я откинулся на нём и начал интенсивно упражняться, чтобы согреться и не заснуть. Я двигал как можно большей частью тела, махал и хлопал руками, энергично растирал себя и тряс головой. Понемногу я согрелся и почувствовал, как вялость пропадает. Саймон заметил ледобур. Это был первый лёд, который мы обнаружили на стене за всё время, и Саймон посмотрел на меня вопросительно.

– Что-то есть под нами. Отвесный участок или что-то вроде этого, — сказал я.

– Да... Мне ничего не видно внизу, — он откинулся на буре, пристально всматриваясь под собой. — Действительно, становится круче, но я не вижу из-за чего.

Я посмотрел вниз и увидел только вихрящиеся облака снега, устремляющиеся вниз. Снег заполонил небо. Он либо шёл оттуда, либо его раздувал ветер. В конечном счёте, итог был один — повсюду белая мгла.

– Это плохая идея спускать меня, если ты не знаешь, что внизу, — произнёс я. — Там может быть что угодно... Скальный контрфорс, ледопад, что угодно.

– Я знаю, но не могу вспомнить, чтобы видел что-нибудь очень большое, когда мы были на Сериа Норте. А ты?

– Нет. Может быть, пару выходов скальных пород, но больше ничего. Почему бы тебе не дюльфернуть вниз? И, если всё хорошо, дёрнуть пару раз верёвку, чтобы я шёл следом. Думаю, я смогу дюльфернуть сам.

– У нас нет другого выбора. Хорошо, я поставлю ещё один бур.

Он забил бур в прочный водный лёд и прощелкнул через него двойную верёвку. Я отвязался и остался стоять в безопасности, прищёлкнутый в свой бур. Когда Саймон спустится на всю длину, он организует страховку и даст мне сигнал спускаться. Я крикнул ему, пока он дюльферял:

– Завяжи на верёвках узел. Если у меня закончатся силы, я не хочу слететь с конца верёвки.

Он махнул рукой в знак того, что понял, и заскользил в облака снежного вихря. Вскоре он скрылся из виду, и я остался один. Я старался не думать о том, что с ним сейчас творится. Бесшумно стоя на одной ноге, я всматривался в бешено вращавшийся вокруг меня снег. Были слышны только свист падающего на мою куртку снега да редкие порывы ветра. В таком месте было дико находиться одному. Я подумал о солнце на Ерупахе, которое видел сквозь отверстие в снежной пещере — это было сегодняшним утром! Боже! Казалось, это было так давно. Всего лишь этим утром... и мы спустились с гребня, и через эти трещины, а потом с той ледяной скалы. Прошла целая жизнь... столько всего изменилось. Холод снова подкрался ко мне, и я почувствовал, как он разливается с тяжёлой медлительностью.

Я снова начал свою согревающую зарядку: хлопал руками, растирался, всячески прогоняя непрошеного гостя. Потом увидел, как верёвки отрывисто задёргались. Я схватил их и ощутил, как рывки прошли по ним снова. Я продел верёвки через страховочное устройство и вывернул ледобур, на котором висел. Я стал бережно спускаться по дюльферным верёвкам, высматривая в ледобуре какие-либо признаки неисправности. Верёвки пошли легче, и я заскользил вниз за Саймоном.

Через шесть метров склон подо мной стал переходить в вертикаль. Я прекратил движение и посмотрел вниз. Мне было видно, что метрах в пяти ниже склон делался положе. А дальше лишь сплошные брызги снега. Когда я дюльферял мимо стены, то заметил, что она представляет собой отвесную скальную стену с залепившими её участками льда. Она медленно проходила мимо в виде коротких ступенчатых стенок с каскадами крутого льда между ними. Два или три раза я больно стукнулся о скалу, но в большинстве своём нашёл дюльфер более лёгким и гораздо менее травмоопасным, чем когда тебя спускают. Я мог контролировать скорость спуска, и это помогало. Крутые стены преодолевались совершенно безболезненно, потому что я мог уворачиваться и позволить повреждённой ноге свободно висеть в пространстве, и даже на каскадах мне удалось её не зацепить.

Я сосредоточился на осторожном спуске и был всецело поглощён тем, что делаю, и тут голос Саймона ворвался в мои мысли. Я посмотрел вниз и увидел его, откинувшегося на ледобуре. Он посмеивался.

«Там ещё один крутой участок. Я видел под ним снежный склон, так что он вряд ли уходит далеко», — сказав это, он вытянулся, схватил меня за пояс и аккуратно подтащил к себе. Он действовал осторожно, почти нежно. Когда я остановился возле него, Саймон развернул меня так, что я оказался спиной к склону. Он вщелкнул меня во второй ледобур, который вкрутил рядом с тем, на котором висел сам. И направил мою неповреждённую ногу на полочку, которую вырубил во льду. Позже я осознал, что Саймон был полностью осведомлён о той боли, которую доставлял мне, и эта забота была безгласным способом сказать: «Всё в порядке. Я не был подонком. Просто так нужно было сделать».

– Теперь недалеко. Может быть, ещё четыре спуска после следующего дюльфера.
Я знал, что это его предположения. Саймон пытался подбодрить меня, и я был глубоко благодарен ему. За короткое время, на заметённой бурей страховке мы вняли тёплому чувству дружбы. Словно какое-то клише из третьесортного фильма про войну: «Мы все вместе, парни. И мы постараемся вернуться домой». Но также оно ощущалось истинным, настоящим, чем-то незыблемым во всей этой неопределённости. Я положил руку на плечо Саймона и улыбнулся. За ответной слабой улыбкой я прочитал всю правду о нашей ситуации. От Саймона потребовалось многое, и он выглядел осунувшимся. На его лице, измученном холодом, отразилось всё напряжение, через которое он прошёл, а глаза не улыбались. В них было беспокойство, был страх, и я видел это, несмотря на его уверенные слова. Мрачная неопределённость отражала истинное положение вещей.

– Я в порядке, — сказал я. — Боль сейчас не такая сильная. Как твои руки?

– Плохо. И становятся хуже, — он улыбнулся, и меня кольнуло чувство вины. Это была его цена. Свою я уже заплатил.

– Я дюльферну вниз и организую страховку.

Саймон шагнул со склона и плавно нырнул в водоворот брызжущего внизу снега. Я быстро присоединился к нему у большого страховочного кресла, которое он вырыл. Мы возвратились к нашим спускам с несуществующих страховочных станций. Я проверил свои часы. Но не разглядел циферблат и удивился, заметив, как стало темно. Когда я включил небольшую подсветку в часах, то увидел, что сейчас семь-тридцать. За час с небольшим стемнело, а я не заметил! Это заставило меня осознать, как мало мне приходилось делать. Для выкапывания страховочных кресел и попыток отгородить сознание от спусков свет был не нужен.

Приподнятое чувство от спусков дюльфером осталось со мной и на следующем участке, так что пришлось противиться желанию рассмеяться от волнения, когда спуск продолжился. Я ощущал себя неразумным ребёнком. Мысль добраться до ледника и уютно устроиться в снежной пещере становилась непреодолимой. Она наполняла моё сознание, как образы горячей еды перед костром после долгого холодного дня на склонах. Я попытался отделаться от неё, напуганный тем, что подобный образ мыслей накличет беду. «Кто много хочет, тот мало получит», — сказал я себе, но это не сработало. Спуск пошёл быстрее и легче. Боль оставалась со мной, но была второстепенной: оказаться внизу — это всё, о чём я мог думать.

Подобный спуск сделался второй натурой, как если бы мы практиковали его годами, и, пока мы скользили невидимыми через бурю, оптимизм в нас рос как снежный ком с каждым пройденным метром. Саймон широко улыбался при каждой встрече, а его глаза, сиявшие при свете моего фонаря, сказали мне всё. Мы вернули контроль над ситуацией и больше не чувствовали, что спасаемся беспорядочным бегством или в отчаянии боремся в неравенстве сил. Мы знали, что контролируем спуск и упорядочили его. Я сжал плечи под необычайно мощным порывом летящего снега и напрягся, пока он не иссяк. Снова движение... накопившийся между грудью и склоном снег хлынул вниз, мне на ноги, и я счистил его с места для страховки, которое только что выкопал. В погоде не было и намёка на улучшение, но, по крайней мере, не становилось хуже. Саймон появился из мрака надо мной. Свет его фонаря полыхнул от облака снега жёлтым. Я смотрел на него так, что свет моего фонаря указывал ему линию спуска. Он оказался возле меня, когда ещё одна лавина высыпала на нас. Мы оба пригнулись.

– Твою мать! Она чуть не сбила меня.

– Они становятся больше. Наверно, потому, что мы почти у подножия. По дороге вниз скапливается больше снега.

– Я подумал, может, мне развязаться. Тогда, если меня собьёт, я не утяну тебя за собой.

Я рассмеялся. Если он упадёт, оставив мне верёвку, я ничего не смогу с ней сделать.

– Я, в любом случае, отправлюсь следом, так что можешь с таким же успехом оставаться привязанным. Так мне не придётся об этом беспокоиться... и я смогу свалить вину на тебя!

Он не засмеялся. Он почти забыл, что я ранен, и сейчас я напомнил ему об этом. Саймон расположился в снежном кресле и подготовил верёвки к следующему спуску.

– Думаю, самое большее, два спуска. Сейчас будет восьмой, плюс два дюльфера, так что мы преодолели восемьсот метров или около того. Не может быть более девятисот, так что этот, возможно, даже будет последним.

Я кивнул в знак согласия. Саймон уверенно улыбался мне, пока я скользил вниз по склону, а затем растворился в снежном буране. Ещё раньше я заметил, что угол склона постепенно уменьшается. Я посчитал этот признак обнадёживающим. Он показывал, насколько близко мы подступили к леднику. Но, вскоре после того, как я потерял из виду Саймона, я заметил, что склон снова становится круче. Я заскользил быстрее, и моя нога стала биться чаще. Боль и испытываемые неудобства отвлекали меня. Я больше не думал о склоне. Я тщётно бился изо всех сил, чтобы отвести от снега ногу, но потом отказался от этой затеи и смирился с мукой. Нагрузка на обвязку увеличилась так же, как и скорость. Я пытался затормозить руками, но безрезультатно. Развернувшись, я посмотрел в темноту. Снежная пурга замелькала в луче фонаря. Я крикнул, чтобы Саймон замедлился. Но скорость увеличивалась, и моё сердце бешено подпрыгнуло. А если он потерял контроль? Я снова попытался притормозить. Ничего. Я подавил поднимавшуюся панику и старался поразмыслить толком — нет, он не утратил контроль. Я иду вниз стремительно, но равномерно. Саймон хочет действовать быстро... вот и всё. Я знал, что так оно и есть, но что-то ещё было не так.

Этим «что-то» был склон. Ну, конечно! Мне следовало подумать об этом раньше. Сейчас он стал гораздо круче, а это могло значить только одно — я приближался к ещё одному обрыву.

Я неистово крикнул, но Саймон не мог меня слышать. Я закричал снова, настолько громко, насколько мог, но слова разбивались о снежные облака. Он бы не услышал, будь я в пяти метрах от него. Я попытался предположить, сколько ещё до узла. Тридцать метров? Пятнадцать? Без понятия. Каждый спуск существовал вне времени. Я скользил сквозь кипящий снег бесконечно, не чувствуя, что время идёт — разве только едва переносимый период боли.

Сознание огромной опасности захлестнуло меня. Я должен был остановиться. Я понял, что Саймон ничего не услышит, так что мне придётся останавливаться самому. Если он почувствует, что я не гружу верёвку, он будет знать, что должно быть достаточное основание для этого. Я схватил ледоруб и попытался прекратить спуск. Я сильно навалился на головку инструмента, врыв её в склон, но не мог зарубиться. Снег был очень рыхлым. Я вбивал в склон левую ногу, но и она лишь скребла по снегу.

Затем мои ноги резко оказались в пространстве. Я успел крикнуть и безнадежно царапнул снег прежде, чем всё моё тело соскочило с края. Я дёрнулся на верёвке, опрокинулся назад и закружился на своей обвязке. Верёвка убегала к ледяному выступу, и я видел, что всё ещё спускаюсь. Картинка исчезла, как только сильный поток снега высыпал на меня.

Только небольшая лавина закончилась, я понял, что движение прекратилось. Саймону удалось удержать и закрепить меня, когда я неожиданно нагрузил верёвку. Я был сбит с толку. Не понимал, что случилось, за исключением того, что я болтался без опоры в воздухе. Схватив верёвку, я перевёл себя в сидячее положение. Вращение продолжалось, но уже медленнее. Я видел ледовую стену в двух метрах от себя каждый раз, как совершал полный круг. Когда я перестал вращаться, то оказался спиной к стене и был вынужден крутануться ещё раз, чтобы её видеть. Снегопад прекратился. Я посветил фонарём вверх по стене, следуя линии верёвки, пока не различил край, с которого упал. Он находился примерно в пяти метрах от меня. Стена состояла из сплошного льда и круто нависала. Верёвка дёрнулась на несколько сантиметров вниз и замерла. Меня снова осыпало снегом, и ветер завертел его вокруг меня. Я съёжился, защищаясь.

Посмотрев под ноги, я увидел, что ниже стена обрывается, уходя от меня под углом. Она нависала на всём протяжении до самого низа. Я пялился вниз, пытаясь оценить её высоту. Я думал, что смогу разглядеть покрытое снегом подножие с тёмными очертаниями трещины прямо подо мной, но потом неожиданный шквал снега преградил мне обзор. Я снова посмотрел на край надо мной. Ни одного шанса, что Саймон меня вытянет. Это было бы в высшей степени тяжело и с надёжной страховкой. А пытаться, сидя в снежном кресле, – всё равно что совершить самоубийство. Я закричал вверх, в темноту, и услышал невнятный приглушённый крик. Я не был уверен, Саймон ли это или эхо от моего собственного крика.

Я молча ждал, обхватив верёвку руками, чтобы оставаться в вертикальном положении, и был потрясён, когда вгляделся в пропасть под ногами. Мало-помалу и с чувством нарастающего ужаса я стал различать границы того, во что смотрел.
Я находился несказанно далеко над трещиной у основания скалы, и, пока эта мысль медленно осеняла меня, я ощущал, как желудок скручивается от страха. Подо мной было, по меньшей мере, 30 метров пустого пространства! Я продолжал таращиться в пропасть в надежде обнаружить, что я ошибся. И осознал, далеко не будучи неправым, что был даже скромен в своей оценке. На мгновение я перестал что-либо делать, мысли кружились, и я пытался переварить эту внезапную перемену. Затем одно обстоятельство встряхнуло мои мысли.

Я крутанулся и всмотрелся в стену. Она была в двух метрах от меня. Вытянув на всю длину руку, я всё же не смог достать ледорубом лёд. Попытавшись качнуться к ней, я лишь беспомощно закрутился на верёвке. Я знал, что мне нужно подняться обратно по верёвке, и я должен сделать это быстро: Саймон понятия не имел, куда я сорвался. До этого крутые обрывы представляли собой небольшие стенки. У него не было оснований предполагать, что и с этим будет по-другому. А в таком случае он может опустить меня. О, Господи, заклинаю, пусть до узла будет далеко, и я успею достичь дна!

До стены невозможно было дотянуться, да и я быстро осознал, что это мне не поможет. Пролезть пять метров по нависающему льду с одной ногой я бы не смог. Я пошарил на поясе в поисках двух петель из репшнура, которые туда привязал. Найдя их, я не смог их схватить рукавицами. Сорвав рукавицы с рук зубами, я снова потянулся к петлям. Одну я накинул на запястье, вторую держал в зубах. Чтобы достать петли, мне пришлось отпустить верёвку, так что я опрокинулся на спину, повиснув на поясе. Рюкзак съехал к голове, и я висел перевёрнутым, изогнувшись так, что голова и ноги оказались ниже талии. Я изо всех сил качался вверх, пока мне не удалось добраться до верёвки и вернуться в сидячее положение.

Обхватив левой рукой верёвку, чтобы держаться прямо, я достал правой петлю, которую держал в зубах. Я попытался обмотать тонкую петлю вокруг верёвки, но пальцы слишком окоченели. Мне нужно было завязать прусик, чтобы я мог двигать его по верёвке вверх и повисать на нём, когда узел затянется. Силы держать себя вертикально исчерпывались. Наконец, объединив усилия руки и зубов, мне удалось сделать один оборот вокруг верёвки, и я попытался повторить процесс. Мне нужно было, по меньшей мере, три оборота, прежде чем узел можно было использовать. К тому времени, как мне это удалось, я чуть не плакал от отчаяния. Это заняло почти пятнадцать минут. Ветер вынуждал меня мягко крутиться и приносил непрекращающиеся лавины мне в лицо, ослепляя. Продев в прусик карабин, я прищелкнул его к обвязке.

Протолкнув прусик по верёвке вверх настолько далеко, насколько мог, я откинулся на нём. Узел натянулся, проехал пару сантиметров, а затем стал меня держать. Я отпустил верёвку и повис, по-прежнему оставаясь в сидячем положении. К верёвке нужно было привязать и вторую петлю, но в этот раз я мог пользоваться обеими руками. Только после того, как я попытался снять петлю с запястья, до меня дошло, какими бесполезными они стали. Обе руки замёрзли. Пальцами на правой я мог двигать, но левая, которая оставалась неподвижной, пока я держался за верёвку, окоченела. Я постучал ими друг об друга, сгибая о ладони пальцы. Я стучал ими, сгибал их, стучал снова и снова, но согревающая боль не появилась. Некоторые подвижность и чувствительность вернулись, но они были минимальны.

Я снял петельку с запястья и прижал к верёвке. При первой попытке обвить её вокруг и продеть обратно, я уронил её. Петля упала на обвязку, на основной узел, но я схватил её прежде, чем её сдуло. Затем, когда я поднял петлю вверх, на верёвку, она, казалось, выскользнула из руки. Я попытался схватить её левой рукой, и мне удалось поймать её у правого предплечья. Но я не смог приподнять её. Пальцы отказывались сомкнуться вокруг, и, пока я пытался продвигать петлю вверх рукой, она упала снова. На этот раз я смотрел, как она исчезает подо мной. Я сразу понял, что теперь у меня нет ни единого шанса забраться по верёвке наверх. Это было бы довольно тяжело сделать и с двумя прусиками, а сейчас, когда обе руки сделались такими бесполезными, шансов у меня не оставалось. Я резко опустился на верёвку и горько выругался.

По крайней мере, мне не нужно было удерживать себя вертикально. Это было утешением, хоть я и понимал, что слабым. Верёвка убегала от пояса туго вверх, как железный прут. Прусик, что я завязал, обхватывал верёвку в трёх футах[9] над обвязкой. Я отщелкнул его от себя, затем продел через лямки рюкзака так, что петля стягивала их вместе на груди. Прищелкнув её последним карабином, я откинулся назад, чтобы проверить. Результат оправдал ожидания. Теперь петля держала моё туловище на верёвке вертикально, и я сидел в воздухе, будто в кресле. Уверившись, что сделал всё возможное, я откинулся на верёвке, чувствуя себя абсолютно измотанным.

Ветер подул в меня, заставляя бешено раскачиваться на верёвке, и с каждым порывом становилось холоднее. Обвязка давила на пояс и бёдра, препятствуя циркуляции крови. Обе ноги онемели. Боль в колене прошла. Руки вяло повисли, я ощутил бесполезность своих кистей: они лежали в рукавицах мёртвым грузом. Не было никакого смысла возвращать их к жизни. Никакого спасения от этой медленной висячей смерти. Я не смогу подняться, а Саймон никогда не спустит меня. Я попытался вычислить, сколько времени прошло с момента срыва. Решил, что не больше получаса. Через два часа я буду мёртв. Я чувствовал, как холод пробирает меня.

Приступы страха таились в моих мыслях, но даже они затухали, когда мороз подползал ко мне. Мне были интересны ощущения. Я лениво удивлялся, как он сможет одолеть меня. Хотя бы будет не больно — я был этому рад. Боль изнурила меня, и сейчас я чувствовал себя таким спокойным, потому что всё прошло. Выше пояса холод замедлил продвижение. Я воображал, как ему будет легче следовать вверх по венам и артериям и как он неотвратимо разольётся по мне. Я думал о холоде, как о чём-то живом, чём-то, что жило тем, что растекалось по моему телу. Я знал, что всё происходит по-другому, но ощущалось именно так, и это казалось достаточно веским основанием, чтобы верить в это. Я ни с кем не собирался спорить; насчёт этого я мог быть уверен. От такой мысли я чуть не расхохотался. Я чувствовал себя таким уставшим, сонным и слабым. Никогда я не чувствовал себя настолько слабым; не ощущал ни рук, ни ног, полная разрозненность тела. Необычное ощущение.

Я резко дёрнулся и подпрыгнул на верёвке. Развернувшись к стене, я понял, что спускаюсь. Саймон снова выдавал верёвку. Я встряхнул головой, пытаясь прогнать апатию. У него не было шанса. Я был уверен: он ставит на то, что сможет опустить меня до низа прежде, чем застрянет узел. Втайне я надеялся, что ему удастся, но, конечно же, знал, что это нереально. Я закричал в ночь. Ответа не было. Я продолжал неуклонно снижаться. Взглянув вниз, я увидел под собой трещину. Она просматривалась отчётливо. Посмотрев вверх, я больше уже не мог различить вершину скалы: верёвки убегали наверх, в снежную суматоху, и исчезали. Небольшой рывок, затем ещё, и я остановился.

Прошло полчаса. Я перестал кричать Саймону. Я знал, что он в такой же ситуации, как и я, и не способен двинуться с места. Либо он умрёт в своём кресле, либо будет сброшен, не выдержав постоянной нагрузки моего тела. Я спрашивал: буду ли я уже мёртв к этому моменту? Это случится, как только он потеряет сознание, и, возможно, с ним это произойдёт раньше, чем со мной. На верёвке я был защищён от сильнейших снежных потоков. Так что ему было холоднее, чем мне.

Каждая мысль о смерти, моей или его, являлась совершенно без эмоций — сухим неоспоримым фактом. Я слишком устал, чтобы волноваться. Возможно — рассуждал я
— будь я напуган, то сражался бы отчаяннее, но потом отказался от этой мысли. Я был испуган, когда вязал прусик, и это не помогло. Тони Курц, погибая на Эйгере, боролся и боролся. Он ни разу не прекратил борьбу, и, когда он неожиданно сорвался и неподвижно завис на верёвке, то всё ещё сражался, чтобы жить. Спасатели наблюдали, как он умирает. Казалось странным попасть точно в такую же ситуацию и ничего не предпринимать... может, всё дело в холоде? Уже недолго. Я не доживу до утра... больше не увижу солнца. Надеюсь, Саймон не умрёт, это слишком... он не должен погибать из-за меня... Я резко выпрямился, отпихнув проносящиеся без цели мысли. На их место пришла всепоглощающая злость на то, что случилось. Я кричал на ветру. Слепо орал и матерился.

 "На растреклятом последнем спуске и после всей этой боли. ТЫ ГОВНО. ДОЛБАНЫЙ УБЛЮДОК!"

Слова, напрасно пропадая на ветру и в снеге, ни к кому конкретно не относясь, произносились в сотрясавшей от горечи и обиды ярости. Идиотские слова, такие же бессмысленные, как и свист пустого ветра вокруг. Гнев захлестнул меня. Он согрел, встряхнул, прогнал прочь холод тирадой непристойностей и слезами разочарования. Я плакал и ругал себя. Всё навалилось на меня. И колено, что я сломал. Я сорвался и я умирал, а со мной и Саймон.

Верёвка проскользнула. Я отпрянул на несколько сантиметров вниз. Затем снова. Может, он пропустил узел? Я снова заскользил. Остановился. И тогда понял, что сейчас произойдёт. Саймон съезжал. Я сдёргивал его. Я висел бесшумно и ждал, когда это случится. В любую минуту, в любую минуту...


* * *

Я выдавал верёвку, а Джо съезжал вниз и улыбался. Это была не совсем улыбка. Боль исказила её до гримасы. Я спускал Джо быстро и не обращал внимания на его крики. Он быстро исчез из-под света моего фонаря, и, как только ещё один снежный поток обрушился мне на голову, верёвка также пропала из виду. Не считая его веса, давившего мне на пояс, не было никаких признаков того, что Джо существует.

Я сохранял скорость спуска. Со страховочным устройством её легко было контролировать, несмотря на мои нечувствительные пальцы. Сейчас они выглядели скверно. Я беспокоился о них с того момента, как мы покинули седловину. Я знал, что время восхождений для Джо закончилось, но сейчас меня страшили мои руки. Не передать словами, насколько плохо они выглядели. Мимоходом я осмотрел их, когда было светло, но не мог сказать, насколько глубоки были повреждения. Четыре кончика пальцев почернели, с ними один большой палец, и трудно было сказать, не станет ли то же самое и с другими. Я услышал снизу неясный крик, и верёвка слегка дёрнулась. «Бедняга», — подумал я. Я причинял ему боль на протяжении всего пути вниз. Было странно, что я оставался к этому столь равнодушным. Поначалу трудно было не проявлять к Джо жалости. Теперь стало легче. Мы так быстро и эффективно продвигались. Я ощутил гордость по этому поводу. Мы всё делали слаженно, и это было хорошо. Спуск проходил легче, чем я ожидал, особенно благодаря Джо, который рыл для меня сиденья. Он и в самом деле оставался собранным. Если бы не это самообладание! Я никогда не просил его выкапывать места для страховки, но он просто приходил вперёд и делал это. Интересно, стал бы я делать то же самое? Кто знает.

Руки снова закостенели. Им всегда делалось хуже перед узлом; они твердели как когти. Верёвка шла плавно. Я действовал аккуратно, чтобы избежать переплетений. Даже мысли о перспективе спускать одной рукой Джо, а другой пытаться распутать замёрзшую и перекрученную верёвку, я бы не вынес. Давление на обвязку увеличилось. Я подумал, должно быть, склон снова стал круче. До узла ещё было двадцать метров. Я повысил скорость спуска. Я знал, что Джо это причиняло боль. Когда было светло, я видел его страдания на протяжении долгого пути вниз, но мы должны были спуститься. Это было необходимо. Ещё один слабый вопль донёсся из темноты. Стремительный поток снега снова накрыл меня. Я глубже вжался в сиденье, чувствуя, как снег оседает и слегка крошится. На спуски страховочных мест хватало, но к их концу сиденья готовы были обрушиться.

Внезапно меня сильно рвануло вперёд в области пояса и чуть не выбросило из снежного кресла. Я кинулся всем телом назад вниз, в снег, жёстко уперев ноги против внезапной нагрузки. Господи! Джо сорвался. Я медленно останавливал верёвку, стараясь избежать импульса, который мог возникнуть при резком торможении. Нагрузка оставалась всё той же. Обвязка впилась в бёдра, а верёвка туго натянулась между ног, угрожая сорвать меня вниз через нижнюю часть сиденья.

Через полчаса я снова стал выдавать верёвку. То, с чем столкнулся Джо, мешало разгрузить её. Нагрузка на бёдра сократила приток крови, и ноги онемели. Я старался придумать что-то, что можно сделать, кроме спуска. Ничего. Джо не пытался подняться обратно. Я не чувствовал колыхания на верёвке, которое бы говорило о его намерениях что-то сделать. Вытянуть его наверх было нереально. Сиденье уже было вполовину меньше изначального размера. Ниже бёдер оно неуклонно разрушалось. Я не мог удерживать такой вес долго. Нависающие участки выше по стене были высотой меньше пятнадцати метров, и я решил: немного ниже Джо удастся разгрузить верёвку и организовать страховку. Выбора не было.

Пока шла верёвка, я понимал, что давление не ослабевает. Джо всё ещё висел, не касаясь склона. Куда, чёрт возьми, я его спустил?

Я взглянул на ненагруженную верёвку, пропущенную через стакан. В шести метрах ниже я заметил узел: он неустанно подходил ко мне. Я стал ругаться, призывая Джо приземлиться на что-то твёрдое. За три метра я прекратил спуск. Нагрузка на верёвку не изменилась. Я продолжал топтаться ногами, пытаясь остановить обрушение сиденья, но безуспешно. Первые мурашки страха поползли по мне. Снег снова ударил меня сзади, хлынув вокруг и через меня. Ноги немного съехали. Лавина толкнула меня вперёд и засыпала за моей спиной сиденье снегом. О, Боже! Меня сбрасывает.

Затем лавина прекратилась так же внезапно, как и началась. Я выдал верёвку ещё на полтора метра, бешено соображая. Смогу ли я удержать верёвку ниже узла одной рукой и перестегнуть стакан? Я отнял от верёвки одну руку и всмотрелся в неё. Я не мог сжать её в кулак. Я подумал оставить верёвку вщёлкнутой в страховочное устройство, наматывая её вокруг ноги выше колена, а затем отстегнуть стакан от обвязки. Глупая идея! Я бы не удержал вес Джо одними руками. Если отстегнуть стакан, пятьдесят метров свободной верёвки безостановочно пронесутся через мои руки, а затем меня сорвёт с горы. Прошёл уже почти час с того момента, как Джо упал. Меня трясло от холода. Несмотря на усилия, я всё слабее сжимал верёвку. Она медленно подходила к концу, а узел упёрся мне в правый кулак. Я не мог удержать её, не мог остановить. Эта мысль сразила меня. Снежные обвалы, ветер и холод были забыты. Меня стаскивало. Сиденье подо мной двигалось, а мимо ног проносился снег. Я соскользнул на несколько сантиметров. Утрамбовав ступни глубоко в склон, я задержал движение. Боже! Я должен что-то предпринять!

Нож! Эта мысль появилась из ниоткуда. Конечно! Нож. Быстрее, давай, достань его. Нож был в рюкзаке. Потребовалась вечность, чтобы отпустить руку и освободить плечо от лямки рюкзака, а затем повторить то же самое и с другой рукой. Я закрепил верёвку поперёк ноги и изо всех сил удерживал правой рукой стакан. Пока я возился на рюкзаке с защёлками, то почувствовал, как подо мной снег медленно проседает. Паника угрожала захлестнуть меня. Я шарил в рюкзаке, отчаянно разыскивая нож. Рука обхватила что-то гладкое, и я это вытащил. Красная пластиковая рукоятка скользнула в рукавице, и я чуть не выронил её. Положив нож на колени, я стащил рукавицу зубами. Я уже принял решение. Других вариантов у меня не осталось. Металлическое лезвие прилипло к губам, когда я открывал нож зубами.

Я потянулся к верёвке, но остановился. Свободная верёвка! Нужно снять ненагруженную верёвку, обмотанную вокруг моей ноги! Если она запутается, то сорвёт меня вниз. Я аккуратно убрал её в сторону и проверил, чтобы вся она лежала на сиденье подальше от страховочного устройства. Снова протянув руку к верёвке, на этот раз я дотронулся до неё лезвием.

Не потребовалось никакого усилия. Натянутая верёвка разорвалась от одного прикосновения, и я отлетел назад, на сиденье, как только нагрузка, выталкивавшая меня, исчезла. Меня трясло.

Откинувшись в снег, я старался успокоить дыхание и слушал, как бешено стучит в висках. Стремительный поток снега с шумом накрыл меня. Я не обращал на него внимания, а он катился по лицу и груди, забиваясь в открытую молнию на шее и спускаясь дальше вниз. Снег всё прибывал. Он лился через меня и уходил вниз, вслед обрезанной верёвке и вслед Джо.

Я был жив, и на данный момент это было всё, о чём я мог думать. В длительном безмолвии после того, как я обрезал верёвку, меня не беспокоило, где находился Джо или выжил ли он. Вес его тела больше не оттягивал меня. Со мной остались только ветер и лавины.

Когда я, наконец, сел, ненатянутая верёвка упала с моих бедёр. Один распушившийся конец высовывался из стакана — Джо улетел. Я убил его? Я не ответил на эту мысль, хотя в глубине души некий голос говорил мне, что да. Я ощутил апатию. Замерзающий от холода и погрузившись от шока в оцепенелое молчание, я невесело вглядывался в кружащийся подо мной снег, удивляясь случившемуся. Чувства вины не было, не было даже сожаления. Я смотрел, как неяркий луч моего фонаря прорезывает снег и ощущал, как эта пустота терзает меня. Мне захотелось окликнуть Джо, но я подавил крик. Меня никто не услышит. В этом я мог быть уверен. Холод подкрадывался к спине, и я вздрагивал на ветру. Ещё одна лавина пронеслась надо мной в темноту. Я остался один на охваченной пургой стене, с мчащимися лавинами. Начинало опасно холодать, и у меня не осталось выбора, как забыть о Джо до утра.

Я встал и развернулся лицом к склону. Страховочное сиденье заполнил снег от сошедшей лавины. Я начал копать и вскоре вырыл достаточно большое отверстие, чтобы лечь, наполовину закопавшись в склон; только ноги были незащищены от бури. Копал я машинально, а моё сознание блуждало по мучительным доводам и задавало вопросы, на которые нельзя было ответить. Затем я прекратил копать и неподвижно лёг, раздумывая об этой ночи. Потом я копал снова. Каждые несколько минут я встряхивал себя от беспорядочных мыслей и возвращался к рытью, но спустя пару минут погружался в них снова. Прошло немало времени, прежде чем я закончил пещеру.

Это была чуднАя ночь. Было странно думать о случившемся так хладнокровно, как будто я дистанцировался от событий. Время от времени я задавался вопросом: был ли Джо ещё жив. Я понятия не имел, куда он упал. Я знал, как близко мы подобрались к подножию горы, так что казалось резонным надеяться, что Джо мог бы уцелеть в коротком падении на ледник, даже мог сейчас сам рыть себе снежную пещеру. Но что-то заставляло меня думать, что это не так, и я не мог уклониться от назойливого чувства, что Джо должен быть мёртв или находиться при смерти. Я чувствовал, как что-то ужасное скрывается в снеге, который лавины бешено крутили в черноте ночи под моей снежной пещерой. Когда пещера была готова, я забился в спальный мешок и преградил вход рюкзаком. Ветер и лавины, проносившиеся наверху, были не слышны, и я лёг в безмолвной темноте, пытаясь заснуть. Нашествие нескончаемых мыслей, которые в безумии перешли в порочный круг, досаждало, и сон стал невозможен. Я решил привести сознание в порядок, оглядываясь назад, на то, что сделал, и продумывая всё до конца. Через некоторое время я прекратил, преуспев лишь в припоминании фактов, но они были настолько реальными, что я не смог извлечь из них никаких выводов. Я хотел спросить, что же я наделал. Казалось, необходимо было преследовать себя, доказывать, что я был не прав.

Результат оказался хуже, чем порочные круги мыслей, заставившие меня думать об этом. Я доказывал, что поступил правильно. Я фактически был рад, что оказался достаточно сильным, чтобы перерезать верёвку. Мне больше ничего не оставалось, и поэтому я действовал на своё усмотрение. Я сделал это и сделал хорошо. Дерьмо! Это не так-то просто! Множество людей умерли бы прежде, чем решились сделать это! Я всё ещё жив, потому что оказался собранным вплоть до последнего момента. Я всё выполнил с хладнокровием. Даже осмотрительно остановился проверить, не запуталась ли верёвка, чтобы сбросить меня вниз. Так вот почему я чувствую себя так отвратительно и смущённо! Я должен ощущать вину. Но не чувствую. Я поступил правильно. Но, что касается Джо...

В конце концов, я задремал и провёл несколько тревожных часов, забывшись во сне, временами бодрствуя и раздумывая. Слепо раздумывая в тёмной, обуреваемой метелью пещере. Раздумывая, потому что мой разум отказывался спать или потому что я был переполнен от напряжения, страха и ужаса. Думая, как в монотонной литании[10]: Джо мёртв, я знаю, что он мёртв. А затем больше не думать о нём как о Джо, а только как о грузе, исчезнувшем с моего пояса так неистово и внезапно, что я не смог вполне это осознать.

Пока тянулась ночь, я погрузился в полубессознательное запутанное состояние, и Джо постепенно исчез из памяти. Его место заняла жажда, и с каждым пробуждением мне страстно хотелось воды; она стала управлять каждой моей мыслью. Мой язык пересох и распух. Он пристал к нёбу, и никакое количество снега, которым я набивал рот, не могло убить её. Прошло почти двадцать четыре часа с того момента, когда я пил в последний раз. За это время мне следовало выпить, по крайней мере, полтора литра жидкости, чтобы компенсировать обезвоживание, вызванное высотой. Снег вокруг меня пах водой, и это сводило с ума. Я дремал в обессиленном оцепенении и резко просыпался только, когда настойчиво жаждал пить.

Постепенно светало. Я увидел следы от ледоруба на потолке: ночь закончилась. С наступлением дня я стал думать о том, что должен делать. Я знал, что не добьюсь цели. Будет несправедливо, если меня постигнет удача. Я до конца всё обдумал. Это должно случиться со мной сейчас. Я больше не боялся, и ночные опасения исчезли с рассветом. Я знал, что предприму попытку, и знал, что она будет смертельной, но всё-таки собирался пройти через это. По крайней мере, так со мной останется некое чувство собственного достоинства. Придётся постараться изо всех сил. Этого будет недостаточно, но я хотя бы попробую.

Я одевался как священник перед мессой, с торжественной и тщательной церемонностью. Я не спешил начинать спуск, будучи уверенным, что это будет мой последний день. Переполненный сознанием приговорённого, я готовился к этому дню так, как если бы был частью древнего всеобщего ритуала, ритуала давно запланированного, рождённого в течение тёмных, измученных раздумьями часов, оставленных позади.

Я затянул последний ремешок кошки на своём ботинке, а затем молча посмотрел на затянутые перчатками руки. Тщательная подготовка успокоила меня. Страхи ушли, и я был невозмутим. Я чувствовал хладнокровие и твёрдость. Эта ночь очистила меня, освободив от чувства вины и боли. Одиночество, возникшее после того, как я обрезал верёвку, также исчезло. Жажда была не такой сильной. Я был готов как никогда.

Разломав крышу пещеры ледорубом, я поднялся навстречу ослепительному сиянию прекрасного дня. Никаких лавин и никакого ветра. Молчаливые ледяные горы белоснежно блестели вокруг меня, а ледник мягко изгибался на запад, к чёрным моренам над базовым лагерем. Я почувствовал, что за мной наблюдают. Что-то в полумесяце вершин и хребтов смотрело на меня и ждало. Я вышел из-под обломков пещеры и начал лезть вниз. Мне придётся умереть; я это знал, и они это знали.


Глава VII. Тени во льдах


Я болтался на верёвке, с трудом удерживая голову прямо. Страшное утомление захлестнуло меня, а вместе с ним и пламенная надежда, что это бесконечное висение вскоре прекратится. Пытки были ни к чему. Я всем сердцем хотел, чтобы это кончилось.

Верёвка съехала на пару сантиметров вниз. «Насколько тебя хватит, Саймон?» — подумал я. Насколько, прежде чем ты присоединишься ко мне? Это случится в ближайшее время. Я вновь ощутил, как верёвка содрогнулась; натянутая как проволока, она передавала мне истинное положение вещей лучше звонка по телефону. Итак! Здесь всё закончится. Жаль! Надеюсь, кто-нибудь найдёт нас и узнает, что мы поднялись на Западную Стену. Я не хочу исчезнуть без следа. Они никогда не узнают, что мы это сделали.

Ветер слабо раскачивал меня по кругу. Я взглянул на трещину подо мной: она ждала меня. Трещина была большой. По крайней мере, шесть метров в ширину. Я предположил, что вишу над ней метрах в пятнадцати. Она простиралась вдоль основания ледяной скалы. Подо мной она была покрыта снежной крышей, но справа обнажалась, и оттуда зияло тёмное пространство. «Бездонная», — подумал я без особого интереса. Нет. У них всегда есть дно. Интересно, как глубоко я упаду? На дно... в воду на дне? Боже! Надеюсь, нет!

Новый рывок. Надо мной верёвка тёрлась о край скалы, выбивая куски твёрдого льда. Я смотрел, как она тянулась в темноту наверх. Холод давно уже выиграл эту битву. Я не чувствовал ни рук, ни ног. Всё замедлилось и смягчилось. Мысли перешли в тщётные вопросы, на которые никогда не давалось ответа. Я смирился с тем, что умру. Альтернативы не было. Не вызывало у меня это и панического страха. Я окоченел от холода и не чувствовал боли; так бессмысленно холодно, что я страстно хотел спать, и мне было наплевать на последствия. Это будет сон без сновидений. Реальность превратилась в кошмар, и сон упорно манил к себе; чёрная дыра звала меня. Свободная от боли, потерянная во времени, как смерть. Фонарь сдох. Холод убил батарейки. Я видел звёзды в тёмном зазоре надо мной. Звёзды... или огоньки в моей голове. Буря кончилась. Звёзды были хорошо видны. Я был рад увидеть их снова. Старые друзья возвращаются. Они казались такими далёкими; дальше, чем когда-либо прежде. И яркими: подумаешь, там висят драгоценные камни и плывут в воздухе над тобой. Некоторые двигались: маленькие мигающие движения, появляясь и исчезая, появляясь и исчезая, посылали ярчайшие вспышки света вниз, мне.

Затем то, что я ждал, набросилось на меня. Звёзды погасли, и я упал. Как что-то ожившее, верёвка яростно хлестнула по моему лицу, и я падал молча, без конца в небытие, словно видел это падение во сне. Я летел быстро, быстрее, чем мысль; и мой желудок запротестовал против устремившейся на него скорости. Я проносился вниз, а далеко сверху я видел, как падаю, и ничего не чувствовал. Никаких мыслей, все страхи ушли. Ну, вот и всё!

Свистящий удар в спину разрушил этот сон, и снег поглотил меня. Я ощутил на щеках холодную сырость. Меня не останавливало, и на мгновение, сбитый с толку, ничего не видя, я испугался. Сейчас, трещина! Аааа... НЕТ!!

Новое ускорение настигло меня, к счастью, быстро. Слишком быстро для крика, который растворился надо мной... В глазах взрывались белоснежные вспышки, пока ужасные толчки взбивали меня до полусмерти. Вспышки продолжались, заливая глаза электрическими искрами, по мере того, как я слышал — но ни разу не почувствовал — порыв воздуха, рассекаемого моим телом. Снег последовал за мной; я отметил его мягкие удары ещё издалека, слыша, как он трещит надо мной, несясь разрозненной массой на своём долгом пути вниз. Казалось, что-то запульсировало в моей голове и утихло, а вспышки пошли не так часто. Шок ошеломил меня, так что я лежал, оцепенев и потеряв счёт времени, едва сознавая, что случилось. Как во сне, время замедлилось, а я, казалось, неподвижно висел в воздухе, ничем не поддерживаемый и невесомый. Я лежал, не шевелясь, с открытым ртом. Раскрытые глаза устремились в черноту, а я думал, что они закрыты. Я замечал каждое ощущение, все пульсирующие сообщения моего тела и ничего не делал.

Я не мог дышать. Пытался вызвать рвоту. Ничего. Сдавливающая боль в груди. Вызывая рвоту и давясь, я изо всех сил старался захватить воздух. Ничего. Почувствовав знакомый монотонный ревущий шум гальки на пляже, я расслабился. Закрыв глаза, я уступил серым замирающим теням. Грудь содрогнулась, затем поднялась, и рёв в голове неожиданно прекратился, как только холодный воздух хлынул внутрь.

Я был жив.

Жгучая, иссушающая боль потянулась от моей ноги. Она была согнута подо мной. Жжение увеличилось настолько, что ощущение жизни превратилось в факт. Чёрт! Я не мог быть мёртв и чувствовал это! Нога продолжала гореть, и я засмеялся. — Живой! Ну, твою ж мать! — и засмеялся снова; настоящим счастливым смехом. Я смеялся через боль и продолжал от души хохотать, чувствуя, как слёзы катятся по моему лицу. Я не мог понять, что же было таким чертовски забавным, но, как бы то ни было, мне было смешно. Я пронзительно плакал и смеялся по мере того, как что-то раскручивалось во мне, что-то тугое и переплетённое в моих внутренностях. Оно смеялось отдельно от меня, само по себе, и покинуло меня. Я резко оборвал смех. Грудь сжалась, и напряжение снова завладело мной. Что меня остановило?

Мне ничего не было видно. Я лежал на боку, причудливо скрючившись. Осторожно проведя рукой по дуге, я прикоснулся к чему-то твёрдому. Лёд! Стенки трещины. Я продолжил исследовать и вдруг почувствовал, как рука ушла в пустоту. Рядом со мной был обрыв. Я подавил желание отодвинуться от него. Позади меня ноги упирались в снежный склон, который к тому же круто скашивался подо мной. Я находился на полке или мостике. Я не соскальзывал, но не знал, в какую сторону двигаться, чтобы остаться в безопасности. Лёжа лицом в снегу, я пытался собрать свои разобщённые мысли в единый план. Что мне следует делать сейчас? Просто сохранять неподвижность. Вот именно... не двигаться... А!

Я не мог остановить себя. Боль в колене сотрясала меня, требуя движения. Мне нужно было освободить колено от своего веса. Я подвинулся и стал съезжать. Каждым мускулом я вжался в снег — НЕ ДВИГАЙСЯ! Продвижение замедлилось, а затем остановилось. Я надолго затаил дыхание и теперь ловил ртом воздух. Вытянув руку снова, я дотронулся до твёрдой ледяной стены. Затем стал нащупывать ледовый молоток: он был привязан к тросику из тонкого репшнура и закреплён на обвязке. Неловко шаря в темноте, я нашёл натянутый шнурок, убегавший от меня, и вытащил его вместе с молотком из пропасти передо мной. Мне нужно было забить ледобур в стену, не столкнув себя с края, на который я взгромоздился.

Это оказалось труднее, чем я ожидал. Как только я нашёл последний оставшийся у меня бур, привязанный к обвязке, мне нужно было развернуться лицом к стене. Глаза уже привыкли к темноте. Сияние звёзд и свечение луны из входной дыры в потолке надо мной давали достаточно света, чтобы увидеть бездну по обе стороны от меня. Я видел серые затенённые ледяные стены и совершенную черноту пропасти, слишком глубокой, чтобы туда проник свет. Пока я вбивал в лёд бур, то старался игнорировать чёрное пространство за плечом. Удары молотка эхом разносились вдоль ледяных стен, и из глубины подо мной, из мрачных глубин за моим плечом я слышал и второе, и третье эхо, приносимые наверх. Я вздрогнул. Чёрное пространство таило неописуемые ужасы. Я бил по ледобуру и чувствовал, как тело соскальзывает в сторону с каждым ударом. Когда бур вошёл по рукоятку, я прощелкнул в проушину карабин и в спешке стал искать на поясе верёвку. Чёрная пустота угрожала, и мой желудок сжался в пустой сдавленный комок.

Я перетащил себя в полусидячее положение поближе к стене, лицом к обрыву по левую сторону. Ноги скользили по снегу, так что приходилось постоянно шаркать ими обратно к стене. Я не рисковал выпускать ледобур больше, чем на несколько секунд, но пальцам нужно было гораздо больше времени, чтобы завязать узел. Каждый раз, когда выходила путаница, я с ожесточением ругался и лихорадочно пробовал снова. Я не видел верёвку, и, хотя обычно мог завязать узел с завязанными глазами, сейчас мои движения затрудняли отмороженные руки. Я не чувствовал верёвку достаточно хорошо, чтобы продеть обратно и сделать узел. После шести попыток я чуть не плакал. Я уронил верёвку. Потянувшись за ней, я заскользил вперёд к обрыву и ринулся обратно, шкрябая по стене в поисках ледобура. Моя рукавица соскользнула со стены, и я стал заваливаться назад. Я царапал по льду, пытаясь схватить пальцами через рукавицы, и тут почувствовал, как ледобур ударил по руке. Пальцы сомкнулись на нём, и падение прекратилось. Я лежал неподвижно и глазел в чёрную дыру передо мной.

После нескольких неудачных попыток, я вдруг обнаружил, что завязал что-то наподобие узла. Поднеся его близко к лицу, я взглянул на него при тусклом свете, струившемся сверху из входной дыры в крыше. Я увидел выдававшуюся часть узла, а над ним петлю, которую изо всех сил старался завязать. Возбуждённо усмехнувшись, я почувствовал себя до нелепого довольным собой и вщелкнул узел в ледобур, по-дурацки улыбнувшись в темноту. Я был спасён от чёрной бездны.

На закреплённой и от этого успокаивающей верёвке я расслабился и посмотрел вверх, на маленькую дыру в потолке, где безоблачное небо было битком забито звёздами, а лунный свет дополнял своим сиянием их яркий блеск. Расстройство в животе прошло, и в первый раз за много часов я стал упорядочивать свой ум и вернулся к обычным мыслям. Я всего лишь... сколько... в пятнадцати метрах вниз по этой трещине. Она укрыта. Я могу выбраться утром, если подожду Саймона...

«САЙМОН?!»

Я произнёс его имя вслух дрогнувшим голосом. Слово мягким эхом возвратилось назад. Мне не приходило в голову, что он может быть мёртв, и, пока я думал о том, что произошло, вся чудовищность случившегося поразила меня. Мёртв? Я не мог представить себе его мёртвым. Не сейчас! Не после того, как я остался в живых. Прохладное молчание трещины овладело мной; ощущение могилы, места не для живых, неприветливой обезличенности. Никто никогда здесь не был. Саймон мёртв? Не может быть! Я бы услышал его, увидел, как он пересёк скалу. Он бы пронёсся вслед верёвке или даже сюда. Я снова начал посмеиваться. Несмотря на все усилия, я не мог сдержать смех, и он эхом отскакивал от ледяных стен обратно ко мне, звуча надтреснуто и маниакально, сделавшись таким, что я не мог разобрать, смеялся я или рыдал. Звуки, возвращавшиеся из темноты, искажались и не походили на человеческие. Гогочущим эхом они разносились наверх и вокруг. Я смеялся сильнее, слушал и смеялся снова, и на мгновение забыл о Саймоне, о трещине и даже о своей ноге. Ссутулившись, сидел, опершись на ледяную стену, судорожно хохоча и подрагивая. Это всё холод. Часть меня признала это; спокойный рассудительный голос в голове говорил мне, что всё дело в холоде и шоке. Другая часть меня тихо сходила с ума, а этот спокойный голос говорил мне, что происходит. И складывалось впечатление, будто меня расщепили надвое — одна половина смеялась, а другая взирала на всё с бесстрастной объективностью. Через некоторое время я понял, что всё прекратилось, и я вновь был единым целым. Вздрагивая, я понемногу возвратил тепло; адреналин от падения прошёл.

Я поискал в рюкзаке запасные батарейки для фонаря, которые, – я знал, – были там. Вставив их, я включил фонарь и посмотрел в тёмную пустоту возле меня. Новый яркий луч прорезал черноту и осветил ледяные стены, заплясавшие далеко внизу, в глубинах, которые мой фонарь не мог достичь. Лёд отражал свет так, что тот мерцал голубыми, серебряными и зелёными отблесками. Мне стали видны маленькие камни, вмёрзшие в поверхность и усеивавшие стены с одинаковыми промежутками. Они влажно блестели, пока я наводил луч в низ ровных, фестончатых углублений. Я нервно сглотнул. При свете я мог видеть вниз метров на тридцать. Стены, отстоявшие друг от друга на шесть метров, не показывали никакого признака сужения. Я мог только гадать, сколько десятков или сотен метров черноты скрывалось за пределами моего фонаря. Передо мной противоположная стена трещины вздымалась в переплетении разорванных ледяных глыб, которые в пятнадцати метрах выше изгибались аркой, образуя крышу. Склон справа от меня круто обрывался примерно на девять метров, после чего исчезал. За ним лежал обрыв в темноту.

Темнота, не освещаемая лучом, приковала моё внимание. Я мог лишь догадываться, что она скрывала, и переполнялся страхом. Я ощутил себя в западне и быстро осмотрелся вокруг в поисках какой-нибудь расщелины в стенах. Не было ни одной. Лёд отражал свет твёрдыми сплошными стенами, или же луч поглощался непроглядной чернотой обрывов с обеих сторон. Потолок накрывал трещину справа от меня и уходил вниз, в мёрзлый хаос слева, скрывая открытый конец трещины из виду. Я был в огромной пещере из снега и льда. Только маленькое чёрное отверстие наверху, подмигивая мне звёздным светом, давало картину иного мира. И, пока я не заберусь по глыбам, он будет недостижим, как звёзды.

Я выключил фонарик для экономии батареек. Темнота казалась более угнетающей, чем когда-либо. Выяснив, куда я упал, мой разум не прояснился. Я был один. И молчаливая пустота, и темнота, и заполненная звёздами дыра сверху насмехались над моими мыслями о спасении. Я мог думать только о Саймоне. Он был моим единственным шансом выбраться, но почему-то я был убеждён, что, если он не погиб, то будет думать, что погиб я. Я выкрикнул его имя так громко, как мог, и звук отскочил обратно ко мне, а затем исчез в угасшем эхе в пропасти подо мной. Этот звук никогда не будет услышан сквозь толщи льда и снега. Потолок был в пятнадцати метрах выше меня. На верёвке я висел над ним тоже, по меньшей мере, в пятнадцати метрах. Саймон увидит огромную открытую часть трещины и отвесную скалу и сразу же решит, что я мёртв. Ты не можешь упасть настолько далеко и выжить. Вот, что он будет думать. Я знал это. Я бы подумал то же самое, если бы был на его месте. Он увидит бесконечную чёрную дыру и поймёт, что я погиб в ней. Такая ирония — пролететь тридцать метров и остаться невредимым — была почти нестерпимой.

Я едко выругался, и эхо из темноты сделало мой крик бесполезным. Я выругался снова и продолжал ругаться, наполняя камеру гневным матом, эхом проклинавшим меня в ответ. От разочарования и злости я кричал, пока не пересохло в горле, и больше я не смог орать. Когда я молчал, то пытался подумать о том, что произойдёт. Если Саймон заглянет внутрь, он увидит меня. Он может даже услышать меня. Может быть, именно сейчас он слышал меня? Он не уйдёт, пока не будет уверен. А как ты узнаешь, что он уже не мёртв? Упал ли он со мной? Выясни... тяни за верёвку!

Я потянул за ненатянутую верёвку. Она двигалась легко. Включив фонарь, я заметил, как она свисает из дыры в потолке. Верёвка висела, изогнувшись в провисе. Я потянул снова, и пушистый снег устремился на меня. Я настойчиво тянул и, пока тянул, всё больше волновался. Вот он шанс выбраться. Я ждал, что верёвка натянется. Я хотел, чтобы она натянулась. Но она продолжала легко выбираться. Желание ощутить вес тела Саймона на верёвке было странным. Мгновенно я нашёл путь к свободе, и ничего другого это не значило. Когда Саймон падал, его должно было смести подальше от трещины. Таким образом, он должен был удариться о склон и остановиться. Он бы погиб. Должен был погибнуть после такого падения.

Когда верёвка натянется, я смогу подняться наверх с помощью прусика. Его тело прочно застопорит верёвку. Да. Вот именно... Я увидел, как верёвка с лёгким щелчком слетела вниз, и мои надежды рухнули. Я привлёк верёвку к себе и всмотрелся в потрёпанный конец. Перерезана! Я не мог оторвать от неё глаз. Белые и розовые нейлоновые нити расходились из этого конца. Наверно, я знал с самого начала. Это было безумием. Сумасшествие — поверить в это, но всё складывалось таким образом. Мне не суждено было выбраться отсюда. Будь всё проклято! Мне даже не следовало так далеко забираться. Саймон должен был оставить меня на гребне. Это бы так много сэкономило... И после всего я умру здесь. Зачем хлопотать?

***

Я выключил фонарь и тихонько всхлипывал в темноте, чувствуя себя подавленным. Я отрывисто рыдал и в перерывах слушал, как эти, похожие на детские, звуки затухали подо мной, затем плакал снова. Было холодно, когда я проснулся. Я медленно поднялся из долгой пустоты и подивился, где я. Сон застал меня врасплох, и я вздрогнул. Холод разбудил меня. Это был хороший знак. Он мог так же легко овладеть мной. Я был спокоен. Всё закончится в трещине. Пожалуй, я всегда знал, что всё кончится так. Я был рад, что в состоянии принять это спокойно. Все рыдания и крики были излишними. Смирение казалось лучше. Так не было никакой травмы. И потом я был уверен, что Саймон оставит меня умирать. Это не удивило. Даже делало вещи проще. Одной заботой стало меньше. Я подумал, что моя смерть может занять несколько дней. В конце концов, я решил, что пройдёт дня три. Укрытый в трещине и со спальным мешком я мог прожить ещё порядочно. Я представил, каким долгим это покажется; долгое-долгое время сумерек и темноты, вялый переход из изнуряющего сна в полусознание и обратно. Может, во вторую половину будет лишь сон без сновидений, тихое угасание. Я внимательно подумал о конце. Он был не таким, каким я всегда его себе представлял. Он оказался довольно жалким. Я не ждал блеска славы, когда придёт моё время, но и не думал о таком медленном жалостливом угасании в ничто. Я не хотел, чтобы это было так. Сев, я включил фонарь. Посмотрев на стену над ледобуром, я подумал, что по ней, возможно, можно будет выбраться. В глубине души я понимал, что это будет невозможно, но, призвав слабую надежду, я решил, что, если упаду, то, по крайней мере, всё произойдёт быстро. Моя решимость подвела меня, когда я взглянул в чёрную пустоту по обе стороны от себя. Ледяной мост неожиданно произвёл впечатление крайне ненадёжного. Я привязал прусик к верёвке над буром. Я хотел лезть, всё ещё оставаясь прикреплённым к буру. Я мог выпускать через прусик ненатянутую верёвку, но, если бы упал, прусик мог остановить меня. Я знал, что, возможно, он помешает, но не мог призвать достаточно мужества, чтобы лезть непривязанным к верёвке.

Через час я отказался от попыток. Четыре раза я попробовал залезть по вертикальной ледовой стене. И только один раз мне удалось оторваться от полки. Я всадил оба ледоруба над собой и подтянул себя вверх. Забив кошку на левом ботинке в стену, я снова потянулся ледорубом. Прежде, чем я успел размахнуться в лёд повыше, зубья кошки проскользнули, и я тяжело соскользнул на свой ледовый молоток. Его вырвало из льда, и я упал обратно на полку. Повреждённая нога мучительно сложилась подо мной. Я заорал и стал крутиться, чтобы высвободить её. Затем я лежал неподвижно и ждал, когда боль пройдёт. Больше я не пробовал.

Я сидел на рюкзаке с выключенным фонарём, тяжело опустившись на верёвку, которую заново привязал к ледобуру. Во мраке мне были видны мои ноги. После паузы до меня дошло значение увиденного. Я взглянул наверх, на пятно тусклого света в потолке и проверил свои часы. Было пять часов. В течение часа будет полностью светло, и, как только рассветёт, Саймон спустится со скалы вниз. Я был один в темноте уже семь часов, и до этого не сознавал, насколько деморализующим было отсутствие света. Я выкрикнул имя Саймона, громко. Эхо вокруг меня вторило, повторяя его, и я закричал снова. Я буду кричать регулярно, пока он не услышит меня, или, пока я не буду уверен, что он ушёл.

Спустя долгое время я прекратил кричать. Он ушёл. Я знал, что он сделает это, и я знал, что он не вернётся. Я был мёртв. Не было ничего, что заставило бы его вернуться. Я снял варежки, внутренние перчатки и осмотрел свои пальцы. Два почерневших пальца на каждой руке и один синеватый большой палец. Я свернул их в кулаки и попытался сильно сжать, но не почувствовал напряжения. Всё было не так плохо, как я думал. Солнечный свет струился через дыру в потолке. Я посмотрел в пропасть слева. Теперь я мог видеть глубже, но никаких признаков, что она заканчивалась, не было. Она просто растворялась в тёмном полумраке на долгом пути вниз. Склон справа от меня переходил под углом в обрыв, что я видел предыдущей ночью. Далеко справа от него солнечный свет распылялся на задней стенке трещины.

Я рассеянно подобрал перерезанный конец верёвки, пытаясь прийти к решению. Я уже понял, что не готов провести ещё одну ночь на полке. Я не был расположен пережить это безумие снова и съёжился при мысли о единственном варианте, который мне оставался. К такому выбору я не был готов. Не приняв решения, я взял в руку несколько колец, а затем сбросил верёвку вниз направо. Она полностью ушла в пространство, и, перехлестнувшись с обрыва, пропала из поля зрения. Верёвка дёрнулась, натянувшись. Я прищелкнул к ней восьмёрку и лёг на бок.

Глядя на погружённый в лёд ледобур, я колебался. Он не вырвется под моим весом. Чуть ниже него висел незадействованный прусик. Я подумал, что нужно забрать его с собой. Если в конце верёвки будет пустое пространство, без него я не смогу вернуться на полку. Соскользнув с неё, я смотрел, как прусик по мере того, как я дюльферяю по склону в пропасть, делается всё меньше. Если там ничего не будет, я не хочу возвращаться.


Глава VIII. Безмолвный свидетель


Пока я спускался, чувство опасности грозило захлестнуть меня. И в отличие от ярости предыдущей ночи своим спокойствием оно лишало присутствия духа. Я ждал, что со свистом пройдёт вниз лавина, но ничего не двигалось. Не было дуновения ветра, чтобы расшвыривать по стене порошу, и даже тот снег, что я сбивал ногами, проскальзывал вниз беззвучно. Как будто горы затаили дыхание в ожидании ещё одной смерти. Джо умер. Так сказало это безмолвие; но удастся им вдобавок забрать и меня? На солнце было тепло. Стена надо мной ловила его ослепительный свет в огромную белую чашу, и там наверху, в сотнях метрах выше, снег мерцал от жары. Мы были там вчера, но никаких следов нашего прохождения не осталось. Эта ночь начисто их смела, и снег мягко извивался в мареве. Во рту был отвратительный сухой привкус. Обезвоживание, без сомнения; или горечь от пустого желудка поднимается. Я посмотрел на гору, возвышавшуюся надо мной. Пустое. Это была бессмыслица — залезать на неё, перелезать через неё и спускаться вниз. Глупо! Она выглядела идеально; такая чистая и нетронутая, а мы ничего не изменили. Она была красива, безупречна, но оставила меня опустошённым. Я находился на ней слишком долго, и она всё отняла.

Я продолжил спускаться, ступая вниз с методической точностью. Я мог бы двигаться быстрее, но как-то не видел в этом особого смысла. Безветренная тишина накрыла меня. Ледник подо мной, окружённый ледяными горами, оставался спокойным. Не было ни приглушённых ледяных обвалов, ни скрипа раскрывавшихся трещин. Я продолжил путь вниз, подавленный неестественной тишиной, и чувствовал, что убаюкивающая атмосфера ожидает меня. Я позволил ей ждать. Я хотел сделать всё спокойно и с достоинством. Пока я осмотрительно отступал, ощущение угрозы росло всё сильнее.

Куски снега быстро скатывались над пропастью подо мной. Я стоял на краю отвесной ледяной скалы. Откинувшись от склона, я выглянул из-за скалы, уходящей, по меньшей мере, на тридцать метров вниз. Подняв глаза, я исследовал ледник прямо под скалой, ища признаки жизни. Там ничего не было. Ничего, что выдавало бы снежную пещеру. Так вот что это было! Боже мой! Откуда? Здесь! Мы и понятия не имели. Страшное подозрение, что я вынашивал всю ночь, подтвердилось. Джо был мёртв.

Я в потрясённом молчании глядел на ледник. И, хотя опасался худшего, я никак не ожидал обнаружить это. Я представлял себе маленькую вертикальную стену, даже скальный контрфорс, но не этот вздымающийся ледяной утёс. Я снова посмотрел вверх, на стену, и определил линию спуска, которой мы придерживались, пока снижались; она шла в виде вертикальной прямой линии вниз, туда, где я стоял. Я почувствовал, что меня обвели вокруг пальца. Те самые средства, с помощью которых нам удавалось спасаться, стали причиной несчастного случая. Я вспомнил растущее возбуждение, которое испытывал, пока мы плавно и быстро спускались с горы. Я был горд тем, что нам удалось сделать. Всё складывалось одно к одному — и эта боль, которую испытывал Джо, его рытьё сидений, борьба просто ускорили неминуемую катастрофу на обрыве. В стороне я разглядел спуск, которому мы намеревались придерживаться первоначально: диагональный спуск влево, подальше от отвесной скалы. Когда мы сошлись на этой линии, то не заметили ледяной утёс справа. Мы никогда не думали, что придётся спускаться прямо вниз.

Я отвернулся от обрыва и невидяще, свирепо посмотрел на пик прямо передо мной. Жестокость всего этого вызывала у меня тошноту. Что-то намеренное ощущалось в этом, что-то предопределённое скучающими и зловещими силами. Старания целого дня пропали впустую в хаосе ночной бури. Какими мы были дураками, думая, что достаточно умны, чтобы выйти сухими из воды! Всё это время стараться изо всех сил ради того только, чтобы обрезать верёвку. Я засмеялся. Короткий звук горечи громко раздался в тишине. Я считал: это было забавно. Разумеется, при болезненном мышлении, это было весело, но в дураках ведь остался я. И не только я!

Находясь лицом к снежному склону, я начал траверсировать по краю скалы. Мой фатализм прошёл. Его место заняли злость и негодование, а с появлением этой горькой ярости исчезла и моя апатия. Покорность была сметена. И, хотя чувствовал себя слабым и опустошённым, я был сейчас полон решимости слезть с горы живым. С таким же успехом ей меня не забрать.

То и дело я посматривал через край скалы. Чем дальше я двигался вправо, тем положе она становилась, но рельеф, по которому я лез, становился всё более и более крутым и опасным. В конце концов, стена скалы слилась со склоном, который я пересекал, и мягкий снег уступил место прочному водному льду с местами выступавшими осколками скалы. Я начал спускаться по диагонали, двигаясь очень медленно. Лазание требовало техники, так что я был полностью сосредоточен на том, что делаю, и переживаемые ранее эмоции были забыты.

Спустившись на пятнадцать метров, я подошёл к вмёрзшему в лёд большому камню. Я стоял на зубьях кошек на 70°-ном льду, который становился всё более ломким и тяжелым с каждым проходимым мною метром. При ближайшем рассмотрении я увидел, что нахожусь на выпирающем из-подо льда скальном контрфорсе. Взглянув вниз, я увидел, что лёд стремительно утончается, а сероватые тени говорили, что камень находится всего в нескольких сантиметрах от поверхности. Я забил крюк в щель в скале и встал на самостраховку.

Подготовить спуск дюльфером оказалось затруднительно. Верёвка всё ещё была смёрзшейся после бури, и окоченевшие пальцы, казалось, отказывались вязать узел. Когда всё было готово, я сбросил верёвку, и она повисла на крюке, перекинувшись через крутые участки рельефа и достигнув пологих откосов в сорока пяти метрах подо мной. Пропустив верёвку через стакан, я отщелкнулся от крюка и медленно поехал вниз по обледенелому контрфорсу.

Пока я двигался по верёвке вниз, отвесная ледяная скала постепенно обнажалась. Она вытягивалась слева в огромную куполообразную стену. На вершине купола я увидел место, где прошлой ночью наши верёвки глубоко врезались в край. Они отметили высшую точку обрыва. Стена скалы нависала. Скопление белого смёрзшегося снега поднималось из горы, и, чем дальше я дюльферял, тем в большее нависание оно переходило, пока уже не казалось, что скала висит надо мной, несмотря на тот факт, что я был далеко справа от неё. В изумлении я смотрел на неё. Она была громадной, и я не мог не задаться вопросом, почему мы ни разу её не заметили. Когда мы только подошли к горе, мы пересекли ледник прямо под ней.

Только спустившись на половину длины верёвки, я взглянул вниз и увидел трещину. Заблокировав страховочное устройство, я резко остановился. Я смотрел и смотрел в бесконечные чёрные глубины у подножия скалы и содрогался от ужаса. Никаких сомнений: Джо упал в эту трещину. Меня повергло в трепет. Мысль упасть в чудовищную черноту, зияющую подо мной, заставила меня сжать верёвку крепче. Я закрыл глаза и прижался лбом к натянутой верёвке.

В течение тошнотворно длительного момента чувство вины и ужаса захлёстывало меня. Как если бы я только что, в эту самую минуту, перерезал верёвку. Я мог с таким же успехом приставить к его голове пистолет и выстрелить. Когда я открыл глаза, то не мог смотреть вниз, на трещину, и вместо этого безнадёжно глядел перед собой на затенённый скалой лёд. Теперь, когда я фактически спустился с горы и был уверен, что выживу, полное воздействие того, через что мы прошли, поразило меня. На тёплом и мирном солнышке события предыдущей ночи казались такими далёкими, что мне не верилось, что они были столь ужасающими. Всё настолько изменилось. Я едва ли не желал, чтобы всё было так же плохо. Тогда, по крайней мере, я бы за что-то боролся. У меня были бы причины оправдать своё спасение и смерть Джо. А так, у меня осталась только застывшая чернота этой трещины, чтобы обвинять меня.

Я никогда не чувствовал себя таким отчаянно одиноким. Я мог и проиграть и начал понимать причину того отвратительного чувства осуждения, что испытывал в снежной пещере. Если бы я не перерезал верёвку, то, несомненно, был бы мёртв. Глядя на скалу, я понимал, что пережить такое падение было невозможно. Тем не менее, спасшись сам, сейчас я намеревался вернуться домой и рассказать людям историю, в которую мало кто поверит. Никто не режет верёвку! Не могло всё быть так плохо! Почему ты не сделал это или не попробовал то? Я слышал эти вопросы и видел сомнения в глазах даже тех, кто бы поверил в мой рассказ. Это было необычно, и это было жестоко. Мне не везло с того момента, как Джо сломал ногу, и ничто не могло этого изменить.

Я попытался вырваться из этих бесполезных мыслей, опустившись ниже, глядя в трещину и стараясь увидеть, в отчаянии желая увидеть любые признаки жизни. Когда я подошел ближе, она стала шире и вырисовывалась глубже, а бездна обрела перспективу. Я продолжал глядеть в неё, но мои краткие надежды развеивались с каждым пройденным футом. Никто не смог бы выжить после падения на такую глубину, и, даже если бы Джо был там, не было ничего, что я мог бы сделать для него. Верёвки было недостаточно — ни здесь, ни в лагере — чтобы забраться так глубоко вниз. К тому же я знал, что для такой задачи у меня не было сил. Спуск в трещину был бы напрасным и безнадёжным поступком, а я больше не был готов столкнуться с таким риском. С меня было достаточно смертей. «ДЖО!»

Я кричал, но звук отдавался во мраке эхом, передразнивая мои ничтожные попытки.

Трещина была слишком большой, а истина слишком непреклонной. Я не мог заставить себя поверить в то, что Джо был жив. Всё говорило об обратном, и все старания, которые я прикладывал вопреки, были всего лишь успокоением совести. Я заглянул во внушающую страх дыру и закричал в неё. В ответ я услышал эхо, а потом абсолютное молчание, и оно сообщило мне всё, что я и так уже знал.

Мои ноги коснулись снега. Дюльфер закончился, и подо мной склон плавно убегал вниз на ледник. Ещё шестьдесят метров, и я благополучно буду на нём. Развернувшись, я посмотрел вверх, на ледяную скалу. Я был максимально справа от неё и немного ниже наружного края трещины. Следы от верёвки всё ещё виднелись на вершине скалы — немое свидетельство того, что я сделал. Мелкая снежная пудра прозрачным белым облаком упала с вершины скалы. Я наблюдал, как её мягко относит вниз. Это место было вечным и безжизненным. Скопление снега, льда и камня медленно уходило ввысь; замерзание, таяние, раскалывание на части — постоянное изменение на протяжении веков. Что за глупость мериться с этим силами! Снежное облако осело на закрытом участке трещины дальше слева. Джо провалился туда.

По крайней мере, тело Джо было скрыто от меня, хотя я и сомневался, что был бы в состоянии увидеть так далеко вниз.

Я отвернулся, подавляя желание вернуться наверх, чтобы взглянуть во второй раз. В этом не было никакого смысла. Должен был наступить момент, когда пора было взглянуть правде в глаза. Я не мог находиться тут целый день в поисках трупа. Повернувшись лицом к леднику, я последовал в его направлении, чувствуя себя раздавленным.

Добравшись до снега на леднике, я сбросил рюкзак в сугроб и сел. Долгое время я мрачно глядел на свои ботинки, не желая оглядываться назад, на гору. Ощущение безопасности было потрясающим. Я сделал это! Я просто сидел и думал об этой горе и обо всех днях, которые мы на ней провели. Складывалось чувство, будто я обозревал целый год своей жизни, а не шесть дней. Солнце на леднике, окружённом ледовыми стенами, жарило как на печке. До боли белый, ледник поглощал тепло со всех сторон, и, казалось, направлял его на меня. Я, не задумываясь, снял куртку, верхние штаны и термуху. Мои действия стали машинальными. Лазание и спуск дюльфером произошли без осознанного решения с моей стороны. Как если бы меня неожиданно переместили на ледник без какого-либо моего сознательного усилия, и моя память о событиях дня уже поблекла в тумане эмоций и шокирующих мыслей. Именно тогда я понял, как безнадёжно устал. Отсутствие пищи и воды в последние сутки сделали своё дело. Оглядываясь назад, на ледяную скалу, которая сейчас казалась одной маленькой деталью на громадной стене, я понимал, что у меня не хватило бы сил вернуться туда. Я задавался вопросом, удастся ли мне добраться даже до базового лагеря. На то, чтобы поесть, отдохнуть и достаточно восстановиться для проведения спасательной операции, понадобилось бы несколько дней. Возможно, так даже лучше, Джо. По крайней мере, ты мёртв. Я почти разговаривал вслух с далёкой ледяной скалой. Мысль найти его живым и страшно покалеченным привела меня в ужас. Мне пришлось бы оставить его, чтобы позвать на помощь, но помощи никакой бы не было. Когда у меня стало бы достаточно сил, чтобы вернуться, он бы уже умер отчаянной одинокой смертью во льдах.

«Да, это лучший выход», — прошептал я.

Я устало поплёлся по размягчённому ледниковому снегу, спиной к Сиула Гранде. Я ощущал её присутствие, сосредоточивавшееся позади меня, и хотелось развернуться и снова взглянуть на неё. Я продолжал идти, опустив голову, упорно глядя в снег, пока не достиг трещин в конце ледника. Пока ледник измельчался на пути к скалистым моренам, лёд петлял и разламывался на сотни параллельных трещин. Некоторые трещины можно было легко увидеть и обойти, но многие были скрыты под снегом. Холмистые гладкие склоны таили в себе опасность, и без верёвки я чувствовал себя голым и уязвимым.

Паранойя сегодняшнего утра вернулась с удвоенной силой. Как в тумане, оглушённый жарой и жаждой, я забыл то направление, которому мы придерживались, когда подходили к горе. Первые приливы паники нарастали, пока я дико переводил взгляд с одной трещины на другую. Мы шли выше или ниже вон той? Или была та, что пониже? Я не мог вспомнить. Чем больше я старался, тем сильнее запутывался, и, в конце концов, я стал пробираться кривым и ужасающим путём, не зная, куда направляюсь. Меня заботили лишь несколько футов окружающего снега, и я бесцельно двигался через склоны, петляя, иногда возвращаясь и каждый момент ожидая, что снег разверзнется под ногами в чёрную пустоту. Дойдя до морены, я плюхнулся на камень с рюкзаком вместо подушки, ощущая палящее солнце на своём лице: страх перед трещинами постепенно растаял.

В конечном счёте, бешеная жажда заставила меня подняться на ноги, и я неуверенно, спотыкаясь, побрёл к усеянной валунами, расширяющейся речке, которая стекала с морен в озёра над нашим лагерем. До него было около семи километров, скажем, пару часов ходьбы. Я знал, что смогу найти воду на полпути вниз, где тающий снег потоком двигался через огромный округлый гранитный валун, и это было всё, чего я хотел. Вокруг я чувствовал запах воды. Она сочилась между камнями у моих ног, и глубже, в расщелинах под валунами. Я слышал, как она журчит полным потоком, всё ещё недостижимая. Через несколько метров я остановился и повернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Сиула Гранде. Мне была видна её большая часть, но я был благодарен, что изгиб ледника скрывал её низ. Ледяная скала была не видна. Джо был там, наверху, погребённый под снегом, но я больше не чувствовал себя виноватым. Если бы я снова оказался в такой же ситуации, то был уверен, что поступил бы точно так же. Вместо этого внутри была медленная боль, растущее чувство утраты и печаль. Это было всё, что пришло со мной вниз — я стою один среди горных развалин и думаю об утрате и сожалении. Я подумал произнести что-то тихо на прощание, когда развернулся, чтобы уйти, но, в конце концов, не стал. Он ушёл навсегда. Постоянная подвижка ледника в последующие годы принесёт его вниз, в долины, но к тому времени Джо превратится в случайное воспоминание. Кажется, я уже начал забывать о нём.

Я плёлся через хаотичный лабиринт, состоящий из валунов и каменистой осыпи. Когда я, наконец, оглянулся на ледник, Сиула Гранде больше не было видно. Я устало опёрся на камень, позволяя разуму случайно пробегаться через мои боль и печаль. Жажда стала невыносимой. Во рту у меня пересохло, и я сглотнул. Той немногой слюны, что выделялась, было недостаточно, чтобы облегчить дискомфорт. Спуск превратился в запутанное расплывчатое пятно из бесконечных валунов, обжигающего полуденного солнца и жажды. Ноги тянуло вниз, и я был настолько ослаблен, что не один раз валился среди камней. Когда живые камни неожиданно выскальзывали из-под ног, я обнаруживал, что у меня нет сил, чтобы предотвратить падение. Я использовал ледоруб, чтобы поддерживать себя, а иногда выбрасывал в качестве опоры руку. Пальцы бесчувственно шаркали по острым валунам. Солнцу не удалось пробудить в них никакой чувствительности, и они оставались онемевшими и холодными. Через час я увидел округлый валун, со сверкающей водой, бегущей через его бок. Я ускорился, чувствуя прилив энергии, захлестнувший меня при мысли о воде.

Добравшись до ложбины у основания валуна, я скинул рюкзак на мокрую осыпь и увидел, что струйки было недостаточно для удовлетворения моей страстной жажды. Тщательно я выстроил водосборную площадь в гравии, у основания камня. Она наполнялась с дразнящей медлительностью, и – только я заполнял рот, высасывая воду с песком, – снова становилась пустой. Присев к скале, я пил и ждал, и пил снова. Казалось, не будет конца тому количеству воды, которое я могу выпить. Резкий стук сверху заставил меня увернуться в сторону. Горстка камней ударила в осыпь рядом со мной. Поколебавшись, я вернулся к бассейну с водой. Мы отдыхали и пили здесь по пути наверх. Тогда на нас тоже сыпались камни, и мы отпрыгивали, потешаясь над своим испугом. Джо назвал это место «Аллеей бомб»[11]. Нагреваясь в течение дня, тающий над большим валуном снег систематически высвобождал маленькие камушки, устраивая обстрел. Я сидел на рюкзаке и сплёвывал частички песка изо рта. В мягкой грязевой осыпи и гравии в ложбине находились отпечатки подошв, единственный оставшийся след нашего пребывания на горе. Это место для отдыха наводило тоску. В огромном хаосе морен я присел отдохнуть в том самом месте, которое будило память. Мы сидели на этом месте шесть дней назад. Всё: наше острое возбуждение и здоровое сильное чувство в наших телах, — стало пустым воспоминанием. Я взглянул на морены, скрывавшие нижнее озеро. Этому одиночеству оставалось немного времени. Через час я доберусь до лагеря, и там оно закончится.

Я отправился к озёрам. С водой к моим конечностям прилили свежие силы. Сейчас я волновался при мысли о встрече с Ричардом, который захочет узнать, что же случилось. Каждый захотел бы узнать. Я не хотел столкнуться с перспективой рассказывать ему. Если я скажу ему правду, мне придётся рассказывать эту же историю по возвращении домой. Всё, о чём я мог думать, были неверие и нападки, с которыми мне неизбежно предстоит столкнуться. Я не мог противостоять этому. Я не должен был противостоять этому! Злость и чувство вины столкнулись в моём споре относительно того, что мне следует делать. Прежде всего, я знал, что был прав, поступая так, как поступил. В глубине души я всегда буду знать, что не было ничего, чего бы мне стоило стыдиться. Если я скрою правду, это будет не так уж плохо. Я смогу избежать много ненужной боли и страданий.

Зачем говорить им, что ты перерезал верёвку? Они в любом случае никогда не узнают, так какая разница! Просто скажи, что он упал в трещину, когда мы спускались вниз по леднику, да! Скажи им, что мы были не привязаны. Я знаю, что так делать глупо, но, чёрт побери, море альпинистов погибает так. Он мёртв. А как он погиб, неважно. Я его не убивал. Мне повезло, что я до сих пор жив... так зачем всё ухудшать. Я не могу сказать правду.

Боже! Я сам с трудом в это верю... они, конечно же, не поверят.

Когда я дошёл до озера, то всё ещё уверял себя, что говорить правду глупо. Я знал, что это принесёт мне одно лишь огорчение. С трудом я мог вынести мысль о том, что скажут родители Джо. Снова попив на озере, я пошёл по направлению к лагерю уже медленнее. Мой разум продолжал твердить мне, что я должен сказать. Это было здраво и благоразумно. Я не мог придираться к логике. Но что-то внутри противилось этому. Может быть, это было чувство вины. Но, несмотря на то, что я много и много раз доказывал себе, что у меня не было выбора, кроме как перерезать верёвку, неотвязная мысль говорила иное. Казалось кощунством сделать такое. Это шло против любого инстинкта; даже против инстинкта самосохранения.

Время проходило незаметно. Я окутывал себя спутанными и пагубными мыслями, пока не почувствовал, что непременно должен лопнуть. Я не мог слушать разумных доводов против чувства вины и малодушия, которые так болезненно настаивали на своём. С таким же фатализмом, как и прежде, я покорился наказанию. Казалось справедливым, что я буду наказан; искупить то, что я оставил его мёртвым, как если бы просто выживание было преступлением само по себе. Мои друзья поверят мне и поймут, другие вправе выбрать думать то, что они хотят, и, если это причинит мне боль, то, вполне возможно, я это заслужил.

В конце второго небольшого озера я взобрался на последний крутой участок морены и взглянул вниз, на две палатки в базовом лагере. Мысли о еде, питье и медикаментах от обморожений заставили меня поспешить вниз, по покрытому кактусами склону выше палаток. Я забыл про дилемму: что сказать Ричарду, — и почти бежал, торопясь вниз. Замедлившись, чтобы вскарабкаться на небольшой пригорок, с его вершины я увидел Ричарда, медленно бредущего в мою сторону. В руках он нёс небольшой рюкзак и склонился над ним, глядя в землю. Он меня не слышал. Я стоял неподвижно, шокированный его внезапным появлением, и ждал, пока он подойдёт ко мне. Страшная усталость устремилась на меня, пока я молча ждал. Всё было кончено, и облегчение нахлынуло на меня, усиливая чувство изнеможения. Я ощущал себя так, как если бы собирался заплакать, но мои глаза упорно оставались сухими.

Ричард оторвал взгляд от тропы и увидел меня. Его озабоченное выражение сменилось удивлением, и он широко улыбнулся; его глаза светились от радости, когда он поспешил ко мне:

– Саймон! Рад тебя видеть. Я беспокоился.

Я не нашёл, что сказать, и тупо уставился на него. Он, казалось, был в замешательстве и искал позади меня какие-либо признаки Джо. Наверно, моё лицо сказало ему всё, или он просто ожидал чего-то плохого!

– Джо?..

– Джо погиб.

– Погиб?

Я кивнул. Мы замолчали. Мы не могли смотреть друг на друга. Я опустил рюкзак на землю и плюхнулся на него, чувствуя себя так, будто никогда не смогу встать
снова.

– Ты выглядишь ужасно!

Я не ответил. Я думал о том, что сказать ему. Мой замысел солгать был, конечно, хорош, но я не мог призвать достаточно сил, чтобы озвучить его. Я беспомощно глядел на свои почерневшие пальцы.

«Вот, съешь, — он протянул мне плитку шоколада, — у меня есть горелка. Я приготовлю немного чая. Я только что шёл наверх искать вас. Думал, вы лежите где-нибудь раненые... Джо сорвался? Что произошло?»

– Да, он упал, — сказал я решительно. — Я ничего не мог сделать.

Ричард нервно болтал. Думаю, он понимал, что мне нужно было время, чтобы приспособиться. Я наблюдал, как он готовит чай, даёт мне ещё еды и роется в аптечке, которую захватил с собой наверх. Наконец, он передал аптечку мне, а я взял её, не говоря ни слова. Неожиданно я почувствовал глубокое расположение и признательность за то, что он был здесь. Я знал, что, если бы ему удалось забраться слишком далеко, он бы убился в трещинах на леднике. Я задавался вопросом, осознавал ли он всю опасность? Ричард поднял глаза и увидел, что я наблюдаю за ним. Мы улыбнулись друг другу.

Сидеть на пригорке было тепло. Не сознавая, что делаю, я рассказал Ричарду всё точь-в-точь, как произошло. Ничего другого я не мог сделать. Он молча сидел и выслушивал всё, через что я прошёл, ни разу не перебив меня, не выказывая изумления по поводу того, что я ему рассказывал. Я был рад, что говорю ему правду. Не сделай я этого, то, возможно, избежал бы страданий, но я понял, пока говорил, что нам с Джо удалось сделать так много и что это должно быть сказано. Спасение в бурю, как мы работали сообща, как мы боролись, чтобы спуститься живыми. Я не мог сказать, что Джо упал в трещину, глупо разгуливая по леднику непривязанным. Не после того, через что он прошёл, пытаясь спастись. Я не мог оказать ему такую несправедливость, солгав, а ощущение того, что я подвёл его, сделало ложь невозможной. Когда я закончил, Ричард посмотрел на меня:

– Я знал, что случилось что-то ужасное. И поистине рад, что тебе удалось спуститься.

Мы упаковали остатки еды, и Ричард убрал их в мой большой рюкзак, а затем надел оба рюкзака на плечи. Мы спокойно пошли вниз, к палаткам.

Для меня остаток дня прошёл как в вялом тумане. Я лежал утомлённый, на солнце, снаружи палатки, вещи были разбросаны вокруг и сохли. Мы больше не говорили о Джо. Ричард возился, приготавливая горячую пищу и нескончаемые кружки чая. Затем он сел рядом со мной и рассказал о долгом ожидании, которое он вынес, постепенно сознавая, что нас настигло какое-то несчастье, как он больше не мог вынести неопределённости и отправился нас искать. Целых шесть или семь часов я ничего не делал, только дремал и ел на солнце. Было трудно привыкнуть к роскоши лагеря. Я чувствовал, как мои силы возвращаются, и лежал в полусне, ощущая, как тело поправляется само.

Ранним вечером скопились облака, пришедшие с востока, и первые тяжёлые капли дождя брызнули на нас. Послышался сильный раскат грома, и мы ушли в большую палатку, в которую я до сих пор не испытывал охоты войти. Ричард перенёс из своей палатки спальник и начал готовить в тамбуре ужин на двух горелках. К тому времени, как мы закончили есть, дождь превратился в снег, и сильный ветер стал сотрясать палатку. Снаружи было холодно.

Мы лежали бок о бок в спальных мешках и слушали бурю. Искусственный свет мерцал от палаточных стен красным и зелёным, и при его сиянии я увидел вещи Джо, неряшливо сдвинутые к задней стенке палатки. Я подумал о буре прошлой ночью и содрогнулся. Эта картина оставалась в моей голове, пока я не уснул. Я знал, как плохо должно было быть там сейчас, наверху. Лавины устремятся вниз, заполняя трещину у ледяной скалы, и погребут Джо. Обессиленный, я погрузился в сон без сновидений.


Глава IX. Вдалеке


Снег производил мягкие шуршащие звуки, скатываясь в глубину ниже. Я глядел на ледобур высоко надо мной, наблюдая, как он становится меньше. Ледяной мост, остановивший моё падение, отчётливо выделялся. Позади него в тенях растворялась открытая пещера трещины. Я мягко сжал верёвку и стал плавно и размеренно выдавать её через страховочное устройство.

Желание прекратить спуск становилось почти невыносимым. Я понятия не имел, что лежало подо мной, и был уверен только в двух вещах: что Саймон ушёл и что он не вернётся. Это означало, что, оставаясь на ледяном мосту, я погибну. Выхода наверх не было, а обрыв с другой стороны был ничем другим, как приглашением покончить со всем быстро. Он так и искушал меня, но даже в своём отчаянии я обнаружил, что у меня не хватает мужества для самоубийства. Прошло бы много времени, прежде чем холод и истощение настигли меня на ледяном мосту, а мысль ждать в одиночку и так долго сходить с ума принудили меня к этому выбору: дюльферять, пока не найду выхода, или умереть во время поиска. Я бы предпочёл встретиться с неизбежным, а не ждать, пока оно само придёт ко мне. Теперь пути назад не было, и всё же в душе я кричал и молил остановиться. Я не мог заставить себя посмотреть вниз и увидеть, что там находилось. Я не отваживался повернуться и обнаружить всего лишь ещё один глубокий обрыв. Если я его увижу, то немедленно остановлюсь, а что дальше? Отчаянная борьба, чтобы остаться на верёвке, сражаясь с усиленной тягой склона, не в силах вновь вернуться на ледяной мост, но неистово стараясь провисеть как можно дольше... Нет! Я не мог смотреть вниз. Я не был настолько смелым. По правде, у меня и так было достаточно трудностей в оттягивании страха, что устремлялся на меня во время спуска. Всё или ничего... Я решил это на мосту и теперь был предан своей идее. Если всё закончится здесь, то я хотел бы, чтобы всё произошло внезапно и неожиданно, поэтому не отрывал глаз от ледобура далеко над собой.

Склон стал круче. Когда я был примерно в пятнадцати метрах под ледобуром, то ощутил, как ниже ноги неожиданно качнулись в открытое пространство. Я невольно остановил верёвку. Это был обрыв, который я видел с моста! Я всматривался над собой в мост, пытаясь заставить себя снова выдать верёвку. В прошлом я испытывал такое чувство, стоя на краю вышки для прыжков в воду: я наблюдал, как капли воды скатываются с моих волос в бассейн подо мной и вёл мысленную борьбу, убеждая себя, что всё просто, и нужно найти в себе смелость сделать это. А затем шаг в пустоту, останавливающее биение сердца падение вниз, и смех от безопасного погружения в воду. Знание того, что я могу дюльферять, пока не кончится верёвка, а затем упаду в пропасть, как только не завязанный узлом конец уйдёт из страховочного устройства, заставило меня ещё сильнее стиснуть верёвку обмороженной рукой. Наконец-то я выпустил верёвку, и старое чувство — что бассейн может неожиданно сдвинуться в сторону или что вода исчезнет, как только я нырну — вернулось снова. Хотя на этот раз я не знал, был ли там бассейн, чтобы рваться к нему. Я висел вертикально на верёвке и медленно дюльферял над пропастью. Стена обрыва состояла из сплошного чистого водного льда. Больше я не видел ледобур, и, продолжая спускаться мимо стены, глядел на лёд. На короткое время он приковал моё внимание, но, как только свет вокруг меня начал тускнеть, страх перешёл все границы, и я больше не мог себя сдерживать. Я остановился.

Мне хотелось плакать, но я не мог. Я чувствовал себя парализованным, неспособным мыслить, волны паники накрывали меня. Муки предвкушения чего-то неизвестного и страшно пугающего вырвались на свободу, и в течение беспомощно и неизмеримо долгого времени я висел, трясясь, на верёвке, вжав каску в ледяную стену и плотно закрыв глаза. Я должен был увидеть, что находилось подо мной, потому что, несмотря на все свои убеждения, у меня не хватало смелости спускаться вслепую. Разумеется, это не заставит меня испугаться сильнее. Я посмотрел на верёвку, туго натянутую выше. Она уходила вверх по стене и исчезала надо мной на склоне. Никакой возможности вернуться на этот склон, что находился в шести метрах от меня, не было. Я взглянул на стену трещины рядом со своим плечом. В двух метрах с другой стороны возвышалась ещё одна стена льда. Я висел в месте наподобие шахтного ствола, но во льду. Решение посмотреть вниз пришло, когда я поворачивался. Быстро и круто развернувшись, я задел свою разбитую коленку о лёд и завыл от неистовой боли и испуга. Вместо того чтобы смотреть на верёвку, свободно вращавшуюся в пустоте подо мной, я беспомощно посмотрел на снег под ногами, не вполне веря тому, что вижу. Дно! Это был широкий, покрытый снегом пол в четырёх с половиной метрах ниже меня. Не было никакой пропасти, никакой чёрной пустоты. Я тихо выругался и услышал шёпот, отразившийся от стен вокруг. Затем я завопил от восторга и облегчения, и этот крик загудел по трещине. Я кричал снова и снова, слушая эхо и смеясь в перерывах между воплями. Я был у основания трещины.

Снова придя в себя, я более внимательно посмотрел на снежное покрытие, над которым болтался. Моё ликование быстро умерилось, когда я различил на поверхности тёмные угрожающие дыры. Всё-таки это было не дно. Трещина раскрывалась в грушевидный свод. Её стороны, изгибаясь, расходились от меня в ширину до пятнадцати метров, прежде чем сузиться снова. Снежный пол прорезывал торец этой пещеры, а стены надо мной суживались к концу, образуя острую часть этой груши едва лишь три метра в поперечнике, а в высоту почти тридцать метров. Маленькие частицы закостеневшего снега барабанили с потолка вниз. Я огляделся в этом замкнутом хранилище снега и льда, знакомясь с его формой и размерами. Стены напротив сходились, но не смыкались до конца. Узкая щель была заполнена снегом сверху, образуя конус, поднимавшийся до самой крыши. Он был в ширину четыре с половиной метра у основания и только три или четыре фута[12] в верхней части.

Из небольшого отверстия в крыше диагонально сиял столб золотого света, распыляя от дальней стены трещины яркие отблески. Я был загипнотизирован лучами солнечного света, проступавшего через сводчатый потолок из внешнего, действительно существующего, мира. Будучи так им одержим, я забыл о сомнительной надёжности пола подо мной и стал съезжать вниз по оставшейся верёвке. Я собирался добраться до этого солнечного луча. Я знал это с абсолютной точностью. Как я это сделаю и когда до него доберусь — над этим я не задумывался. Я просто знал.

В считанные секунды мой взгляд на мир изменился. Ночные часы усталости и страха были забыты, а дюльфер, наполнивший меня такой клаустрофобией, вынесло из головы. Двенадцать часов отчаяния, которые я провёл в неестественной тишине этого устрашающего места, неожиданно показались мне ничем иным, как просто ночным кошмаром, который мне привиделся. Я мог что-то делать. Я мог ползать и карабкаться, и делать это до тех пор, пока не выберусь из этой могилы. До этого мне ничего не оставалось делать, кроме как лежать на мосту, отгоняя чувства страха и одиночества, и эта беспомощность была моим худшим врагом. Теперь у меня был план.

Произошедшие во мне изменения были невероятны. Я ощутил себя воодушевлённым, полным энергии и оптимизма. Я видел возможные опасности, вполне реальные угрозы, которые могли разрушить мои надежды, но почему-то знал, что смогу их преодолеть. Как будто кто-то благословил меня ещё одним шансом выбраться отсюда, и я ухватился за него со всеми оставшимися у меня силами. Мощное чувство уверенности и гордости охватывало меня, пока я осознавал, насколько верно поступил, оставив мост. Я принял правильное решение против худшего из моих страхов. Я сделал это и был уверен, что теперь ничто не может быть хуже, чем те часы пыток на мосту.

Мои ботинки коснулись снега, и я прекратил спускаться. Сидя в обвязке, я свободно повис на верёвке в нескольких футах от пола и осмотрительно изучал поверхность. Снег выглядел мягким и порошкообразным, и я сразу же проникся к нему подозрением. Взглянув вдоль края, где пол смыкался со стенами, я вскоре нашёл то, что искал. В нескольких местах между ледяными стенами и снегом были тёмные зазоры. Это был не столько пол, сколько подвесной потолок, пересекающий трещину и отделяющий бездну от верхней комнаты, где находился я. Начало снежного склона, убегавшего наверх к солнечному свету, лежало от меня метрах в двенадцати. Манящий снежный ковёр между мной и склоном искушал пробежать по нему. Эта мысль заставила меня усмехнуться. Я совсем забыл, что моя правая нога стала бесполезной. Ладно. Проползти по нему... но каким образом? Напрямик или держась поближе к подпорной стенке?

Это было трудное решение. Я не столько боялся, что провалится в пол нога, сколько ущерба, который нанесёт такое падение хрупкой поверхности. Последнее, чего я хотел, было обрушение пола, где я остался на другой стороне пропасти, которую уже нельзя будет пересечь. Вынести такое было бы слишком. Я нервно взглянул на луч солнечного света, пытаясь вычерпать из него силы, и сразу же решился. Я пересеку пол посередине. Расстояние здесь было наикратчайшим, и не было ничего, что заставило бы считать, что риск здесь будет больше, чем по бокам. Я осторожно стал спускать себя, пока уже не сидел на снегу, но основная часть моего веса всё ещё оставалась на верёвке. Мучительно медленно я выдавал верёвку и постепенно переносил свой вес. Я затаил дыхание, и каждый мускул в теле напрягся. Я стал остро чувствовать малейшее движение снега и гадал, закончится ли всё медленным погружением сквозь него или нет. Затем небольшое натяжение верёвки ослабло, и я понял, что пол держит. Глубоко вздохнув, я опустил ноющую руку с верёвки. Сидя неподвижно в течение пяти минут, я пытался привыкнуть к чувству ненадёжности, необходимости сохранять равновесие на хрупком пласту снега над огромной пропастью. С запозданием я понял, что к этому я не мог приспособиться и что не было выбора, кроме как попытаться пересечь этот разрыв. Я выбрал двенадцать метров верёвки, а оставшиеся девять привязал к обвязке. Затем, лёжа распластанным на животе, я стал украдкой подвигаться в сторону снежного конуса. Тревога слабела, пока я постепенно приближался к другой стороне. Редкие приглушённые удары сообщали мне, что снег отпадает под полом в обрыв. Прежде чем двигаться снова, я недвижимо застывал при малейшем звуке, затаив дыхание и чувствуя, что сердце вот-вот выскочит. Когда я преодолел половину пути, все чёрные дыры в полу остались позади, и я ощутил, что сейчас ползу по более толстому и прочному снегу.

Через десять минут я лежал, уперевшись в склон. Он поднимался к золотому солнцу в крыше. Дюльферная верёвка висела, изгибаясь, перед ледяной стеной, а крутой склон над ней уходил к ледяному мосту. Если бы я только знал, что здесь внизу есть пол, я мог бы избавить себя от многих лишений. Мысль о том, что я мог всё ещё дожидаться наверху, заставила меня содрогнуться. Меня ожидало затянувшееся в безумии и холоде бодрствование. На завершающем этапе, после безропотно выносимых дней снедающего отчаяния, измученный, я впал бы в беспамятство.

Я взглянул наверх, на снежный конус. На короткий миг я задумался, не обманываю ли себя мыслью, что смогу добраться до солнца надо мной. Туда вёл длинный и отвесный путь. Я был в состоянии залезть по склону, всё ещё находясь привязанным к верёвке. Как только я буду набирать высоту, верёвка будет подниматься вместе со мной, пока не повиснет почти горизонтально между снежным мостом и солнечной крышей. Падение с любой точки приведёт к обрушению прямо через пол, где я буду раскачиваться маятником в нижней пещере, пока не врежусь в ледяную стену, по которой дюльферял. Если это случится, то мне уже не вернуться к снежному конусу или на ледяной мост. Я подумывал лезть без верёвки. По крайней мере, конец наступит милосердно быстро. И отказался от этой идеи. Мне нужна была верёвка. Она давала мне чувство безопасности.

Лёгкий ветерок пробежался по трещине, и я ощутил его на своей щеке; холод, смертельное прикосновение откуда-то из глубины подо мной. Свет в пещере представлял собой странное сочетание из сине-серых теней и танцующих отблесков с окружавших меня ледяных стен. Врезанные в стены камни резко выделялись на влажном полупрозрачном льду. Я отдыхал у основания снежного конуса, впитывая атмосферу трещины. При всей своей беззвучной холодной угрозе, пещера — с её изумительным сводчатым кристальным потолком, мерцающими стенами, инкрустированными мириадами упавших камней; тенями, уходящими в темноту позади большого штрека, образованного ледяным мостом, что скрывал молчаливый склеп позади — создавала ощущение чего-то сакрального. Угроза была в моем воображении, но я не мог заставить её не разыгрываться у себя в голове, как если бы она с безликой терпеливостью веками ждала жертву. Сейчас у неё был я, и без солнечных лучей я сидел бы там оцепеневший и раздавленный её неумолимой неподвижностью. Я вздрогнул. Воздух был неприятно холодным, значительно ниже точки замерзания. Снаружи порывы ветра сбрасывали снежную пудру в дыру на крыше, и я наблюдал, зачарованный её скольжением в солнечном свете. Пришло время лезть.

Я осторожно встал на левую ногу, позволив другой, повреждённой, бесполезно висеть над снегом. За ночь она одеревенела и сейчас висела короче, чем здоровая нога. Сначала я не был уверен, как приступить к лазанью по склону, который, как я догадывался, был в высоту метров сорок — работы на десять минут с двумя ногами. Меня беспокоил его угол. Начнём с того, что поднимался склон под углом всего в 45°, и я был уверен, что смогу дотащить себя по нему наверх, но с набором высоты угол увеличивался. Последние шесть метров выглядели почти вертикально, но я знал, что мои глаза могут быть введены в заблуждение, ведь я глядел на склон прямо. Я решил, что в верхней части не могло быть больше 65°. Эта мысль не вдохновляла: даже без травм рыхлый снег будет достаточно изнурять. Я пресёк растущий пессимизм, говоря себе, что мне повезло вообще найти склон.

Первые шаги были неуклюжими и нескоординированными. Я всадил ледорубы глубоко в снег над головой и затем подтянулся вверх на руках. Выше, на более крутом склоне, это не сработает, и я понял, насколько рискованными окажутся мои действия. Если ледоруб вырвется, я упаду. Остановившись, я попытался придумать способ получше. Колено болезненно запульсировало, жестоко напоминая мне, что предстоит ещё очень долгий путь к свободе.

Последовательность! Я вспомнил, как траверсировал седловину с Саймоном. Казалось, уже так давно. Это вариант. Найти установленный образец и придерживаться его. Отдыхая на ледорубах, я глядел на здоровую ногу, погружённую в снег. Я постарался поднять параллельно ей повреждённую ногу и застонал, когда колено хрустнуло и отказалось правильным образом согнуться, оставив ботинок в пятнадцати сантиметрах ниже здоровой ноги. Боль вспыхнула, когда я наклонился и стал рыть в снегу ступеньку. Я выбил её настолько глубоко, насколько было возможно, затем под ней вырыл другую, поменьше. Закончив, я всадил оба ледоруба в склон выше, стиснул зубы и подтащил пылающую ногу вверх, пока ботинок не упёрся в нижнюю ступеньку. Собравшись с силами на ледорубах, я сделал судорожный подскок на здоровой ноге, сильно вдавливая руки вниз для дополнительного упора. Мой вес на мгновение пришёлся на колено: жгучая боль взорвала его и затем, – когда здоровая нога нашла точку опоры в верхней ступеньке, – поблекла. Я громко выматерился, и эхо комически разнесло мои слова по пещере. Затем я согнулся, чтобы вырыть ещё две ступеньки и повторить последовательность. Наклон, подскок, отдых; наклон, подскок, отдых... Вспышки боли поглощались установленным распорядком, и я тратил на них меньше внимания, концентрируясь исключительно на своей последовательности. Я обильно потел, несмотря на холод. Боль и старания слились воедино, и время прошло незамеченным. Я был поглощён последовательностью из прыжков и рытья ступенек. И противился желанию посмотреть наверх или вниз, так как знал, что продвигаюсь безнадёжно медленно и не хотел напоминать себе об этом, увидев луч солнца всё ещё далеко над собой.

Через два с половиной часа склон стал изрядно круче, и мне приходилось быть особенно осторожным, когда я подпрыгивал. Наступил переломный момент, когда весь мой вес находился на вбитых в рыхлый снег ледорубах, а угол заставлял меня высчитывать свои движения совершенно точно. Два раза я чуть не упал. Один раз я прыгнул мимо хорошей ступеньки и соскользнул на ту, что была ниже и меньше, а колено изогнулось под моим весом. Изо всех сил я боролся, чтобы остаться стоять, отбиваясь от тошноты и слабости. Во второй раз я подпрыгнул успешно, но слишком стремительно и потерял равновесие. Когда я бешено качнулся в снег, чтобы остановить падение, то снова ощутил, как в колене что-то двигается и перемалывается. Было необычно браниться и рыдать, слушая, как звуки повторяются в пещере под тобой. Ещё более странным было чувство острого стыда за подобные жалобы. Никто не мог услышать их, но угрожающая пустая пещера позади заставляла чувствовать себя не в своей тарелке, как если бы это был некий неодобрительно молчащий свидетель моей слабости.

Я отдыхал, уперев голову в снег. Я промок от пота, но, когда остановился, быстро стал охлаждаться. Вскоре я задрожал. Бросив взгляд на крышу над собой, я обрадовался, увидев, что солнце почти касается меня. Посмотрев вниз, я увидел, что преодолел две трети снежного конуса. Сверху пещера оказалась ещё более изобилующей ходами. Верёвка полумесяцем уходила от обвязки к ледобуру на ледяном мосту. Я был на одном уровне с ним, и верёвка провисала вниз, не касаясь склона, по которому я дюльферял; она растянулась над полом в пещере на двадцать четыре метра. Глядя на ледяной мост, я был взволнован воспоминанием о времени, проведённом на нём. Трудно было поверить, в каком отчаянии я был этой ночью и во время дюльфера, теперь, когда я пробирался к солнцу. Это была самая трудная вещь, которую я когда-либо делал, и, думая об этом, я почувствовал, как во мне возник прилив уверенности. Предстояло ещё много борьбы. Я развернулся к склону и снова стал копать ступеньки.

Прошло ещё два с половиной часа, прежде чем я добрался до отметки, находившейся всего в трёх метрах от отверстия в крыше. Угол снега стал почти невозможно трудным, и каждый прыжок становился рискованной авантюрой, тщательно выверенной, чтобы сделать шаг, не потеряв равновесия. К счастью, обстановка со снегом улучшилась, так как конус сужался, и я обнаружил, что могу прочно всаживать ледоруб в ледяную стену слева. Несмотря на приближающуюся крышу, я почувствовал изнеможение. Боль достигла предела и теперь оставалась постоянной. Никакие предосторожности не могли помешать временному нагружению колена, и я ощутил слабость и тошноту из-за повторяющихся скручиваний, судорог и хруста в месте перелома. Я снова склонился к склону и подпрыгнул, с силой подтягиваясь вверх на ледорубе, вбитом в стену, затем поставил на ступеньку ботинок, не повредив больное колено. Снежная крыша задела каску. Я был прямо под маленьким, размером с голову, отверстием в снегу. Сияние солнца ослепляло, и, когда я посмотрел вниз, пещера исчезла в чернильной темноте. Я поднял ногу на новую ступеньку, которую вырыл, и приготовился сделать ещё один прыжок...

Если бы кто-нибудь увидел, как я возникаю из трещины, он бы посмеялся. Моя голова пробилась через снежную крышу, и я обозревал пейзаж снаружи как суслик. Ледоруб я держал забитым в стену трещины и стоял на одной ноге, а голова торчала из снега, поворачиваясь кругом, вбирая изумительнейший вид, который я когда-либо видел. Кольцо гор, окружающих ледник, было настолько впечатляющим, что я с трудом признавал то, что видел. Знакомые пики приобрели красоту, которую я не замечал прежде. Я видел ледяные поля и изящно рифлёные гребни, а тёмное море морен уходило, извиваясь, из виду от языка ледника. На небе не было ни облачка, а солнце ослепительно сверкало со свирепым жаром из этой лазурной пустоты. Я стоял молчаливый и остолбеневший, не способный признать, что я наконец-то снова был свободен. Мои чувства были настолько истрепавшимися, что я забыл, чего следует ожидать в этот момент избавления.

Вытащив молоток из трещины, я загнал его в снег снаружи. Подпрыгнув, я выкатился из зияющей пропасти и, оцепеневший, с облегчением лёг на снег. Я ощущал себя, как если бы слишком долго боролся с кем-то, кто оказался во много раз сильнее меня. Хотя солнце согревало мне спину, я всё ещё дрожал. Тяжелый груз отчаяния и страха, который так долго был со мной в ледяной камере, казалось, таял на солнце. Я бездеятельно лежал в снегу, с лицом, обращённым к леднику ниже, а взгляд мой был свободен от мыслей. Нахлынувшее на меня облегчение оставило после себя легкомыслие и слабость, как если бы я израсходовал внутри себя последний запас энергии. Я не хотел двигаться и рисковать разрушить удовлетворение и спокойствие от неподвижного лежания в снегу. Блаженное освобождение от напряжения, тьмы и ночных кошмаров было всеобъемлющим. Только тогда я осознал, в каком неистовстве я был в течение каждой секунды последних двенадцати часов, и в ответ мой разум отключился от всего, кроме ощущения расслабленности. На солнце я чувствовал сонливость: хотелось уснуть и забыться. Осуществились самые дикие из моих надежд. Я выбрался, даже без единой мысли о том, что смогу, и на данный момент этого было достаточно.

Я не спал, но лежал молча, в полубессознательном забвении, медленно приспосабливаясь к своему новому миру. Без поворота головы мои глаза перебегали с одного предмета на другой, как будто в первый раз регистрируя знакомый пейзаж. Ледник наподобие замороженного языка извивался на север и в своей узкой части переходил в лабиринт трещин на чёрных моренах. Морены в беспорядке вваливались через широкую каменистую долину, пока не переходили, уменьшаясь, в грязь и осыпь на берегу круглого озера в отдалении. Сразу же за первым блестело, отражая от своей поверхности солнечный свет, другое озеро. Сарапо препятствовала обзору, но я знал, что второе озеро заканчивалось у другой группы морен, а за ним находились палатки. Медленно до меня дошло, что мой новый мир, несмотря на всю свою теплоту и красоту, был ненамного лучше трещины. Я находился в шестидесяти метрах над ледником и в девяти с половиной километрах от базового лагеря. Спокойствие испарилась, и вернулось уже привычное напряжение. Трещина была только началом! Как нелепо было думать, что я сделал это, что я был в безопасности! Я глядел на далёкие морены и отблески света на озёрах и чувствовал себя подавленным. Было слишком далеко, слишком! У меня не было столько сил. Не было еды, воды, ничего, и снова я ощутил угрозу, обступившую меня. Я почти поверил, что мне не позволят выбраться; всё, что бы я ни делал, будет приводить к другим преградам, а затем к ещё одним, и так, пока я не остановлюсь и не сдамся. Чёрные морены и сверкающая вода озера вдалеке высмеивали любые надежды на спасение. Я был не в доброжелательном месте; осязаемая враждебность обступила меня, словно воздух был заряжен статическим электричеством. Это была не площадка для игр, куда мы вошли так давно. Я сел и горестно взглянул на перерезанный конец верёвки, который вынес из трещины. "Это становится смешно", — сказал я тихо вслух, словно боясь, что что-то сможет услышать меня и узнать, что я разбит.

Когда я вглядывался в далёкие морены, то понял, что должен хотя бы попытаться. Вероятно, я умру там, среди этих валунов. Эта мысль не встревожила меня. Она казалась разумной и прозаичной. Вот так. Я мог стремиться куда-то. Если бы я умер, ну, это было бы не так удивительно, но я не стану просто ждать, когда это случится. Ужас перед смертью больше не затронет меня так, как в трещине. Сейчас у меня появился шанс противостоять ему и сражаться. Больше не было сурового мрачного террора, только действительность: такая, как моя сломанная нога и обмороженные пальцы, — а такие вещи не могли меня напугать. Когда я буду падать, нога будет повреждаться, и когда я не смогу встать, то умру. Своеобразным путём эта мысль подействовала освежающе, чтобы столкнуться лицом с простым выбором. Она заставила меня стать проницательным и бдительным, и я посмотрел вперёд, на землю, простиравшуюся в далёкую дымку, увидел свою роль на ней с большей ясностью и честностью, чем когда-либо испытывал прежде.

Никогда я не был столь совершенно одиноким, как сейчас. И, хотя это настораживало, но также придавало силы. Мурашки от волнения пробежали по спине. Я был предан идее. Игра завладела мной, и избавиться от неё было не в моей власти. Была своя ирония прийти сюда в поисках приключений, а затем невольно оказаться захваченным задачей сложнее, чем когда-либо искал. Некоторое время, пока во мне повышался адреналин, я трепетал от волнения, но он не мог отогнать одиночества или сократить километры морен, уходящие в сторону озёр. Вид того, что лежало впереди, вскоре уничтожил волнительный трепет. Я был покинут в этом устрашающем и пустынном месте. Это обострило в моей голове способность за массой бесполезных мыслей видеть факты ясно и отчётливо, и осознать, насколько жизненно важным было просто находиться здесь, живым и в сознании, и быть в состоянии изменить положение вещей. Была тишина, был снег, было чистое небо без признаков жизни и был я, сидящий здесь, вбирающий всё это в себя и признающий, что должен попытаться достичь своей цели. Никаких тёмных сил, действующих против меня, не было. Голос в голове, прорезая своим холодным и рациональным тоном путаницу в сознании, говорил мне, что это было правдой.

Как будто два разума внутри меня спорили до хрипоты. Голос был чётким, резким и внушительным. Он всегда был прав, и я слушал его, когда он говорил, и поступал согласно его решениям. Другой разум бесцельно бродил в бессвязном ряду картинок, воспоминаний и надежд, которым я поддавался, грезя наяву, приступая к выполнению приказов Голоса. Я должен был добраться до ледника. Я буду ползти по нему, но так далеко вперёд я не думал. Если мои планы на будущее становились чётче, то они также и ограничивались, пока я не стал думать только с точки зрения достижения заранее установленных целей и не дальше. Моей целью было достичь ледник. Голос говорил мне совершенно точно, как это сделать, и я повиновался, в то время как другой мой разум рассеянно скакал от одной мысли к другой.

Я начал спуск, прыгая на одной ноге по стене ниже трещины. Я направился по диагонали вправо для того, чтобы обойти крутой скальный контрфорс, лежавший прямо подо мной. Пройдя его, я увидел, что снег плавно убегает вниз, на шестьдесят метров к леднику. Я взглянул вверх, на ледяную скалу над трещиной. Она смутно проходила мимо памяти, и тут я увидел с правой стороны свисающую вниз верёвку и понял с внезапной болью, что Саймон тоже её видел. Цветная струна, висящая на льду, рассеяла любые сомнения, за которые я ещё мог цепляться. Саймон выжил и увидел трещину. Он не пошёл, чтобы позвать на помощь; он ушёл в полной уверенности, что я мёртв. Я снова посмотрел на свои ноги и сосредоточился на прыжках.



Глава X. Игры разума

Снег был глубоким, а солнце смягчало его. Прочно всадив в него ледорубы, я тяжело опёрся на них, исполняя поспешный, совмещённый с вбиванием ноги прыжок вниз. У меня был только один шанс на то, чтобы сделать безопасный прыжок и воткнуть ногу. Повреждённая нога свободно висела над снегом. Несмотря на осторожность, я часто задевал её, или неожиданный толчок во время спуска дёргал коленный сустав, заставляя меня вскрикивать. Посмотрев на ледник в следующий раз, я обрадовался, увидев, что он находится примерно в двадцати пяти метрах от места, где я стоял, и что между мной и нижней частью склона нет никаких трещин или бергшрундов. Однако поверхность склона менялась, и я встревожился, увидев участки непокрытого снегом льда в нескольких футах подо мной. Мне удались ещё два прыжка, прежде чем произошло неизбежное. Я знал, что это случится, и готовил себя к этому. Как только я подпрыгнул на льду, мои кошки проскользнули, и я свалился в сторону. Я упал головой вперед на правый бок и проехался вниз по склону на своей ветрозащитной куртке и штанах. Ботинки грохотали по льду, ударяя друг об друга ноги и вызывая вспышки боли, на которые я отозвался зажмуренными глазами и стиснутыми зубами. Всё произошло мгновенно, быстро и адски больно. Меня остановило в сугробе, и я лежал абсолютно неподвижно, пока боль пульсировала по ноге вверх и вниз. Я попытался снять здоровую ногу с изогнувшегося травмированного колена, но, как только сдвинулся, отвратительная режущая боль вызвала новый вопль и заставила остаться неподвижно.

Я приподнялся и посмотрел на свои ноги. Кошка на правом ботинке зацепилась за гамаши на здоровой ноге, выворачивая колено назад в привычной для меня искривлённой форме. Когда я подался вперед, чтобы высвободить зубья, через колено ножом прошла новая боль. Я не мог их освободить, не сгибая ногу дальше. В конце концов, мне удалось отцепить зубья с помощью ледоруба, и я аккуратно положил ногу на снег, медленно выпрямляя колено, пока боль не утихла. Я остановился в трёх метрах от извилистой дорожки отпечатков ног. Подтащив себя к ней, я дал себе отдых. Было приятно обнаружить следы. Я посмотрел на эти затенённые отметины: они петляли через ледник по направлению к далёкой, в форме круга, трещине. Ледник отходил от меня холмистыми волнами снега, а между волнами дорожка следов пропадала, чтобы вновь появиться на гребне следующей снежной волны. Мне нужны были следы. С моей позиции, лёжа на снегу, у меня был очень ограниченный обзор вперёд, и без следов у меня было бы немного представлений о том, куда я направляюсь. Саймон знал путь вниз, а без верёвки он бы выбрал самую безопасную из возможных дорог. Всё, что мне нужно было сделать, это последовать за ним.

Несколько экспериментов, и я нашёл лучший способ передвижения ползком. Мягкий и мокрый снег затруднял скольжение. Я быстро понял, что двигаться лицом вперёд, на обеих руках и одном колене было слишком больно. Я лёг на левый бок, убрав повреждённое колено от дорожки, и, сочетая подтягивания на ледорубах и толкания левой ногой, стал равномерно продвигаться. Больная нога тащилась позади, как ненужный паразит. Время от времени я останавливался, чтобы поесть снега и отдохнуть. Тогда я рассеянно оглядывал Западную Стену Сиула Гранде надо мной и слушал странные мысли, отдававшиеся в моей голове. Затем Голос прерывал фантазии, и я виновато глядел на часы, снова начиная двигаться.

И этот Голос, и часы подстрекали меня к движению всякий раз, когда жара на леднике тормозила меня, вгоняя в обессиливающее и сонное оцепенение. Было три часа — всего три с половиной часа до сумерек! Я продолжил двигаться, но вскоре понял, что продвигаюсь вперёд невероятно медленно. Казалось, меня не заботило, что я двигаюсь как улитка. До тех пор, пока я повинуюсь Голосу, со мной всё будет в порядке. Я посмотрел вперёд и запомнил особые приметы в волнах снега, затем взглянул на часы, и Голос велел мне добраться до этого места за полчаса. Я подчинился. Иногда я обнаруживал себя бездельничающим, летающим в облаках, отстранившимся от того, что я делал. И я виновато начинал двигаться и полз быстрее, стараясь наверстать время. Это никогда не заканчивалось. Я полз в механическом оцепенении, на автомате, потому что мне сказали, что я должен достичь заданной точки вовремя.

Пока я тащился через море снега, то слушал иные голоса. Они хотели знать, что люди делали в Шеффилде и вспоминали крытый соломой паб в Хароме[13], где я обычно выпивал перед поездками. Я надеялся, что Ма молилась за меня, как она всегда это делала, и при воспоминании о ней мои глаза затуманились от горячих слёз. Я без умолку пел популярные, гармонирующие с моим движением, песни; и постоянно заполнял голову нескончаемыми мыслями и образами. Потом снова останавливался и сидел, качаясь, на жаре. Затем Голос сообщал мне, что я припозднился, и, опомнившись, я пробуждался и полз снова. Я был разделён надвое. Одна часть, холодная и беспристрастная, давала всему оценку, решала, что делать, и заставляла меня это делать. Оставшаяся была безумием — размытое пятно образов, настолько ярких и реальных, что я забывался под их чарами. Я начал спрашивать себя, уж не страдаю ли галлюцинациями.

Плёнка усталости окутала всё. События проходили в замедленном темпе, а мысли стали настолько путанными, что я потерял чувство времени. Когда я останавливался, то стал придумывать всякие оправдания, чтобы не испытывать чувства вины. Самым постоянным оправданием стали мои обмороженные пальцы. Я должен был снимать варежки и внутренние перчатки, чтобы проверить, что пальцам не сделалось хуже. Через десять минут Голос вталкивал меня обратно в реальность, и я натягивал перчатку, которую мне удалось снять только наполовину, с усилием напяливал поверх неё рукавицу и полз. Пока я полз, мои руки находились глубоко в снегу, и, когда они окоченевали, я снова останавливался и осматривал их. Я собирался помассировать их или снять перчатки и погреть ладони на солнце, но только тупо глядел на руки, пока Голос не призывал меня. Через два часа круглая трещина была позади меня, а я вырвался из-под тени Сиула Гранде. Придерживаясь полумесяца следов под Южной Стеной Ерупахи, я обходил разломанную сторону трещины, что выпячивалась из-под ледникового снега. Она была всего пятнадцать метров в длину, но я обходил её, как корабль обходит айсберг. Я медленно дрейфовал, пристально всматриваясь в обнажённый лёд.

Казалось, я плыл с ним по течению. Мне не казалось странным, что я не обгонял ледяную скалу. Вглядываясь в фигуры на её разбитом льду, я не был уверен, что, действительно, их вижу. Голоса потише спорили с командующим Голосом, и постановили, что я всё-таки видел эти фигуры. Они напомнили мне голову старика, которую я однажды видел в облаке, лёжа на пляже. Мой друг не мог её увидеть, и это меня злило, потому что, даже если я смотрел в сторону, а затем снова на облако, то всё ещё видел его, так что он должен был быть там. Это выглядело как живопись эпохи Возрождения, в Сикстинской капелле, где белобородый старик — предполагается, что Бог — указывает пальцем с потолка. В фигурах, что я наблюдал во льду, не было ничего набожного. Многие из них — некоторые сформированные наполовину, все вмёрзшие в барельеф — резко выделялись со скальной стены. Солнечные тени и цвета во льду придавали образам цельность. Все они совокуплялись. Я был зачарован, беспрерывно полз и глазел на непристойные фигуры во льду. Я видел эти фигуры и раньше. Они напомнили мне изображения, вырезанные внутри индуистского храма. В хаосе фигур не было никакой упорядоченности. Они стояли, преклоняли колени, лежали. Некоторые из них были перевёрнуты, и мне приходилось наклонять голову, чтобы разглядеть, что они делали. Это было забавно и приятно возбуждало, как картины Тициана, изображавшие чрезмерно толстые обнажённые тела и гипнотизировавшие меня в четырнадцать лет.

Спустя немного времени я неподвижно сидел в снегу, с рукавицей на коленях, и сдёргивал зубами внутреннюю перчатку. Скалу больше не было видно. Я не помнил, что что-нибудь делал после того, как увидел фигуры, и перед тем, как остановился, чтобы проверить пальцы. Одно мгновение я разглядывал фигуры во льду, в следующее уже снова был один, а скала таинственным образом оказалась позади меня. Брызги ледяных снежных кристалликов царапнули по лицу. Поднимался ветер. Я взглянул на небо и удивился, увидев собирающуюся пелену тяжёлых кучевых облаков, закрывших солнце. Ещё один порыв ветра заставил меня отвернуть лицо. Буря нарастала. На ветру становилось холодно: он возник из ниоткуда и наносил по мне удары с нарастающей силой. Я спешно натянул рукавицу и повернулся к следам.

Сейчас я был уже не в таком полубессознательном состоянии, а Голос прогнал из разума безумные мысли. Крайняя необходимость пришла ко мне, и Голос сказал: «Давай, продолжай идти... быстрее. Ты потратил слишком много времени. Давай, пока не потерял следы». И я изо всех сил старался спешить. Впереди меня ветер гнал тонкие облака через ледник. Они кружились низко над поверхностью. Иногда они накрывали меня, и я ничего не видел дальше, чем на несколько метров, но, если привставал, то мог видеть над мчавшимися по леднику мелкими брызгами снега; они создавали впечатление, что ледник в суматохе вихрей и воронок устремляется вперёд. Интересно, что подумали бы люди, увидев торчащие из ледника голову и тело. Я ложился на бок и полз быстрыми рывками, прежде чем снова высунуть голову над бурным занавесом, чтобы всмотреться вперёд. Появился снег и в воздухе выше. Свежий, падающий снег! Мой желудок сжался под угрозой паники. Снег и ветер спрячут следы. Голос сказал, что я потеряю дорогу, сказал, что я никогда не проберусь через трещины без следов, и приказал торопиться. Но что, действительно, напугало меня, так это потерять признаки жизни в пустой чаше окружавших меня гор. Я блаженно шёл по отметинам, как если бы Саймон просто находился впереди, и я не был один. Сейчас ветер и снег угрожали оставить меня совершенно одиноким. Я лихорадочно лавировал через сметаемый ветром снег, щурясь вперёд, на стремительно исчезающие следы.

Свет быстро померк. Наступала ночь, а с ней усиливался ветер. Я не тратил времени, разогревая замёрзшие руки, но срочно следовал по мягким отметинам следов, заполняемых снегом, пока уже больше ничего не мог разглядеть. Было темно. Я лежал в снег лицом, побеждённый. Энергичное передвижение ползком согрело меня, и я мог лежать, чувствуя, как ветер поднимает снег вокруг, но мне не становилось холодно. Мне хотелось спать. Я больше не мог хлопотать и двигаться дальше. Было достаточно тепло спать на снегу. Буря накроет меня как хаски и сохранит тепло. Я почти спал, дремал урывками, совсем близко подбираясь к тёмной отраде сна, но ветер постоянно будил меня. Я старался игнорировать Голос, заставлявший меня двигаться, но не мог, потому что другие голоса пропали. Я не мог забыть о Голосе в грёзах.

«...не спать, не спать, не здесь. Продолжай идти. Найди склон и вырой снежную пещеру... не спать». Темнота и буря запутали меня. Я потерял представление о том, как долго двигаюсь через снег, и даже забыл, что нахожусь на леднике, а вокруг меня трещины. Я продолжал ползти вперёд вслепую. Вдруг раздался рёв, громче, чем ветер, и неожиданный заряд ледяных осколков прошёлся по мне. Лавина, или оторвавшийся с Ерупахи и упавший на ледник карниз. Я отметил, что он ударил меня — его почти исчерпанную силу — и пронёсся надо мной. После этого шум ветра вернулся, и я забыл о лавине. Мне даже не приходило в голову, что я могу быть в опасности.

Неожиданно я покатился вперёд и упал. В темноте я не мог различить, куда так стремительно соскользнул. Как только я остановился, то развернулся и посмотрел на то место, по которому скатился. Выше меня был сугроб, и я, нащупав дорогу по нему обратно наверх, стал терзать ледорубами снег, подпрыгивая и вопя от боли в колене.

Я копал снежную пещеру в помутнённом от боли и истощения сознании. Зарывшись в сугроб, я был вынужден изворачиваться и крутиться, чтобы увеличить нору, и колено мучительно вертелось из стороны в сторону. Иные голоса вернулись, как только я укрылся от ветра, и я спал на ходу под их картинки, лениво порхающие в моём сознании. Просыпаясь, я вскакивал и начинал копать под повторяющуюся в голове мелодию песни, затем дремал, затем возвращался к голосам.

Бесчувственными руками я порылся в рюкзаке в поисках фонаря. Вытащив из рюкзака спальник, я нашёл фонарь внутри. При его слабом и угасающем свете я увидел, что пещера была недостаточно длинной, чтобы лечь в ней, вытянувшись, но я слишком устал, чтобы продолжить копать. Наклонившись вперёд, чтобы снять кошки, я невыносимо надавил на повреждённое колено. Я стонал и рыдал от разочарования, когда помертвевшими пальцами безуспешно пытался снять скобу на пятке. Я не мог схватить скобу достаточно крепко, чтобы снять кошку с ботинка. Наклоняясь через ноги дважды и пытаясь не врезаться головой в крышу пещеры, я плакал от боли и бессильной ярости. Перестав тянуть скобу, я спокойно сидел, пока ко мне не пришла идея использовать ледоруб. От его усилия обе скобы на каждом ботинке раскрылись с лёгкостью.

Я лежал на спине в пещере и дремал. Казалось, прошли часы, прежде чем я разложил свой коврик и забился в спальный мешок. Запихивать сломанную ногу в спальник было неудобно и мучительно больно. Ботинок цеплялся за мокрую ткань, вызывая в коленном суставе пожар. Нога ощущалась, на удивление, тяжёлой, когда я переносил её в спальник, также она чувствовалась мёртвой и комковатой. Она вставала на пути, как надоедливый ребёнок, вызывая раздражение, как будто я отдавал ей распоряжения, но она упрямо отказывалась подчиняться.

Здесь не было слышно бури, бушующей снаружи. Временами я чувствовал, как ветер треплет край спальника, торчащего у входа, а затем, когда снег накрыл мои ступни и запечатал пещеру, снова воцарилась тишина. Я проверил часы. Десять-тридцать. Я знал, что должен поспать, но всё ещё, хотя спать было безопасно, резко просыпался. В темноте пещеры возвращались воспоминания о трещине и прогоняли все надежды на сон прочь. Колено немилосердно пульсировало. Я беспокоился, чтобы не отморозить ноги, и думал о пальцах. Мне пришло в голову, что я могу не проснуться, если усну, так что я держал глаза открытыми и глядел в темноту. Я знал, что сейчас был излишне напуган подобными мыслями, что это всё темнота, и больше не о чем здесь думать, но ничего не помогало.

***

В конце концов, я впал в чёрный ступор без сновидений. Ночь была длинной и безмолвной, буря проносилась в снегах надо мной, и время от времени боль и детские страхи нападали на мой сон. Было уже поздно, когда я проснулся. Солнце просвечивало через стены палатки, и в спальнике стало неприятно жарко. Я лежал неподвижно, глядя на куполообразный потолок. Казалось невероятным, что вчера в это же время я пробирался через трещины в конце ледника. Джо был мёртв всего тридцать шесть часов. А я чувствовал, как будто его не было уже несколько недель, но тем не менее прошло всего семь дней, как мы вместе отправились на гору. Внутри была пустая боль, которую никакая еда не могла заполнить; со временем она пройдёт. Джо уже стал смутным воспоминанием. Было странным, что я не мог представить себе его лица. Итак, Джо погиб, и я ничем не мог это исправить. Я повозился онемевшими пальцами, чтобы высвободить шнурок от спальника, стащил его с себя и вышел на солнце. Я был голоден.

Ричард был занят заправкой бензиновой горелки у готовочного камня. Он взглянул на меня и улыбнулся. Это был прекрасный день, один из тех, что заставляет тебя чувствовать себя живо и хорошо. Я пошёл к руслу реки и помочился на камень. Передо мной неясно маячила Сарапо, но её завораживающая красота больше не интересовала меня. Мне наскучило это место и эти приятные виды. Не было никакого смысла находиться здесь. Оно было бесплодно и безжизненно; я ненавидел это место за его жестокость и за то, что оно заставило меня сделать. Интересно, убил ли я его?

Я вернулся к Ричарду и присел рядом с ним на корточки в безнадёжно мрачном расположении духа. Он молча протянул мне чашку чая и миску молочной каши. Я ел быстро и почти не ощущал вкуса. Закончив, я подошёл к палатке, собрал свои принадлежности для мытья и отправился к глубокой заводи в реке. Я разделся и вошёл в ледяную воду, спешно окунаясь и ловя ртом воздух, так как холод перехватил дыхание. Пока я брился, солнце высушило меня и прогрело спину. Я провёл много времени у заводи, стирая одежду и возясь с солнечным ожогом на лице. Это был мирный, очищающий ритуал, и, пока я размышлял о минувших нескольких днях, моё отчаяние постепенно слабело. К палаткам я возвращался в здоровом духе. Это случилось, и я сделал всё возможное. Хорошо. Он был мёртв, а я нет, но это не причина мучить себя. Прежде чем я смогу вернуться и встретиться с неизбежной критикой, для начала мне придётся прояснить всё у себя в мозгу. Я знал, что, если сам приму всё это, то смогу рассказать другим. Они никогда не узнают, что это такое, и я сомневался, смогу ли когда-нибудь донести до них, даже до близких друзей. Но я не должен этого делать до тех пор, пока не почувствую глубоко внутри, что поступаю правильно. Процесс исцеления начался. И в данную минуту я был доволен.

Когда я возвратился, Ричарда в лагере не было. Я стал искать по палатке в поисках аптечки. Она лежала у задней стенки, частично прикрытая одеждой Джо. Я бросил аптечку на траву снаружи и затем стал разбирать вещи Джо.

Через пятнадцать минут груда одежды и других вещей лежала на солнце рядом с лекарствами. Я сел возле неё, открыл аптечку и стал систематически пичкать себя таблетками. Я проглотил Роникол, чтобы улучшить кровообращение в пальцах и предотвратить дальнейшее распространение обморожения. Дальше последовали антибиотики широкого спектра действия для борьбы с инфекцией. Затем ещё одна продолжительная процедура осмотра, умывания и очистки. Она удивительно тонизировала. Превращённая в ритуал проверка, казалось, укрепляла меня в мысли, что всё снова вернётся на круги своя. Она приносила наслаждение и утоляла боль. Ступни, пальцы, лицо, волосы, грудь и ноги — всё получило лечение.

Закончив, я повернулся к груде вещей и стал перебирать их. Я сложил в одну кучу всю одежду Джо, а другие его вещи выложил в один ряд сбоку. Разделяя их, я чувствовал себя довольно спокойно и как будто механически. Я нашёл отснятую плёнку и трансфокатор в пластиковом пакете. Это был большой пакет, так что я собрал все вещи, которые собирался передать родителям Джо, и убрал их в него. Их было не так много.

Я нашел его дневник. Он писал что-то почти каждый день, даже в самолёте из Лондона. Он любил писать. Я пролистал его, но не прочитал ни слова. Мне не хотелось знать, о чём он говорил. Я не обратил внимания, что за снаряжение у него осталось. Оно не представляло никакой ценности ни для кого, кроме альпиниста. Я упакую его домой со своей снарягой. Повернувшись к одежде Джо, я быстро просмотрел её. Вскоре я нашёл его шапку. Это было чёрно-белая шерстяная шапка с рисунком, у которой не хватало помпона. Я знал, что она по-настоящему нравилась Джо, и убрал её в пакет к остальным вещам. Она была из Чехословакии. Мири Шмидт подарила её Джо в Шамони. Я не мог заставить себя сжечь её.

Ричард вернулся как раз, когда я закончил с вещами, которые собирался передать родителям Джо. Он достал бензин, и мы сожгли одежду в русле реки. Штаны горели плохо, и нам пришлось потратить много бензина. Ричард предложил отдать одежду девочкам и детям в долине внизу. Они были бы рады получить её, так как их одежда была очень драной, но я поступил по-своему и сжёг её.

Когда всё кончилось, мы вернулись к камню для готовки и тихо сидели на солнце. Ричард приготовил горячий обед и обеспечил нас нескончаемыми кружками чая. Мы играли в карты и слушали музыку на плеерах. Ричард пошёл и достал из пластикового пакета плеер Джо, потому что его сломался. День проходил лениво. Когда мы разговаривали, то делали это тихо: говорили о доме и планах на будущее. Ощущение пустоты всё ещё было со мной и чувство вины, которое — я знал — никогда не сотрётся, но с которым я мог справиться сейчас.


Глава XI. Безжалостная земля


Я проснулся в крике. В снежной пещере было светло и холодно. Ночные кошмары медленно отпускали, и я вспомнил, где я. Это не трещина. Облегчение нахлынуло на меня, и я попытался забыть свой сон. Я лежал неподвижно, глядя на неровный снег крыши над головой. Была мёртвая тишина, и я гадал, бушует ли всё ещё наверху буря. Мне не хотелось двигаться. После холодной и долгой ночи это причинит мне боль. Я робко подёргал ногу и был вознаграждён уколом пронзительной боли в колене. Моё дыхание облаком поднялось к снежной крыше, а я безучастно наблюдал за ним.

Сон был настолько ярким и отчётливым, что я поверил в его правдивость. Я снова увидел себя на ледяном мосту, привалившимся к стене трещины и плачущим. Я видел, что я плачу, но не мог расслышать ни звука. Вместо этого голос ¬— мой голос, — снова и снова декламировал монолог из Шекспира:

Но умереть... уйти — куда, не знаешь...
Лежать и гнить в недвижности холодной...
Чтоб то, что было тёплым и живым,
Вдруг превратилось в ком сырой земли...[14]

Сейчас я проснулся и точно знал, где нахожусь, но эти слова всё ещё отдавались эхом в моей голове, и я вспомнил, где их выучил. Десять лет назад я декламировал эти стихи в такой же попугайской манере. Снова и снова я произносил их вслух в моей комнате, пытаясь запомнить их наизусть для утреннего экзамена по литературе в средней школе. Я был поражен. Я не читал этих строк с тех пор, и всё же сейчас помнил каждое слово:

...Чтоб радостями жившая душа
Вдруг погрузилась в огненные волны,
Иль утонула в ужасе бескрайнем
Непроходимых льдов, или попала
В поток незримых вихрей и носилась,
Гонимая жестокой силой, вкруг
Земного шара...[15]

Я был в восторге и бормотал эти слова безмолвным снегам вокруг меня, слушая необычную акустику пещеры. Я усмехался про себя, и, когда не мог вспомнить дальше, начинал снова. Я забыл, как пугающе это всё звучало во сне, когда стал безрассуднее и заорал эти слова своим лучшим, на манеру Лоуренса Оливье[16], голосом. Всё это время я лежал на спине в спальном мешке, и мой нос торчал из капюшона:

... и страдала хуже,
Чем даже худшие из тех, чьи муки
Едва себе вообразить мы можем:
О, это слишком страшно!..
И самая мучительная жизнь:
Всё — старость, нищета, тюрьма, болезнь,
Гнетущая природу, будут раем
В сравненье с тем, чего боимся в смерти.[17]

Когда я, наконец, устал от этой забавы, молчание стало подавляющим. Моё разбушевавшееся настроение пропало, и я ощутил себя безнадёжно одиноко и глупо. Я думал, что значат эти слова, о моём сне, и чуть ли не плакал.

Мои ступни были погребены занесённым снегом, и я вопил от пылающих режущих болей в колене, пока брыкал ногами, чтобы высвободить их. Когда я изо всех сил боролся, чтобы стащить мокрый и липнущий спальник с ног, то случайно проломил дыру в потолке. Яркое солнечное сияние неожиданно рассеяло снежные тени в пещере, и я тут же понял, что буря прошла. Потянувшись за ледорубом, я смёл им остатки крыши. День обещал быть жарким. Солнце быстро растопило дрожь от холодной ночи, и я сел в оставшейся от пещеры норе, пристально всматриваясь вокруг. У ступней склон убегал вниз, к старой заснеженной трещине. Я сидел лицом к моренам, но не мог увидеть их с ледника. Всё было белым и тревожно гладким. Буря поработала на славу, заметая следы, по которым я шёл предыдущей ночью. Насколько хватало глаз, поверхность ледника уходила, извиваясь, прочь в непорочных волнах свежевыпавшего снега.

Я понял, пока медленно убирал спальник в рюкзак и неумело скатывал пенку онемевшими пальцами, как отчаянно хочу пить. Если вчера было скверно, то я и представить себе не мог, на что это будет похоже сегодня. Я попытался подумать, где может быть ближайший источник воды. И припомнил, что видел воду только на Аллее Бомб, а до неё было несколько километров. Мне повезёт, если я доберусь туда сегодня. Как только эта мысль посетила меня, я был потрясён, сообразив, насколько всё стало запланированным. Я не мог припомнить, что осознанно определил, сколько времени займёт добраться до лагеря, и всё же не было сомнений, что я сделал это, потому что уже отказался от любой надежды добраться до Аллеи Бомб. Казалось, странные вещи происходили в моей голове. У меня не было ясных воспоминаний о последовательности событий предыдущего дня. Смутные обрывки несвязанных между собой воспоминаний приходили ко мне — полый пол в трещине и луч солнца, заряд лавины в буране; падение со склона, где я вырыл пещеру, и непристойная ледяная скала. Но где прошёл остаток дня. Было ли это обусловлено недостатком воды и пищи? Сколько дней я уже без них? Три дня. Нет, два дня и три ночи! Господь Всемогущий! Эта мысль привела меня в ужас. Я знал, что на такой высоте мне нужно было потреблять не менее полутора литров жидкости каждый день, только для того, чтобы бороться с высотным обезвоживанием. Я работал на пустой желудок. Еда не волновала меня. Я не был голоден, и, хотя должен был сжигать огромное количество энергии, всё ещё чувствовал, что у меня есть запасы. Меня пугало только, что мой язык ощущался толстым и обложенным и прилипал к нёбу. Запах воды в подогреваемом вокруг меня солнцем снегу почти доводил до паники. Поедание снега на короткое время гасило сухость во рту, но я не осмеливался и подумать, что творится внутри. Просто не было возможности съесть достаточно снега, чтобы справиться с насущной потребностью в жидкости. Какое бы планирование я подсознательно не производил, оно казалось довольно бесполезным, когда я глядел на снег, уходивший вдаль. Я не добьюсь успеха.

Господи! И как это должно происходить? Просто ползти до изнеможения ради воды... Я соскользнул по склону вниз и стал отползать прочь от снежной пещеры. Я подумал, что попытаюсь добраться до морен к полудню, а дальше уже посмотрю по обстоятельствам. Беспокоясь и сидя на леднике, я не продвинусь очень далеко. Возможно, я не сделаю это, а может быть, и сделаю. Пока я двигался и был занят, то мало тревожился об этом. Тоскливо и страшно было ждать, пока смерть найдёт меня.

Я полз осторожно. С тех пор, как не стало следов, было жизненно необходимо найти направление и придерживаться его. Я знал, что слева было множество широких трещин, поэтому держался правой части ледника, изгибающегося вкруг под Ерупахой. То и дело я неустойчиво подпрыгивал на здоровой ноге, чтобы посмотреть вперёд. Увеличившийся обзор никогда не переставал удивлять меня. Я мог видеть достаточно далеко вперёд, чтобы разглядеть характерные трещины, которые помнил из нашей прогулки по местности. Тем не менее, меня выматывал неотвязный страх перед неожиданными трещинами, и я стал всё больше и больше осознавать, насколько был уязвим, пока полз.

Через час я убедил себя, что, возможно, смогу идти пешком. Нога, плавно волочившаяся сзади, казалось, болела меньше. Мне пришло в голову, что я мог всего лишь порвать какие-то мышцы в колене, и сейчас, после ночи отдыха и после того, как прошло так много времени с тех пор, как я её повредил, возможно, ноге стало лучше, и она сможет держать мой вес. Я привстал и закачался на здоровой ноге, а моя правая нога мягко покоилась на снегу. Медленно я нагрузил её. Было немного больно, но ничего, чего я не смог бы вынести. Я понимал, что будет мучительно, но с долей решимости предположил, что смогу пройти через это. Я приготовился и шагнул вперёд на правой ноге. Что-то скрутилось и съехало в суставе: кости тошнотворно проскрежетали.

Я лежал лицом в снег, неуверенный, потерял ли сознание или нет. Тошнота угрожала затопить горло, заставляя меня задыхаться и давиться. В колене закипала боль, и я рыдал, проклиная свою глупость. Было чувство, как будто я сломал ногу снова. Холодное покалывание снега на лице ослабило головокружение. Я сел и, чтобы смыть горький привкус желчи во рту, съел немного снега, а затем наклонился вперёд. Когда я встал, первая группа трещин, убегавшая вниз к моренам, стала видна вперёд на 90 метров. Раз я не могу ходить, буду вынужден ползти по разбитым участкам. Я не буду в состоянии видеть достаточно далеко, чтобы быть уверенным, что придерживаюсь верного направления. Теперь, когда я обдумал это, то в любом случае не был уверен в направлении. Я вспомнил, что мы прошли запутанный путь через 140 метров находящихся между мной и моренами параллельных трещин, иногда пересекая узкие мосты, разделяющие их. Часто мы залезали на короткие отвесные склоны, чтобы избежать открытых дыр. Я сомневался, смогу ли контролировать спуск ползком на всех этих препятствиях.

Я лёг спиной на рюкзак и посмотрел на небо. Моя интуиция вопила против попыток переправиться, но мозг не мог найти других альтернатив. Я машинально ел снег и витал в облаках, отказываясь от неизбежного решения двигаться. На небе не было облаков, чтобы глядеть на них; ни летающих птиц, и всё же я ещё лежал с открытыми, но ничего не видящими глазами, и думал о чём угодно, кроме того места, где был.

Я проснулся как от толчка — «Двигайся... не лежи здесь... хватит спать... вперёд!» — Голос проник в странствующие праздные мысли о текстах популярных песен, лицах из прошлого и ничего не значащих фантазиях. Я стал ползти, пытаясь ускорить темп, чтобы утешить свою совесть. Больше я не думал о том, что могут приготовить для меня трещины.

С частыми остановками, чтобы встать и проверить маршрут, я медленно вошёл в зону трещин. Углубления в ровном снегу заставляли меня тревожно менять направление из стороны в сторону. И, разворачиваясь, чтобы оглянуться, я видел, как проложенные мной следы безумными витками и зигзагами змеились назад, до гладкой поверхности, на которой я ночевал. Как в лабиринте, сначала я думал, что знаю, куда иду; наконец, я осознал, что безнадёжно потерялся. Когда я вставал и глядел на разломанную путаницу расщелин и покрытых пустот, расколы во льдах становились более изогнутыми и многочисленными. Ссылаясь на расплывчатую карту в моём разуме, невозможно было решить, где я нахожусь. Я распознавал трещины, затем смотрел снова и видел, что ошибаюсь. Каждая из них изменяла форму, когда я глядел на них во второй раз, и моя голова шла кругом, напрягаясь от концентрации. Возрастающий ужас падения в трещину вовлёк меня в неистовое отгадывание лучшего пути через лабиринт. Чем сильнее я старался, тем хуже становилось моё положение, а истерика угрожала меня захлестнуть. Каким путём, каким путём? Вон туда... и туда я приползу только затем, чтобы быть зажатым в тупик у ещё одной грозной расщелины. Казалось, время замедлилось, пока я ползал туда-сюда. Я пересекал свои следы, пересекал их в обратную сторону, забывал, что это я уже видел, пока ещё раз не взглядывал на насмехающуюся перед моим лицом щель. Я боролся с искушением перепрыгивать через трещины поменьше. Узкие щели, обычно, я перепрыгивал без колебаний, но сейчас не отваживался перескакивать на одной ноге. Даже если я пересеку расщелину, то могу неконтролируемо соскользнуть в параллельно разверзшуюся щель сразу же за ней.

В состоянии нервного истощения я рухнул на узкий снежный мост между двумя трещинами. Я лежал на боку, мрачно глядя на уходящий от меня, суживающийся мост. В нём было что-то знакомое, и всё же я не мог припомнить, что именно. Я рухнул в отчаянии, когда увидел, что мост сужался, убедившись, что в очередной раз придётся отступить. До этого я уже несколько раз подбирался к этому мосту, но сейчас подумал, что в нём было что-то значимое. В предыдущие разы я не осмелился предпринять попытку встать на узкую полоску снега из-за страха перед открытыми отверстиями с обеих сторон. Я привстал и внимательно поискал какой-нибудь ориентир в снегах впереди. Мост извивался влево и пропадал. Я буду уверен, что растущее внутри меня возбуждение оправдано только, если встану. Используя ледоруб, я неуверенно выпрямился, тревожно покачиваясь и чувствуя себя очень неустойчиво.

За мостом, на плоском снежном склоне я увидел тёмные очертания валуна. Там начинались морены. Я опустился обратно на мост и аккуратно пополз по его самой узкой части. Изгиб налево вёл к покрытым снегом моренам. Там больше не было трещин.

Я сидел, уперевшись спиной в большой жёлтый камень и глядел на следы, сходящие вниз с ледника. Они безумно петляли через разломанный лёд, как будто некая гигантская птица скакала вокруг и питалась на снегу. Я чувствовал себя совершенно опустошённым. Неожиданно мне показалось забавным, что пришлось придерживаться такого сумасбродного маршрута через трещины. Теперь, когда я отчётливо видел очевидное направление.

В моём хорошем настроении была и примесь истерики, а слабые волны дрожи, пробегавшие по мне, не оставляли сомнений, что мне очень повезло благополучно перебраться сюда. Ледник мерцал и извивался перед моими глазами, так что его лёгкие холмы, казалось, двигались, как океан. Я протёр глаза и взглянул снова. Вид передо мной стал расплывчатым, и, когда я обернулся посмотреть на тёмные морены, скатывавшиеся в сторону озёр, то заметил, что и они тоже кажутся неясными и расфокусированными. Чем больше я тёр глаза, тем хуже становилось, а резкое покалывающее жжение вызвало слёзы, которые затуманили зрение. Снежная слепота!

– Гадство! Только этого мне сейчас и не хватало!

Мои солнцезащитные очки разбились, когда я упал со скалы и сломал ногу, а свои контактные линзы мне не удавалось снять в течение последних двух дней и ночей. Я сильно прищурил глаза и всмотрелся через мельчайшие щёлочки. Когда я посмотрел на ослепительный блеск ледника, глаза нестерпимо обожглись, и крупные слёзы покатились по щекам. Тёмные морены были не такими яркими, и сквозь прищуренные веки я смог сфокусироваться достаточно хорошо. Неуклюже я переместился на другую сторону валуна, лицом к моренам, и это короткое расстояние, что я пропрыгал, подтвердило мои опасения, что ледник был простым участком.

Я сел, привалившись к камню, и, с наслаждением чувствуя тепло, расслаблялся на солнце. Я пообещал себе хороший отдых перед преодолением морен и почти сразу же заклевал носом, погружаясь в сон. Спустя полтора часа мой покой грубо потревожил Голос: он ворвался в мои сны в виде отдалённого журчания проточной воды, с тем же настойчивым сообщением, которое я пока не мог игнорировать:

– Давай, очнись! Нужно переделать массу дел... идти далеко... не спать... давай.

Я сел и в замешательстве уставился на тёмный поток камней, плавно уносившийся от меня. На мгновение я был сбит с толку и удивился, где я.

Все эти камни! Они выглядели странно после стольких дней снега. Я видел так много камней ещё до вершины. Сколько же времени назад это было? Потребовалось несколько озадачивших меня раздумий, прежде чем я сообразил. Четыре дня назад! Для меня это ничего не значило. Четыре дня, шесть, какая была разница? Казалось, ничто никогда не менялось. Я находился в этих горах так долго, что казалось, будто должен остаться здесь, в этом полусонном состоянии, изредка возвращаясь в суровую реальность, чтобы припомнить причины, по которым я здесь нахожусь, а потом уноситься обратно, к отраде воображения. Камни! Морены. Ну, конечно! Я лёг спиной на валун и закрыл глаза, но Голос продолжал призывать. Появлялись указания, повторялись команды того, что мне следовало делать, а я лежал на спине, слушал и боролся с инстинктом повиновения. Я всего лишь хотел поспать немного дольше. Но проиграл борьбу и повиновался.

Пока я собирался, в голове продолжала играть мелодия песни. Я обнаружил, что могу напеть все тексты наизусть, хотя в прошлом — я был уверен — мог вспомнить только припев. Я бормотал её, пока развешивал свой промокший спальник на валун, и подумал, что это, должно быть, хороший знак. Моя память работала прекрасно. Я выпотрошил свой рюкзак рядом на снег и перебрал содержимое. С одной стороны я сложил маленькую неглубокую миску и горелку. У меня не было газа, поэтому я убрал горелку в компрессионный мешок из-под спальника. Я снял каску и кошки и убрал их в тот же маленький красный мешок. Айсбайль и обвязка также поместились внутрь, и у меня остались фонарь, фотоаппарат, спальник, ледоруб и котелок. Я подобрал со снега фотик и подумывал его тоже положить в красный мешок. Я уже вытащил плёнку после вершины, так что он был бесполезен. Но я вспомнил, как трудно было найти фотоаппарат в секонд-хенде и убрал его в рюкзак. Я запихал спальник и фонарь сверху и закрыл клапан. Блестящая алюминиевая миска заклинилась между двумя маленькими камушками на вершине валуна, так что солнце сверкало на её поверхности. Я поместил красный компрессионный мешок у основания этого большого камня и сел обратно довольный. Было хорошо оставлять вещи аккуратно и упорядоченно.

Когда я закончил, песня в моей голове поменялась; её место заняла та, что я ненавидел. Почему-то я не мог избавиться от её настойчивого напевания. Я принялся раздражённо работать над ковриком, стараясь забыть эти слова...«Смуглая девочка в круге... Тра-ла-ла-ла-ла...»[18] Одна часть меня выполняла задачу без осознанного решения, как будто мне уже сказали, что делать. В это же время другая часть настаивала на прокручивании глупой бессмысленной песни через каждую мою мысль.

Я расстелил жёлтый пенопластовый коврик на снегу возле себя. Для того, что я хотел сделать, он оказался слишком длинным. Я попытался разорвать пенку пополам, но понял, что её плотная структура с закрытыми порами была слишком крепкой. Я стал резать её лопаткой ледоруба, оставляя поперёк грубую пунктирную линию. Когда я стал рвать снова, пенка распоролась поперёк, оставив зазубренную линию между надрезами. Я дважды обмотал её вокруг колена и затянул так туго, насколько мог, морщась от вспышек боли. Ремешком от кошек я крепко пристегнул коврик к верхней части ноги и боролся с онемевшими пальцами, чтобы застегнуть пряжку. Ещё один ремешок вокруг моей голени прочно удерживал пенку на месте. Когда я поднял ногу, то был рад увидеть, что колено держится жёстко и не сгибается, но коврик соскальзывал с колена. Ещё два ремешка с рюкзака завершили шину. Я затянул их очень близко к суставу, по одному с каждой стороны, а затем лёг на спину, выдохшись. Ремни на коленях заставили меня вскрикнуть, когда я туго затянул их, но постепенно неослабное сжатие колена облегчило боль до ноющей пульсации.

Когда я встал и тяжёло опёрся на валун, моя голова закружилась, и я крепче ухватился за камень, чтобы предотвратить падение. Это мгновение прошло. Я натянул рюкзак на спину и подобрал со снега ледоруб. Морены расходились от меня широким потоком валунов. Я знал, что в верховьях течения морены валуны очень большие и постепенно уменьшаются до камней и осыпи возле озёр. О том, чтобы ползти, не могло быть и речи. Ходьба также была невозможна, так что оставались прыжки.

При первой же попытке я упал плашмя, разбив лоб точно о край валуна, а колено жестоко провернулось подо мной. Я закричал. Когда боль отлегла, я попробовал снова. Я держал ледоруб в правой руке. Не менее шестидесяти сантиметров в длину, он стал убогой тростью, и, когда я поставил его бережно на землю, то сгорбился над ним как пенсионер, больной артритом. Переместив весь свой вес на ледоруб, я поднял бесполезную правую ногу вперёд так, чтобы она висела параллельно с моей левой ногой. Уперевшись на ледорубе, я интенсивно прыгнул вперёд. Прыжок оказался чересчур сильным, и я опасно закачался, стараясь не свалиться снова на лицо. Я сдвинулся вперёд всего на пятнадцать сантиметров! Попытавшись снова, я тяжело упал. Боль засела надолго, и, когда я снова встал, то ощутил, как колено горит под шиной.

Преодолев девять метров, я сумел усовершенствовать свою хромающую технику. Она была не очень эффективной, и я сильно вспотел от усилий. Я определил, что лучше не ставить больную ногу спереди здоровой, и что, вместо того, чтобы делать сильный прыжок, я мог выполнить качающийся шаг и сохранить равновесие. За эти девять метров вначале я падал на всех прыжках, но в конце смог прыгать в два раза дальше и по-прежнему оставаться в вертикальном положении. Я вспомнил образцы, которые применял, траверсируя гребень и выбираясь из трещины, и сосредоточился на той же самой технике. Я разбил прыганье на отдельные действия, а затем в точности повторял их. Поставить ледоруб, перенести ступню вперёд, упереться, прыгнуть; поставить ледоруб, перенести-упереться-прыгнуть, поставить-перенести-упереться-прыгнуть...

Я начал спускаться по моренам в час. До темноты оставалось пять с половиной часов. Поставить-перенести-упереться-прыгнуть. Мне нужна была вода. Я не рассчитывал добраться до Аллеи Бомб. Поставить-перенести... А пока я мог ковылять на автомате и отключиться. Падения возвращали меня в реальность каждый раз, но они были неизбежны. Древко ледоруба будет проскальзывать на живых камнях и посылать меня кувыркаться на полпути в прыжке, или я буду приземляться на какой-нибудь осыпи и заваливаться набок на валуны. Я старался защитить колено, но это было бесполезно. У меня не было силы в ноге, чтобы вытянуть её безопасно набок. Я неизменно падал всем телом на неё, или мучительно колотил ногу о каменистую землю. Вспышки боли при каждом ударе никогда не ослаблялись, но, по какой-то причине, скорость восстановления резко увеличилась. Я прекратил кричать, когда падал, и обратил внимание, что никакой разницы нет. Крики предназначались для других, а морены мало заботили мои недовольства. Иногда я плакал как ребёнок от боли и неудач, чаще меня стало подташнивать. Но ни разу не было рвоты. Блевать было нечем. Когда через два часа я повернулся и посмотрел туда, откуда начал путь, ледник выглядел далёкой грязно-белой скалой, и я воспрянул духом от этого реального доказательства своего продвижения вниз.

Голос продолжил подгонять меня: «Ледоруб-нога-упор-прыжок... продолжай идти. Взгляни, как далеко ты прошёл. Просто делай это, не думай об этом...»

И я делал, как мне говорилось. Шёл, спотыкаясь, мимо, а иногда и через валуны, падая, плача, ругаясь снова и снова, — это походило на последовательность моих прыжков. Я забыл, зачем делал это; забыл даже мысль, что, скорей всего, у меня ничего не получится. Работая на инстинктах, о существовании в себе которых я никогда и не подозревал; передвигаясь вниз по морю морен, в расплывчатом бреду от жажды, в боли и прыжках, я скрупулёзно задавал себе темп. Я смотрел вперёд, на какой-нибудь ориентир, и давал себе полчаса, чтобы добраться до него. Когда я приближался к знаку, происходило бешеное поглядывание на часы, пока оно уже не стало частью последовательности... ледоруб-нога-упор-прыжок-время. Если я понимал, что опаздываю, то торопился в последние десять минут прыганья. Когда я спешил, то падал намного чаще, но мне стало чертовски важно побороть часы. Только раз мне не удалось победить их, и я плакал от досады. Часы стали такими же значимыми, как и здоровая нога. У меня не было чувства идущего времени, а с каждым падением я лежал в полуступоре, принимая боль и совершенно не подозревая, как долго там нахожусь. Взгляд на часы стимулировал меня к действию, особенно, когда я видел, что прошло пять минут, а не тридцать секунд, как ощущалось.

Валуны заставляли чувствовать себя потерянным. Морены были такие же безжизненные, как и ледник. Однообразие цветов камней повсюду. Слякоть и камни, и грязная насыпь. Я искал насекомых и не нашёл. Я не видел птиц. Было тихо. В стороне от моих комбинаций прыжков и Голоса, воображение лихорадочно скиталось от одной глупой мысли к другой. В голове шелестели песни, а из камней, на которых я лежал, складывались картинки. Между камней заплатами лежал снег. Он был грязный и полон песка, но я беспрестанно его ел. Вода превратилась в навязчивую идею. Боль и вода. Это был мой мир. Ничего больше не существовало. Я слышал стекание воды между камнями. Сколько уже раз я слышал это капанье?

Я лежал на груди после очередного падения, и здесь раздавался звук льющейся воды. Я медленно подвинулся в сторону, и звук усилился. Я хищно улыбнулся — «Здесь её будет много». Я говорил это каждый раз, но всегда находил лишь тоненькие струйки, стаивающие в грязь. Я снова двинулся в сторону разрушенного валуна справа. Там! Ха-ха! Я же говорил! Узенькая струя серебра вилась поблизости от валуна. Тонкая как шнурок, но толще, чем другие. Я сместился поближе на животе и присмотрелся к воде внимательно. Мне нужно было подумать.

«Не трогай её! Она может снова уйти вглубь».

Я ткнул пальцем в песчаную грязь, и вода собралась в проделанной пальцем дыре, затем потекла дальше.

«Ага! Я тебя понял!»

Отверстие, так аккуратно расширенное до мелкой, размером с блюдце, полости, заискрилось водой. Я наклонился над ним, пока мой нос слегка не касался поверхности, а затем жадно высосал его поджатыми губами. Полглотка воды с песком. Я прополоскал водою рот, чувствуя, как перестаёт липнуть нёбо. Я подумал, что, если буду полоскать, а не проглатывать, то лучше впитаю воду. Это была ненормальная идея, и тем не менее я поступил так. «Блюдце» наполнялось медленно. Я высасывал его, когда оно было полным наполовину и содержало очень много песка и грязи. В горле встал ком, и я разразился кашлем, выплюнув драгоценную жидкость обратно в водоём и разрушив «блюдце».

Я восстановил резервуар, но он не заполнялся. Я вырыл отверстие поглубже, но оно всё ещё оставалось сухим. Вода ушла вниз. Я не спрашивал, куда она скрылась. Воды не было до следующего раза. Голос прервал меня, и я встал, пошатываясь.

Во вторую половину дня небо оставалось ясным. Ночью бури не будет. Небо останется чистым и звёздным, а без облаков будет холодно. Я посмотрел вперёд в поисках ориентира и увидел, что в пятнадцати метрах отсюда морены круто обрываются. Я немедленно узнал это место. Здесь под моренами лёд выдавался в крутую отвесную скалу. Мы оставили после прохождения этих скал Ричарда, когда поднялись сюда наверх.

Я держался правой группы морен, где валуны были менее хаотичными. Здесь крутая, сглаженная водой, скалистая поверхность сжималась к моренам вниз, образуя отвесные скалы. Двадцать пять метров покрытого грязью стеклянного гладкого льда. Сейчас я вспомнил. Мы поднялись, петляя, по ним вверх, внимательно избегая большого количества крупных камней, что находились в неустойчивом равновесии, когда солнце растапливало лёд.

Достигнув этих скал, я почувствовал странное возбуждение. Они были последней преградой, которая могла лишить меня жизни. Минуя их, мне останется только ползти. Больше не будет ни трещин, ни отвесных скал, которые могли бы угрожать мне. Я назначил время и захромал к вершине обрыва. Сидя у начала спусковой тропы, я пытался рассчитать лучший способ спуска. Следует ли мне сидеть лицом наружу и съезжать вниз на заднице, или лечь на живот и спускать себя с помощью ледоруба? Я пожалел, что оставил позади кошки. Одна кошка совершенно поменяла бы дело. Я решил сидеть лицом от скалы, спускаясь на пятой точке. Так, по крайней мере, я всегда буду видеть, куда двигаюсь. Преодолев половину пути, я стал чувствовать себя дерзко. Это было так легко. И что меня так напугало? Ответ пришёл внезапно, когда камень, за который я держался, оторвался, и меня дёрнуло в сторону: я начал сползать. Вцепившись в грязный лёд, я пытался ухватить вмёрзшие в него камни. Перекатившись, я приложился подбородком о лёд, неоднократно стукнувшись головой, отчаянно пытаясь замедлить спуск. Неожиданно я остановился. Левый ботинок упёрся в край скалы. Меня неистово трясло.

Пару раз, ковыляя по камням прочь, я оглянулся на ледяные скалы. С каждым разом они делались меньше, и я почувствовал, что запираю дверь за чем-то неуловимым, но угрожающим, что преследовало меня так долго. Эти скалы являли собой двери, ведущие в горы. Взглянув на них, я усмехнулся. Я выиграл что-то вроде битвы. Я это чувствовал глубоко внутри. Сейчас остались только комбинации движений, боль и вода. Доберусь ли я к вечеру до Аллеи Бомб? Сейчас было чему усмехаться! Она была не так далеко отсюда, в двадцати минутах ходьбы, а это не могло быть так трудно! И это было моей ошибкой. Я перестал засекать время до ориентиров, а сосредоточился на Аллее Бомб и серебряных потоках ледяной талой воды, льющейся с её сторон вниз. Когда стало темно, я был без понятия, как далеко находится Аллея Бомб, и как далеко я прополз. Не проверяя часы, я пролёживал в отупевшем изнеможении после каждого падения. Я лежал там и слушал бесконечные истории, прорезывавшие боль, наблюдал короткие грёзы о жизни в настоящем мире, моё сердцебиение наигрывало мелодию; я облизывал ради воды грязь и тратил неисчислимые часы в пустом сне. Теперь я слепо шатался в темноте, одержимый Аллеей Бомб, игнорируя Голос, велевший мне поспать, отдохнуть и забыть о ней. Я достал из рюкзака фонарь и двигался наугад, пока свет не погас. Ночь была безлунной. Звёзды струились яркими узорами по небу, мерцая слабым светом на моренах. В десять часов я споткнулся и тяжело рухнул на камни. Я падал почти на каждом прыжке с того момента, как тремя часами ранее перестал работать мой фонарь. И на задворках сознания я понимал, что преодолел за всё это время всего несколько сотен метров. Сейчас я не мог подняться. Я старался, но почему-то не мог сделать достаточно усилий, чтобы встать. Я перетрудился, и это останавливало меня. Голос превалировал. Я заполз в спальник и тотчас уснул.


Глава XII. Время на исходе


Я перебросил спальник через крышу палатки и подошёл к тени готовочного камня. Глубокая усталость, которую я чувствовал вчера, прошла. На самом деле, единственным оставшимся свидетельством выпавшего на мою долю сурового испытания был вид почерневших кончиков моих пальцев. Я уже забыл, что они получили повреждения и удивлялся, когда не мог справиться с маленьким ключом для бензиновой горелки. Ричард взял её у меня и зажёг. Он сидел тихо и готовил завтрак. Я догадывался, что было у него на уме, но решил не говорить об этом. Прошлым вечером он поднял разговор о возвращении в Лиму. Нас ничего не удерживало в лагере, а он должен был продлить свою визу в течение следующих пяти дней. Я сказал ему, что всё ещё нуждаюсь в отдыхе и восстановлении. Прошлым вечером это могло быть правдой, но сейчас нет. Я был полностью восстановлен. Мой ненасытный аппетит подтверждал это, и Ричард должен был заметить улучшения. Горестные чувства, однако, не стали меньше. Покинув это место, я освобожусь от безжалостного настоящего, которое обвиняло меня, а хаотичная суматоха Лимы сотрёт безмолвие, которое, казалось, наваливалось на меня всякий раз, когда я находился один в лагере. В своём сердце я знал, что следует уйти, но не мог вырваться отсюда. Горы держали меня в рабстве. Что-то препятствовало моему побегу. Я не боялся вернуться и мужественно держать ответ. Я поступил правильно; никто не мог подвергнуть сомнению мою уверенность в том, что я был в такой же степени жертвой, как и Джо. Остаться в живых — это не преступление. Так почему бы не уйти? Я вгляделся в ледяной белый изгиб Сарапо. Может быть, завтра?..

– Чувствуешь себя лучше? — прервал мои мысли Ричард.

– Да. Да, намного лучше. Вот только пальцы теперь... — я умолк и посмотрел на свои пальцы, желая избежать глаз Ричарда.

– Думаю, нам надо уходить.

Я не ожидал от него такой спешки. Прямое заявление Ричарда потрясло меня.

– Что? ... Да. Полагаю, ты прав. Только... Я не готов. Я...

– Пребывание здесь ничем не поможет. Не так ли?

– Нет, наверно, нет, — я стал более внимательно рассматривать свои руки.

– Ну, тогда, я думаю, нам следует заняться организацией ослов. Спиноза внизу, у хижин. Я могу пойти вниз и потолковать с ним.

Я ничего не сказал. Почему я так сильно был против ухода? Терять здесь было нечего. Оставаться было глупо. Почему?..

– Смотри, — мягко проговорил Ричард. — Он не вернётся. Ты знаешь это. Был бы шанс, ты бы пошёл вчера наверх. Верно? Так что оставь это. Ещё многое предстоит сделать. Нам нужно сообщить в посольство и его родне и пройти через все правовые процедуры, забронировать билеты, и ещё всякое такое... Думаю, нужно идти.

– Может, ты пойдёшь вперёд. Я могу последовать позже. Ты иди и сообщи в посольство и прочее, и получи визу. Я приду следом через несколько дней.

– Почему? Идём вниз со мной. Так будет лучше.

Я не ответил, а Ричард встал и пошёл к своей палатке. Он вышел из неё с кошельком.

– Я иду вниз встретиться со Спинозой. Постараюсь уговорить его прийти как-нибудь сегодня с ослами. Сможем добраться до Уайаллапа (Huayallapa), если выйдем в полдень. Если он не сможет, скажу ему прийти рано утром завтра.

Он повернулся и отправился к хижинам у подножия долины. Когда он стал пересекать русло реки, я вскочил и побежал за ним:

– Эй, Ричард!

 Он развернулся лицом ко мне.

– Ты прав, — прокричал я, — пусть Спиноза приводит ослов завтра, не сегодня. Мы отправимся первым делом с утра. Ладно?

– Да, хорошо. Скоро увидимся.

Он повернулся и оживлённо зашагал через сухое речное русло. У меня был готов чай, когда спустя два часа я увидел, как Ричард возвращается.

Он дал мне сыру, который купил у девочек, и мы сели на свои пенки, чтобы поесть на солнце.

– Он будет здесь в шесть утра, — сказал Ричард, — но ты же знаешь их представление о времени.

– Хорошо.

Теперь, когда решение было принято, я почувствовал себя счастливым. Перед тем, что предстояло сделать, груз размышлений спал с меня, а сделать нужно было много. Впереди нас ждала двухдневная прогулка. Лагерь нужно было снять и упаковать в грузы одинакового веса. Сколько килограмм всего можно увезти на осле? Два груза по двадцать с каждой стороны? Без разницы. Половину веса будем спускать вниз мы. Нам также нужно будет заплатить Спинозе. Может, мы сможем договориться о бартере. Здесь много вещей, которые он мог бы захотеть: верёвки, кастрюли, перочинные ножи. Да, мы можем заключить сделку. Затем мы должны будем заказать автобус до Кахатамбо[19] (Cajatambo) и сообщить полиции, что мы возвращаемся в Лиму. Теперь это проблема! Они захотят узнать о Джо. Не говори им. Это поможет избежать большого стресса. Мы можем сделать это в Лиме, и там будет посольство, чтобы нам помочь. Мне придётся позвонить родителям Джо. О, Боже! Что я буду говорить? Просто скажи им, что Джо погиб в трещине, а целиком расскажешь историю, когда вернёшься. Да, так будет лучше всего. Надеюсь, нам удастся улететь ранним рейсом. Я не горю желанием шляться по Лиме очень долго. Теперь я не увижу Боливию. Джо хотел поехать на Эквадор, а я хотел посмотреть Боливию. Парадоксально, что мы не увидим ни то, ни другое.

– Эй!

Я поднял голову и увидел Ричарда, перегнувшегося через валун позади купольной палатки.

– Что?

– Ты разве не спрятал свои деньги перед тем, как идти на Сиула?

– Господи! Я забыл про них, — я встал и поспешил туда, где он стоял.

– Они не там. Я спрятал их под камнем возле запасов газа.

Мы поискали поблизости, но не нашли. Я ломал себе голову, чтобы точно вспомнить, куда я положил маленький пластиковый пакет с 200 долларов, завёрнутыми внутри.

– Может быть, они вон там, — пробормотал я с сомнением. Ричард расхохотался.

– Отлично! Если мы не найдём их, у нас будут проблемы с возвращением в Лиму. Давай. Несомненно, ты помнишь это место?

– Да, ну, я думал, что помню, но не уверен. Это было неделю назад!

Как только я это произнёс, то узнал камень в задней части запасов газа, и, когда поднял его, там лежал пакет с деньгами.

– Есть! — крикнул я торжествующе, держа пакет над головой. Ричард возник из-за валуна.

– Слава Богу! Я уже начал думать, что дети могли их найти.

Затем он начал готовить обед, а я пересчитывал банкноты, чтобы посмотреть, как много у меня осталось: 195 долларов. Этого было достаточно. Я гадал, как долго нам придётся пребывать в городе, разбираясь с посольством и полицией. Мы были обречены на большую трату времени из-за бюрократических процедур.

– Как насчёт денег Джо? — сказал я резко, и Ричард прекратил помешивать в котелке.

– Каких денег?

– Ну, он также припрятал тайник, помнишь?

– Он никогда не говорил мне об этом.

– Само собой он сказал мне. На самом деле, в этом вопросе он был совершенно
непреклонным. Он потащил меня, чтобы показать, где именно их спрятал.

– Так иди и достань их.

– Я не могу. Я забыл это место.

Ричард громко загоготал. Я тоже засмеялся и подивился себе. Непринуждённое чувство юмора последнего часа удивляло меня; и то, что я сказал «деньги Джо», даже не чувствуя, что они имеют с ним что-то общее. Вчера я сжёг его призрак. Деньги были просто деньгами, не его. Наши, если мы только сможем отыскать их.

– Сколько у него было?

– Порядком. В любом случае, больше, чем у меня.

– Ну, тогда нам лучше их найти. Я не оставлю 200 долларов плюс ещё сверху гнить под камнем.

Он встал, пошёл к газовому складу и начал заглядывать под окружающие камни. Теперь была моя очередь заливаться смехом.

– Что, чёрт возьми, ты делаешь? Ты и понятия не имеешь, где он их спрятал. Здесь кругом тысяча дурацких камней.

– Есть предложения получше? Ты здесь один, кто забыл, где находится тайник.

– Мы будем действовать по системе. Конечно, нигде поблизости газового склада их нет, это точно! — я прошёл до участка больших валунов и попытался найти тот, что подтолкнул бы мою память. Для меня все они выглядели одинаково. Я рыскал по участку, пока не убеждался, что денег там не было, а затем переходил к следующей группе валунов. Ричард тихо стоял в стороне, намеренно ухмыляясь. Через час бесплодных поисков я остановился и посмотрел на него.

– Давай тоже! Не стой просто так. Помоги мне.

...Спустя час мы угрюмо сидели у горелки, попивая чай. Денег мы не нашли.

– Ради Христа, они должны быть где-то там! Я знаю, он положил их под маленький камень возле валуна, и не более чем в девяти метрах от купольной палатки.

– Как ты сказал, здесь тысяча камней.

Между короткими перерывами на попивание чая и дискуссии, поиски продолжались, но безрезультатно. В четыре часа в лагере появились две девочки с двумя детьми. Мы прекратили поиски и притворились, что обустраиваем лагерное место. Они печально улыбнулись мне, и я понял, что они расстроены. Ричард рассказал им о смерти Джо, когда спускался вниз, чтобы договориться насчёт ослов со Спинозой. Беззаботный солнечный денёк, казалось, неожиданно покрылся тучами, когда я взглянул на эту демонстрацию горя. Они разозлили меня. Какое право они имели грустить? Я прошёл через всё это и не хотел, чтобы мне напоминали.

Ричард делал для них чай, а они сидели возле горелки на корточках, глядя на меня с тем же открытым и беззастенчивым любопытством, с каким смотрели, когда мы встретились в первый раз. Складывалось чувство, что они испытывают меня на прочность. Я принял их молчание за жалость. Двое детей уставились на меня с открытыми ртами. Интересно, они ждали, что я неожиданно сделаю что-нибудь захватывающее? Старшая девочка кратко беседовала с Ричардом. Я не понимал, что она говорила, но видел, как его лицо потемнело от гнева.

– Они хотят знать, что мы собираемся им дать! — сказал он недоверчиво.

– Что?

– Это всё! Ничего о Джо. Им это до лампочки!

Девочки болтали друг с другом, пока мы говорили, иногда выжидающе улыбаясь то одному, то другому из нас. Когда Норма потянулась и стала перебирать кухонную утварь, я взорвался. Я вскочил, размахивая руками. Норма уронила сковороду и тревожно посмотрела на Глорию.

– Уходите! Давайте! Вайазе[20]. Ну, же. ПРОВАЛИВАЙТЕ!

Они сидели в замешательстве, неподвижные как столбы. Похоже, они не понимали и казались смущёнными.

– Давай, Ричард. Скажи им, и быстро, пока я не прибил кого-нибудь из них.

Я обернулся и устремился от палаток прочь. Через несколько минут я увидел, как
девочки помогают детям забраться на мулов и уезжают верхом вниз, в долину.
Меня трясло от ярости, когда я вернулся. С наступлением темноты первые тяжёлые капли дождя забарабанили по палаткам. Мы ушли под тент и приготовили ужин на горелках у входа. Дождь превратился в тяжёлые мокрые снежинки, и мы застегнули палатку на молнию. Завтра появятся ослы, и мы сможем покинуть это место. Я почувствовал облегчение. Около семи часов что-то жутко завыло из наполненной облаками долины.

– Что это, мать твою?

– Собаки.

– Чертовски странно эта собака рычит!

– Ты удивишься. Когда вы были на горе, я слышал причудливейшие вещи по ночам. Бывало, меня пугало до полусмерти.

Мы закончили играть в джин рамми[21], погасили свет и устроились спать. Я думал о снеге, падающем на ледник под Сиула, и пустующая боль стала причинять страдания с удвоенной силой.

***

Открыв глаза, я уклонился от резкого сияния солнечного света.

Появились слёзы и размыли зрение. Я закрыл глаза и мысленно проверил себя. Холод и слабость. Было ещё рано, и от солнца не было тепла. Острые камни давили через промокшую ткань спальника. Шея болела. Я спал со скрюченной между двумя камнями головой. Ночи понадобилась целая вечность, чтобы пройти. Я поспал немного. Удары при падении серьёзно повредили ногу, так что приступы боли беспокоили меня, когда я дремал. Один раз я завыл от боли: судорога в верхней части ноги и икроножных мышцах заставила меня яростно изгибаться и наклоняться вперёд, чтобы помассировать повреждённую ногу. Когда боль пульсировала слишком настойчиво, чтобы спать, я лежал, вздрагивая, на каменистой расщелине, куда рухнул, и глядел в ночное небо. В мириадах звёзд, распространившихся в ночи, вспыхивали падающие звёзды. Я наблюдал, как они вспыхивают и угасают, без всякого интереса. Часы проходили, и чувство, что я никогда не встану, затапливало меня. Я лежал неподвижно на спине, ощущая себя приклеенным к камням, угнетённый до онемения усталостью и страхом, пока не стало казаться, что чернота с расстелившимися звёздами надо мной без устали приталкивает меня к земле. Так я провёл большую часть ночи с широко открытыми глазами, глядя во вневременную перспективу звёзд; а время, казалось, застыло и красноречиво говорило мне без слов об уединении и одиночестве, оставляя меня с неотвратимой мыслью, что я никогда не сдвинусь снова. Я воображал, что лежу столетиями в ожидании солнца, которое никогда не взойдёт. Я спал в течение нескольких неожиданно украденных минут и просыпался при тех же звёздах и при тех же самых неизбежных мыслях. Они беседовали со мной без моего согласия, нашёптывая страхи, которые — я знал — были неправдой, но я не мог их игнорировать. Голос сказал мне, что уже слишком поздно; время истекло.

Теперь моя голова грелась на солнце, а тело лежало в тени большого валуна слева. Я зубами потянул эластичный шнур, чтобы раскрыть спальник, и попытался выбраться из него и передвинуться на солнце. Каждое движение отдавалось вспышками боли в колене. И, хотя я продвинулся всего на два метра, потраченное усилие придавило меня в изнеможении на осыпь. Я с трудом мог поверить в то, насколько сильно хуже мне сделалось за ночь. Подтягивание себя на руках стало пределом моих сил. Я потряс головой из стороны в сторону, пытаясь проснуться и отогнать вялость. Это не принесло никакого эффекта, и я лёг обратно на камни. Я врезался в некое подобие стены. Я не был уверен, была она мысленная или физическая, но она душила меня одеялом слабости и апатии. Я хотел двигаться, но не мог. Поднятие руки, чтобы заслонить глаза от солнца, потребовало осознанного усилия. Я лежал недвижимо, напуганный собственной слабостью. Если я доберусь до воды, у меня будет шанс. Всего один шанс. Если я не доберусь до лагеря этим днём, то не доберусь до него никогда.

Будет ли лагерь всё ещё там?

Этот вопрос пришёл на ум в первый раз, а вместе с ним возник и страх, который я испытывал ночью. Может быть, они ушли. Саймон должен был возвратиться в течение двух дней... более того, было утро уже третьего дня! У него не было причин оставаться, как только он восстановит силы. Неожиданно я сел без усилий. Мысль быть покинутым здесь возродила меня от сонливости. Я должен добраться до лагеря сегодня. Я проверил свои часы. Восемь часов. Впереди у меня было десять часов дневного света. Я стал переносить вес на ступни, отчаянно подтягиваясь за валун, и неуверенно закачался на грани обрушения обратно на осыпь. С неожиданным изменением положения закружилась голова, и на секунду я подумал, что сейчас потеряю сознание. Кровь застучала в висках, а ноги показались ватными. Я обхватил грубую поверхность валуна и держался крепко. Когда ко мне вернулось чувство равновесия, а постукиванье в висках ослабло, я выпрямился и посмотрел туда, откуда пришёл вчера. Я был разочарован, обнаружив, что верх ледяных скал всё ещё виднеется вдалеке. Повернувшись по направлению к озёрам, я понял, что нахожусь далеко над Аллеей Бомб. Все шатания в темноте были зря. Как глупо было вчера забыть следить за часами, и как быстро я лишился любого представления о времени. Тогда Аллея Бомб стала расплывчатой целью вместо тщательно спланированной задачи. Не засекая каждый этап, я бесцельно скитался, не чувствуя срочности. Сегодня всё должно было быть по-другому. Я решил, что четырёх часов будет достаточно, чтобы добраться до Аллеи Бомб. Крайний срок был — двенадцать, полдень, и я намеревался разбить эти часы на короткие стадии, каждая из которых будет тщательно просчитана. Я посмотрел вперёд в поисках первого ориентира — высокий столб красного камня, что отчётливо выделялся над морем валунов. Полчаса, чтобы достичь его, а оттуда я высмотрю следующий.

Я поднял рюкзак на спину и присел, чтобы сделать первый за этот день пробный прыжок. В момент, когда я прыгал, я знал, что упаду. Рука подогнулась, и меня кинуло вперёд. Когда я попытался встать для следующей попытки, то не смог поднять себя на ледорубе. Я обхватил валун ещё раз и выцарапал себя в вертикальное положение. Через пятнадцать минут я всё ещё находился в зоне видимости того места, где спал. Оглянувшись назад посмотреть на свой прогресс, я неустойчиво закачался. На каждом прыжке я падал, но именно попытка встать деморализовывала меня. Первое падение было отвратительно болезненным, и я лежал лицом в гравии, стиснув зубы, ожидая, пока боль утихнет. Она осталась со мной, нестерпимо обжигая колено так, как никогда прежде.

– Хватит, хватит, пожалуйста, прекрати...

Но она не уходила. Я встал, несмотря на боль; стараясь отодвинуть её на задний план. Я чувствовал, как мышцы лица напряглись, а рот втянулся в гримасе протеста. Я упал снова. Боль осталась на прежнем уровне. Возможно, колено было настолько травмировано, что вышло за пределы нормальных границ боли. Скорей всего, она происходила в моей голове.

За эти пятнадцать минут я потерял всё, что борьба оставила во мне. Я чувствовал, как всё уходит из меня с каждым падением, а хроническая обжигающая боль берёт своё. Я вставал и падал, корчась там, где упал, плакал и ругался. Я ощущал в своём сердце уверенность, что это были мои последние судорожные усилия, прежде чем я лягу неподвижно навсегда. Разжав от валуна руку, я попытался прыгнуть. Нога не покинула земли, и я опрокинулся набок, даже не в состоянии защитить себя с помощью рук.

Удар оглушил меня. На некоторое время боль исчезла, а голова поплыла в нездоровом головокружении на полпути между сознанием и забытьём. Я поранил губу о камень и ощутил во рту вкус заструившейся крови. Я лежал, съёжившись на боку, между двумя большими камнями. Красный столб выдавался из морены прямо передо мной. Я проверил часы. Осталось десять минут, чтобы добраться до него. Без шансов! Я закрыл глаза и лёг щекой на прохладную каменистую землю. Через размытую дымку я думал, как далеко мне ещё нужно пройти, и как далеко я прошёл. Часть меня требовала отказаться от затеи и поспать, она утверждала, что я никогда не доберусь до лагеря. Ей противостоял Голос. Я лежал неподвижно и слушал спор. Меня не беспокоил лагерь или спуск вниз. Это было слишком далеко. И всё же ирония падения на моренах после преодоления всех этих препятствий разозлила меня. Голос победил. Разум утвердился. Это случилось с того момента, как я выбрался из трещины.

Я буду продолжать двигаться, продолжать попытки вследствие отсутствия выбора. После Аллеи Бомб я нацелюсь на верхнее озеро, затем пересеку промежуточную морену к нижнему озеру, обойду вокруг озера к моренам в его конце, и после подъёма на них спущусь в лагерь. По крайней мере, я сказал себе, что это произойдёт. И больше меня не заботило, случится это или нет.
Я прыгнул вперёд, к краю ложбины, упал и вкатился в неё боком. Я услышал на далёком сером расстоянии в голове всплески воды над плитами. Лицо стало мокрым. Грязный гравий у основания сглаженного водой камня был холодным и влажным. Повернув лицо на звук, я увидел серебряный глянец талой воды, льющейся по золотому камню. Я добрался до Аллеи Бомб. Был час дня. Я опоздал на час.

Огромная округлая стена камня изгибалась над ложбиной, в которой я лежал. Дно впадины было пропитано водой. Грязная осыпь в форме конуса была нагромождена у основания камня, подымаясь к потоку воды, льющейся вниз по плите. Солнце полностью сияло на скале, растапливая над ней снег. С силой, которой у меня не было минуту ранее, я подлез к конусу из насыпи и одним взмахом ледоруба смёл его в сторону. Я прижал губы к тонкой струйке. Она была холодной как лёд. Между неистовым высасыванием воды с мокрой плиты я судорожно ловил ртом воздух. Вода плескалась через мой лоб, сбегая по закрытым глазам и падая на кончик носа. Я фыркал как поросёнок, когда вдох воздуха толкал воду вверх к ноздрям, а затем прикладывал лицо обратно к камню.

Прошло много времени, прежде чем я утихомирил свои нападки на ручеёк. К тому моменту страшное сухое жжение в горле успокоилось, но жажда оставалась. С каждым глотком я ощущал, как возвращаются силы. Я сидел к камню боком, и мои утеплённые брюки пропитывались от влажной осыпи водой. Когда разум, наконец, возобладал, я собрал выемку из обломков осыпного конуса и стал наблюдать, как она заполняется. Пять сантиметров чистой ледяной воды наполнили её — больше, чем я мог взять в рот за один раз. Углубление заполнялось прежде, чем я снова успевал нагнуться для второго глотка. Я пил, пока желудок не заболевал от холодного груза воды, а затем пил ещё. Склоняя к водоёму лицо, я пускал в воду слюни, кашлял, когда песок застревал в горле, и в то же время пытался пить. Я издавал мяукающие и стонущие звуки от наслаждения и дискомфорта.

Каждый раз, когда я останавливался, думая, что выпил достаточно, мной овладевало непреодолимое желание пить снова. Грязь и песок пачкали моё лицо, и я хватался за водоём, расширяя его онемевшими вымазанными пальцами. Я пил, отдыхал, и снова пил в панической одержимости, что вода может вдруг высохнуть и исчезнуть. Три дня и ночи без воды свели меня с ума. Я не мог оторваться от камня и пил с плотно закрытыми глазами и сжатым в не верящем изумлении лицом. Больше воды, чем я когда-либо осмеливался даже подумать, достаточно, чтобы заполнить ощущение бездонности внутри и нейтрализовать меня, промокшего и наполненного как губка, заставив развалиться удовлетворённо на дне ложбины.

Я очнулся от мления жидкости и огляделся. Шум воды, звенящей рядом, звучал отрадно. Ложбина казалась знакомой. Я был здесь с Саймоном и Ричардом, в другой раз с Саймоном. Как давно это было? Восемь дней назад! Это казалось невероятным. Я помнил это место так хорошо, что, казалось, только вчера мы сидели здесь на наших рюкзаках, переполненные возбуждением от предстоящего восхождения. Несколько маленьких камушков с грохотом промчались вниз на камень с водой. Я инстинктивно увернулся, а они шлёпнулись на осыпь в дальнем конце ложбины. Вода сотворила удивительную перемену во мне. Я чувствовал себя укреплённым. Предыдущие часы отчаяния были забыты. Пустая рыхлая слабость, которую я ощущал с того момента, как проснулся, прошла. Я чувствовал, как возвращается мой боевой дух. Стена, на которую я напоролся сегодня утром, была снесена.

От Аллеи Бомб — я знал — верхнее озеро было в получасе ходьбы или в трёх часах ползания. Я решил попытаться к четырём часам добраться до него. Поднявшись, я подпрыгнул к скале, чтобы попить в последний раз, затем развернулся и стал выбираться из ложбины. Добравшись до её дальнего конца, я увидел в грязи следы от ног. Я остановился и вгляделся в них. Я узнал отпечатки ботинок Саймона и поменьше отметины от кроссовок Ричарда. Я воспрял духом. Они были со мной. И я пропрыгал мимо.

Морены впереди были не такими хаотичными. Множество огромных валунов, раскиданных в верховьях в случайном порядке, уступили место камням поменьше, расстилавшимся между редкими эрратическими валунами. Они двигались и скользили под моим ледорубом. Я падал, но не на валуны, и сейчас мог стоять с меньшими усилиями. Вода оживила меня, но солнце, нещадно палившее с безоблачного неба, подрывало мою концентрацию. Я обалдело переносился в сон и обратно, пробуждаясь от толчка, и, приподнимаясь после падения, вытряхивал из головы сон.

Последовательности осуществлялись по их собственному решению. Я совсем не задумывался о них. Они стали такими же естественными, как и умение ходить. Голос всё ещё подгонял меня, но уже без настойчивого командного тона, который был вчера. Сейчас он, казалось, говорил, что я могу рассчитывать на его помощь, если не сумею решить, что делать. Его стало легче игнорировать, и я стал опускаться на землю в нагоняющих сон грёзах. Да, конечно, я буду двигаться, но сперва отдохну ещё немного... и Голос растворялся на задворках смутных фантазий. Разговоры из прошлого, голоса, которые я тут же узнавал, соревновались с непрекращающимися мелодиями и мысленными изображениями запомнившихся мест; они приносились и уносились из моего разума, как безумные бессвязные фильмы шестидесятых. Я пьяно раскачивался на каждом валуне, достаточно большом, чтобы опереться на него, и позволял сну уносить себя прочь от нескончаемого пейзажа тупых и грязных камней.

Только мои часы держали меня в контакте с днём. Время проходило незамеченным. Я помнил минуты каждого наполненного сновидениями отдыха и не больше. Когда я падал на свою ногу, боль вспыхивала, а я плакал и стонал, пока она не проходила, а затем грезил снова. Было так естественно ощущать боль, что я больше не удивлялся мучениям, которые набрасывались на меня с каждым падением. Иногда я смутно гадал, почему мне не больно, когда я так сильно падаю. Я задавал себе бесконечные вопросы, и ни на один из них не отвечал; но ни разу я не поинтересовался, что происходит. Глухие споры вталкивали меня в реальность, и я дивился, с кем же разговариваю; множество раз я оглядывался, чтобы увидеть, кто они, но там их никогда не было. Я ковылял по тропе, которую знал инстинктивно, вниз. На пейзаж вокруг я не обращал внимания. Земля, по которой я проходил, забывалась в ту же минуту, как я миновал её. Позади лежали туманные воспоминания о падениях и валунах, перемешанные во вневременную идею того, что я до сих пор делал. Впереди ждало то же самое.

В три часа я добрался до места, где камни узким проходом вели в крутой жёлоб. Он врезАлся глубоко вниз, вынося грязную жёлтую глину. Вдоль его основания петлял ручей. Собственно, это и был конец морены. Я знал, что жёлоб бежал на всём пути к озеру, понижаясь и расширяясь до тех пор, пока не отрезал плоскую тропу из глинозёма от языка морены. Я не мог прыгать по нему вниз и сел с ногами впереди себя, шаркая вниз по глине.

Стены жёлоба вздымались высоко надо мной, а валуны висели по бокам с сомнительной устойчивостью. Здесь было тенисто и прохладно. Временами я ложился на спину и, нечётко бормоча припоминавшиеся песни, глядел, как стены жёлоба обрамляют небо над головой. Вода просачивалась через одежду, и, когда я садился, то ощущал, как она стекает по спине и впитывается в промокшие штаны. Если я чувствовал подобное, то перекатывался на бок и с шумом высасывал грязную, бегущую вниз по ложу жёлоба, воду. В основном, я съезжал, затерявшись в ином мире. Глядя вперёд на постепенно расширявшийся жёлтый жёлоб, я населял его другими фигурами, шаркающими по его дну. Я воображал себе исход калек, движущихся этой жёлтой тропой к морю, затем подумал о еде, и видение распалось. То и дело я видел след от ботинка и лениво гадал, чей же он был, пока не вспоминал Саймона и Ричарда у Аллеи Бомб, и был совершенно точно уверен, что они следуют неподалёку позади меня. Я улыбнулся, обрадованный мыслью о компании и помощи, если она мне понадобится. Если позову, они придут, но я не собирался звать. Они отступили за пределы видимости, но я знал, что они были неподалёку. Они смущены моим состоянием — сказал я себе — и им стыдно. Из-за всей выпитой воды мне захотелось писать, но мне не удалось вовремя снять штаны. Я был уверен, что они поймут. Так я шёл вперёд, пока пузырь моих иллюзий резко не лопнул, а их подбадривающее присутствие не исчезло.

Я остановился внезапно, шокированный своим резким возвращением в реальность и чувствуя себя напуганным. Но вскоре сквозь страх заиграла ещё одна песня, и, взглянув вперёд, я увидел солнечный свет, блестевший на поверхности озера. Усмехнувшись от такой картины, я увеличил скорость.

– Четыре часа, и всё хорошо, — крикнул я озеру и по-дурацки засмеялся.

Плоская, посыпанная гравием равнина убегала от жёлоба, образуя на берегу озера пляж в форме полумесяца. Теперь, когда у меня не было тяги вниз, помогавшей мне съезжать, я попытался встать. Когда я неуверенно стоял на одной ноге, озеро поплыло перед глазами, и кровь загудела в голове. Я с отвратительным грохотом ударился о гравий и услышал, как будто издалека, крик боли. Я пытался снова, но падал, прежде чем успевал встать. Нога превратилась в желе.
Сначала я решил, что это потому, что я так долго шаркал, а затем осознал, что я был слишком слаб, чтобы прыгать дальше. Я поморщился от обжигающего жидкого натиска мочи, хлынувшей вниз по ноге, и, когда она перестала и начала остывать, я попытался встать ещё раз. Лучшее, что мне удалось, это припасть к земле, склонившись вперёд, как при артрите, с рукояткой ледоруба, шатавшегося под моим весом. Я махнул больной ногой вперёд, и, казалось, опрокинулся безо всякой причины. У меня даже не было сил стоять на месте. Я решил ползти вперёд на животе.

Озёрная вода была удивительно чистой. Медно-зелёные тени мерцали в его глубинах. Ледяные скалы на дальнем берегу нависали над водой неуклюжими грязно-серыми возвышенностями. Водопад шумно плескался по льду, и случайный ветерок рябил воду, так что она, казалось, плясала в мою сторону пёстрыми серебряными и зелёными отблесками. Я лежал на груди, с головой, свисающей с маленького каменистого обрыва к воде передо мной. Я спал, просыпался, чтобы посмотреть на озеро, и засыпал снова. Солнце высушило с моих штанов пропитавшуюся в жёлобе воду. На лёгком ветерке вокруг меня носило тёплое зловоние мочи. Я поспал один час и сейчас смотрел через озеро, спрашивая, следует ли мне попробовать встать снова.

Озеро протянулось в сторону базового лагеря длинной и узкой лентой. На расстоянии мне было видно, где нагромождение морен делило озеро пополам. Я знал, что позади этих морен второе круглое озеро поменьше собиралось у моренной плотины над палатками. За исключением короткого перехода между моренами, в целом, земля была плоской. Подобный пляжному, песок простирался к моренной плотине и за её пределами весь уходил под гору. По этой земле было бы легко прыгать, если бы я только мог стоять. Прыгать было бы гораздо быстрее. Если я до темноты доберусь до вершины плотины, то смогу увидеть внизу палатки — если они всё ещё там. Они должны услышать меня, если я закричу, и прибежать ко мне. Если они ушли...

Я оглянулся на воду. Если они ушли, что тогда? Такая перспектива ужаснула меня. Я слишком хорошо знал ответ. Я не мог поверить, что они уйдут. После стольких усилий с моей стороны это казалось невообразимым. Ничто не может оказаться столь жестоким? Конечно, я оставил такую недоброжелательность позади, когда спустился с ледяных скал и прошёл тот ведущий в горы проход? Часть меня колебалась, парализуя любую мысль о движении. Я не хотел прийти туда до наступления темноты. Меня подкосит, если я увижу, что палаток больше нет.

Голос сказал: «Не будь дураком, поторопись; осталось два часа, и солнце зайдёт».

Я смотрел на озеро, зажатый слишком многими страхами и неспособный к действию. Когда я встал, то показалось, что я захватил с собой тяжёлый груз, почти осязаемое чувство страха, которое проползло через меня, и я отчаялся идти дальше. Мне удались два прыжка, прежде чем я упал, и сильно. Я пополз вперёд на животе. Нога тащилась по гравию, встряхивая колено. Я сел, лицом туда, откуда пришёл, и потащился задом наперёд, как делал на леднике. Ко второму озеру я двигался отчаянно медленно, но не останавливался и постепенно увидел, что приближаюсь к нему. Я следовал по краю озера, и мягкие булькающие звуки воды беспрерывно журчали, пока меня уносило обратно в грёзы. Я вспомнил время падения, погружение в закрытый снегом низ горы и услышал то же самое журчанье волн на галечном пляже. Я думал тогда, что умру, и сейчас та же самая булькающая мелодия преследовала моё шаркающее передвижение.

Озеро казалось намного длиннее, чем было, и через час я пересёк разделительные морены, начав движение вдоль берега второго озера. Я признал место, где пытался ловить форель, и остановился, чтобы посмотреть вперёд на моренную плотину. Отсюда дойти до лагеря занимало пятнадцать минут. Я постарался предположить, сколько займёт передвижение ползком, и безнадёжно запутался, когда осознал, что от лагеря до Аллеи Бомб уходил час бодрой ходьбы. Мне потребовалось пять часов, чтобы спуститься ко второму озеру. Было невозможно постигнуть, насколько медленно я двигался. И всё же, глядя на плотину, я был уверен, что смогу добраться до неё до наступления темноты. У меня был в запасе один час. Солнце спряталось за холмистым одеялом из кучевых облаков, идущих с востока. Они выглядели тёмными и набухшими, уплотняясь на склонах долины. Собиралась гроза. Я добрался до моренной плотины как раз, когда первые капли дождя брызнули вниз. Ветер усиливался и через озеро приносил холодные порывы охлаждённого льдом воздуха. Я задрожал.

Стена плотины состояла из слежавшейся грязи и гравия. Я вспомнил, что поскользнулся и упал, когда взбирался на неё ранее. Несколько камней выступало из грязи, наклонённой под углом в 45;. На верху плотины, на фоне низких грозовых облаков выделялась зубчатая крона из живых камней. Мимо меня прохлестали снежинки, смешанные с дождём. Температура стремительно падала. Я использовал на грязи ледоруб, как если бы это был лёд, вытягивая вверх руку и зарубая клювик ледоруба в стену, а затем подтягивал себя наверх руками. С небольшим эффектом я вбивал ботинок в склон. Я скрёб им по нему, пока он случайно не застревал на маленьком краешке камня, выступавшем из грязи. Ещё один взмах ледорубом, и мне приходилось повторять всю эту сомнительную процедуру, пока повреждённая нога бесполезно болталась подо мной. Чем выше я взбирался, тем больше нервничал. Я думал, это было потому, что я боялся упасть, и мне пришлось бы начинать всё заново, но дело было явно не только в этом. Мрачный страх перед тем, что я мог найти на вершине, становился невыносимым. Он присутствовал со мной с самого начала. В трещине он был омрачён террором, на леднике одиночеством, но, уже пройдя все опасности, он разросся во всепоглощающую пустоту. Что-то огромное и раздутое барахталось в моей груди, сжимая горло и опорожняя внутренности. Мои нервы подпрыгивали и перекручивались, а каждая мысль в голове была сосредоточена на возможности обнаружить себя брошенным, не просто во второй раз, а навсегда.

На верху грязевого склона я полз среди нагромождения камней, пока не достиг наивысшей точки морены. Я подтянулся в вертикальное положение и прислонился к большому валуну. Ничего не было видно. Облака заполнили долину внизу, и снежные хлопья вращались на ветру взад и вперёд. Если палатки находились там, мне их было не видно. Стало почти темно. Я приложил ладони ко рту и закричал:

– САААЙМММООНННН!

Эхо отразило звук от облаков, а ветер унёс прочь. Я кричал в облака пронзительным воем и слышал из скопления темноты жуткое эхо. Услышали они меня? Придут? Я плюхнулся вниз, на валун, укрываясь от ветра, и стал ждать. Холод пожирал меня, а темнота быстро затопляла облака из виду. Я сосредоточенно вслушивался в ответный зов, зная, что он никогда не наступит, и, когда уже больше не мог неподвижно сидеть из-за начавшейся дрожи, то поволочился от валуна прочь. Впереди был длинный спуск по травянистому и покрытому кактусами склону. Я подумывал достать свой спальник и отдохнуть ночь на моренах, но Голос сказал: «Нет!», — и я согласился. Было слишком холодно. Спать сейчас значило бы никогда не проснуться. Я втянул плечи от ветра и лицом вперёд потащился вниз по склону холма.

Тёмное время суток проносилось мимо, и я потерял любое чувство места и времени. Я перемещался короткими, на несколько сантиметров вперёд, ползками, в замешательстве всматриваясь в близлежащую темноту вокруг. Мысль, что я спущусь до палаток, уже давно испарилась. У меня не было ни малейшего представления о том, что я делаю, и я знал только, что должен продолжать двигаться. Гонимый ветром снег ледяными порывами швыряло в лицо. Он пробуждал меня от глубоких вневременных снов и заставлял ползти, начиная всё заново. Временами я взглядывал на часы, включая подсветку и щурясь на циферблат. Девять часов, одиннадцать часов, ночь растягивалась, и пять часов ползком от моренной плотины ничего не значили. Я смутно понимал, что мне должно было потребоваться всего десять минут, чтобы добраться до лагеря. Пять часов могли быть и десятью минутами. Больше я не понимал.

Когда острые колючки от кактуса впились мне в ноги, я остановился и исследовал землю под собой, совершенно не в состоянии понять, что меня проткнуло. Ночь окутала всё из поля зрения, и я погрузился в бред, состоящий из невнятных слов и искажённых представлений о том, где я был и что делал. Я всё ещё был на леднике? Лучше быть осторожным — подумал я — в конце скверные трещины. И куда подевались все камни? Как хорошо не испытывать жажду, но я хотел бы знать, где нахожусь...


Глава XIII. Плач в ночи


Почти не замечая этого, я вполз на широкий участок камней и речного гравия. Снова морены? Я не был уверен. Крутой спуск по траве и кактусам дезориентировал меня. Когда я повернулся посмотреть позади себя, тёмная волнообразная линия едва виднелась на белом, покрытом снегом склоне. На камнях снега не было. Что это были за камни? Я на ощупь порылся в рюкзаке и нашёл фонарь. Когда я включил его, тусклое жёлтое свечение ненадолго вспыхнуло. Посветив им по кругу, я увидел серые свалившиеся камни. Я сидел на огромном, усеянном ими, бесплодном поле, совершенно не соображая, каким путём ползти. Луч фонарика быстро погас. Я выбросил его и двинулся вперёд в темноту; голова кружилась в замешательстве. Я попытался мыслить ясно, отметая попурри из сумасбродных мыслей ради коротких обрывков действительности. Русло реки! Вот, где я был, хотя осознание этого не помогло, так как я немедленно заснул и проснулся позже, не в состоянии вспомнить об этом. Представление о том, что я нахожусь у русла реки, промелькнуло в моём разуме, но я снова не ухватился за него, а настоял на возвращении к безумным идеям. Русло реки было восемьсот метров в ширину, усыпано камнями и испещрено водоёмами с талой ледяной водой. Где-то в темноте текла река. Я не мог услышать её из-за штормового ветра. Палатки прижимались к её дальнему берегу, но где находился я? Двигался ли я к центру или петлял назад к моренной плотине? Кого это волнует? Я продолжал волочиться, ударяя ступни о камни, стеная от приступов боли, бормоча вопросы в темноту и слыша в ответ только свистящий порыв сильного ветра. Голос оставил меня несколько часов назад. Я был рад, что мне не докучали его вмешательства.

Интуиция заставляла меня поворачивать из стороны в сторону, как если бы я узнавал беспорядочные камни, видел знакомые узоры в темноте и следовал за подсознательным компасом. Как далеко находились палатки? А может, они ушли! Я мог подождать, пока утро не укажет мне дорогу, так что я сел, ожидая, на ветру. Я обнаружил, что снова двигаюсь, не зная, как долго прождал. Если я буду ждать, утро никогда не наступит. Кто стоит над чайником, у того он не закипает! Какая глупая поговорка. Я бессмысленно захихикал над собственной шуткой и долго продолжал смеяться уже после того, как её забыл.

Посмотрев на часы, я обнаружил, что уже за полночь. Ещё один день. Без четверти час ночи. Почувствовав на своём плече шершавый край большого валуна, я стал подтягивать себя на его верх, пока не смог усесться на него, покачиваясь. Что-то подсказывало мне, что я был близко. Я глазел в темноту. Это должно быть здесь; я чувствовал это. Сильный резкий запах фекалий витал вокруг меня. Я понюхал рукавицы и с отвращением отпрянул от вони. Потребовалось много времени, пока до меня дошло.

– Дерьмо? ...Почему я сижу в дерьме?

Я откинулся на камне. Я знал, где был, но, казалось, был не в состоянии отреагировать на это. Мрачно я пялился в темноту. Готовочный камень торчит где-то впереди меня, но где? Неожиданные порывы снега хлестнули по лицу, и я взметнул руку, чтобы защититься. Резкая вонь ворвалась в ноздри, и моя голова неожиданно прояснилась. Всё, что я должен был делать, это кричать! Я сел и хрипло заорал в темноту! Слово вышло приглушённым и исказилось. Я сидел, молчаливо вглядываясь вперёд, и ждал.

Может быть, они ушли. Холод снова пробрал меня. Я ощутил на спине его коварное прикосновение. Я не переживу эту ночь, это уж точно, но больше я не беспокоился. Представления о жизни и смерти уже давно перепутались. Последние дни слились в расплывчатое пятно из реальных событий и безумия, и сейчас я, казалось, утвердился в лимбе между ними двумя. Живой, мёртвый, в этом была большая разница? Я поднял голову и заревел в темноту имя:

– САААЙМММмоонннн...

Неустойчиво раскачиваясь на камне, я всматривался в ночь. Мольба в моей голове переходила в истерику, и я услышал канючащий надтреснутым голосом шёпот, как будто слушал кого-то другого!

– Пожалуйста, будьте там... вы должны быть там... О, Господь Всемогущий... Давайте! Я знаю, вы там... помогите мне, вы, ублюдки, помогите мне...

Снежинки прорезали у моего лица воздух; ветер дёргал меня за одежду. Ночь оставалась чёрной. Тёплые слёзы смешивались на лице с холодным талым снегом. Я хотел, чтобы это закончилось. Я чувствовал себя разбитым. Впервые за много дней я признал, что мои силы бесповоротно подошли к концу. Мне нужен был кто-то, ну, хоть кто-то. Эта чёрная ночная буря забирала меня, и больше у меня не было воли к сопротивлению. Я плакал по многим причинам, но, главным образом, из-за того, что не было никого, чтобы быть со мной в эту ужасающую ночь. Голова упала на грудь. Игнорируя темноту, я позволил злости и боли выплеснуться в слезах. Для меня это было слишком много. Я просто не мог продолжать; слишком много всего.

– ПОМОГИТЕ МНЕеееееее!

Воем я заголосил в темноту, а ветер и снег, казалось, поглотили его в ту же секунду, как он был произнесён.

...Поначалу я подумал, что эта электрическая вспышка находится в моей голове, как те внезапные ослепляющие вспышки, которые появлялись после падения в трещину. Это не вспышка! Она продолжала ярко светить, красным и зелёным, передавая цветные импульсы в чёрную ночь. Я уставился на неё. Что-то плавало и сияло впереди меня. Красно-зелёный полукруг висел в ночи.

– Космический корабль? Твою мать, как же мне должно быть плохо... теперь вижу НЛО...

Затем приглушённые звуки, удивлённые заспанные звуки и более яркий свет, отбрасывающий цвета. Неожиданно поток жёлтого света прорезался из-под цветов широким конусом. Больше звуков, голосов... не моих голосов, чужих голосов.

– Палатки! Они всё ещё здесь...

Эта мысль потрясла и парализовала меня. Я свалился боком с камня и бесформенной грудой приземлился на каменистое русло реки. Боль хлынула вверх по ноге, и я застонал. В одно мгновение я превратился в лишённое сил, рыдающее создание, неспособное двигать ни единой частью тела. То, что поддерживало меня, сохраняло трепетание бьющейся во мне силы, испарилось в бурю. Я попытался приподнять голову от камней, чтобы взглянуть на огоньки, но впустую.

– Джо! Это ты? ДЖО!

Голос Саймона звучал надтреснуто от напряжения. Я крикнул в ответ, но ничего не вышло. Я судорожно всхлипывал, издавал рыгающие звуки из-за спазмов, поднимавшихся в моей груди. Бессвязные слова бормотались в темноту. Я развернул голову, чтобы увидеть пляшущий свет, приближающийся в спешке. Оттуда раздавались звуки камней, скрежещущих под ногами, и кто-то кричал пронзительным тревожным голосом:

– Вон туда, вон туда!

Затем свет вспыхнул на меня, и всё, что я мог видеть, это ослепляющее сияние этого луча.

– Помогите мне... пожалуйста, помогите.

Я почувствовал, как сильные руки обхватили меня за плечи и подтянули. Внезапно я увидел лицо Саймона.

– Джо! Боже! О, мой Бог! Мать твою, бл*ть, чтоб тебя. Дерьмо, Ричард, держи его. Поднимай его, поднимай его, мудак бестолковый! Боже, Джо, как? Как? ...

Слишком ошеломлённый, чтобы осознавать, что он говорил. Слова Саймона рушились непристойной бранью, ругательства произносились без всякой причины — бессмысленный поток матерщины из-за мешканья Ричарда, который был на нервах, боялся боли.

– Умираю... больше не выдержу. Слишком много для меня... слишком много... думал, уже всё... пожалуйста, помоги, ради Бога, помоги мне...

– Всё будет хорошо. Я с тобой. У тебя есть я; ты в безопасности...

Затем Саймон подтащил меня вверх, обхватив руками вокруг груди, и поволок. Мои ноги стукались о камни. Тяжело опустившись у входа в палатку, при мягком свечении лампы изнутри, я взглянул вверх и увидел, как Ричард таращится на меня, с широко открытыми от опасения глазами. Я хотел посмеяться над его нервным состоянием, но из глаз продолжали ползти слёзы, и я не мог выговорить ни слова. Затем Саймон втащил меня в палатку и мягко положил спиной на груду тёплых пуховых спальников. Он опустился на колени сбоку, глазея на меня, и я прочитал в его глазах слияние жалости, ужаса и тревожной борьбы. Я улыбнулся ему, а он усмехнулся в ответ, медленно покачивая головой из стороны в сторону.

– Саймон, спасибо, — произнёс я, — ты поступил правильно.

Я увидел, как он быстро отвернулся, отводя взгляд.

– Как бы то ни было, спасибо.
Он молча кивнул.

Палатка была полна тёплого света от лампы. Люди, казалось, парили надо мной. Тени играли на стенах палатки. Необъятная усталость, казалось, вдруг иссушила мои силы. Я неподвижно лежал, чувствуя, как спина продавливается на мягком пуху. Лица всматривались в меня, два лица, постоянно появляющиеся в коротких видениях, сбивавшие меня с толку. Затем Ричард прижал мою руку к пластиковой кружке. Чай! Горячий чай! Но я не мог удержать его.

Саймон забрал у меня кружку, помог сесть, и затем стал поить чаем. Я увидел Ричарда, занятого за горелкой: он помешивал густую молочную кашу, добавляя во время помешивания ложками сахар. Последовал ещё чай, и каша, которую я не мог есть. Я стал смотреть на Саймона, видя на его осунувшемся лице напряжение и потрясение в глазах. В это мгновение ничего не было сказано. Неожиданно я припомнил, когда последний раз видел, как Саймон смотрит на меня подобным образом. Он стоял на вершине ледяной скалы и глядел на меня в тот момент очень долго. То мгновение, когда я понял, что он поверил, что я умру. Затем чары спали, и мы разразились потоком вопросов, все выпалили в одно и то же время, и всё же большинство из них осталось без ответа. В этой долгой молчаливой встрече глаз каждый вопрос становился бесполезным, каждый ответ излишним. Я рассказал ему о трещине и как я полз. Он рассказал мне о кошмарном спуске после того, как он перерезал верёвку, и, как он пришёл к выводу, что я мёртв. Затем он посмотрел на меня, будто не мог в полной мере осознать, что я вернулся. Я улыбнулся и коснулся его руки.

– Спасибо, — сказал я снова, зная, что слова никогда не передадут ему то, что я чувствовал.

Он, казалось, смутился и быстро сменил тему:

– Я сжёг всю твою одежду!

– Что?

– Ну, я думал, что ты не...

 Он разразился смехом, увидев выражение моего лица, и я засмеялся вместе с ним. Мы слишком долго не могли остановиться, и звуки выходили резкие, почти маниакальные.

Проходили часы, а мы не замечали их, палатка наполнялась гулом голосов, выпаливающих наши истории. Смех над поиском денег и тем, что всё моё нижнее бельё теперь было сожжено снаружи палатки. Нескончаемые, заботливо подаваемые чашки чая, и ныне глубокая неизменная дружба. И каждый жест, прикосновение руки, взгляд, близость, которые мы никогда прежде не осмеливались выказывать и которые никогда не выкажем снова. Это напомнило мне те часы, проведённые на стене во время бури, когда на короткое время мы играли роли в своём собственном клишированном третьесортном военном фильме.

Саймон заставил меня съесть кашу, пока Ричард готовил поджаренные бутерброды с яйцом. Оказывается, с каждым глоточком чая я проглатывал различные лекарства. Обезболивающие, Роникол, антибиотики. Я отнекивался от бутербродов, будучи не в состоянии проглотить сухой хлеб.

– Ешь! — строго сказал Саймон. Я кашлял, когда сухой хлеб застревал в горле, но беспомощно брал его в рот. Во рту не было слюны и, несмотря на приказ Саймона, я выплюнул хлеб обратно.

– Ну, хорошо. Давай взглянем на твою ногу.

Саймон неожиданно сделался строгим и действующим. Я стал было протестовать, но он уже начал резать перочинным ножом мои драные верхние брюки. Я видел, как лезвие скользило через тонкую нейлоновую ткань без усилий. Нож был с красной ручкой. Мой нож. В последний раз его использовали на мне три с половиной дня назад. По мне пронёсся приступ страха. Я не хотел больше боли. По крайней мере, не сегодня. Всё, чего я страстно желал, был сон, –  тёплый, в пуховом спальничке – сон. Меня передёрнуло, когда Саймон приподнял мою ногу, чтобы стащить штаны.

– Всё в порядке. Я буду как можно осторожнее.

Я перевёл взгляд с него на Ричарда, который выглядел так, будто его собиралось стошнить. Я улыбнулся ему, но он отвернулся и занялся горелкой. Я одновременно и побаивался увидеть, как выглядит моя нога, и был возбуждён предстоящим зрелищем. Мне хотелось знать, что причиняло мне такие огромные мучения, но я страшился увидеть ногу загнившей и инфицированной. Саймон расстегнул мои гамаши и аккуратно ослабил шнурки и липучки.

– Ричард. Тебе нужно будет подержать его ногу внизу. Когда ты прочно схватишь её, я стащу ботинок.

Ричард поколебался у горелки.

– А ты не можешь разрезать ботинок?

– Могу, но в этом нет необходимости. Давай. Это всего лишь на пару секунд.
Ричард передвинулся в мою сторону и робко взялся за мою ногу ниже колена. Саймон начал стаскивать ботинок, и я закричал.

– Сожми сильнее, ради Бога!

Он потянул снова, а боль, казалось, стала раздуваться от колена. Я крепко зажмурил глаза и заскулил из-за собравшегося огненного потока в своём колене, молясь, чтобы это прекратилось.

– Отлично. Готово.

Боль быстро притихла. Саймон выбросил ботинок из палатки, а Ричард торопливо отпустил мою ногу. Я подумал, что он тоже держал свои глаза закрытыми.

Последовали мои утеплённые брюки, осторожно соскользнувшие с ног. Ричард переместился к задней стенке палатки, а я сидел выжидающе. Когда Саймон стянул мои термокальсоны, мы оба в изумлении уставились на мою ногу.

– Твою ж мать!

– Охереть, она чудовищна!

Нога выглядела раздувшимся обрубком, окрашенной в жёлтый и коричневый цвета, с багрово пурпурными прожилками, бегущими от колена вниз. Заметной разницы между верхней частью ноги и щиколоткой не было. Лишь весьма растянутый комок, на полпути вниз нелепо скручивавшийся вправо, показывал, где находилось колено.

– Боже! Это хуже, чем я думал, — при виде ноги я ощутил слабость и нерешительно потянулся вперёд, чтобы погладить кожу вокруг колена. По крайней мере, не было зловещего воспаления, никаких явных признаков заражения.

– Плохо, — пробурчал Саймон. Он исследовал нижнюю часть моей ступни. — У тебя и пятка тоже сломана.

– Да? О, ладно, — для меня это казалось не очень важным. Ступня, колено, да хоть всё сразу. Какая была разница? Я был внизу. Я мог отдыхать, есть, спать. Всё заживёт.

– Да. Видишь эти фиолетовые прожилки? Это признаки кровотечения. У тебя они вокруг всей пятки, и на щиколотке тоже.

– Иди сюда, Ричард! — сказал я. — Взгляни на это!

Он взглянул поверх моего плеча, а затем поспешно отодвинулся:

– Оххх! Лучше бы я этого не делал.

Я радостно засмеялся, замечая, как быстро меняюсь. Маниакальный истерический смех стал делом прошлого. Саймон с обеспокоенным выражением на лице натянул кальсоны обратно мне на ноги.

– Мы должны вытащить тебя отсюда и быстро. Ослы придут утром. Один из нас может сходить вниз и попросить Спинозу привести мула, а также захватить седло.

– Я пойду, — Ричард вызвался добровольцем. — Сейчас половина пятого. Я пойду после чая. Таким образом, ты сможешь пользоваться моим спальником, а Джо возьмёт твой. Я вернусь к шести...

– Подожди, — перебил я его. — Мне нужны отдых и еда. Я не выдержу сразу же два дня на муле.

– Тебе придётся, — резко сказал Саймон, — не о чем спорить. Пройдёт, по меньшей мере, три дня, прежде чем мы доставим тебя в больницу. В дополнение к ноге ты получил обморожение, и ты истощён. Если ты останешься здесь подольше, начнётся заражение.

– Но...

– Забудь об этом! Мы отправляемся утром. К тому времени, как мы доберёмся до
Лимы, твоя нога будет сломана уже больше недели. Ты не можешь ей рисковать.

Я почувствовал себя чересчур слабым, чтобы спорить, и с мольбой посмотрел на них двоих, надеясь, что они изменят своё мнение. Саймон не обратил на меня внимания и стал засовывать мои ноги в свой спальный мешок. Ричард передал мне чай, ободряюще улыбнулся, а затем вышагнул в ночь.

– Скоро вернусь, — крикнул он из темноты, но я уже проваливался в сон. Казалось, было ещё что-то важное, что нужно было сделать перед тем, как уснуть, но я проигрывал борьбу, и мои глаза закрывались. Затем я вспомнил:

– Саймон...

– Что?

– Ты спас мне жизнь, ты знаешь. Тебе, должно быть, было страшно в ту ночь. Я не виню тебя. У тебя не было выбора. Я понимаю это, и я понимаю, почему ты подумал, что я был мёртв. Ты делал всё, что мог сделать. Спасибо, что спускал меня вниз.

Он ничего не сказал, и, когда я посмотрел на него, лежащего на спине в спальнике Ричарда, на его щеках были слёзы. Я отвернулся, когда он заговорил:

– Честно говоря, я думал, что ты погиб. Я был уверен в этом... не мог представить, как бы тебе удалось выжить...

– Всё нормально. Я знаю...

– Боже! Спускаясь в одиночку... Спускаясь, я не мог вынести этого. Я имею в виду... Что бы я сказал твоим родителям? Что? Мне очень жаль, миссис Симпсон, но мне пришлось перерезать верёвку... Она бы никогда не поняла, никогда не поверила мне...

– Всё в порядке. Не нужно сейчас.

– Лучше бы я остался подольше... просто бы поверил, что ты мог быть всё ещё жив. Это бы избавило тебя от многого.

– Не имеет значения. Сейчас мы здесь. Всё закончилось.

– Да, — произнёс он сдавленным шёпотом, и я почувствовал, как непреодолимый поток горячих слёз заполняет мои глаза. Через что он прошёл, я мог только гадать. Секундой спустя я уснул. Проснулся я от гомона голосов и смеха. Голоса девочек возбуждённо щебетали на испанском рядом с палаткой, и я услышал, как Саймон беседует с Ричардом об ослах. Я медленно открыл глаза на незнакомый свет от стен палаток. Солнце испещряло красную и зелёную ткань, и каждые несколько секунд мимо проходили тени. Казалось, будто снаружи палатки полным ходом идёт базар. Я потрясённо припомнил события предыдущих нескольких часов. Я был в безопасности; это было правдой. Я сонно улыбнулся и упёр руки в шелковистые пуховые стенки спального мешка, нежась от ощущения возвращения домой. «Это было так скверно, — думал я лениво в полусне, — так сильно плохо».

Через час я начал просыпаться: голос звал меня издалека по имени. Я был сбит с толку. Кто зовёт меня? Сон мягко потащил меня обратно к теплоте спальника, но голос продолжал звать: «Давай, Джо, просыпайся».

Я перекатил голову на бок и утомлённо посмотрел на головы, столпившиеся у входа. Саймон стоял там, на коленях, с кружкой дымящегося чая в руке, а за ним, через его плечо с любопытством всматривались две девочки. Я попытался сесть, но не мог двигаться. Огромный груз на моей груди давил вниз, пригвождая к земле. Я немощно взмахнул рукой, силясь перетащить себя в вертикальное положение, но лишь слабо плюхнулся на бок. Руки обхватили мои плечи и подтянули в сидячее положение:

– Выпей это и постарайся поесть. Тебе это нужно.

Я обхватил кружку руками в перчатках и склонился над ней, чувствуя, как пар увлажняет мне лицо. Саймон отошёл, но девочки остались сидеть возле входа на корточках и улыбались мне. Было в них, сидящих на солнце и наблюдающих, как я пью чай, что-то воображаемое. Их расширенные у бёдер крестьянские юбки и покрытые цветами шляпы казались очень странными. Что они здесь делали? Мой разум, казалось, скакал по касательной мгновение за мгновением, так что я не мог в полной мере осознать, что творилось вокруг. Я благополучно оказался здесь. Я осмыслил палатки, и Саймона с Ричардом, но не этих причудливо одетых перуанок. И я решил, что лучшая вещь, которую мне стоило сделать, это проигнорировать их и сосредоточиться на чае. Он ошпарил мне рот с первым же глотком. Перчатки, что защищали мои замёрзшие пальцы, и отсутствие чувствительности в руках заставили меня забыть, насколько горячим был чай. Я открыл рот и быстро подул, пытаясь охладить кончик языка. Девочки захихикали.

Далее, в течение следующего получаса последовал нескончаемый поток еды и питья, наряду с быстрыми обрывками подбадривания и сведений о том, что происходило. Появилась некоторая задержка, потому что Спиноза был несговорчив насчёт оплаты мулов. Я слышал, как голос Саймона с каждой проходящей минутой становится громче и возмущённее. Слышал, как Ричард спокойно переводит Спинозе. Девочки время от времени посматривали на Саймона и хмурились. Затем они неожиданно ушли, и в бодрствовании больше не было необходимости. Я плюхнулся вперёд и погрузился в сон, позволяя сумбурной испано-английской ссоре отойти на задний план.

Рука встряхнула меня, и я снова проснулся. Это был Саймон:

– Тебе придётся выбираться из палатки прямо сейчас. Мы собираемся. Он наконец-то согласился на нашу цену, и, если он опять поменяет мнение, я оторву его сраную башку!

Я попытался перекатиться, чтобы вылезти из палатки, и ужаснулся тому, насколько стал немощен. Наполовину выбравшись из неё, я упал набок, а рука согнулась подо мной, и я не смог подтолкнуть себя снова. Саймон аккуратно поднял меня и оттащил подальше от солнца.

– Саймон, я никогда не управлюсь с мулом. Ты не знаешь, насколько я слаб.

– Всё будет в порядке. Мы поможем тебе.

– Поможете мне! Я с трудом могу не спать, не говоря уже о том, чтобы сидеть. Ради Бога, как вы сможете помочь мне ехать верхом на муле? Мне нужен отдых. Я всерьёз говорю. Мне нужны сон и еда. Я поспал всего три часа, с тех пор как спустился... Я...

– У тебя нет выбора. Ты пойдёшь сегодня, и ничего не поделаешь.

Я попытался возражать, но Саймон не внял ни единому моему доводу. Он ушёл в палатку и вернулся с аптечкой. Ричард передал мне ещё одну кружку чая, а Саймон вручил мне мою часть таблеток. Затем они оставили меня и занялись разборкой лагеря. Я лежал на боку, наблюдая за ними, пока уже больше не мог бороться с ужасающей, навевающей дремоту слабостью. Ухудшение испугало меня до глубины души и заставило с тревогой задаться вопросом, выжег ли я себя полностью. Мне пришло в голову, что теперь я был ближе к смерти, чем когда оставался один. В ту минуту, когда я понял, что помощь находится под рукой, что-то сломалось во мне. То, что сдерживало меня вместе, ушло. Сейчас я не мог подумать о себе, не говоря уже о том, чтобы ползти! Было не за что бороться, не было комбинаций, чтобы следовать по ним, не было Голоса, и это ужаснуло меня. Я подумал, что без всего этого моя жизнь может закончиться. Я постарался бодрствовать, боролся, чтобы стряхнуть с себя сон и держать глаза раскрытыми, но сон победил. Я дремал прерывисто, просыпаясь от болтовни на различных языках и засыпая снова, возвращаясь к повторяющимся мыслям о коме, крахе и сне, из которого нельзя проснуться. Казалось, прошло много времени, прежде чем Саймон пришёл ко мне снова. Я услышал его голос, толкующий с Ричардом, и посмотрел наверх. Он стоял рядом, осматривая меня с беспокойным выражением на лице:

– Привет. С тобой всё в порядке?

– Да. Я в порядке, — я выбросил любую мысль о сопротивлении плану покинуть
лагерь.

– По тебе не скажешь. Мы скоро отправляемся. Может, будет лучше, если ты сядешь и попытаешься чуть-чуть оживиться. Я принесу тебе ещё чая.

Я засмеялся над идеей оживления, но всё-таки мне удалось сесть без посторонней помощи. В конце концов, Спиноза привёл мне своего старого мула, и Саймон помог мне встать на ноги. Тяжело прислонившись к его плечу, я запрыгал в сторону животного, которое терпеливо ждало. Мул выглядел добродушным по природе, спокойным и старым животным, и воодушевил меня. Когда меня должны были посадить в седло, Ричард неожиданно закричал:

– Подожди, Саймон! Мы забыли его деньги.

Затем начался ковыляющий поиск с Ричардом и Саймоном, которые поддерживали меня с обеих сторон. Я направлял их от камня к камню, тщётно пытаясь вспомнить, где я спрятал свои деньги. Спиноза и девочки выглядели озадаченными. Мы радостно засмеялись, когда, наконец, обнаружили заначку и подняли вверх, чтобы они видели. Они вежливо улыбнулись, но, очевидно, не понимали, что было такого важного в драном куске альпинистской стропы.

Седло было одним из тех старомодных с высокой передней лукой вестернских штучек: огромные стремена из резной кожи, богато украшенные серебряной инкрустацией вокруг передней луки. Пенку перегнули через седло в качестве подушки и чтобы моя повреждённая нога болталась в стороне, не касаясь мула. Мы отправились в путь вниз по руслу реки; Саймон и Ричард шли по обе стороны от
меня, внимательно следя за моим состоянием.

Следующие два дня стали сплошным пятном из истощения и боли. Я не мог сжать ноги вместе, чтобы управлять мулом, и, казалось, он идёт на каждое дерево, камень или стену, что мы проходили за двадцатичасовую прогулку до Кахатамбо. Даже, когда Саймон тыкал в мула заострённым снежным якорем, он всё ещё наталкивался на что-нибудь, а я вскрикивал и бессильно ревел, пока боль не гасла. Каким-то образом мне удавалось не падать. Знакомый пейзаж проплывал мимо, расплываясь под болью и изнеможением. В конце каждого дня детские приступы раздражения устремлялись на меня. У меня больше не было сил или безрассудства, чтобы совладать с этой дополнительной мукой. Я хотел, чтобы это закончилось, хотел добраться домой. Саймон по-матерински оберегал меня в тягостные моменты, ходил взад и вперёд по тропе, подстрекая погонщика ослов увеличить темп, увещевая этого человека тянуть моего мула, чтобы поберечь, и ходил рядом со мной, когда сон и слабость угрожали выбросить меня из седла. Саймон забрал у меня мои часы, и останавливал наш марш каждый раз, когда нужно было принимать новое лекарство. Обезболивающие, Роникол, антибиотики и неминуемый чай. Обстановка вокруг накалялась, пока я уносился в сон и выплывал обратно, в то время как мул упорно шёл через высокие перевалы, крутые каменистые долины и буйные пампасы[22], но Саймон оставался рядом со мной, подбадривая слабый запас сил всякий раз, когда я умолял об отдыхе.

Кахатамбо стал местом перебранок и склок, пока Саймон сражался с полицией, чтобы нанять пикап, а затем оба, он и Ричард отбивались от полчища сельских жителей, пытавшихся забраться назад, чтобы бесплатно добраться до Лимы. В последнюю минуту молодой парень подошёл к пикапу. Я лежал, растянувшись на тюфяке, в открытом кузове. Он посмотрел на меня печально, увидев на моей ноге грубую шину. Полицейский с автоматом, переброшенном через грудь, шагнул вперёд и остановил Ричарда, пытавшегося снять с пикапа последнего селянина.

– Сеньор, пожалуйста, вы помогите этому человеку. Его ноги не в порядке. Шесть дней он ждёт. Вы возьмите его в больницу... Да?

Возникла потрясённая тишина, когда мы все повернулись, чтобы рассмотреть пожилого мужчину, развалившегося рядом со мной в кузове пикапа. Он умоляюще посмотрел на меня, а затем, корчась от боли, перекатился на бёдра и смахнул в сторону грубую мешковину, покрывавшую его ноги. Толпа неожиданно погрузилась в мёртвое молчание, и я услышал возле себя резкие вдохи Саймона. Ноги мужчины были раздавлены. Передо мной замелькали две искривлённые ноги, рваные открытые живые раны, пятна крови, а также глубокий зловеще фиолетовый цвет заражения. Резкая сладкая вонь поднималась от одеяла, пока старик осмотрительно натягивал его обратно поверх ног.

– Боже мой, — я почувствовал тошноту.

– Он плох. Да?

– Плох! Он безнадёжен!

– Извините. Мой английский не очень хорош.

– Всё нормально. Мы возьмём его и этого парня, — вмешался я.

– Спасибо, сеньоры. Вы добрые люди.

Водитель оказался пьянчужкой. Он щедро снабжал нас пивом. Пиво, сигареты и обезболивающие оставили в моей памяти туманный фильм о тех трёх днях, когда мы пробирались в Лиму. Поздно в тот же вечер мы приехали в больницу. Старик, как нам сказали, не мог позволить себе хорошую больницу, как эта. Мы сказали, что нет проблем, и заплатили водителю за прокат пикапа, с указанием доставить мужчину в его больницу. Пока Ричард помогал мне выбраться из кузова, Саймон отдал сыну старика наш последний оставшийся запас обезболивающих и антибиотиков. Пикап отступил в удушливо жаркую Лимскую ночь, и со своей инвалидной коляски я увидел, как старик пытается слабо помахать нам в благодарность, прежде чем пикап завернул за угол улицы.

Больница оказалась по нашим меркам пугающе устаревшей, но в ней были чистые белые простыни, музыкальные записи, звучавшие из колонок в палатах, и хорошенькие медсёстры, ни одна из которых не знала ни слова по-английски. Они живо повезли меня вниз по зелёным и белым коридорам, а Саймон спешил рядом со мной, не в состоянии выпустить меня из-под своей опеки. Чудовищность того, через что мы прошли, только-только начала доходить до меня.

Час спустя Саймона и Ричарда бесцеремонно попросили уйти. После рентгена мои вонючие альпинистские шмотки забрали, чтобы постирать, и я сидел, голый, на стуле-весах, пока милая медсестра щупала мой пульс, отмечала вес и брала из руки кровь. Я повернулся, чтобы посмотреть на весы, и пришёл в ужас. Сорок шесть килограммов! Девятнадцать килограммов... Боже, я потерял девятнадцать килограммов! Она весело усмехнулась мне перед тем, как снять меня со стула и аккуратно опустить в глубокую ванную с горячей дезинфицированной водой. Когда медсестра покончила со мной, меня уложили в постель, и я тут же уснул. Час спустя она вернулась, на этот раз с озабоченно выглядящим врачом. Он стал объяснять что-то пугающее и сложное насчёт моей крови, в то время как медсестра прокалывала на моём запястье вену и устанавливала капельницу с глюкозой. Я проснулся в ночи от ужасных кошмарных воспоминаний о трещине, промокший от пота, и в панике стал кричать, пока не явились медсёстры со словами ласки, которых я не мог понять.

Я лежал там в течение двух неописуемых дней без еды, обезболивающих или антибиотиков, пока моя страховка не была подтверждена по телексу, и они соблаговолили меня прооперировать. Рано утром они пришли за мной. Предварительная инъекция в мою руку часом ранее перевела меня в знакомое расслабленное, едва сознающее себя состояние. Два человека в масках, одетые в зелёное, бормотали мне что-то неразборчиво, пока везли меня вниз по, судя по виду, бесконечным, крытым кафелем коридорам. Когда мы приблизились к операционной, страх в моём животе перерос в панику. Я не должен проходить через это! Нужно их остановить. Подожди, пока ты не будешь дома. Ради Господа Бога, не позволяй им делать это.

– Я не хочу операцию.

Я произнёс это спокойно. Я подумал, что сказал это ясно, но они не ответили. Может быть, лекарство повлияло на мою речь? Я повторил предложение. Один из них кивнул мне, но они не остановились. Тогда меня осенило. Они не понимали по-английски. Я попытался сесть, но один толкнул меня обратно, на подушки. Охваченный паникой, я закричал, чтобы они остановились. Каталка прогремела через раскрывающиеся в обе стороны двери операционного зала. Мужчина заговорил со мной по-испански. Его голос звучал мелодично. Он пытался успокоить меня, но вид его, проверяющего шприц, заставил меня отбиваться изо всех сил, чтобы оказаться в полусидячем положении.

– Пожалуйста. Я не...

Сильная рука прижала меня обратно. Другая схватила мою руку, и я почувствовал еле уловимую боль от иглы. Я попытался поднять голову, но почему-то она стала вдвое тяжелее. Повернувшись вбок, я увидел поднос с инструментами. Надо мной зажглись яркие лампы, и комната поплыла у меня перед глазами. Я должен был что-то сказать... должен был остановить их. Темнота окутала лампы, и все звуки медленно заглушались, пока не наступила тишина.


ПОСТСКРИПТУМ


Июнь 1987 года. Долина Хунза, Каракорум Гималаи, Пакистан.

Я наблюдал за двумя маленькими фигурами на унылом склоне над собой: они постепенно сокращались до размеров невидимок. Энди и Джон шли к вершине непокорённого 6000-метрового Туподама (Tupodam). Я снова был один в горах, но на этот раз это было моё решение.

Я отвернулся и стал присматривать за маленькой горелкой, греющей мне вторую чашку кофе. Движение вызвало в колене боль. Я раздражённо выругался и наклонился вперёд, чтобы массажем прогнать её. Артрит. Шрамы от шести операций синевато выделялись на искажённом суставе. Ну, по крайней мере, раны в моём рассудке зажили лучше, чем эти.

Врачи сказали мне, что я заработаю артрит. Они говорили, что весь коленный сустав придётся удалять в ближайшие десять лет. Но тогда они сказали много вещей, и лишь малая часть оказалась правдой. «Вы никогда не сможете снова согнуть колено, мистер Симпсон... Вы будете постоянно прихрамывать. Вы никогда не сможете снова ходить в горы...»

«Хотя они оказались правы насчёт артрита», — подумал я с сожалением, когда выключал горелку и с тревогой поглядывал обратно на склон. Первый острый укол страха за друзей проник в меня. Вернитесь невредимыми. Сделайте хотя бы это, — нашёптывал я молчаливым на данный момент горам. Принимая во внимание прекрасную погоду, они должны быть внизу через три дня. Я знал, это будет долгое ожидание.

Я чувствовал грусть, больше не принимая участия в восхождении. Нога работала так хорошо, а затем началась боль. Я понимал, что спустя всего десять недель после последней операции восходить здесь значило навлечь новую травму, но был рад, что попытался, да и всегда в запасе был следующий год.

Шестью днями ранее мы добрались до седловины под плечом нашей горы и вырыли снежную пещеру. Мы сидели снаружи, молча вглядываясь в протянувшиеся от нас Гималаи. Солнце палило вниз с бескрайнего синего неба, а море снежных вершин резко запечатлевалось в кристально чистом воздухе. Это было то, что я пришёл увидеть. Первоначальные, нетронутые. Стремящиеся в небо, идеально прекрасные. Солнце сверкало бриллиантовым отражением от смёрзшихся снежных кристаллов. Выше маячил Карун Кох (Karun Koh), всего в восьми километрах отсюда. Я представлял, что могу увидеть изгиб земного шара в безграничном горизонте пиков передо мной. Я старался поверить, что вижу Эверест, несмотря на то, что знал, что он находится отсюда более чем в полутора тысячах километров. Названия горных систем перекатывались через мой разум: Гиндукуш, Памир, Тибет и Каракорум. Эверест, повелительница белых снегов, Нандадеви, К2, Нанга Парбат, Канченджанга, — сколько истории в этих названиях. И во всех тех, кто поднимался на них. Неожиданно они сделались для меня настоящими, какими бы никогда не стали, реши я не возвращаться. Где-то, среди этих пиков лежат тела двух моих друзей, в одиночестве, они погребены в снегах на разных горах. Это была тёмная сторона такой красоты, которую в этот миг я мог отгородить от своего сознания.

Я упаковал рюкзак, набросил на плечи и, бросив последний взгляд туда, где они исчезли, развернулся и пошёл обратно в лагерь.


ЭПИЛОГ

Десять лет спустя

В своей книге о другом восхождении в Андах «На стене»[23] (опубликованной в 1997 году) Саймон Йейтс был довольно любезен, признав, что я рассказал его часть истории о Сиула Гранде в «Касаясь пустоты» «точно и верно». Он размышлял над вопросами совести, которые могли остаться через десятилетие или около того после тех событий. Я с таким облегчением услышал, что его совесть чиста, потому что он сделал то, что на его месте сделал бы я, единственный разумный выход для него в конце героической попытки спасти меня. Он писал:

«Некоторые утверждают, что не могло быть никакого решения; что мысль перерезать верёвку и мощный символ доверия и дружбы, который она олицетворяла, не должна была вообще приходить мне на ум. Другие говорят, что это просто было делом выживания, то, что я вынужден был сделать.

Как было дело: долгое время я просто ждал, надеясь, что Джо сможет разгрузить верёвку и облегчить моё положение. К тому времени, как я вспомнил, что на верху рюкзака лежит нож, я был на пределе терпения и не мог удерживать его больше. Я знал, что сделал всё, что было бы разумным ожидать от меня для спасения Джо, а сейчас обе наши жизни находились под угрозой. Я достиг того момента, когда должен был позаботиться о себе. Хотя я и понимал, что мои действия могут привести к его смерти, я принял решение интуитивно за долю секунды. Просто чувствовалось, что так следует поступить, как и в тех многих критических решениях, которые я принимал во время восхождения. Не колеблясь, я достал из рюкзака нож и перерезал верёвку.

Такие мгновения интуиции, кажется, всегда ощущаются одинаково — обезличенно, как будто решение исходит не из моего собственного разума. Только оглядываясь в прошлое, мог я увидеть, что были источники у такого развития событий. Мы совершили много неверных расчётов за несколько дней перед этим. У нас не было достаточно еды и питья, мы продолжали восхождение долгое время после наступления темноты. Поступая так, мы допускали, чтобы наши организмы замерзали, истощались и обезвоживались. Однажды вечером, ожидая снаружи, пока Джо закончит копать пещеру, я так замёрз, что несколько моих пальцев обморозилось. Короче говоря, мы не заботились о себе...»

Сейчас я вижу, что Саймон прав, хотя я не всегда представлял всё подобным образом, как делом пренебрежения. Разбор после восхождения, что ты делал правильно или неправильно, также важен, как натренированность или одарённость. Так что было естественно, что за несколько лет я часто обдумывал, что произошло, и пытался выяснить, где мы поступили неверно и что за жизненно важные ошибки совершили. Поначалу я был убеждён, что мы не сделали ничего ошибочного. Я бы спускался с ледяной скалы тем же способом, которым спускался тогда, лицом к скале, хотя, возможно, немного больше бы заботился о качестве льда. Мы бы также восходили в альпийском стиле, использовали снежные пещеры вместо палаток и несли бы то же самое снаряжение и еду. В конце концов, это Саймон указал мне, где мы совершили роковую ошибку. Это произошло ещё до того, как мы покинули базовый лагерь. Газ.

 Мы не могли позволить себе достаточно газа, чтобы адекватно снабжать организм влагой. Одной маленькой канистры в день на нас двоих было просто недостаточно. Чтобы уменьшить вес, мы урезали всё до минимума. И это не оставило нам никаких вариантов, когда вещи стали идти наперекосяк. Когда Саймон опустил меня рядом с перевалом Санта Роза, и перед тем, как мы предались идее дюльферять по Западной Стене в надвигающуюся бурю и близкую темноту, мы обдумывали выкопать пещеру и пересидеть в ней бурю. Если бы мы поступили так, то стали бы спускаться при ярком солнечном дне. Мы бы увидели ледяную отвесную скалу и обошли бы её, и всё осталось бы под контролем.

 Вместо этого, пока грозовые облака скапливались над седловиной, мы мучительно осознавали, что предыдущей ночью у нас кончились еда и газ. Уже опасно обезвоженные, мы не могли рисковать попасть в ловушку затянувшейся бури без возможности получить воду. Я уже страдал от обезвоживания и ослабляющего воздействия от травматического перелома одной из крупных костей, и, как результат, внутреннего кровотечения. У нас не было выбора. Ради канистры с газом, чтобы растопить лёд и снег и сделать тёплое питьё, нам пришлось продолжить движение. И, таким образом, мы потеряли контроль, а вместе с ним чуть не лишились и жизней.

В своей книге Саймон продолжает анализировать:

«Все мои мучения после совершённого ничего не изменили. Моё решение было правильным; мы оба выжили. В последующие годы я слышал многочисленные жаркие споры об этике моего решения и многих развитий событий в духе “А что, если...”. Я встречал людей, которые понимали мои действия, и других, кто был открыто враждебен. Их подержанные мнения не значат ничего по сравнению с теми словами, которые Джо произнёс мне в палатке той ночью в Перу. С б0льшими альпинистскими навыками и опытом, которыми я обладаю теперь, я не верю, что попал бы в такую ситуацию снова, но, если бы вдруг такое произошло, я знаю, что моё решение осталось бы прежним. Только в одном отношении я чувствую, что поступил небрежно. При сильнейшем стрессе, в моём затруднительном положении и без тщательного исследования я пришёл к выводу, что любая попытка спастись в трещине была невозможна. Поразмыслив, я вижу, что, вероятно, мой осмотр принёс бы больше вреда, чем пользы, но мне просто не приходило в голову подойти к краю и осторожно заглянуть в глубину.

В конечном счёте, все мы должны заботиться о себе, в горах ли, или в повседневной жизни. На мой взгляд, это не разрешение быть эгоистом, ибо, только хорошо заботясь о себе, мы в состоянии помочь другим. Вдали от гор, в запутанности каждодневной жизни, цена пренебрежения этой ответственностью может привести к краху супружеской жизни, ребёнку-хулигану, неудачам в делах или конфискации дома. В горах наказанием за небрежность чаще всего бывает смерть».

«Подержанные мнения», как выразился Саймон, никогда не были чем-то, чему я после того случая уделял много внимания. Мы точно знали, что произошло между нами, и нас это вполне устраивало. Я написал эту книгу в надежде, что рассказывание истории «прямо» сможет в корне пресечь любые суровые или несправедливые нападки на Саймона. Перерезанная верёвка, несомненно, задевала за живое, переступала некое неписаное правило, и людей, казалось, притягивал этот элемент истории — пока я не записал её так честно, как мог.
И всё же, мнения некоторых заблуждающихся кабинетных искателей приключений никогда не обеспокоят никого из нас надолго. Восстановление после травм и возвращение в горы были моими приоритетами, а не смутными предположениями других, что нам следует, а чего не следует делать. Девяносто процентов несчастных случаев происходит по вине человека. Мы подвержены ошибкам, и несчастные случаи будут происходить. Я считаю, что вся хитрость заключается в том, чтобы предвидеть все возможные последствия того, что вы намечаете сделать, так что, если что-то пойдёт не так, вы будете в состоянии лучше контролировать ситуацию.

Я могу лишь добавить, что, какими бы болезненными наши переживания ни были, — как могут подумать читатели — для меня эта книга ещё не дотягивает, чтобы в полной мере выразить, насколько страшными были некоторые из тех, проведённых в одиночестве, дней. Я просто не мог найти слов, чтобы выразить абсолютное и безысходное отчаяние пережитого нами.

Джо Симпсон, Август 1997г.


Благодарность


При написании этой книги я чувствовал, что иду на рискованный шаг, и всё обращается против меня. Без поддержки и подбадривания друзей и родственников я никогда бы не начал, не говоря уже о том, чтобы закончить. Не считая того многого, чему я и так обязан Саймону, я должен сначала выразить признательность за то, что он честно рассказал мне, сколько всего ему пришлось пережить, и за то, что он доверился и позволил мне написать эти чувствительные эмоции своими собственными словами. Затем Джиму Перрину за заблаговременный совет и Джеффу Бёртлу за поддержку в публикации моих статей в Хай мэгэзин (High magazine), я их особо ценю. Тони Колвелл, мой редактор в Кейпе (at Cape), дал мне неоценимые помощь и совет, и без его убеждённости, что эта история достойна книги, всё бы сошло на нет. Я также признателен Джону Стивенсону за подталкивание меня к действию. Также спасибо Тому Ричардсону за рисунки, Йену Смиту, помогавшему мне с фотографиями, и Бернарду Ньюману из Маунтэйн мэгэзин (Mountain magazine) за спасение большинства моих слайдов, с которыми плохо обошлись другие газеты и журналы. Без щедрой финансовой поддержки Портчестерской группы страховых услуг (Porchester Group Insurance Services) и отдельно Гэри Дивза, Саймон и я не смогли бы поехать в Перу вообще. Наконец, и это самое важное, я хочу поблагодарить моих родителей за поощрение меня в написании книги, помощь в возвращении моего разума и тела к нормальному состоянию и терпеливое принятие моего решения продолжать заниматься альпинизмом.

Примечания.

[1] - По форме начала движения лавины выделяются: лавины из снежных досок, мокрые лавины и сухие лавины
[2] - 80 миль=128,7 км
[3] - Скорей всего (вернее, почти 100%-но), Саймон и Джо используют забивные ледобуры
[4] - Гора в массиве Монблан во французских Альпах и самая низкая из 4000-метровых пиков в Альпах
[5] - Маршрут назван по имени итальянского альпиниста Вальтера Бонатти, совершившего соло восхождение на Пти-Дрю в 1955 году. После землетрясения в августе 1997 года маршрут перестал существовать.
[6] - 1500 футов =457 метров; 2000 футов=609 метров
[7] - с собой у Джо один ледоруб и один айсбайль (также в этом значении используется термин «молоток»). Для простоты, когда оба инструмента используются вместе, автор выбирает термин «ледорубы».
[8] - стакан – страховочное устройство
[9] - 3 фута = 91 сантиметр
[10] - литания (в христианстве)-молитва, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний
[11] - Bomb alley – (воен., проф. термин) место, подвергающееся частым бомбардировкам
[12] - 90 или 120 см.
[13] - Harome – маленькая деревня и община в Райдейлском районе графства Норт-Йоркшир на севере Англии.
[14] - У. Шекспир «Мера за меру». Акт III, сцена 1 (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)
[15] - Там же
[16] - Лоуренс Оливье (1907-1989) – британский актёр театра и кино.
[17] - У. Шекспир «Мера за меру». Акт III, сцена 1 (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)
[18] - англ. «Brown girl in the ring» – традиционная детская песня в Вест-Индии. Изначально изображала игру с одноимённым названием, где дети становились в круг и показывали разные движения. Международную известность песня получила в исполнении группы Boney M в 1978 году
[19] - Кахатамбо – город в Перу. Административный центр провинции Кахатамбо региона Лима
[20] - (исп.) Ступайте
[21] - азартная карточная игра, происшедшая от мексиканской игры кункен и популярная в США с 40-х годов XX века
[22] - равнинные травянистые степи Южной Америки
[23] - «Against the Wall»