Глава 12. С волками жить - по-волчьи выть

После истории с рюкзаком её оставили в покое. Арина знала, что это ненадолго. Мальчишки — даже те, кто не принимал участия в «футболе» — смотрели словно сквозь неё, не разговаривали, не просили тетрадку, чтобы списать упражнение по русскому или задачу по алгебре. Девочки, собиравшиеся на переменках группками, переходили на шёпот, когда к ним подходила Арина — в неизменно тёмном платье, закрывающем колени, с неизменными косами.
— Девчонки, атас! Зяблова идёт!
— Подслушивать будет, потом бабушку к завучу поведёт докладывать, кто про неё чего сказал. Ну? Чего встала-то? Иди куда шла.

Последнее относилось к Арине, она вздрагивала и торопливо проходила мимо. Если бы её спросили: «Какое твоё заветное желание?» — Арина бы ответила не колеблясь: гулять на переменах по школьному коридору рука об руку с одноклассницей, всё равно с какой,  разговаривать — всё равно о чём, и смеяться — всё равно чему. Но к ней, подпирающей стену и зубрящей заданный на дом параграф учебника, который никак не желал запоминаться, — к ней никто не подходил, никто не предлагал: «Пойдём походим?»

О, как ей вспоминалось — то горькое одиночество! И ненавистные учебники, и смех одноклассников, когда её вызывали к доске. С её хроническим гайморитом Арина не могла начать говорить, носовые пазухи были забиты, и говорить не получалось. Обречённо ожидая насмешек, она доставала из кармана платок и долго в него сморкалась. Отсморкавшись, выходила к доске. Класс дружно помирал со смеху. Учительница злилась, считая, что Арина делает это нарочно, с целью сорвать урок.

Условия Арина приняла. В классе ни с кем не разговаривала, на уроках не поднимала руку и отвечала только когда её вызывали к доске. Зачем-то она пошла на новогодний огонёк, который организовала Валентина Филипповна в своём седьмом «А». Мальчишки пришли явно нетрезвые, а девчонки были все в мини-юбках.
Арина в длинном платье вишнёвого цвета, которое ей удивительно шло, оказалась белой вороной. То есть, вишнёвой.
Платье было облегающим, Арину откровенно разглядывали, но танцевать не приглашали. Хотелось забиться в угол, чтобы никто не смотрел, сидеть там и мечтать — о том, что никогда не сбудется.

Закончатся ли когда-нибудь её душевные муки? В своей комнате она стояла на коленях перед иконой, замаливая грех и не в силах простить обиды, которую ей нанесли ни за что. Принять как данность — да. Простить — нет.

Вера Илларионовна её за это ругала.
— Сейчас же встань! Что ты как бабка старая на коленках ползаешь? Зла ты никому не делала… Не делала ведь? — Арина мотала головой. — Значит, и молиться не о чем, — заключала Вера. — А чужие грехи пускай хозяева сами отмаливают. Ты уроки все сделала? Пошла бы погуляла с подружками…
— Сделала. Я гулять не хочу. Я лучше вышивать буду.
— Тоже дело! А то помогла бы мне пельмени лепить, вдвоём-то мы быстро управимся.

Арина со вздохом поднималась с колен и шла лепить пельмени. Подруг у неё не было (предательство Зины послужило уроком), были одноклассницы, с которыми она возвращалась из школы и с облегчением прощалась, дойдя до своего дома.

Арина не могла понять, за что не любила одноклассников, а не тех четверых подонков, избравших её мишенью для своих издевательств. За то, что молчали и делали вид, что их это не касается? Ведь если Пашкина компания оставит в покое Арину, то примется за кого-то из них.
Поражало это подчёркнутое неприятие чужого страдания, равнодушие к подлости, которую сотворили не с ними, с другими... А как же Новый Завет?! Как же — возлюби ближнего своего как самого себя?!

Арина долго не могла принять этот мир, который оказался совсем не таким, каким виделся в приюте. В том, сочинённом Ариной «миру» было тепло и солнечно, «миряне» любили друг друга как братья и сёстры, а если не любили, то хотя бы не ненавидели. Реальность больно ударила по сформировавшимся в сознании устоям и правилам.
Люди негодовали и завидовали, кляузничали и сплетничали, а соседи Вечесловых по этажу даже подрались. Мужчины сосредоточенно тузили друг дружку, сцепившись как боксёры в клинче и глухо выкрикивая ругательства. Их жёны стояли каждая у своей двери и не вмешивались — потому что бесполезно, поняла Арина, наблюдавшая драку в дверной «глазок».
Силы противоборствующих сторон были примерно равны, драчуны запыхались, и тут вдруг один из дерущихся схватил стоящую у соседней двери детскую прогулочную коляску и размахнувшись, швырнул на лестницу. Коляска с грохотом скатилась вниз.

«А теперь иди и подними» — спокойно сказал Олег Петрович, второй участник потасовки. Арина его знала, он всегда радостно здоровался с дедушкой Ваней, хлопая его по плечу и белозубо улыбаясь: «Буди здрав, Иван Антоныч! Как жизнь? Как супруга? Внучка как? Двойки из школы не носит?» (соседям Вечесловы сказали, что Арина их внучатная племянница из Москвы, её родители погибли, а девочка теперь будет жить у них).
В голосе Олега было что-то такое, отчего сосед понуро опустил голову и пошёл вниз, за коляской.

— Бабушка Вера, почему Бог их не любит? Почему он их сделал такими? За что?
— Бог любит всех одинаково, каждому отдаёт равную частицу своей души. Отсюда и слово — «равнодушие». Всем поровну, чтобы никого не обидеть и не обделить. А уж как они этой частицей распорядятся, не нам с тобой думать. Наше дело сторона.
— Как это сторона? — удивилась Арина.
— Поучаствовать хочешь? Ну иди тогда, разнимай. Не пойдёшь? Вот то-то и оно…
                ***
В свой последний год в приюте Арина мечтала заболеть и умереть, на прогулку выходила в незастёгнутой куртке и спущенном на плечи платке — но не болела, как ни старалась. На насморк сёстры-воспитательницы не обращали внимания, и он сменился хроническим гайморитом, избавиться от которого не получалось.
Вера Илларионовна лечила приёмную внучку соком цикламена, смесью мёда, соды и подсолнечного масла, сажала над кастрюлей с горячей картошкой, сваренной в мундирах и только что снятой с огня, и заставляла дышать картофельным горячим паром. Пар был огнедышащим, обжигал лицо.

— Ай! Не могу, горячо!
— Терпи. Дыши. А то к хирургу идти придётся, прокол гайморовых пазух делать. Ты сразу-то не открывай кастрюлю, крышку чуть приоткрой и дыши. Обвыкнешься, тогда побольше откроешь.
Бабушка Вера накрывала Арину тяжёлым одеялом, а сверху набрасывала покрывало с кровати. В горячей темноте полагалось сидеть с открытым ртом и дышать, пока не остынет пар. Арина терпела. Молчала. Дышала…

Ещё бабушка следила, чтобы Арина тепло одевалась. Осенью и весной она ходила в школу в хлопчатобумажных колготках, а зимой в рейтузах (а девчонки — в тоненьких «паутинках» с лайкрой), и с обвязанным шерстяным платком горлом (а девчонки — в кружевных воротничках на тонких шейках). Аринину шею — длинную, красивую — никто не видел. От уроков физкультуры она была освобождена по причине того же гайморита: в тёплом спортивном костюме девочка нещадно потела, а от бега задыхалась, поскольку дышать с заложенным носом было проблематично. Ходячее недоразумение, сказал про неё физкультурник. Кличка прилепилась.

Дома «недоразумение» каждый день занималось гимнастикой: сидело в провисном (минусовом) шпагате на опорах, делало бланш (сальто вперёд прямым телом) и рондат (сальто назад) — к ужасу Вечесловых, которые пугались и ахали, и Арине нравилось их «пугать».
В школе «недоразумение» шутя справлялось с физикой и алгеброй и решало задачи, которых не мог решить никто из класса, только Арина. С Зининой парты она пересела на последнюю, никем не занятую, и два года сидела одна. А в девятом классе к ним пришла новенькая, и её посадили к Арине.
                ***
Черноглазая, с милыми ямочками на щеках, Милана Риваненко была красивой, как Оксана из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и стала всеобщей любимицей.
— Милан, у тебя рюкзак такой тяжёлый… Как гиря. Следующий урок — биология, третий этаж, ты ж не дотащишь, у тебя руки тонкие… Давай донесу! — предлагал Пашка Родин, отъявленный грубиян. Милана милостиво соглашалась, и счастливый Пашка пёр по лестнице на третий этаж её рюкзак — на одном плече свой, на другом Миланин.

«Пашка грузчиком заделался. Вьючным верблюдом» — шутили одноклассники. Им тоже хотелось, чтобы Милана им улыбалась, соглашалась, благодарила. Пашку она поцеловала в щёку, и он клятвенно пообещал не умываться до летних каникул. Над Пашкой ржали, но шутливый поцелуй никому не хотелось принимать за шутку: седьмой класс это вам не пятый.

Не отставали в изъявлении любви и девчонки, награждали ласковыми прозвищами и наперебой давали советы:
— Милочка! Ривочка! Риваненочка! Ты такая милая, красивая такая! А в подруги себе выбрала эту Зяблову. Пересядь от неё, попроси Валентишу, она разрешит.

Но Милана пересаживаться не хотела и продолжала сидеть с Ариной, к недоумению девчонок. Арина помогала ей с алгеброй, а в девятом классе с геометрией, в которой Милана «плавала». А Милана помогала Арине с информатикой, терпеливо объясняя и показывая, и в отличие от учительницы, никогда не сердилась, если Арина не понимала. Из школы они шли в разные стороны, а по воскресеньям приходили друг к дружке в гости, гуляли по Набережному саду и ездили в парк «Юность».
А однажды, не спрашивая разрешения, поехали одни на остров Кличен, и бродили до вечера, собирая ягоды и наслаждаясь обретённой свободой. А после выбрали скамейку в уединённом месте, где их никто не мог услышать, и пели украинские песни. Арина — приглушённым сопрано, слегка фальшивя, Милана — бархатным контральто с мягким украинским «г»:
«Нэсэ Галя воду, коромысло гнеться,
За нею Ива-анко як барвинок въеться.
«Галю ж, моя Галю, дай воды напыться,
Ты така хоро-оша, дай хоч подывыться!»

С Миланой Арина забывала обо всём и веселилась, и даже показала начатое вышивание — икону Казанской Божией матери. Милана ахала и говорила, что глаза у богоматери как настоящие. Арина вспомнила историю с орлом-ягнятником, которая тогда казалась трагедией, а сейчас казалась смешной.

Вечесловы радовались, глядя, как улыбается их неулыбчивая внучка. И привечали Милану, закармливая пирожками и рассыпчатым сдобным печеньем, которое Вера Илларионовна пекла по выходным.
Но однажды Милана не пришла. И больше у Вечесловых не появлялась. На все вопросы Арина скучно отвечала, что — да, не пришла. Добиться от неё большего было невозможно. Вечесловы так и не узнали о разговоре между подружками и о том, что было после.
                ***
В последнее воскресенье апреля они с Миланой никуда не пошли. Сидели, склонившись над учебником геометрии: в девятом классе экзамен по математике был обязательным, и Арина взялась за подружку всерьёз. Геометрию заедали бабушкиными пирожками.
— Откуда ты всё знаешь? Как у тебя получается так быстро думать? — восхищалась Милана. — Ты, наверное, гений. Будущий учёный!

— Я не гений, — смеялась Арина. — И учёным я не буду, я не люблю историю и литературу, а математику не люблю. А знаю, потому что со мной дедушка занимался, перед школой, всё лето, иначе бы я в седьмом классе на второй год осталась, я ж ничего не знала. Я в православной гимназии училась, с гуманитарным профилем. А дедушка у меня профессор, он в Москве преподавал, в Военном университете Министерства обороны! И сейчас лекции читает, его в Санкт-Петербург пригласили, в академию связи, — похвасталась Арина, попутно подумав, что хвастаться грех, но ведь она не себя хвалит, а дедушку.

Аринины откровения были остановлены Верой Илларионовной:
— Хватит вам над учебниками спины гнуть, полдня просидели! На улицу ступайте, воздухом дышать.
                ***
Урок близился к концу. Валентина Филипповна продиктовала классу домашнее задание. И предупредила:
— Задача сложная, для одиннадцатого класса. Она на смекалку, решение простое, но вы этого ещё не проходили. Оценки ставить не буду, поэтому не огорчайтесь, если не получится. А тому, кто решит, поставлю «отлично» в дневнике и в четверти.

С «простым» решением никто однако не справился. Когда Валентина Филипповна, по-школьному Валентиша, спросила, кто решил задачу, вверх поднялась только одна рука — Аринина. Она вышла к доске и объяснила решение. Валентиша цвела от радости: девочка просто чудо, надо её на математическую олимпиаду послать.

И тут кто-то крикнул:
— А она не сама, у неё дед профессор, он за неё и решил!
— Ага, мы все дураки, она одна умная…
— Папа у Васи силён в математике, учится папа за Васю весь год. Где это видано, где это слыхано: папа решает, а Вася сдаёт! — затянул Пашка Родин дурашливым голосом. Куплет допели всем классом.

В классе поднялся невообразимый гвалт, который Валентина Филипповна не пыталась остановить. Смотрела обвиняющими глазами на Арину, словно спрашивала: «Как ты могла меня обмануть?»
— Дедушка со мной занимался в седьмом классе, я не знала ничего, совсем. А с восьмого я домашку делаю сама, одна. И задачу решила сама, — объяснила Арина.

И встретила неверящий взгляд.

Доказывать свою правоту не имело смысла, поняла Арина. Ещё она поняла, что подруги у неё больше нет.

— Я могла бы поставить тебе «отлично», — обрела наконец дар речи Валентиша. — Одной из всего класса. Но ты ведь не сама… признайся честно. Тебе хотелось быть умнее всего класса, взять реванш. Это понятно. Но так нельзя, Арина! Даже если ты и правда решила задачку сама, оценку я не поставлю. Ребята обидятся, и вообще… Ты хоть понимаешь, что так поступать некрасиво? Непорядочно.
— Понимаю, — сказала Арина.
— Я ведь на городскую Олимпиаду по математике тебя хотела послать. А теперь не знаю, одну посылать или вдвоём с дедушкой, — добивала её Валентиша.

Арина с удивлением поняла, что до сих пор сжимает в пальцах мел, и положила его в лоток. Вытерла доску начисто, забрала с учительского стола тетрадку с решением и молча села на своё место. А могла бы сказать, что Иван Антонович неделю назад уехал в Санкт-Петербург, читать лекции в Военной академии связи имени маршала Будённого, и домой приедет только в мае.

К доске Валентиша её больше не вызывала. Вызывала других. Когда они маялись и несли околесицу, просила класс подсказать. Но Арина никогда не поднимала руку. И глаз тоже не понимала.

Валентише она не простила. Из трёх способов укрепить свой авторитет  (про способы Арина знала из лекций Константина Вайсеро и Ирины Джерелиевской о социально-психологической адаптации в коллективе и о культуре деловой коммуникации, дедушка дал ей почитать) — из трёх способов Валентина Филипповна выбрала самый гнусный: повышение своего рейтинга за счёт понижения рейтинга других.

И Милане долго не могла простить: рассказала кому-то из девочек про Арининого дедушку, а та рассказала другим. Скажи курице, а она всей улице. На экзамене Арина не выдержала её умоляющего взгляда, решила задачку и подсунула ей под локоть листок с ответом, памятуя слова священномученика Киприана Карфагенского: «Кто не будет милосерд сам, тот не может заслужить милосердия Божия».

С Миланой она разговаривала только на «официальные» темы и никогда — о личном. В гости не приглашала, от предложений поехать в парк вежливо отказывалась. От одноклассников отгородилась стеной равнодушия: не принимала участия в школьной самодеятельности, на классных собраниях не открывала рта, не приходила на школьные вечера и праздничные «огоньки».

Не хочет — и не надо. Её оставили в покое, и только Пашка Родин сотоварищи (в лице Олега Неделина, Сашки Зоз и Игоря Бадехина) донимали Арину как могли. "Увели" с её парты подаренный Вечесловым кохиноровский карандаш в металлическом корпусе, со вставным грифелем и миниатюрной точилкой-хвостиком. Приставали с дурацкими разговорами. Высмеивали за её манеру одеваться. Придумали унизительную кличку Зяба.
— Зябунь, ты задачку то решила? Дедушка твой решил? Дай списать, не жмись.

Арина на кличку не отзывалась, но уши у неё вспыхивали, а щёки розовели от гнева.
А однажды из школьной раздевалки пропало её пальто. Мешок со сменной обувью тоже исчез, но главное найти пальто, без него зимой до дома не дойти, а идти не близко: Аринин дом на одном конце улицы, а школа на другом.
Пальто с оторванной петелькой валялось на полу, через три ряда вешалок. На рукаве темнел опечаток грязной подошвы. Мешок с обувью нашёлся в соседней раздевалке для начальных классов, когда Арина совсем отчаялась и ей на помощь пришла старенькая уборщица Анна Ипполитовна, которую в школе все от мала до велика звали бабой Анечкой (малыши сокращали имя до Бабанечки).

Домой она пришла без сил, а Вечесловым сказала, что был классный час.
— Что же это за час такой, до вечера до самого… — ворчала Вера Илларионовна, снимая с внучки пальто и пристраивая его на вешалку. Пристроить не получалось: пальто всё время падало.
— Бог мой, петелька-то с мясом выдрана… Где ж ты умудрилась–то… Не хватай! Сама пришью. А ты иди мой руки и садись за стол.
— Ба! За какой за стол? У меня хореография через час, мне ехать надо… Перед занятиями есть нельзя. — Арина схватила «танцевальную» сумку, торопясь и не попадая в рукава напялила пальто с оторванной вешалкой и убежала, не слушая  Вериных протестов.

А вечером уплетала за обе щеки наваристые щи, с вожделением поглядывая на сковороду с котлетами, и радовалась, что бабушка Вера ни о чём её не спрашивает. Обманывать грех, а она её обманула. Если бы сказала правду, бабушка пошла бы в школу разбираться, а этого Арина допустить не могла: разбираться потом будут с ней, всей Пашкиной компанией, и никто не заступится, всем всё равно.

Оказалось — не всем. Анна Ипполитовна видела, как шныряла по раздевалкам Пашкина компания, и запомнила троих. Ещё она видела, как плакала Арина, сидя на полу и оттирая от грязи пальто, как искала  мешок с сапожками, горестно причитая и сморкаясь.
И рассказала обо всём директору школы.

— Анна Ипполитовна! Что вы такое говорите? Наша школа образцовая, лучшая в городе, награды от Департамента каждый год вручают… У нас такого не могло быть, просто не могло! Вы хоть лица их запомнили? — упавшим голосом спросила директриса.
— Как не запомнить. Один патлатый, чёрный как головешка. Другой рыжий, под машинку стриженый. Третий вёрткий такой, шепелявый, ростиком невелик. Уж они смеялись, уж они радовались… А девчонка-то плакала. Мешок с сапожками мы с ней вдвоём искали, еле нашли, в соседней раздевальне. Она уж в тапочках домой собралась идти, по слякоти, по грязи… Нешто можно так шутить? Совести нет у мальчишек!
Фамилии «не имеющих совести» директриса знала наизусть.

После разбора полётов, на который Родина не пригласили, поскольку с места преступления он ушёл раньше других, и уборщица о нём не вспомнила, – после выволочки и предупреждения о возможном отчислении из школы четвёрка разбиралась уже друг с другом. Кто-то ж рассказал! Кто-то же их предал! Ясное дело, не Зяблова, она бы не посмела.
Друзья рассорились в тот день насмерть и разошлись врагами.

В классе обратили внимание на притихшую четвёрку, что обозлило их ещё больше. Сашка Зоз на перемене подошёл к Арине, сказал миролюбиво:
— Зяблова, мы же пошутили просто. Мешок твой нашёлся ведь, не пропал. А пальто само упало, мы не видели даже. Кому оно нужно, твоё пальто? Ты это… не обижайся. Только скажи честно, ты; директрисе настучала? Мы тебе ничего не сделаем, чесслово, вот чтоб я помер, если вру! — поклялся Сашка. — Не веришь? Ну, хочешь, перекрещусь?
И встретил удивлённый взгляд.

— Не она это, Неделя. У неё глазищи такие были… вылупленные. Точняк, не она, — втолковывал он приятелю.
 — Ну а кто тогда? — удивился Неделин. И схватив Сашку за рукав, жарко зашептал в ухо: — Может, Рода? Точно он! Зябин мешок мы втроём прятали, а Пашка куда-то слинял. И когда нас в учительской чихвостили и родителей в школу вызывали, Рода не признался, что с нами был. Друг называется… Друзья так не поступают.

От четвёрки хулиганов, к радости всего учительского состава, отделилось трое «неблагонадёжных», и Родин остался в одиночестве.

За разговоры с Миланой во время урока (Арина с ней помирилась, потому что Милана попросила прощения и потому что старец Фаддей Витовицкий говорил: «Пока мы носим в себе обиду — мы не находим покоя, а когда прощаем, то наступает мир») Валентина Филипповна пересадила обеих на «лобное место» — первую парту перед учительским столом. «Лобники», не веря своему счастью, отправились на последнюю.

Сидеть лицом к лицу с учительницей было неприятно, Арина не знала куда девать глаза. В довершение ко всему, на парте позади неё сидел Пашка Родин. И не удержался, привязал Аринины косы к спинке её стула, отомстив таким образом за потерю друзей.
Прозвенел звонок. Арина встала, таща за собой стул. Охнув, опустилась обратно и схватилась за косы. Класс радостно заржал. Милана отвязывала Аринины косы, распутывая тугие узлы. Арина шипела сквозь зубы, когда было больно, и вспоминала слова преподобного Григория Нисского: «Всякое действие, простирающееся от Божества на тварь, от Отца исходит, через Сына простирается, а совершается Духом Святым». Хорош же этот святой дух, если он заодно с Пашкой… А Родин тварь и есть. Тварь!

ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2021/01/16/130