Тюремные рассказы 12

Холодные зори

Никто, видимо, не знает, как хороши холодные зори, когда дышится свободно, как это знает человек, который после зоны снова оказался в родных краях. Опьяняющий воздух ранней осени, в которой очарование еще не угасло, конечно, будоражит воображение. Хочется какой-то романтики. Но останавливает горький опыт, и сиделый человек старается свое поведение соблюдать, чтобы, не дай бог, не влипнуть в непонятку.

А непонятка – она ведь всегда рядом. Это и молодежь, которую спьяну тянет на подвиги. И конечно, пристальное внимание местных ментов всегда настораживает. Мол, знай свое место. Поэтому вел себя в кинотеатре Андрюха тихо-тихо. Сидел, почти вжавшись в кресло, и замечал с удивлением, что вокруг молодежь, будто из другого города. А вернее, будто он сам в другом городе – не в родном.

Вышел Андрюха просто развеяться. И хотелось ему с кем-то познакомиться. Почувствовать на себе взгляд женщины, улыбку ее увидеть, услышать смех. Ведь то, что для человека вольного обычно, для того, кто только вчера вышел на волю, весьма удивительно и трогательно.

Андрей был аккуратно подстрижен и одет чисто, хотя, видимо, и не по последнему крику моды здешней. Но даже не это его останавливало, а останавливало нечто иное – робость. Ведь отвык он за четыре года колонии от всего этого вольного блаженства.

На экране текла жизнь. И как не может зритель войти в действие картины, так и Андрей не мог почувствовать себя раскованно в кинозале. Сидел тихо-тихо весь сеанс, а когда закончился этот фильм про любовь, то вышел он на улицу и пошел к своему дому.

Оказалось, не так и много надо для вчерашнего зэка, чтобы почувствовать зов жизни. Вот этот воздух… прохладный с ветерком… вот эта улица тенистая и уже полусонная. Шагал Андрей, будто торопился куда-то, хотя и понимал, что спешить-то не надо. А надо наслаждаться этой жизнью.

Трава-мурава

За это лето русло реки заметно изменилось. Берега, заросшие диким кустарником, оставались, впрочем, по-прежнему тенистыми. Только сама река обмелела. В этих местах он не был несколько лет. Но в этом городке, на берегу русской речушки, прошло его детство. Найдя укромное место возле самой воды, он быстро разделся, вошел в студеную воду. Удивительно, но, несмотря на жаркое лето, вода напоминала воду родниковую. Течение на мелководье было очень быстрым. Ноги приятно холодило. То и дело всплескивала рыбка, радуясь солнцу. Жар быстро отошел – дорожный жар. Накупавшись вдоволь, он, радостный, вышел на берег. Лег на зеленую, даже неестественно зеленую, траву. Ни единого камушка! Трава была прогретая, мягкая, душистая. Так пахла трава здесь, когда он был мальчишкой. Как-то незаметно он задремал, заботы отходили прочь. Трава-мурава убаюкивала, заставляла наслаждаться жизнью, как в детстве. Будут ли еще такие счастливые минуты? Он лежал на спине и улыбался. И улыбку эту видел только одинокий ястреб, паривший над заливными лугами, выискивая добычу возле реки. Река собирала всю природную живность возле себя. Здесь была жизнь. Здесь природа еще чувствовала себя победительницей. Так и лежал он, наслаждаясь жизнью. Но уже тянуло от покоя к каким-то делам, не таким уж и важным, как казалось на первый взгляд. Все-таки отвыкает человек от беспечного покоя.


Картошка

Заспанный гаишник, вышедший из помещения поста, лениво поглядел на проскочившие по дороге две темно-синие бээмвэшки, как будто сошедшие с обложки журнала про автомобили.

В одной из них мурлыкала какая-то приблатненная мелодия. Рядом с водителем сидел коротко стриженный худой мужчина в джинсовом костюме. Лихорадочно жевал жвачку. Наконец аккуратно вытащил ее изо рта и, обернувшись назад, негромко спросил:

– Что на ночь глядя-то вызвали, отец?

– Не знаю, не знаю, – тоже негромко, ответил седой старик. Поправил на носу вызолоченную оправу очков. – Ты лучше слушай музычку, Борис.

Он явно не хотел продолжения беседы. И закрыл глаза. Но если удалось уйти от тьмы внутри машины, то тьма, окружавшая его мысли, только сгущалась. Ощущение тревоги, такое привычное в последнее время, накатило, как морская волна на пустынный берег. Неумолимая волна. Вопрос сына только подстегнул воображение...

Трасса шла и шла среди равнинных пространств. Но вот вдали замельтешили редкие огоньки. Они точно звали к себе своим молчаливым светом.

– Сергей, ты бы скорость сбавил. Не на пожар, – тихо пробормотал старик.

Но водитель услышал и согласно сказал:

– Эти селяне к вечеру уже того. Гляди, и на дорогу побредут...

Но не найдя поддержки, как ему казалось, остроумному замечанию, умолк. И молчал, будто воды в рот набрал.

...Передняя машина, в которой сидел старик, едва не сбила выходившего к дороге мужчину. Он был уже на обочине, когда завизжали тормоза...

Незнакомец не выглядел испуганным. Не слушая ругань, стоял себе и стоял, будто ни в чем не бывало. На прежнем месте.

Старик тоже вышел из машины и, подслеповато щурясь, вдруг громко сказал:

– Никита, бродяга!

Подошел к мужчине, сутулившемуся будто от какой-то своей невидимой ноши. Они поздоровались.

– Что же ты тут по ночам-то бродишь, братан? – спросил дружелюбно старик.

– Да собачка убежала. Ищу, – виновато улыбнулся вышедший к дороге оборванец.

– Собачку, – умилился почти искренне старик. – И что, нашел?

Они молча рассматривали друг друга на глазах изумленной молодежи.

Отошли в сторонку. О чем-то говорили.

– Ну и нашел ты тут покой, Никита? – пытливо спрашивал старик.

– Я тут волю нашел. Красота... – негромко говорил Никита.

Старик его слушал.

– Я часто вспоминаю наши споры на зоне, – сказал вдруг жестко старик. – Умный ведь ты! Почему же в этой глуши...

– Не умнее, видимо, других, – мягко пытался отговориться Никита.

– Может, к нам? Приоденем, то-се, – вдруг радостно позвал старик.

– Да не привык я подчиняться,– стал оправдываться Никита – Одному-то веселее...

Осталась позади деревня. Остался позади и одинокий человек у обочины, проводивший взглядом исчезающие, точно мираж, машины.

О чем он думал в эти минуты? Жалел ли, что отказался от неожиданного заманчивого предложения? Невозможно было понять в надвигающихся душных сумерках. Скрывали они лицо человека с упрямо сжатыми губами.

– Кто это был, отец? – не выдержав, поинтересовался сын.

– Да Никита, – неожиданно дружелюбно откликнулся старик. – Были мы в одном отряде, на строгом режиме. Философ! А вот я так и не спросил, счастлив ли он?

Замолчали. Только гул мотора, как назойливое жужжание пчелы пел и пел свою песню, тоскливую и долгую.

– А знаешь, Борис, говорил Никита, что все надо делать с душой! Может, поэтому у него такая жареная картошка всегда классная получалась! – сказал отец, глядя на сына.

Тот его то ли не расслышал, то ли были заняты чем-то другим его мысли. Не отозвался. А водитель молчал. Оставляя старика наедине с его невеселыми, рвущимися на свободу мыслями.

Дом на окраине

Ощущение бренности мира настигает особенно тогда, когда приезжаешь в маленький городок, где когда-то жил, и где знакомы тебе улочки, изменившиеся очень сильно, и где люди, пусть и незнакомые, но в лицо-то ты их помнишь, а когда видишь теперь, то едва узнаешь. Избежать своих следов время никому не дает шанса. Карпов шел по длинной тихой улочке и подмечал, что некоторые дома совсем скособочились, а на иных местах выросли высокие заборы, а за ними однообразные каменные громадины с блестящими крышами. Это однообразие, даже ухоженное, только утомляло зрение и подчеркивало окружающий распад.

Когда-то с этим местом в судьбе Александра – сорокалетнего человека, одетого по– походному, но аккуратно – были связаны многие переживания и страсти. Но все это теперь вряд ли сильно его тревожило. Только отдавалось едва в груди назойливо, как маленькая заноза в пальце, которую трудно вытащить.

Странно как-то выглядели покосившиеся дома, знавшие его совсем молодым. Вот и его домик, забор, заросший репейником. Крыша уже провалилась. Не хотелось даже стоять здесь. Но остановился человек, постоял немного, точно передыхая, и пошел прочь

Альбом

Рассредоточилась жизнь на несколько полос – вкругаля сбились в едином порыве и удачи и невзгоды. Прожитые годы не дают надежды на возвращение – ушли они и стали миражом, миражом, который и мысли-то обычно разворошить не может. Но иногда миражи оживают, и эти картинки в памяти напоминают о прошлом, и тянется тогда рука к альбому с фотографиями – единственной примете времени.