Моё маленькое большое счастье

Что такое счастье?
«…А счастье, по-моему, просто
Бывает разного роста:
От кочки и до Казбека,
В зависимости от человека!»
(Эдуард Асадов)

Я никогда не была счастлива. Нет. Правильнее сказать, что я редко испытывала счастье или ощущения его. Даже, если вдруг чувствовала себя счастливой, то сразу поселялся страх его потерять.  Или страх не заслуженности. Не для меня. Пусть будет лучше «никак», тогда спокойней как-то, и нечего терять.
А может и не было у меня счастья?

Но вот именно сейчас, этим августовским ранним утром, когда солнце ещё только просыпалось, лениво поднимаясь над городом, а в воздухе ощущалась лёгкая уже осенняя дымка и было по воскресному тихо, я почувствовала, что счастье: тихое, будничное и бесконечное поселилось в моем сердце, в моей душе, в моем доме. Счастье долгожданное и абсолютное. Моя «кочка» стала вершиной мира…

Наверное, чтобы понять, что такое настоящее истинное счастье надо пройти определённый свой длинный нелёгкий, порой, даже очень тяжёлый путь и расчистить его от страстей, грехов, падений. Не получить всё сразу на голубой тарелочке с золотой каёмочкой, а выстрадать, вымолить, добиться и закалиться.  Не узнаешь, что такое сладкое, не поев кислого и горького, а горького и кислого было в моей жизни много.
Какой самый страшный грех? Говорят – грех гордыни. Согласна. Но во сто крат страшнее, если он постоянен, если грешен весь твой образ жизни. Тогда любой страшен и коварен.

В моей семье всё свободное и не свободное время обсуждали. Всех и вся. Обсуждали, судили, разбирали, вешали «ярлыки» - этот такой, а этот – другой, даже кличками обидными награждали. Основателем столь дикой традиции была мама. Помимо этого, часто и внезапно вспыхивали ссоры, скандалы, выяснения отношений. Обвиняли и наказывали; унижали и топтали. Смеялись в доме редко и смех обычно был недобрый. Мы – дети, а нас было четверо, радовались и такому веселью.  Что мы понимали? Кто из нас задумывался о том – плохо это или хорошо? Но все чувствовали постоянно нависшее напряжение в доме и нервозность; все чувствовали отсутствие тепла, покоя, благодати.

Почему мы так жили – не знаю. Наверное, мама испытывала высокомерное чувство гордыни, а из него зависть, и из всего вместе осуждение. Может быть что-то из детства – не берусь судить и анализировать. Но жизнь наша была во тьме, тоске и какой-то липкой несмываемой грязи.

Мы подрастали, начинали видеть и понимать, что так неправильно, а как правильно – не знали. Сказать, что это ранило душу – ничего не сказать. Чувство омерзения, боли, любви и одновременно нелюбви к матери, неприятия. Также сильнейшего панического ужаса перед жизнью – мы уже понимали, что так нельзя, а как можно и как нужно не знали, и боялись всех – соседей, родных, даже школьных друзей, которых с годами становилось всё меньше. В наших душах поселился страх – колючий, жестокий, коварный.

И детская, как оказалось, неокрепшая травмированная душа, не справилась. Мы начали болеть. Причем, все сразу.
– Каких-то уродов нарожала! – кричала в гневе мать на очередное заболевание у кого-либо из нас. И доставалось нам не только словом, а и всем, что попадало под руку.

Усадьба наша была одна из лучших в селе. Трудились много и, конечно, «основной рабочей лошадью» был отец. Он не только работал в колхозе, он ещё всю мужскую и немужскую работу делал по дому. Всегда молчал и всегда был занят: то хлев чистит, то скотину, то в земле возится, то воду носит, то поливает, то… тесто взбивает в ведре… Безропотно трудился и курил, курил. Что у него на душе, да, что в сердце – не знали и не задумывались. Для нас – детей, он что был, что не был.  Разговаривал мало, никогда не шутил, редко улыбался, матери не перечил. Да и не до шуток и разговоров ему было: мы не видели, когда он встаёт и когда ложится. Жили мы зажиточно. Деньги водились. Но ненасытная алчность складывала их в «кубышку». Экономили на всём, излишеств никаких не допускали, одежду шили-перешивали, друг за дружкой донашивали. Гостей в доме никогда не бывало. Лишь забегала какая-либо соседка с очередной сплетней, зная, что в нашем доме их любят. И чем горячее сплетня, тем радостней становилась мама.

 Мы подрастали и нашей главной мечтой было – как можно скорее уехать из дома. И чем дальше, тем лучше. Первым покинул нас, как и полагается, самый старший. Ушёл по осени в армию и не вернулся. Не приехал даже в отпуск. Женился, развёлся. Как жил, чем – нам было неведомо. Он не писал и не приезжал. Знаем, что отсидел за что-то три года. Потом выехал из страны и всё, как в воду канул. Дома он был вычеркнут из памяти, любые напоминания о нём прерывались злобным окриком мамы: «Нет у меня такого сына и не было. А помер, значит заслужил».

Третья по счёту рожденная – Наталья. Самая любимая матерью тоже не оправдала её надежд. Она одна из всех закончила институт, но в село, вопреки ожиданиям, не вернулась. Несколько раз была замужем, детей не рожала, последний раз вышла за финна, уехала к нему в Финляндию и все… Тоже бесследно пропала. Не пишет и не звонит. Так же вычеркнута матерью из памяти: «Потаскуха» и всё тут.

Самый младшенький Ванечка. Чудный родился ребёночек. Мы все тёмные, рослые, ширококостные. А он светленький, глазки карие, тоненький, маленький. Родился и, наверное, улыбнулся. Но мать его боле всех невзлюбила. Поздний – не успела аборт сделать. Думала, что климакс, а тут беременность. Ванечку это нисколько не огорчало. Его душа была чистой и светлой, полной добра и радости, а сердце преданное любящее всех и вся.

Казалось бы, радуйся душа. Да нет, опять не угодили. «Ущербный дурачок какой-то и в кого он таким странным уродился?» – говаривала мама, глядя на него. А Ванечка вырос и из дома, в отличии от всех нас, не сбежал. Маленький,  да жилистый, сильный. Родители старели, а он работал и за отца, и мать и усадьба процветала. Мы все разъехались, а он второй этаж в доме поднял. Строил и приговаривал: «Для внуков и правнуков».
А не было ни внуков, ни внучек и правнукам взяться неоткуда было.

Я уехала из дома в восемнадцать лет. В районе на фабрику ткачихи требовались, вот и поехала. Научили, койку в общежитии дали, и понеслась взрослая жизнь. Жизнь-то взрослая, а я ещё нет. Встретила Павла. Замуж не звал, да и ладно, стали жить, как говорят, гражданским браком. И кто это состояние "браком" называет? Сожительствовали, правильнее, да так горько, что и жизнью это не назовёшь. Пил он, руку на меня поднимал. Жили в квартире его бабки, которая к рюмке также частенько прикладывалась. А как выпьет, так я ей поперёк горла становилась: «Ты почему же, девка, внуков мне не рожаешь? Здоровая, что кобыла, а пустая, как бутылка!» – и плевала мне вслед, кляня всеми матами.
А почему не рожала? Да и не задумывалась я. Уж от Павла детей мне никак не хотелось.  Что-либо делать по дому Павел ничего не умел, да и не хотел. «Я на фабрике напахался», – кричал на любую просьбу. А был он никем – разнорабочим. То ящики сколачивал, то за водкой бегал. Короче, шесть лет я с ним зачем-то промучилась. А тут и время сокращений пришло. И только я осталась без работы, Павел выставил меня.
Глупая была – зачем жила?  Правду говорят, что бабы маются, а девки замуж собираются.

И вот осталась я без жилья и без работы. Можно было домой вернуться, но не хотела. Куда угодно, только не домой! И вдруг мне начальник отдела кадров фабрики предложил ухаживать за родным отцом его жены, что проживал в областном центре. Тесть его был заслуженным человеком – полковник, участник войны, орденоносец. Ему, вследствие какого-то заболевания, отрезали ноги. Требовался уход. Предусматривалось проживание, питание и оплата.
 
Подумала и поехала.

Куда угодно, лишь бы дальше от родного дома.

Огромная трёхкомнатная квартира, высоченные потолки, толстенные стены. Старинная мебель. Картины на стенах. Окна высокие, портьеры тяжёлые. Дворец, а не квартира!  Думала, что встречу старого унылого немощного, но дед хоть и немощным был, да оказался весёлым, общительным. В меру самостоятельным, очень интересным и образованным человеком. Я раньше таких только в кино видела. И побежали самые счастливые дни в моей жизни. Василий Тимофеевич, так его звали, открыл для меня новый мир. Мир, в котором много друзей; мир, в котором можно смеяться и не над кем-то; мир в котором читают по вечерам вслух книги и обсуждают после; мир, в котором можно играть вечерами в шашки; мир, в котором никто никогда никого не судит.

А к труду я была привыкшей – деревенская. Иногда налётом заезжала дочь, строго подозрительно всё осматривала и так же быстро уезжала. А я ухаживала за Василием Тимофеевичем и как санитарка, и как медицинская сестра, и как хозяйка в доме. Ходила в магазины, аптеки, поликлиники. Готовила, стирала, гладила, убирала, т.е. стала в доме хозяйкой. Кормила строго по рекомендациям, ведь малоподвижному старому человеку много чего нельзя. «Моя домоправительница, домомучительница и сестрица», – представлял меня полковник своим друзьям, соседям и знакомым.

Через несколько лет, в день моего рождения, он подарил мне серьги и предложил оформить с ним брак. Это было настолько неожиданным, невероятным, и даже неприятным, что я растерялась. Все мои чувства Василий Тимофеевич сразу прочитал на моём лице и быстро заговорил, стремясь быстрее успокоить:
- Девонька, ты неправильно меня поняла. Я могу уйти из жизни в любую минуту. А ты, вижу, неприкаянная на этом свете. Душа у тебя добрая, светлая. Куда пойдешь – меня не станет?
Я расплакалась.

– Сиротка есть в детском доме – Настенька. Внучка сына моего погибшего товарища. Девочка хорошая. Родители набедокурили и сгинули, а теперь дитя, что былинка в диком поле, пропадает. Распишемся – полноправной хозяйкой в доме станешь. Девочку возьмём. Будет дочкой тебе. Уверен, полюбишь её. Она и похожа на тебя: такая же светлая душой и твёрдая волей. И одинокая.
Он разволновался, по-стариковски часто вытирал слезящиеся глаза трясущимися руками. Он ещё долго рассказывал про товарища, его гибель. Плакал и разнервничался так, что пришлось неотложку вызывать. Я обещала подумать.

И решила съездить домой. Возвращалась, как блудный сын – виноватая и испуганная. Дома мой предстоящий брак высмеяли, обвинили в корыстных побуждениях, а про желание взять девочку – покрутили пальцем у виска. Встреча, как всегда, не состоялась и закончилась скандалом. Именно она и стала ключевой в принятии решения о браке и опекунстве. Я дала согласие.

Что может ожидать меня после смерти моего подопечного? Куда пойду? Может и хорошо, что не одна буду. А Настенька оказалась на Ванечку нашего похожая: тоненькая, маленькая, светленькая и кареглазенькая. Разрешили нам девочку сначала проведывать, потом брать на выходные.
 
Говорят, что при хорошем муже, да в любви, женщины распускаются, как цветы. Не была я женой Василию Тимофеевичу, и дочкой не была, и, конечно же, никакой любви не было. Но он стал мне лучшим другом в жизни, а я его «Ангелом» – так он называл меня. Прожили мы «в браке» два чудесных года. Опекунство оформили, привезли Настеньку домой и вскоре не стало моего Василия Тимофеевича. Уходил он тяжело, держа мою руку своей когда-то сильной ладонью и всё шептал, чтобы Настеньку не бросила… Благодарил.
Затем были пышные торжественные похороны, разговоры с его дочерью по поводу наследства, и проблемы с переоформлением опекунством – я должна была срочно найти работу. Верные друзья и достойная дочь Василия Тимофеевича помогали мне, как могли.

Вот ведь как бывает в жизни складываются отношения: в большом кругу близких по крови людей нет ни одного близкого по духу. Живём вместе, общее хозяйство ведём, одна родословная, общие семейные проблемы и тайны, но кроме этого ничего не связывает. И вдруг появляется ниоткуда абсолютно чужой человек и становится ближе самого родного кровного. Человек этот совсем другую жизнь прожил, полностью отличную от твоей, а душа – родственная. Чудеса! Василия Тимофеевича чувствовала, как родного, несмотря на все трудности ухода и общения. И Настенька в душу вошла легко незаметно, как будто всю жизнь я её знала. И тоже несмотря на трудности общения вначале.

И вот я стала обладательницей большой квартиры и опекуном. Настеньке шёл девятый годок.
Оставшись вдвоём, я стала учиться быть мамой. И как оказалось, что мамой я быть не умею. Что делать с ребёнком и как вести себя?  Покормила, уроки выучили, в школу отвела, да я не знала даже о чём говорить. А Настенька молчаливая была, послушная, со всем согласная. Только глазёнками своими огромными, тревожась, следила за мной. Видимо, не чувствовала она себя дома, не было ей спокойно и безопасно. Смерть Василия Тимофеевича и попытки органами опеки вновь определить её в детский дом – напугали девочку. А уж как трудно мне было порой, что, не скрою, случалось, казнила себя за то, что согласилась на всё это.

Но, как-то Настенька мне вдруг говорит: «Тётя Света, а почему мы никогда не поём? Мы с мамой часто пели».
– А что вы пели? – спрашиваю. И совсем уж неожиданно: народные песни. И голосок у неё такой нежный чистенький, как и она сама. А я песен совсем не знаю, дома у нас никогда не пели. У Павла тоже. Да и жизнь моя не располагала к пению. Пришлось песенник купить.
 
В другой раз ещё неожиданней вопрос: «Тётя Света, а почему вы не молитесь? Я за маму всегда молюсь. А вы за деда Васю нет». Пришлось учиться молиться.
Дома у нас про Бога не говорили совсем. А если и вспоминали, то по-всякому. Лучше уж и не говорили бы вовсе. Пришлось пойти в церковь.

Женщина в киоске при храме участливая оказалась, грамотная. Познакомились, поговорили, а после даже подружились. И вошли в мою жизнь другие люди. Стали мы с Настенькой по субботам в воскресную школу ходить, по воскресеньям на службу. И как всё это перевернуло мою жизнь, и словами не скажешь! Дом мой отчий ещё ужаснее стал вспоминаться! Страх в душе поселился за все грехи содеянные, за образ жизни. Обида за пропущенное и поруганное детство, а самое важное – страх и боль за маму. «Господи, – плакала душа моя, – спаси, сохрани, не ведает, не знает, что творит, помоги!»

Нас с Настенькой очень сблизили общее учение, общая молитва. Появились темы для разговора и побежала жизнь тёплая радостная, как ручеёк весной. И в кино мы с ней ходили, и мороженое по две пачки за раз съедали, и песни пели. Сказки читали да сами сочиняли. Удивительной девочкой оказалась! С такой тонкой душой и необыкновенно богатой фантазией! В её душе жил огромный мир, который она сама придумывала, мир чистый, полный добра и любви. Поверив мне, она его открывала для меня и не знала эта обездоленная девочка, что она учила меня жить. Открывала моё сердце, мою душу, чтобы принять мир любви и добра.
 
Как-то, разбирая бывший рабочий кабинет Василия Тимофеевича, я нашла за книгами на стеллажах простой сейф, а в нём – целое состояние!  Пачку денег, перевязанных резинкой и вставленным листочком, на котором было написано «Для Насти», армейский кортик, коллекцию старинных монет и много фотографий. И вот, с огромным интересом просматривая чужие фотографии, Настенька задала вопрос, которого я очень боялась.
Она спросила о моих родных. Есть ли кто у меня или я тоже одинока, как она.  И узнав, что у меня есть мать, отец, брат, сестра, очень обрадовалась и настойчиво стала напрашиваться к ним в гости. Наивная чистая Душа!

И, дождавшись тепла, мы поехали.  Давно я не была дома. Созванивалась с Ванечкой часто, с мамой редко. Разговоры с ней возвращали меня в тёмный мрачный и грязный мир её чувств, после чего я заболевала и долго после не было покоя в моём сердце. Ехала я со страхом. Чем больше радовалась Настенька, тем больше я опасалась.
И вот мы в отчем доме. Добротный – он виден издалека. Село наше приходило в упадок, многие дома были заколочены, у некоторых появились новые хозяева и там кипели стройки. Часть усадеб превратились в дачные участки. Наш дом стоял, как крепость. Высокий забор и прочные ворота.

Увидев мать с отцом, моё сердце пронзила острая щемящая жалость: они состарились, стали почему-то маленькими и трогательно-беспомощными. Были какие-то неопрятные и грустные. Невыносимая пронзительная боль и адское чувство вины – вины за то, что не приезжала, осуждала. За то, что счастлива и молода.  Мама заплакала, я – тоже. Добрейшая Настенька подошла и обняла нас. Вот тут-то всё и вернулось на круги своя. Мать резко оттолкнула ребенка и, рассматривая её с нескрываем неприятным любопытством, спросила: «Это твой приёмыш?»
Ну почему все слова такие неприятные и недобрые? Откуда это у неё? Где она набралась по жизни столько мерзости и злобы?

На наше счастье прибежал Ванечка. Его лёгкие светлые волосы поредели, появились глубокие залысины и весь он как-то ссохся. Но радостная счастливая улыбка, словно солнышко, согрела и сняла напряжение. Потом был долгий рассказ-обсуждение всех наших родных.  Много досталось Ванечке:
– Вот, думали человеком вырастет, а он прямо дурачок настоящий, – сетовала мать.
– Всю комнату иконами завесил. Святых, да кресты в церкви рисует – чисто юродивый и в кого только? – уже плакала она. – Разве это работа для мужика? Разве таким я мечтала видеть своего сына? Не хотела ведь рожать. Как чувствовала…

Досталось и мне. Ищу я по жизни, оказывается, лёгких путей – хитрая всегда была, расчётливая. Вот ребёночка взяла, конечно не бесплатно, за это же деньги платят. Про наследственность – наплачусь ещё. Но успокоилась, когда узнала, что оформила опекунство: «Ну хоть тут ума хватило – не понравится – вернёшь», – ничего другого я услышать и не могла, к большой беде всей нашей семьи.

– Ишь, мудрая какая, под старика легла, чтоб квартиру по лёгкому заиметь, – судила мама.
– Ну, что ты такое говоришь? – оправдывалась, как обычно я. – Он же совсем старый, без ног, после двух инфарктов!
– А для этого дела ноги не нужны, – пошленько хихикнув, ответила она, – прямо уж за просто так он тебе квартиру отписал. Проститутка!

И… понеслось: «Ты говно из-под чужого выгребала, а мы тут с отцом загибаемся… да если бы не Ванька… да – мы…, да – ты…, да – вас…»
Всем досталось, да ещё как!
Хорошо, что Настенька ничего не слышала. Если бы не Ванечка, не знаю, чем бы всё это закончилось. Вовремя увёл он девочку от столь страшных разговоров.
 
Мама то плакала, жалуясь на старость; то всех обвиняла, осуждая; то начинала кричать, уже не выбирая выражений. Насколько же она была несчастна в своём мире!  И плакала я вместе с ней, и жалела, и опять любила-ненавидела.
Вновь что-то тяжёлое навалилось на моё сердце, придавив, словно неподъёмным валуном, мою душу, что заболели, как в детстве ноги, потом все суставы, загудело в голове, стало сильно першить в горле и я, как в детстве, задыхаясь, сильно кашляла, но мать уже не могла остановиться: все её беды-обиды на всех надуманные-придуманные, созревшие в больной душе нечистым словесным потоком продолжали выливались на меня. Разрывалась душа моя, понимая, что связаны родители мои одержимостью бесовскими силами зла, которые давно и до безумия поработили их, не оставив в душе ничего человеческого. И имя им было легион*

Вдруг, внезапно, она затихла и… уснула. Голова её безвольно откинулась на спинку дивана, рот приоткрылся, черты лица разгладились и лицо сразу помолодело. Она крепко спала. В соседней комнате храпел отец.
–- Чудны дела твои, Господи, – обрадовалась я. Осмотрелась. Уютно в доме, чисто. Красивые дорогие покрывала, новое кресло. Кружевные белоснежные занавески шевелились от лёгкого ветерка, что приносил в открытое окно пряный запах флоксов из сада. Две современные картины на стенах. И ни одной фотографии. Ни покойного Мишки, ни Наташки, ни моей.

Усталость, грусть, комок из слёз застрял в горле.
 
Я вышла во двор. На скамейке сидели, оживлённо болтая, Ванечка с Настей.
– Закидай меня камнями, но я больше сюда не приеду, – капризно, как в детстве, сказала я.
– Беги, Светка, – весело ответил Ванечка и поставил мне под ноги сумки с продуктами. И вдруг лицо его стало серьёзным, очень серьёзным. Он приобнял меня и сказал, чтобы я не волновалась, что родителей он досмотрит, и что делать мне здесь нечего. Это его Крест. Сказал, что Настенька Богом мне послана и главное моё дело в жизни – вырастить девочку.
 
И пошли мы на автовокзал втроём. Уезжала я не простившись… Опять сбежала, как прежде и как убежали все мы из этого большого недоброго холодного, но внешне очень благополучного дома.
На вокзале он крепко обнял нас, перекрестил и пока не тронулся автобус стоял у окна и грустно улыбался.
 
Автобус поехал. Слёзы, душившие меня весь день, вырвались из глаз и как я не пыталась успокоиться, ничего не получалось. Настенька прислонилась ко мне, обняла своими тоненькими ручонкам мою руку и, заглядывая в глаза, спросила: «Это из-за меня? Да?»
– Нет, так было всегда, – ответила я первое, что пришло на ум. Она ещё крепче прижалась: «Не плачь, мама …»

МАМА. Это было первый раз. Это было впервые в моей жизни!  Она назвала меня «мамой». Я согласна была пережить ещё много таких трудных дней только для того, чтобы услышать это волшебное, для каждой женщины, слово: «МАМА».

Всю дорогу я боролась с истерикой, которая, как чувствовала, росла во мне, словно цунами. Настя, умаявшись, дремала, а я боролась с мыслями, слезами, и старалась ровно дышать, чтобы не разреветься, не разбудить дочку и не привлекать внимание пассажиров. Давалось мне это трудно, но я старалась.
И только мы переступили порог нашей квартиры, как я разрыдалась.

Я плакала навзрыд и слёзы, невыплаканные за много лет, прорвались, как стихия. Я плакала за своё недоброе мрачное детство. За погибшего неизвестно где и как Мишку, который всегда при моих слезах щёлкал указательным пальцем мне по носу снизу-вверх и приговаривал: «Прорвёмся, сестрёнка». Плакала за Наташку, которая жива ли, а если жива, то счастлива ли? Плакала за мать с отцом, которые замуровали свои души в злобе. Плакала за свою глупую униженную жизнь с Павлом…
Потом я думала о Настеньке и ещё больше ревела. Меня прорвало, словно плотину и я уже не знала, за что ревела – наверное, и за мир во всём мире.

Я оказалась удивительно похожей на свою маму – ревела, лёжа на полу на мягком коврике, и не заметила, как уснула. Сработал защитный барьер человеческой психики.
 
Проснулась под утро – замёрзла. Я лежала на коврике, накрытая одеялом, под головой лежала моя подушка, а рядом на своей подушечке, свернувшись, как котёнок, крепко спала Настенька. Она легла рядом со мной на пол, укрыла, обняла, безумно устав от этого суматошного трудного и незабываемого дня.

На душе было удивительно спокойно, я чувствовала себя отдохнувшей и полной сил.
Осторожно, стараясь не разбудить, переложила Настеньку на кровать и пошла готовить завтрак.   
Привезённые продукты, что приготовил нам Ванечка, аккуратно разложены в холодильнике заботливой девочкой.

Именно сегодня в это чудесное незабываемое для меня августовское утро я поняла, что Настенька моя; моя пусть не крови – моя по духу. Она моя единственная, самая родная, самая близкая! Она – моя дочь и это навсегда.

Я стояла у окна у думала о счастье. Как его много рядом, оно всегда рядом с нами. Только потрудись его заметить. Отвлекись от себя, посмотри по сторонам. Господь милостиво нам раздаёт его. Даёт всем, но мы в своём эгоизме, себялюбии не замечаем его и ропщем, совсем незаслуженно, на жизнь.
Я думала про маму. Сколько счастья ей было отмеряно! Она легко родила двух дочек и два сына. Она изведала полное счастье материнства. Её обнимали детские ручонки и верили ей. Она кормила, прижимая маленьких крох к своей груди, а сколько женщин лишены этого простого счастья! Рядом всегда был отец. Не пил, не бил, как Павел меня. Были силы строить дом, работать. Сейчас на пороге восьмидесятилетия мама старость принимает за болезнь, и не испытывает благодарность Богу за долголетие и за здравие.

Я думала про себя. Когда я стала испытывать счастье в своей жизни?  Именно тогда, когда ухаживала за Василием Тимофеевичем. Это было нелегко, и я не хочу описывать все трудности ухода за очень больным крупным человеком, лишенного почти полностью обеих ног. Это был нелёгкий труд, лишающей меня своей жизни. Это была круглосуточная работа в чужом доме, где ничего не было моего. Но, может быть первый раз в своей жизни, я искренне старалась помочь и меньше всего, находясь рядом с ним, думала о себе. Выходит, что, отдавая, мы получаем больше. Только я перестала жалеть себя, думая о своей горькой доле, только я стала проявлять искреннюю заботу о другом, как моя душа успокоилась, умиротворившись, и блага пришли ко мне.
Как верно сказал Мартин Лютер: «Те, кто не ищет счастья, найдут его быстрее других; ибо те, кто ищет счастья, забывают, что самый верный способ добиться счастья для себя – это искать его для других».

Думала о том, что если бы в детстве нас хоть чуть-чуть научили сочувствовать, сопереживать и не роптать, то не разбежались бы мы, как крысы с тонущего корабля, а напротив, соединились, как прутики в веничек и крепче нас никого бы не было. А мы спасались, каждый, как может, не думая об оставшихся – разбежались по миру и в одиночестве не выжили. Но и тут Господь проявил необыкновенное милосердие к нашим родителям: он послал им Ванечку, который уже по рождению был отличным от нас. Ванечка спасёт своей помощью, своей заботой, своими молитвами себя и всех нас.   

Говорят, что не бывает стакан полным, что у каждого он заполнен наполовину, и каждый видит по-разному: кто – пустую его часть, кто заполненную. Вот, кто видит заполненную, то и счастлив.
Всем нам хочется иметь полный стакан, но имея всё, поймем ли мы где счастье?
Не от этого ли моя мама, от избытка, никогда не испытывала счастье от рождённых ею детей?
Для меня оказалось роскошью иметь и мужа, и своих детей. И может поэтому рядом с Настенькой я испытываю ежеминутное счастье видеть, как она растёт и как добреют и сближаются наши с ней отношения. И моё сердце переполнено благодарностью к ней за то, что привела меня к Богу и научила жить в обновлённом для меня мире.

* * *

А как сложилась наша жизнь дальше?
Настя перешла в 7 класс. Я работаю. Ещё в годы ухаживания за Василием Тимофеевичем я изучила технику массажа, его друзья помогли мне устроится на работу в геронтологический центр. Врач физиотерапевт – вдовец – неравнодушен ко мне, и мне это приятно. Но жутко страшно. Мне ведь уже… не скажу… немало лет.
С Настенькой у нас всё прекрасно. Мы по-прежнему ходим в воскресную школу. Поём вместе в хоре. У неё много подружек и они любят собираться в нашей большой квартире.
Мама ушла из жизни земной без покаяния и озлобленная на весь Божий свет. Папа ещё с нами.
Да, Ванечка наш женился и стал отцом. И родительский дом наполнился детским смехом. Мы с Настей частенько гостим у них.
Наташу мы не нашли, но не теряем надежду. Молимся.
Мы молимся за всех, ведь у Бога все живы.

* Лк., 38 зач., VIII, 26-39. Исцеление гадаринского бесноватого

14.01.2021