de omnibus dubitandum 118. 602

ЧАСТЬ СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ (1917)

Глава 118.602. АВАНТЮГА, В МАСШТАБЕ — ВСЕМИГНО-ИСТОГИЧЕСКОМ…

Гусской массе надо показать нечто очень пгостое, очень доступное ее газуму.
В.И. Ленин

Русский народ — дрова в топке мировой революции…
Лейба Бронштейн (Троцкий)

ВЧК — лучшее, что дала партия.
Ф.Э. Дзержинский

    Широкие, чинные коридоры Смольного института благородных девиц как-то сразу сделались по-восточному тесными и неопрятными. Между похожих на биндюжников с маузерами матросов бегали черноволосые, юркие большевики с жуликоватыми глазами, звучали визгливые голоса.

    И устраивалось все необыкновенно грязно, неудобно и бестолково.

    Ленину отвели для отдыха комнату, в которой почему-то почти не было мебели, только в углу валялись брошенные на пол одеяла и подушки.

    Но и прокуренные, заплеванные «страшными» и «веселыми чудовищами» коридоры, и мышиный, смешанный с чесноком, запах, которым пропитались подушки и одеяла, не вызывали отвращения.

    Это был запах "русской" (кавычки мои - Л.С.) революции.

    Широко раздувая ноздри, устраивался Ленин на своей первой смольнинской постели… Но только закрыл глаза, как вбежал в комнату Лейба Бронштейн (Троцкий) в потертом, засыпанном перхотью сюртуке.

    — Устроились, Владимир Ильич? — спросил он, опускаясь рядом на одеяла.

    — Да… — ответил Ленин. — Слишком резкий переход от подполья, от переверзенщины к власти… Es schwindelt…

    — У меня тоже кружится голова… — признался Лейба.

    Он не договорил — в двери заглянули:

    — Дан {Дан (Гурвич) Ф.И. – один из лидеров меньшевиков} говорит, товарищ Троцкий, нужно отвечать!

    Лейба Бронштейн (Троцкий) убежал в зал, где шло заседание съезда Советов, ответил товарищу Дану и снова вернулся в комнату с одеялами.

    С порога заговорил, продолжая мысль, которая жила в нем, не прекращаясь, все последние дни… Да-да… Самое трудное теперь не захлебнуться в событиях революции. Быстрый успех обезоруживает, как и поражение…

    Ленин сбросил с себя одеяло и подошел к окну, за которым грязноватые октябрьские сумерки мешались с серыми солдатскими шинелями, со страшной ночною чернотою матросских бушлатов…

    — Если это и авантюга, товагищ Тгоцкий, то в масштабе — всемигно-истогическом! — сказал Ленин, чуть наклонившись вперед и заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. — Это такая авантюга, котогой не видывал миг!

    Сколько раз видел Лейба Бронштейн (Троцкий) это движение, но до сих пор не мог привыкнуть к той поразительной метаморфозе, что происходила в такие мгновения с Ильичем. Голова сама по себе не казалась большой, но, когда Ленин наклонял ее вперед, огромными становились лоб и голые выпуклины черепа…

    Лейбе казалось тогда, что Ленин пытается разглядеть нечто еще не видимое ни окружающим, ни ему самому. Как-то сами собой из-под могучего лобно-черепного навеса выступали ленинские глаза…

    «Угловатые скулы освещались и смягчались в такие моменты крепко умной снисходительностью, за которой чувствовалось большое знание людей, отношений и обстановки — до самой что ни на есть глубокой подоплеки. Нижняя часть лица с рыжевато-сероватой растительностью как бы оставалась в тени» {Троцкий Л. Вокруг Октября // А. Луначарский, К. Радек, Л. Троцкий. Силуэты: политические портреты. М.: Политиздат, 1991. С. 99}.

    Ленин заговорил быстро, без пауз, и картавый смысл его речи сводился к тому, что большевики смогут закрепить свою власть в стране, — голос Ленина смягчился, сделался гибче и по-лукавому вкрадчивей, — только разрушив ее!

    Ленин восхищал Троцкого.

    В этом хазарском вожде "российского пролетариата" (кавычки мои - Л.С.) почти не ощущалось еврейства…

    Кажется, ни мать-еврейка {Дед Ленина по матери – Израиль (в крещении Александр) Давидович Бланк, еврей; бабка – Анна Иоганновна (Ивановна) Гросшопф}, ни годы, проведенные в революционных кругах, не оставили в Ленине никакого следа, кроме рыжины и картавой неспособности правильно выговаривать звуки русского языка.

    Но при этом — интернационалист Лейба Бронштейн (Троцкий) это очень остро чувствовал! — Владимир Ильич был евреем, гораздо большим, чем мать, чем сам Лейба, чем все товарищи по партии…

    Рожденный и выросший на Волге, каким-то немыслимым чудом проник Ленин в тысячелетнюю даль еще не сокрушенного русскими князьями каганата, напитался злой и горючей хазарской мудрости и, потеряв почти все еврейские черты, стал евреем в вершинном смысле этого слова…

    Он так необыкновенно развил в себе желание и способности лично воздействовать на историю, что всегда, пусть и подсознательно, воспринимал общественные отношения только в соотношении с самим собою, так, как будто всегда находился в их центре…

    Все, что не встраивалось в эту модель общественного устройства, отвергалось им, подлежало осмеянию и забвению…

    Снова вспомнилось Лейбе то острое, подобное слепящему удару ножа, восхищение Лениным, которое испытал он на Апрельской конференции…

    Что-то долго и скучно говорил Коба. Сталин тогда приехал из Сибири, не скрывая своих претензий на руководство партией.

    И вот в самый разгар его работы, которой Сталин придавал характер работы вождя, и появился Ленин. Он вошел на совещание, точно инспектор в классную комнату, и, схватив на лету несколько фраз, повернулся спиной к учителю и мокрой губкой стер с доски все его беспомощные каракули.

    У делегатов чувство изумления и протеста растворилось в чувстве восхищения. У самого Сталина, это было видно по его лицу, обиду теснила зависть, зависть — бессилие.

    Коба оказался посрамлен перед лицом всей партийной верхушки, но бороться было бесцельно, потому что и сам Сталин тоже увидел новые, распахнутые Лениным, горизонты, о которых он и не догадывался еще час назад.

    Сейчас, когда совершился Октябрьский переворот, было так же…

    Только теперь на месте Сталина оказался он, Лейба…