О бедном Мицаре замолвите слово

         
       "Я часто думаю, где пролегает скрытая граница понимания между человеком и
        животным, лишённым дара внятной речи? Через какой первоначальный рай на
        утре древних дней пролегала тропинка, по которой их сердца ходили
        навещать друг друга?  Их следы на тропинке ещё не стёрлись, хотя давно
        уже забыты родственные связи.  Иногда в какой-то музыке без слов
        проснётся тёмное воспоминанье. И животное глядит тогда человеку в лицо с
        нежной верой, и человек глядит в глаза животному с растроганною любовью, 
        как будто сошлись два друга в масках и смутно узнают друг друга под
        личиной"
                Рабиндранат Тагор "Жертвенные песни"


       
   Мицар – это  имя  моей  лошади,  точнее,  уже  вполне  пожилого  мерина,  на  котором  мне  предстояло  совершить  поход  по  Алтаю.   Позднее  я  узнаю,  что  Мицар — это  название  звезды  в  созвездии  Большой  Медведицы,  но  на  это  открытие    среагирую  по  своему — надо  же,  именем  моей  лошади  названа  звезда.   
    После  каждого  похода  лошади  отдыхали,  а  новой  группе  выдавали  лошадей,  уже  отдохнувших.   Мне лошади  не  хватило.   И  бедный  Мицар,  не  успев  освободиться  от  седла  и  отдохнуть  от  похода,  тут  же  снова  был  поставлен  под  седло  для  нового  седока,  т. е.  для  меня.   Понятно,  что  ему  это  не  понравилось  и  он  глухо  запротестовал:  дружить  со  мной  не  хотел,  на  мою  заботу  и  ласку  не  откликался.   В  своей  обиде  постоянно  развешивал  губы  чуть  ли  не  до  колен.   Я  брала  его  губы  в  ладони  и  пыталась  вернуть  их  в  исходное  состояние,  но  Мицар  мотал  головой  и  снова  распускал  губищи,  демонстрируя  свою  обиду.

    Во  время  похода  я  его  не  напрягала.   Я  и  сама-то  не  особо  ходок  по  горам,  поэтому  понимала  лошадь  и  берегла  от  перегрузок.   Ко  всему  прочему,  у  Мицара  натёрлась  шишка  на  спине  и,  уж  совсем  до  кучи,  он  простыл  и  засопливился,  и  мне  пришлось  пустить  свои  портянки  ему  на  носовые  платки.   Учитывая  все  эти  обстоятельства,  мы  постоянно  плелись  в  хвосте  группы.

    Однажды  отстали  очень  сильно.   Сначала  я  ещё  свистела  и  слышала  свист  в  ответ,  но  потом  всё  стихло,  группа оторвалась  слишком  далеко,  ни  меня  не  слышали,  ни  я.   Тропа  была  узкая,  тайга  стояла  плотной  стеной  с  двух  сторон,  так  что  заблудиться  было  невозможно;  поэтому  я  не  волновалась  и  не  торопила  Мицара,  двигались,  как  могли.
     Но  тайга  есть  тайга.   На  всякий  случай  я  держала  наготове  маленький  перочинный  ножик,  единственное  моё  оружие,  чтобы  в  случае  опасности  пустить  его  в  ход  для  защиты  себя  и  Мицара. 
     Наконец,  мы  вышли  на  открытое  пространство,  что-то  типа  просеки.   И  здесь  я  вдруг  остро  ощутила  на  себе  чей-то  взгляд.   Первая  мысль — кто-то  меня  поджидает  из  группы.   Огляделась,  никого  вокруг  не  было.   Пошла  дальше,  но  взгляд  не  отпускал,  он  преследовал.   На  меня  напала  жуть.   Передвигаясь  вперёд,  я  буквально  крутилась  волчком,  взгляд  неотступно  следовал  за  моей  спиной,  он  мучил,  он  сдирал  с  меня  кожу,  но  я  не  могла  его  поймать.

    Надо  сказать,  что  «эффекта  взгляда»  доселе  мне  испытывать  не  приходилось.   Ещё  в  школьные  годы,  когда  мы  на  уроках  наслаждались  «гипнотизированием»  в  спину  и  наблюдали,  как  наша  жертва  начинает  елозить  под  пристальными  взглядами,  меня  называли  бревном  бесчувственным.   Потому  что  меня  тоже  пытались  «гипнотизировать»,  но  безрезультатно,  я  совершенно  не  реагировала  на  такие  попытки.   Теперь    узнала,  что это  такое.  Мне  даже  стали  мерещиться  нечеловеческие  глаза  огромных  размеров,  но  я  не  могла  понять,  чьи  это  глаза.  В  таком  верчении,  держа  наготове  свой  ножичек,    пересекла  просеку,  погрузилась  в  лесную  чащу  и  вскоре  вышла  на  стоянку,  где  меня  поджидала  группа,  то  бишь,  наше  племя  команчей.

    В  эту  ночь  мы  спали  не  в  палатках,  а  в  приюте  на  нарах.   И  перед  сном  наш  инструктор,  или  Вождь  Ржавое Ботало,  как  мы  его  звали,  травил  нам  всякие  байки.   Между  прочим  сказал,  что  охотники  по  одному  в  тайгу  не  ходят.   Бывает,  что  в  тайге  человека  преследует  чей-то  взгляд,  и  это  довольно  жутко.   Мы,  естественно,  поинтересовались, что  это?   Взгляд  зверя.   Он  намного  сильнее  человеческого.   Ты  не  видишь  зверя,  а  он  за  тобой  наблюдает,  и  это  очень  опасно.   Мы  спросили,  водятся  ли  здесь  медведи?   Медведей  нет,  а  рысей  хватает.  И  тут  я  поняла.  Так  вот  чьи  огромные  глаза  мне  мерещились.   Это  были  глаза  рыси,  только  многократно  увеличенные.   Значит,  это  рысь  следила  за  мной,  сдирала  с  меня  кожу  взглядом  и,  возможно,  даже  раздумывала,  съесть  ей  меня  или  не  съесть.

    В  один  из  переходов,  когда  мы,  как  всегда,  отстав,  замыкали  шествие,  нам  преградило  путь  огромной  толщины  дерево,  лежащее  поперёк  тропы  и  доходившее  лошади  почти  до  живота.   Мицар  тормознул  перед  этим  препятствием  и  замер.   Я  не  торопила.   Наконец,  поняв,  что  сам  он  решение  принимать  не  собирается,  спокойно  сказала: « Мицар,  ну  давай  потихоньку  переступай  уже».   И  он  потихоньку,  как  было  сказано,  переставил  одну  ногу,  потом  другую  и,  когда  медленно  с  ленцой  перебрался  на  другую  сторону,  тяжко  сказал: «Ох». 
  Это  был  не  храп,  и  не  вздох.   Это  был  нечеловечески  низкий  бас,  и  это  было  сказано.   Я  чуть  не  вывалилась  из  седла  от  изумления.   Мне  представилось,  что  бедный  Мицар  так  переутомился,  что  в  своём  последнем  отчаянии  заговорил  по-человечески.   Когда  я  добралась  до  стоянки,  где  наше  племя  уже  располагалось  на  отдых,  то  первым  делом  возвестила: «Ребята!   У  меня  лошадь  по-человечески  заговорила!»    Но  ребята  только  посмеялись: « Ты  со  своей  лошадью  на  такие  темы  беседуешь,  что  мы  не  удивимся,  если  она  у  тебя  сдаст  экзамены  по  философии».
    После  каждого  перехода  первым  делом  мы  чистили  и  мыли  своих  лошадей,  залечивали  им  натёртости  и  раны,  затем  шли  дружно  за  дровами  для  костра,  потом  дежурные  начинали  готовить  еду,  а  остальные  ставили  палатки.   И  только  в  последнюю  очередь  мы  могли  заняться  собой  и  своим  туалетом.   В  нашем  племени  все  были  жуткие  лошадники,  и  разговоры  у  нас  крутились  исключительно  вокруг  лошадей:  у  кого,  что  лошадь  сделала,  что  подумала,  что  сказала.

   Один  переход  был  особенно  тяжёлый:  по  болоту, весь день  в  седле  без  возможности  слезть  с  него,  ступить  на  твёрдую  землю,  передохнуть  на  обед.   Вместо  обеда  нам  раздали  сухие  пайки,  которые  мы  поглощали  на  ходу,  сидя  в  сёдлах.   Но  болото  не  то,  что  с  трясиной  и  обманчивой  яркой  зеленью  на  поверхности,  а  просто  бесконечное  море  грязи  лошади  по  брюхо.   Самое  опасное,  что  невидимые  глазу  корни  деревьев  переплетались  в  этой  грязи  и  лошади  об  них  спотыкались.   Если  лошадь  споткнётся  основательно,  то  ты  полетишь  в  эту  грязь  и  невозможно  будет  ни  переодеться,  ни  просохнуть, поэтому,  когда  Мицар  спотыкался,  у  меня  холодело  сердце.   Я  периодически  подёргивала  повод  и  приговаривала: «Мицар,  не  спать,  не  спать.»   Но  сама  при  этом  помаленьку  кимарила,  так  как  от  долгой  монотонной  езды  и  грязно-унылого  пейзажа  глаза  сами  собой  закрывались.
 
    Наконец  болото  закончилось  и  мы  остановились  на  ночлег.   Наших  вдрызг  измызганных  лошадей  надо  было  тщательно  отмывать.   Самое  разумное  было  завести  лошадь  по  брюхо  в  речку  и  отмыть,  но  Мицар  категорически  отказался  заходить  в  воду,  видно,  мокрое  болото  ему  до  жути  надоело.   Самое  большое  на  что  он  сподобился,  это  намочить  свои  копыта.   Я  сидела  у  него  под  брюхом  и  отмывала  его,  и  вся  эта  грязь  лилась...   Куда  же  она  лилась?   Да  на  меня,  разумеется.

      Кстати,  о  копытах.   После  дождя,  чтобы  не  сидеть  на  мокрой  земле,  я  присаживалась  на  его  передние  копыта  и прижималась  спиной  к  его ногам.   Это  было  такое  импровизированное  седалище  для  меня,  такое  креслице.

    После  перехода,  как  уже  упомянула,  первым  делом  надо  было  дать  лошади  отдых,  но  однажды  мне  приспичило  рисовать  Мицара  и  я,  вооружившись  бумагой  и  карандашом,  попросила  его: «Мицар,  постой,  пожалуйста,  спокойно,  я  тебя  рисовать  буду».   И  Мицар  замер.   Он  стоял,  не  шевелясь,  пока  я  его  рисовала.   У  меня  даже  подруги,  когда  позировали,  не  обладали  такой  выдержкой,  а  капризничали,  что  они  устали  сидеть  неподвижно.   Мицар  не  капризничал,  он  стоял,  как  памятник,  и  я  это  оценила.   Закончив  рисунок  поблагодарила: «Спасибо,  Мицар.   Можешь  идти  пастись».   И  он  пошёл  отдыхать  и  щипать  травку.   Потом  меня  просили: «Нарисуй  и  мою  лошадь».   Я  пыталась,  но  ни  одна  лошадь  не  соглашалась  позировать  так,  как  Мицар.

    На  одной  из  днёвок  мы решили  устроить  скачки  в  небольшой  уютной  долине.   Думаю,  излишне  говорить,  что  к  финишу  я  пришла  последней  и,  не  подумав,  обронила: «Мицар,  ну  как  же  так?»   Сказала  и  тут  же  пожалела.   Мицар  по  своему  обыкновению  развесил  в  обиде  губы,  развернулся  и  пошёл  к  лагерю,  не  обращая  внимания  на  мои  увещевания.   Я  не  знала,  как  вымолить  у  него  прощенье  за  свою  бестактность.   Ребята  продолжали  скачки  и  звали  меня,  но  я  только  разводила  руками: «Ничего  не  могу  поделать.   Мицар  категорически  отказывается».

    И  вот  наша  последняя днёвка,  завтра  возвращаемся  на  базу.   В  преддверии  скорой  разлуки  я  увела  Мицара  подальше  от  лагеря,  повисла  у  него  на  шее  и  дала  волю  своим  эмоциям.   И  впервые  за  всё  это  время  проникшись  к  моему  состоянию  Мицар  доверчиво  повесил  голову  мне  на  плечо.   Кости  мои  затрещали  под  тяжестью  его  головы,  но  я  боялась  даже  шелохнуться.   Так  мы  стояли,  обнявшись,  и  я  орошала  его  шею  слезами.
    В  лагерь    вернулась,  опухшая  от  слёз.   Меня  пытали: «Что  случилось?   Тебя  Мицар  лягнул?»   Ну  как  можно  даже  предположить  такое?   Мы  прощались.   Просто  никто  не  подумал,  что  назавтра  это  предстоит  всем.

   Последний  переход  был  лёгкий  и  быстрый.  Провизия  вся  съедена,  арчемаки  полупустые  и  лошади,  почуяв  близкий  дом,  несут  нас  тихой  рысью  по  ровной  тропе  вдоль  Катуни.   День  тёплый  и  солнечный.   Жёлтые  листья  кружат  в  воздухе,  падают  на  изумрудную  траву  и  похожи  на  золотые  монеты,  а  сквозь  деревья  светится  Катунь.   Катунь с её изумительным, каким-то неправдоподобным,  декоративным  цветом.  Мать-Природа  явно  изощрилась  и  создала  необычный  цвет,  что-то  среднее  между  цветом  морской  волны,  бирюзой,  ещё  чем-то,  поэтому  Катунь  ошеломляет  своими  красками.    В  этот  ясный осенний день  доминируют  три  цвета:  золото  листвы,  изумруд   травы  и  неописуемый  цвет  Катуни.

     Вернувшись  на  базу  и  оставляя  лошадей  в  конюшне,  девчонки  откровенно  ревели,  а  ребята,  стиснув  зубы,  пытались  скрыть  скупые  мужские  слёзы.  Но, пока мы жили  на  базе, навещали  своих  лошадей,  приносили  им  круто  посоленные  горбушки,  растягивали  наше  прощание.

    Мы  ещё  долго  вели  переписку  с  моими  соплеменниками.  Большинство  ребят  было  из  Новосибирска  и  Барнаула.   Они  периодически  устраивали  встречи  и  писали  мне  отчёты  об  этих  встречах,  держали  в  курсе  событий.   А  я  писала  пачками  письма  в  ответ.

                Да  разве  может  быть  иначе?
                Я  до  своих  последних  дней
                Запомню  рожицы  команчей
                И  ржанье  наших  лошадей.

    P.S.     Я  вас  помню,  ребята!