Кольщик

Свинья просыпается в загоне, грязная и обосранная, и тут же начинает куда-то стремиться.

Предел ее стремлениям полагают жерди, в которые упирается мечтательное свиное рыло, и все дальнейшие свиные находки, открытия и желания, обнаруживаются в рамках огороженного участка земли, представляющего собой мешанину из говна и грязи.

Свинье дают жрать питательную похлёбку из отрубей, воды, помёта, огрызков и всего, чего придется. Она набивает брюхо, довольно хрюкает и обдумывает в голове величие загона и собственной роли в нем.

Делится своим сокровенным с другими свиньями, и вместе они создают то, что в целом называется культурой загона, восторженно визжа, обдавая друг друга зловонной жижей из-под копытц и красуясь вымазанными в говне боками.

 Ведь по-свиному, говно говну - рознь. И говно под копытами совсем не то же самое, что говно на шкуре, а говно, по которому свинья идёт разительно отличается от того, в котором она спит.
 
Когда вся жизнь завязана на говне, волей неволей приходится придумывать ему систему градаций и табель о рангах.

И все свиные конфликты тоже вертятся вокруг говна. Вокруг говна и связи его со всеми свиньями, ведь каждая из них считает себя более других достойной обладать как можно большей частью оного.

Конечно же, говна не простого, а говна элитного, находящегося в высшей части системы и табеля.

Свиньи смутно осознают, что говно в загоне берется из их же собственной жопы, что самая большая ценность в их мире - это просто то, чем они срут.

Но свиная игра - упоительна, она вводит в забывчивость, плодит миражи, придает смысл.

Иные из них предпочитают просто валяться в говне, другие любят подбить его рылом, чтобы была видимость кучки, третьи разбрасываются направо и налево, демонстрируя небывалый размах души и личности, четвертые аккуратно копят его в уголке.

Говно любят, говно вожделеют, говно обсуждают, к говну приучают.

От того, насколько много говна может высрать отдельно взятая свиная жопа, или раскопать отдельно взятое свиное рыло, зависит статус в свином сообществе.

Под вечер, утомленная праведным трудом  свинья плюхается в родную жижу и блаженно засыпает, представляя заветное завтра, светлое будущее, время новых свершений, надежд и поджидающей свинью таинственности бытия.

Иногда свиньи подходят к жердям, упираются в них своим пятаком, всхрюкивают и смотрят вдаль, ничего там не видя.

Они живут так годами, веками, тысячелетиями, время от времени улавливая истошный визг где-то в стороне и слыша запах подсмаленной шкуры.

Я колю свиней.

У меня есть большая швайка с широким желобом для стока крови.

Я загоняю ее в свиную тушу по рукоять, бью так сильно, что болит рука.

Они не успевают и всхрюкнуть.

Какое там всхрюкнуть, даже посмотреть. Даже понять.

Замирают и дохнут.

Хотя, когда я подставляю таз, вынимаю нож и смотрю, как таз наполняется фонтаном бьющей из-под свиньи крови, они, наверное, ещё живы.

Не знаю, мне нет никакого дела до них, ведь в это время я думаю об огромных пластах сала с прослойками, нежной свиной вырезке, жирной грудинке, шкварчащей на сковороде.

Я набиваю их же кишки их же фаршем и с предвкушением жду, когда их можно будет отведать.

Я заворачиваю в марли здоровенные полендвицы и подвешиваю в сарае.

Я варю отменный холодец из ушей, пятаков и голеней, приправляя его зеленью и специями по вкусу.

Не сказать, что я не люблю свиней.

Иной раз я часто подхожу к загону, подзываю их к себе и чешу за ухом.
Или трогаю пальцем влажный пятак. Смеюсь над их потешными хвостиками.

И бывает нет-нет, да и оставлю какого-нибудь хряка до поры до времени, хотя срок уже подошёл.

Они не видят меня.

Ведь у меня нет свиного рыла. Меня никак не узнать.

И главное - я не живу в загоне и не интересуюсь говном.

Со мной, в целом, и поговорить-то не о чем. Точнее похрюкать.

Такова моя жизнь.

У меня нет пристанища и одежд, нет целей и мечтаний, нет того, ради чего бы я жил.

Меня не видно. Не слышно. Невозможно учуять.

Единственное, что у меня есть - большой свиной нож, моя надёжная швайка.

Я хожу с ней по миру и колю свиней