Черные туманы

Почему люди иногда завидуют мертвым – хорошо, мол, умер, спокойно. Почему завидуют? Может быть, это в людях от осознанности неизбежности, и каждый думает: а как его пройду я?
Арсений Павлович, бакенщик из деревушки, в которой жила моя бабка, умер тоже спокойно. Завидовали ему деревенские старики. Пошел он лодочный мотор разбирать. Разобрал, а как собрать – навечно задумался, сидя на крыльце бакенной избушки у реки. Только табачная трубка из руки выпала.
Я шел в хвосте небольшой похоронной процессии. Среди провожающих старика «на гору» - высокий кладбищенский, подмытый талыми весенними водами, берег – шли в основном одни старики. На машине рядом с гробом сидели дети Арсения и внучок – городской школьник, ровесник моему сыну. Рядом со мной пожилые женщины в черном с красными от слез глазами, вспоминали все, какой он был хороший старик. Даже убрался, мол, почти сразу за своей старухой Аглаей – любил, стало быть, коль так – сразу за ней.
Осенний дождь развозил дорожную хлябь, рябил серым унылым небом. На душе было пусто и как-то даже неловко из-за того, что я не сожалею, не переживаю. Пусто и все – ни жалости к деду Арсению, ни попыток вспомнить что-нибудь хорошее. Но и злости или обиды какой-нибудь не было ведь тоже. Хотя раньше была… Даже больше, чем злость.
Я возненавидел Арсения в солнечный, ослепительно солнечный знойный день. Стоял конец июля. Сенокос. Жара. Травы вяли. Воздух пропитан мореной землей. Все взрослые, кто мог ходить, даже расфуфыренные, приехавшие из города «дачники», отдыхающие обычно на пляжах – все вышли на сенокос. Было ясно, что грянет гроза, или что такая жара уже не для отдыха… Совхозное начальство просило, ездило по деревням – страда сенокосная. День год кормит.
В деревне остались мы – дети не старше десяти лет и совсем древние старухи. Остался ещё и Арсений. Ему, бакенщику, нужно было встречать танкеры, которые шли в верховья Выми, на Елву, с бензином и соляркой для лесников Мещуры и Пывы.
Мы, дети, играли в опустевшей деревне, чувствуя бесприглядную свободу. Играли, кажется, в войну. Ополоумевшие собаки валялись в томной тени, табун лошадей за околицей плыл в мареве солнца и в шелках молочного овсового поля. Жара – слово и крик сохнут на лету и сыплются шорохом на землю.
Гул неожиданно распластавшегося в галопе табуна показался близким громом грозы. Хвосты и гривы от бешенного скача не успевали опускаться. Первобытный ужас несли коня в распятых солнцем глазах.
Рискуя быть смятой, падая, завопила старуха у колодезного журавля:
- Леша-ак! Береги-ись!
Казалось, кони сошли от жары с ума. Они крушили изгороди, метались между избами деревни. Сатанели кобылы, растерявшие жеребят. Собаки жались от коней к стенам изб и хрипели сорванными от лая глотками.
Мы испуганно смотрели из-за недостроенного сруба баньки на старуху, которую кони не растоптали только чудом, на лошадей, на собак и ничего не могли понять. И тут кто-то крикнул:
- Медведи!
По овсовому полю шла медведица с медвежонком. Она шла тяжело, как тяжелый и чужой чан, поднимала голову, мотала ею, пытаясь избавиться то ли от оводов, то ли от ещё чего-то и вытягивала шею в рык.
Собаки, пропустив лошадей и по-хозяйски защищая деревню, вылетели за околицу. Они наседали на зверей, не подходя близко, но и мешая тем двигаться. Медвежонок жался к матери, язычок его часто выныривал из пасти, будто он дразнился. Так медвежата зляться. Рычать и скалить зубы он ещё не умел, поэтому у него так получалось. Он блестел глазенками, лез от страха под живот матери. Медведица же, легко подпинывая дитя, вела его к поросшему кустарником склону оврага.
Они наискосок пересекли поле. Здесь уже близко, мы увидели, что у медведицы вместо правого глаза кровавая каша. Какая-то лесная драма скрывалась за этой раной. Поединок с другим зверем – рысью или росомахой? Или с другой медведицей? Рой оводов и мух лип к ране, вился вокруг головы, потому она и мотала ею.
Медведица вела своего медвежонка к реке, не останавливалась «доить» овес, не обращала внимания на собак – да и мудреное ли дело: шла к реке зализывать раны, напиться воды, не больно-то ей нужна эта деревня, лошади и эти псы.
Красива была эта могучая мать, отстоявшая в лесной схватке своего детеныша, изнывающая от жары, наверно, и от боли, но величаво не ускорившая даже шагу, хотя сверкающая вода была уже рядом.
Выстрел грянул неожиданно, когда медведица прошла уже последние избы. Даже мертвая она падала так, будто боялась раздавить под собой своего медвежонка.
Мы ещё стояли, разинув рты, а к убитой уже бежал дед Арсений, и медвежонка терзали собаки. Отбивали мы его от них всей ватагой. Отбили изорванного, но живого. И от ткнулся своей мордочкой в поцарапанные коленки восьмилетней Верочки.
Он выглядывал, поворачивал окровавленную голову на убитую мать, на нас и плакал человеческими слезами. Как плакали мы!
Та бабка, что кричала нам от колодца «берегись», сказала, подойдя к Арсению:
-Сволота ты, однако… В мать попал.
Мясо, небось, протухло у деда Арсения – жара ведь. А холодильника не было у него, да и ледник к середине лета иссяк в голбце. Медвежонка, мы знаем, он продал на вокзале в райцентре какому-то парню, уезжающему то ли в Ухту, то ли в Воркуту. За пятьдесят рублей по тем деньгам продал. А деньги они с конюхом Василием за пару вечеров пропили.
… «Все мы когда-нибудь помрем, - думал я на похоронах Арсения, шагая под осенним дождем рядом с заплаканными женщинами, - Помрем все, но одни умерли, а все равно, как будто живы – весь человек не может умереть. Будто живы. Делами ли сделанными, памятью ли…»
Так в обыкновенном мире сизая дымка висит и мир этот сказочным делает. А другой жил, помер, а за ним тоже, конечно, туман… Но черный. Как ночью на реке. Дед Арсений бакенщиком был – он знал, что туман на реке ночью особенный: не просто черный, а будто выдран «с мясом» кусок мира и… пусто. Вообще пусто. Как у меня сейчас на душе.