Записка

                I

   Дед Коля казался настолько серьезным человеком, что никогда не шутил, считая это своего рода грехом. «Где вы видели, чтобы нормальные люди гоготали, как гуси? Лучше книжку какую в руки взять да историю поучить, а то раскроют журнальчик с глупыми картинками и давай ржать, словно лошади. Противно смотреть на такое». Серьезность эта не имела отношения ни к уровню образования (который, откровенно говоря, так и не поднялся выше трехлетнего по деревенской шкале), ни к суровому нраву (коим он, также, не обладал), ни к условиям проживания. Коротал годы бывший герой войны в коммунальной квартире, соседствуя с такими же, как и он, советскими гражданами. Будь он в свое время хоть немного практичнее или менее доверчивее, мог бы стать каким-нибудь чиновником, членом партии и создавать впечатление, присущее статусу. Однако статус такой напрочь отсутствовал, а потому ни о каком соответствии производимого впечатления и реального положения дел, не могло быть и речи. Единственными, что позволяло хотя бы косвенно отнести мужчину к категории солидных, были его мощное от природы телосложение и баритональный бас, всегда напоминавший слушателям легендарного диктора военных лет. Говорил Николай Андреевич достаточно громко и четко, вне зависимости от контекста:   

- Когда началась война, мы с батей были в лесу на заготовках. Он охотился на кабана, а я собирал первые грибы и землянику. Иногда и я из ружья стрелять учился, чтобы, если что, вместо него мог добычу в дом принести. Батя часто это позволял, хотя поначалу только моему старшему брату Витьке, но потом и мне пришлось за это взяться. Витька, когда вырос, женился и в район жить уехал, а я после него целых три года родителям помогал, как взрослый мужик. Дров наколоть, картошку посадить, скотину накормить - все мог. Я к тому времени сам даже рыбу на дальних озерах ловил, и с пастухом на целый день мог уходить. В-общем, в четырнадцать лет мне уже было, чем по хозяйству заниматься.

   Николай Андреевич Симонов мог рассказывать о своей юности часами, прерываясь лишь для того, чтобы молча, с важным видом набить курительную трубку и аккуратно разложить на столе обязательные для такого процесса, по его мнению, аксессуары: приоткрытый наполовину коробок со спичками, очки, маленькую отверточку-скребок и старую глубокую медную пепельницу с ручкой в виде русалки. Обычно это занимало пять-шесть минут, в течение которых слушатель должен был внимательно наблюдать за такими действиями, чтобы по окончании всех манипуляций вежливо отметить педантичность собеседника и услышать в ответ:

- Всему и всегда должно быть свое место, я так думаю.

   В дополнение к вышесказанному стоит отметить, что никаким перфекционистом Симонов не являлся, а условный порядок в комнате поддерживал исключительно по причине бедности, преследовавшей его все годы жизни. Единственной роскошью, которую он позволял себе последнюю четверть века, было курение табака - настоящего, приобретаемого в стограммовых фабричных коробочках. Папиросы, сигареты и махорку Николай Андреевич не курил принципиально, из соображений кажущейся не эстетичности процесса. 

      Хорошенько раскурив табак, весьма довольный собой мужчина направил первую струю дыма в потолок, где та, встретив непреодолимое препятствие, густо расползалась и исчезала в слабом сумеречном освещении.

- Николай Андреевич! Расскажите, пожалуйста, о вашей встрече с генералом Артеменко. Говорят, он вас лично в Москву доставлял. Было такое? - начинающий столичный писатель, собирающий материал для будущей книги, был вкратце знаком с биографией Симонова из газетной подшивки местной библиотеки. Согласовав встречу с бывшим партизаном, он надеялся на то, что именно эта беседа даст толчок к написанию первых глав произведения, имевшего пока только название - «Сорок лет памяти». Впереди, как полагал будущий автор, его ждет интереснейшая творческая работа, а потом, возможно, и слава.

- Ну, как доставлял - просто меня к нему в самолет посадили. А так, конечно, видел я его, даже беседовал. Хотя и недолго.

- Николай Андреевич! Читателей, возможно, заинтересуют подробности той вашей поездки: кто, помимо генерала, вас сопровождал, место посадки, что у вас с собой было и все такое. Кстати, что за самолет?

- Самолет в те годы самый, что ни на есть, новый был: Ил-12… - Ветеран пустился в перечисление всех известных ему характеристик воздушного судна, выученных, благодаря многократному повторению, буквально наизусть. Всякий раз, отвечая на этот вопрос, Симонов с удовольствием вспоминал разговор со стареньким корреспондентом областной многотиражки, фотографировавшим его на изумительный немецкий Praktiflex с коричневым корпусом - точно такую же камеру он с восхищением разглядывал в генеральском самолете в 1949 году. - Нас тогда человек двадцать летело, половина гражданских и товарищ Артеменко с офицерами. Прибыли мы на Центральный аэродром, нас встретили пять машин, меня посадили на заднее сиденье к генералу. Вот так я и оказался в Москве.

- Ну, и как вам показалась наша Москва, Николай Андреевич?

   Пятидесятичетырехлетний мужчина с трудом раскурил почти угасшую трубку и поднял взгляд к потолку, словно пытаясь разглядеть на желтеющей побелке какую-то неожиданную подсказку. Густой дым, словно облака над взлетным полем, зрительно уменьшал пространство и не давал вырваться из привычного и набившего оскомину, повествования.

- Москва большая, красивая. Мне в первый же день показали Красную площадь. А ближе к вечеру отвезли в гостиницу и сказали, что послезавтра никуда выходить нельзя, а надо будет ждать.

- Вы никогда не рассказывали, как награду получили. Где это конкретно происходило?

- А меня ни разу про это и не спрашивали. Я все сделал, как было велено, а через день наутро пришел офицер, проверил мои документы и вручил без особых разговоров орден и медаль, вот эти самые. - Дед Коля опустил взгляд и постучал мундштуком трубки сначала по одному из орденов Красной Звезды, потом по медали «Партизану Отечественной Войны» 2-ой степени. - Я даже обиделся поначалу, думал, что ошибка какая-то вышла, ведь генерал-то обещал, что в Кремле все проходить будет, торжественно.

- Вот так просто отдали награды?

- Да, так просто. «Молодец, солдат! Езжай домой и гордись подвигом своим. Обратно поедешь поездом, вот билеты и деньги на дорогу». Разрешил еще два дня в гостинице пожить на полном пансионе. А перед уходом обнял и сказал, что его сын пропал без вести еще в сорок втором. Я у него спрашиваю: «А можно Сталину записку передать?», он удивился: «Что еще за записка?», я говорю: «Важная, с просьбой». Тут он аж в лице переменился: «Нет, у меня другие обязанности. Извини, брат» … - Николай Андреевич неожиданно замолчал и принялся чистить свои курительные принадлежности.

   Молодой человек, подправив очки, перевернул страницу блокнота и аккуратно разгладил чистый лист. Пауза в беседе как нельзя лучше позволяла собраться с мыслями и приготовиться к тщательной записи интересного эпизода. Ветеран откашлялся и нелепо разрушил надежду писателя.

- Я, знаете ли, не особо и помню, что там было. На вокзале офицер один бумажку попросил передать кому-нибудь из самых главных, а вышло, что с главными я так и не встретился. Не получилось. Вот и все.

- Ну, приблизительно - смысл-то в чем? Хотя бы основное…

- Столько лет прошло… Нет, не помню.

   
                II


   Свое первое в жизни «интервью» Дед, хотя тогда еще достаточно молодой ученик токаря, давал тридцать с лишним лет назад, в кабинете директора завода, куда был вызван бригадиром:

- Дед! Кузьмич сказал, чтоб ты все бросал и к Михал Семенычу в кабинет дул. Давай, бегом, какие-то люди из Москвы у него. Во, дела…

- Меня? К Бородину? Я же это… Все, бегу.

   Наскоро сполоснув руки и лицо, Николай заскочил в раздевалку, сменил грязную робу на гимнастерку и стремительно взмыл на третий этаж конторского корпуса. Проходя мимо ростового зеркала, висевшего на стене перед входом в приемную руководителя предприятия, он с досадой отметил, что еще совсем недавно великоватая форма то ли подсела, то ли стала не в пору вследствие того, что после демобилизации он сам малость увеличился в габаритах. Особенно подводила тесноватая обувь. Обнаружив в отражении всклокоченные волосы, он кое-как попытался пригладить их. Красивая, одетая с иголочки секретарша это заметила и окинула рабочего взглядом, полным сочувствия:

- Симонов, из механического? Заходи, ждут.

   Помещение, в которое вошел Николай, поразило его не столько обилием мебели и окон, сколько количеством собравшихся людей в солидных штатских костюмах и офицерском обмундировании. Ближе всех к столу директора сидел невысокий усач с погонами генерала-майора, который обратился к вытянувшемуся в струнку парню первым:

- Николай, как тебе работа на заводе?

- Отлично, товарищ генерал-майор. Скоро хорошим токарем стану, мужики в бригаде толковые, всему учат, как надо. Кормят в столовой на убой, после работы там всякие занятия бывают…

   Собравшиеся принялись перешептываться и посмеиваться. Парень смутился, захотел добавить к своей речи цифры о производственном плане, но «главный» военный улыбнулся, распушил усы наподобие воробьиных крыльев и обратился теперь уже к директору:

- Михаил Семенович, надо будет отпустить гражданина токаря с работы. Как вы на это смотрите?

- Ну, разумеется, товарищ Артеменко. Мы все понимаем.

- Так вот, молодой человек. - Офицер вновь переключился на растерявшегося Симонова. - Отправляешься сейчас с нами.

   Николай не знал, как реагировать. Произнесенное им безжизненное «есть» вовсе не означало желания исполнять приказ. Вернее, не объясняло, что именно необходимо исполнять. Ничего не значила и улыбка генерала - за годы войны он много раз видел «улыбчивых» комиссаров известных подразделений, отправлявших его соратников на гибель. И уж совершенно необъяснимыми представлялись сами обстоятельства происходящего: перед демобилизованным сержантом сидел целый генерал-майор, собирающийся куда-то забрать его прямо из кабинета директора завода. Ни для кого не было секретом, что в послевоенное время люди появлялись и исчезали тысячами. Он судорожно перебирал в голове все, что могло стать причиной происходящего. «Брат рассказывал, что осенью 1935 года, еще до того, как они перебрались в деревню, отец выезжал из поселения, где они жили, куда-то далеко за продуктами, а потом его там поймали и этапировали обратно. Что паспорт у него был выдан на основании какого-то списка комендатуры и нельзя было из поселения уезжать никуда. И бабушка, которую он никогда не видел, была расстреляна за полгода до его рождения». Потом снова: «Он же генерал-майор, а я кто такой? Если бы что-то серьезное и антисоветское, то забрали бы прямо из цеха…» Мысли путались, он ровным счетом ничего не понимал, поэтому хотел хотя бы ясности. Несмотря на целый ворох несвязных предположений, пауза длилась не более двух секунд:

- Поедем в Москву за орденом и медалью - как тебе такой расклад? Тех, что у тебя уже есть, оказалось недостаточно. Собираться долго?

   «Собираться? Можно сказать, что он уже собрался. Все, чем владел стоявший посреди кабинета Николай (если не учитывать хранящегося в общежитии тулупа, зимней шапки и валенок), было на нем. Остальное могло уместиться в той самой шапке, да собственно, там и хранилось: красная орденская книжка, паспорт, Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», зажигалка из гильзы, деревянный портсигар и подарок бывшего командира - наручные часы с треснувшим стеклом. Часы, надобность в которых у прежнего хозяина отпала после ампутации обеих рук. Чудом сохранившийся механизм работал вполне исправно, однако из-за трещины стекла носить часы на руке было чревато окончательной поломкой, а возможность ремонта отсутствовала ввиду дороговизны замены трофейного элемента. Николай ответил моментально:

- Никак нет, товарищ генерал-майор. Я готов.

   На аэродром было приказано явиться к 18:00. Поскольку на сборы у молодого человека времени было более, чем достаточно, а возвращаться на рабочее место его не обязали, возбужденный Симонов пересек проходную и отправился прямиком в парк, где к радости горожан в начале года открылся и подвергался ежедневным аншлагам кинотеатр. «Встречу на Эльбе» Николай видел еще весной, поэтому отдал предпочтение новой комедии с многообещающим и вполне соответствующим его настроению названием «Счастливый рейс».

   В 17:00 проголодавшийся, но чувствовавший себя прекрасно юноша прибыл в здание аэропорта, имея при себе, помимо документов, наполненный до отказа портсигар и зажигалку. Грудь бывшего солдата украшали орден с медалью, и во взгляде ощущалось ожидание прекрасного будущего, однако денег оставалось совсем мало, а желание перекусить нарастало с каждой минутой. Из буфета издевательски пахло хлебом и котлетами, поэтому было решено покинуть помещение и пребывать исключительно на свежем воздухе, «питаясь» только табачным дымом. Время тянулось медленно, никто к нему не подходил и уже через час, то есть по истечении означенных генералом 18:00, в голову Николая стали закрадываться сомнения. Голос за спиной прозвучал твердо и четко:

- Товарищ Симонов? Вам надлежит следовать за мной, это указания товарища Артеменко.

   Плотный мужчина лет сорока, в хорошем костюме и модной шляпе открыл входную дверь и жестом пригласил парня в зал ожидания. Оттуда они проследовали на второй этаж в служебное помещение и, пройдя через длинный балкон, вошли в большую комнату, обставленную мягкой мебелью с низкими столами.

- Присядьте. - Интонации человека была настолько повелительными, что любые вопросы в его адрес казались Николаю неуместными. Мужчина продолжил:

- Вылет в восемь вечера. Товарищи прибудут в половину восьмого. Что у вас при себе?

- Папиросы, зажигалка и документы.

- Выложите все вот сюда. - Он пальцем указал на столик и тут же спросил:

- Если голодны, прошу проследовать в эту дверь, там все имеется. Если же есть не хотите, то можете оставаться здесь до самого приезда товарищей. Курить разрешается только на балконе, папиросы и все остальное можете забирать. Да, вот еще: в самолете вам придется переодеться, так как форма ваша явно не по размеру. Вам все понятно?

- Да, понятно. Только у меня, как бы это сказать… В-общем, я денег с собой совсем мало взял. Ну, они почти закончились.

- Я буду сопровождать пассажиров до Москвы, далее - не моя ответственность. Что касается нового обмундирования, то за него платить не надо. Еще вопросы есть?

- Нет вопросов. А вот вы сказали, что там, - Смущенный Симонов указал на заветную дверь. - Можно поесть.

- Разумеется, ужин тоже оплачивать не надо. Просто скажете девушке, что желаете. Еще что-то?

- Нет, конечно. Спасибо.   


                III


   Собственно, «Дедом» Николая прозвали на войне, когда принявшие его партизаны впервые столкнулись с характером своенравного паренька. Тогда он, еще не отвыкший от родительского внимания, но уже осиротевший, слишком быстро обрел привычку защищаться. Причем защищаться не только физически, но и морально, оберегая себя, в том числе, и от возможных насмешек. «Коля! Какие тебе еще задания? У тебя всего две обязанности: на кухне помогать и воду носить. Все!». После обидной фразы старшего товарища, парень собрался духом и гордо, не по-детски, произнес:

- Я, когда с отцом на охоту ходил, стрелял из ружья не хуже, чем вы тут. И это притом, что маленький еще был. А сейчас я вообще не маленький, а… старый!

   Ввиду торжественности момента и, как следствие, слишком сильного волнения, Коля громко озвучил скучающим соратникам первое, что пришло на ум - и тем самым помог им в подборе прозвища для себя самого. Страстно желавший поскорее стать героем, юноша стоял в центре базы и был, действительно, похож на сгорбленного старика: он обиженно ссутулился и трясся всем телом, рыдая от, как тогда ему казалось, презрительного отношения окружающих. Конечно же, он ошибался. Вдоволь посмеявшись, товарищи наградили его всеобщим признанием, а командир разрешил «старому» выйти с группой в ночной дозор.

   После первого же удачного боевого выхода Коля Симонов стал считать себя таким же бесстрашным и опытным разведчиком, как все остальные, однако неприятие смеха, тем более в свой адрес, сделалось правилом на всю жизнь. Сам он с тех пор никогда и ни над кем не подшучивал, а прозвище «Дед» носил не то, чтобы без обиды, но даже с гордостью.

   Командира звали дядей Мишей, имел он звание капитана и носил густые черные усы. Своих детей у него не было, поэтому новобранец как нельзя лучше подошел на роль условно усыновленного им бойца. Дядя Миша по-отечески заботился о мальчике, но виду не подавал, всячески стараясь подчеркнуть самостоятельность, мужественность и отвагу новоиспеченного партизана. В отряде Деда по-взрослому уважали за дерзость и прямоту, капитан же еще и жалел его, относясь, как к сыну. В сентябре 44-го, при минировании продовольственного склада противника, капитан и шестеро бойцов отряда были взяты в плен, а при побеге дядя Миша, спрыгнув с моста, сломал предплечья обеих рук. Пробираясь к своим, он сбился с пути и вышел из леса к находившемуся в пятидесяти километрах расположению только на третий день, доведя организм почти до полного истощения. Вернувшись с задания, боец Симонов с ужасом и недоумением смотрел на лежащего на кушетке полевого госпиталя дядю Мишу и не мог поверить, что его командир, всегда бывший для мальчика образцом доблести, превратился в беспомощное существо, нелепо содрогающееся и издающее бессвязные звуки. Война закончилась для капитана Кудрявцева на семь месяцев раньше, чем для Коли, а следующая их встреча состоялась только через пять лет.

- Дед! Да ты красавец, твою мать, а ну, иди сюда. - Далекие, почти забытые интонации, пробивающиеся сквозь хрипоту, будто сдавили Колину голову. Неожиданно и больно заныло в груди, а по спине пробежал холодок, сержант растерялся и повернулся в сторону голоса. - Дед, сукин ты сын, не узнаешь меня, что ли?

   Да как же он может не узнать его - своего командира? Конечно же, у входа в зал ожидания стоял товарищ капитан, дядя Миша. Грязная, заплатанная почти по всей поверхности гимнастерка, сбившиеся в подобие замерзшей веревочной швабры волосы, дырявые ботинки земельного цвета и усы - те самые, густые и торчащие в стороны, только ставшие желто-белыми. В дополнение к этому узнаваемому атрибуту мужской растительности, лицо было покрыто небрежно состриженной бородой и множественными порезами.

- Дядя Миша!

   Николай подбежал к Кудрявцеву и с силой обнял его. Следующим впечатлением стала невыносимая вонь, буквально оттолкнувшая аккуратно одетого и чистоплотного парня. Дядя Миша довольно улыбнулся и представил на обозрение практически беззубый рот.

- Дед, ты какими судьбами здесь? А ну, пошли в буфет, нальешь командиру за встречу. Не стесняйся, тут все свои. Пошли, я тебя с приятелями познакомлю, подружка у меня есть, Люська. Ну, ты как?

- Товарищ капитан, вы неважно выглядите. Я думал, что вас после госпиталя домой отправили, в Ленинград. Нельзя же так ходить офицеру, стыдно ведь…

- Ты меня не стыди, Коля. Я уже и так весь застыженный. Мне в Ленинграде места нет теперь, кому я там нужен? А здесь дружки всегда помогут, и Люська опять же есть. Да брось ты трепаться по пустякам, айда в буфет.

- Я, товарищ капитан, в Москву на вручение ордена и медали прилетел, мне пить никак нельзя, да и не люблю я. А рублей у меня мало совсем, только на мороженое и хватит. Давайте, я вас мороженым угощу.

   Что-то пробежало по лицу дяди Миши, взгляд его остановился на груди собеседника:

- Сынок! Я и сам знаю, что опустился совсем. Прости меня, дурака старого. Это ты, когда успел так отличиться? - Короткой культей левой руки капитан Кудрявцев указал на орден Красной Звезды и медаль «За Отвагу», украшавшие новенькую форму Николая. Правой руки не было вовсе. - Ты же молодой совсем был.

- В январе сорок пятого мы с Сафоновым и Женькой Травиным горючкой фрицев закидали, а через неделю взорвали две их машины со снарядами. Потом, в конце февраля, Ленька Ушаков в фашистский штаб на грузовике въехал, а мы с мужиками двадцать немецких офицеров там положили. Я тогда за родителей и за вас, дядя Миша, мстил… Видать, напрасно. Только не обижайтесь, но я видел одного лейтенанта, так вот ему протезы сделали - на руку и на ногу - и он за полгода шоферить научился.

- А мне не сделали, Коля, вот я и запил сразу же после госпиталя. Меня в общагу к таким же поселили, я мордой жрал то, что на столе оставалось. И пил, когда наливали. Я сам окно не мог открыть, штаны снять. Со мной в сортир кому-то ходить всегда надо было, поэтому бывало, что и не доходил. А потом Люська говорит: «Поехали», ну я и поехал. У Люськи ноги нет, а так баба хоть куда. Пошли, работу свою новую покажу.

   Дядя Миша махнул культей и двинулся в сторону входа в метро, Симонов пошел за ним. Спустившись под землю, он потерял из виду капитана и затерялся в людском потоке. Кто-то выдернул его из толпы и притянул к стене, сразу же раздался знакомый голос:

- Да, да, это мой солдат, он. Шкетом был, когда пришел, я рассказывал же, партизанили мы вместе. Видишь, Дед, это мои дружки: Саня, Боб, Рыжий. Мужики, да вы что? Он хрен знает откуда в Москву за орденами приехал.  Даже не приехал, а прилетел.

   Вдоль стены подземного тоннеля, через два-три метра друг от друга, сидели вразнобой искалеченные люди, преимущественно в военной форме, прямо на каменных плитах. В основном, безногие. Рыжий, как и капитан, не имел рук, однако по его поведению и манере держаться было понятно, что он тут вроде как старший. Чуть поодаль, в открытом настежь чемодане лежал, завернутый в стеганое одеяло, мужчина, совсем без конечностей. Судя по лицу, молодой. Рядом с ним на стульчике сидела пожилая женщина, державшая перед собой перевернутую офицерскую фуражку. Конечно, на войне Николай насмотрелся на всякое и сам неоднократно таскал на себе раненых и истекающих кровью товарищей, однако вид вернувшихся с фронта инвалидов, выпрашивающих милостыню в мирное время, да еще посреди столицы, буквально вывернул его сознание.

- Дядя Миша! Так же нельзя, это же противно - деньги у людей выпрашивать. Да у нас любой может работу найти подходящую. Зачем они тут все сидят?

- Знаешь, Коленька, а шел бы ты уже отсюда, ничего ты не знаешь, да и не надо тебе. Зря мы встретились.

- Нет, дядя Миша, я все знаю. - На какое-то время Симонов забыл, что разговаривает с инвалидом и поэтому общался с ним, как с равным. - Я видел таких же, как они, когда с войны ехал. И никому, слышите, никому и ни разу не сказали в комиссариате: «Пошел вон». Надо не водку пить и попрошайничать, а работать и делать то, на что способен. Да, им хреново, но и всей стране сейчас хреново. Пусть идут к начальникам всяким и требуют помощь и работу. У нас всем помогают. Ну, вы то хоть понимаете, что я прав? Поговорите с ними, нельзя же так жить.

   Закончив монолог, Николай почувствовал облегчение и достал свой портсигар. Протянув его капитану, он опомнился и, вынув папиросу, вставил ее в беззубый рот бывшего командира. Тотчас нахлынул стыд за сказанное, Симонов с отвращением осознал, что только что пытался учить людей, о судьбе и жизни которых не имел ни малейшего представления. Пламя зажигалки на фоне лица опустившегося партизана со всей лихостью швырнуло сержанта в тот день, когда его, испуганного и осиротевшего, проводили в землянку и поставили перед капитаном.

«- Ну, рассказывай, сынок.

- У меня батю и мамку убили, я один остался. Можно, дядя, я с вами воевать буду?

- Воевать тебе рано еще, а вот повару помочь и по мелочи всякое - валяй. По хозяйству знаешь что-нибудь?

- Все знаю. Только не прогоняйте.

- Да кто ж тебя прогоняет? Иди, поешь, потом Иваныч тебя определит, куда положено».

   Николай аккуратно взял у капитана наполовину выкуренную папиросу, стряхнул пепел и вставил ее обратно. Чувство жалости, напрочь переплетенное с благодарностью за давнюю доброту дяди Миши, больно защемило в груди, захотелось выпить холодной воды. Желание спасти бывшего командира, вырвать его из окружения несчастных и опустившихся «полулюдей», загорелось с такой силой, что Симонов решительно произнес:

- Товарищ капитан! Прошу вас, пойдемте отсюда, я хочу очень серьезно с вами поговорить.

- Рыжий, я скоро вернусь. Люська придет, скажи, что в милицию на беседу забрали.

   Рыжий молча кивнул и обратился к Николаю:

- Слышь, как там тебя - Дед? Ты оставь пару папиросок, пока я Мишаню ждать буду. Вот, сюда положи. - Жестом головы он указал на карман гимнастерки и тут же тихо сказал капитану. - Перед тобой Женька Калёный шептаться приходил, говорит, облава к вечеру намечается или завтра с утра. Кого-то все равно почистят, а нас не тронут, если свернемся и до завтра где-нибудь отсидимся. Так что не торопись, Люську я к нашим отведу, туда и возвращайся. Да, и это еще… - Рыжий легонько подтолкнул собеседника плечом так, чтобы тот отошел на шаг от растерявшегося парня. - Партизана своего отпусти, как потолкуете, не надо ему к нам.

   Солнце спокойно заботилось о прохожих, пронизывая теплом и светом плотное облачное покрывало. Капитан Кудрявцев и сержант Симонов стояли на берегу пруда и наблюдали, как шустрые утки, то и дело скрываясь под воду, выныривали и, громко крикнув, снова исчезали. Николай не слышал того, о чем Рыжий предупредил командира, да и отправляться на ночлег в место их пребывания не собирался даже теоретически. Текст, продиктованный дядей Мишей, он никак не корректировал. Заканчивалось обращение такими словами: «Написано рукой моего боевого товарища, орденоносца Николая Симонова».

- Думаешь, не надо было про Люську писать? Ладно, если все получится, я ей сам документы выправлю. Ты, главное, прямо в руки ему бумажку дай, чтобы никто ее не затер. Пусть знает, как нас эти крысы обворовывают. Он же должен узнать. Ведь должен, Дед?

- Обязательно узнает. Проверит всех и, кого надо - к стенке поставит. В-общем, завтра сразу после вручения я к вам приеду и все доложу. Ну, не может быть, чтобы он не помог, это даже в голове не укладывается. Эх, дядя Миша, знал бы я раньше…

- Ты же не генерал, что бы ты сделал-то?

- Я бы вас к себе забрал. А на заводе пошел бы к начальнику и рассказал все, он у нас всех знает до самого верха. Как, думаете, меня в Москву отпустили, а? Генерал-майор, чтобы меня увезти, лично к нему в кабинет приходил и спрашивал: «Как вы смотрите на то, чтобы отпустить Николая Симонова с работы?»

   Капитан ухмыльнулся, уважительно взглянул на собеседника и сдавленным голосом произнес:

- Ну вот что хочешь со мной делай, но не верю я, что все получится. Не верю. Ты, попытайся, конечно, но…

- Что «но»? Давайте лучше прощаться до завтра. Получится, не получится - все равно приду и доложу.

- Ну, ладно. Только не раньше вечера, а то Рыжий сказал, что чистить наших будут. А мы ведь с Люськой еще и без прописки…

- Как это «чистить»?

- А вот так: приходят мусора, грузят калек в ГАЗ-63 и увозят. Метут всех без разбора, даже во дворах. Куда увозят - неизвестно, концов не найти. Все, давай, сержант, буду ждать тебя, как последнюю надежду. До завтра!

                ЭПИЛОГ


   Проводив писателя, Николай Андреевич подошел к серванту и распахнул дверцу. Небольшая фанерная коробка из-под кубинских сигар, в которой лежали личные вещи ветерана, служила не только «сейфом», но и своеобразными воротами в воспоминания. Извлекалась эта коробка из серванта редко, примерно раз в пару лет.

   Дед Коля жил один, ни детей, ни жены у него так и не появилось. Давнишние поиски старшего брата, сопровождавшиеся многочисленными обращениями в военкомат и поездками на малую родину, успехом не увенчались. На протяжении всей жизни друзья появлялись и исчезали, словно времена года. Сложность характера и своеобразная философия, окрепшие с возрастом и усиленные освоением огромного количества самой разнообразной литературы, привели к формированию личности, ужиться с которой было практически невозможно. Книги он выбирал бессистемно, образования, как уже было сказано выше, толком не имел, поэтому знания, полученные после прочтения очередного произведения, ложились на столь противоречивую и неподготовленную почву, что всходы росли криво, вместе с сорняками и несовместимыми культурами. В-общем, мужчина был чрезвычайно трудным в житейском плане, а потому глубоко одиноким.

   На дне коробки, в плотном конверте, бережно хранился тетрадный лист, переломленный на местах сгиба и аккуратно подклеенный с обратной стороны. Осторожно расправив его, Николай Андреевич прочел вполголоса:

- Дорогой товарищ Сталин! Я - безрукий инвалид войны…

   Как бывало и ранее, сердце Деда забилось с такой силой, что каждый удар он не только чувствовал, но и слышал. Слезы мешали читать дальше, он положил лист на стол и зачем-то достал из коробки так и не отремонтированные часы капитана Кудрявцева. Повертел их в руках и вернул на прежнее место, затем наполнил теплой водкой стакан и, зажмурив глаза, выпил несколькими глотками все до последней капли. События того самого дня, который наступил после расставания с дядей Мишей в далеком сорок девятом, он помнил во всех подробностях, однако именно сейчас видел их так, словно наблюдал за самим собой со стороны. Причем «кино» это было не только цветным, но и наполненным запахами и голосами: Вот он, подавленный и растерянный, спускается в подземный переход и готовится рассказать командиру о том, что ничего не вышло. Что он вернется домой и попросит начальника связаться с генералом. А вот он ищет капитана по всему вокзалу, слушает одетого в белую форму милиционера, пахнущего почему-то керосином. Снова бежит к метро, по пути узнает одного из друзей капитана, сидящего на чемодане у автобусной остановки. «- Их в депо ночью сгребли, кто-то навел из блатных. Я-то местный, у тетки живу, а они там всегда ночевали…».

   Николай Андреевич наливает еще один стакан, ставит в сервант пустую бутылку и снова выпивает все залпом. Мысли успокаиваются, память слабнет, он ложится на кровать и закрывает глаза. Перед сном обещает себе, что найдет сегодняшнего писателя и все ему расскажет. Может, тот и отыщет в каких-нибудь архивах информацию о судьбе бывшего командира…