Про любовь, которая спит

Часы сломались, стрелки неподвижны
И снова ночь...она меня убъёт.
Безумство – размышления о лишнем...
Забыть, забыться, выкурить тоску,
На кухне в чайник наливаю воду...
...Но только утром я уснуть смогу,
Приняв опустошенность за свободу.
Вера Бутко               
Как же осточертела Виталику Кулику нудная семейная жизнь, как опостылела, наскучила.
Инка, охреневшая вконец жёнушка, корова комолая – без слёз не взглянешь: разжирела, волосы как у пугала огородного, халаты какие-то дома носит из прошлого века – никакой эстетики.
Парит что-то безвкусное, жарит день и ночь, намывает, натирает, будто заняться больше нечем.
Надоели постоянные скандалы, немыслимые претензии, непомерные какие-то, просто чудовищные требования: чего-то в принципе как бы можно: личное мнение, привычки, собственное пространство, теоретически, а фактически ничего нельзя. Шаг в сторону – побег, прыжок на месте – провокация.
На рыбалку пойдёшь – такой тайфун обрушит, такое землетрясение замутит – мало не покажется. С мужиками тихо посидишь – пилит и пилит, пилит и пилит. Дома вообще геноцид: носки не так положил, тапки не там оставил, ноги вытер неправильно, на зеркало чихнул, ложкой о тарелку громко звякнул.
Не зевни, не сморкнись. Короче, форменное истребление мужского организма как биологического вида.
А ревность? На пустом месте ведь. Подумаешь – Верку тихонечко прижал, по заду шлёпнул! Я же не виноват, что она подол задирает чуть не до трусов, титьки напоказ вываливает. Мужик я или одно название?
Сколько можно издеваться-то! Уйти от неё, что ли… в свободное плаванье к далёким берегам, где покой и романтика, свобода слова, и никакой инспекции?
К той же Верке. А что, одна живёт. Стройная, деловая, весёлая, ладная.
Вчера, аванс как раз дали.
Виталик так и поступил: купил три гвоздики, два пузыря сорокаградусной амброзии, батон колбасы и двинул к соседке в гости, предварительно захватив дома удочки и рыболовный рюкзак для конспирации.
Верка добавила к сухому пайку стаканы, хлеб, банку солёных огурцов и прозрачную до невозможности блузку сквозь которую нагло просвечивало сказочное наслаждение для истосковавшегося по интимной ласке мужского взгляда.
Что было потом, Виталик никак не мог вспомнить, но когда проснулся – обнаружил: губа распухла, глаз ничего не видит и ужасно донимает сушняк.
– Инка, – жалобно промычал он, – ты где, стервоза? Попить хоть принеси, помираю.
В ответ тишина и дверь в спальню закрыта.
На полу в беспорядке валялись смятые портки, рубаха, майка и один носок: явное свидетельство, что Инка спала отдельно. Она бы такой беспорядок не потерпела.
Мысли в размягчённых мозгах проворачивались со скрипом.
Виталик поднял штаны, вывернул карманы – аванса не было.
Совсем.
Такого оборота событий он не ожидал. Это провал, похлеще чем у радистки Кэт.
Виталик вспомнил про Верку, про то, что хотел уйти к ней, совсем уйти, потому что…
Почему – никак не мог обосновать. Зато ухватил спасительную мысль, что в санузле за стенкой заначил поллитровку водки пару дней назад.
Воспроизвести события предыдущего вечера не представлялось возможным, но и жить в неведении было нельзя – чревато неожиданными последствиями.
Виталик не знал – с кем на самом деле теперь живёт.
– Раз аванса нет, размышлял он, – возможно, отдал его Верке: бабы всегда забирают всё до копеечки. Неужели и Верка жадна до денег, как Инка? Какого чёрта тогда менять шило на мыло, спрашивается? И это… в глаз-то мне кто засветил? Вдруг Инка из ревности или потому, что на горячем поймала? Делать-то что? Нужно разведку боем провести, но сначала похмелиться, чтобы осечки не допустить. Хорошо бы Инки дома не было.
Тут у Виталика мысли зашевелились, – как это не было, это с какого перепуга её не будет, где ей ещё быть, как не дома? У неё же отпуск! Она что, изменять вздумала? Убью, заразу, не позволю честь мужнину позорить! Мужик за порог, а она…
Стоп, тормози, с этим делом разбираться надо. Я ведь к Верке вчера пошёл, так… сели за стол, налили, выпили. Ппотом ещё. А дальше, дальше-то что было, почему я здесь проснулся, а не там? Она что, не дала мне. зараза? Мужики трепались, что Верка безотказная, а она вона чё удумала, чума болотная!
Кулик ещё раз обследовал карманы – пусто. Инка пришибёт за аванец, без вариантов кастрирует.
Как можно тише Виталик отворил дверь в собственную квартиру, бесшумно скользя по паркету добрался до санузла, предвкушая исцеляющее действие алкоголя.
В квартире божественно пахло жареными котлетами, слышно было скворчание масла на сковороде, льющуюся из крана воду, стук посуды о раковину. Значит, Инка никуда не ушла: священнодействует, колдует. Она же знатная кулинарка, не то, что Верка с аппетитной задницей и огурцами вместо путёвой закуси.
– Ладно, не до Верки сейчас. Для начала нужно выздороветь. Сто пятьдесят, максимум двести – не больше, и всё, потом подкачу к Инке, запущу руку… туда и туда тоже, обойму, шобы завижжала от щастя, а там… ладно, дальше видно будет. Если оплеухой не наградит, значит, мой день. Тёпленькой, пока не врубилась чё к чему, возьму на абордаж, а там… ничего, короче, не докажет. Карта бита, прикуп мой. Верку – нафиг, денег займу у Сидорова. Сдам нержавейку и алюминий – отдам. Всё сходится.
Водки, увы, в лабазе не было.
– Странно. Как же так? Может на той неделе была? И что теперь – помирать?
В это мгновение обернулась супруга, – ах ты пёс шелудивый, где тебя носило до утра? Ничего, ты у меня во всём сознаешься! Говори, ненасытная утроба, сколько пропил, с кем шарохался? Опять небось Верку обхаживал, котяра ненасытный. Детей бы постеснялся. Проснутся сейчас, увидят папаньку родного в таком-то позорном обличии. Устала я от тебя. Тьфу, гадёныш, не дыши в мою сторону, сковородой огребёшь! Стараешься для них, стараешься: борщи, пироги, котлеты. Порты-то уделал, срамник… уйду, как пить дать уйду. Навсегда!
Инка потушила комфорку, скинула передник и выскочила из кухоньки.
– Это она ещё про аванс не знает, – ужаснулся Кулик, – что бу-дет! Чё я, интересно, у Верки-то натворил, почему губа и глаз заплыли… может я её того – обрюхатил. Или того хуже…
Виталик посмотрел на штаны, на руки: следов крови не было.
Инка что-то громко двигала в комнате, потом вылетела. Разоделась как на парад, с большой сумкой в руке. Вылетела пулей, громко хлопнув входной дверью.
Кулик заскулил.
Мало того, что с похмелья дурно, так ещё эта зараза с цепи сорвалась.
Виталик схватился за сердце, хотя прежде никогда не замечал его, сполз по стенке.
– Ушла, холера! А я… я-то как без неё? Да не нужна мне эта кошка драная, Верка, никто мне не нужен! Инка, дура, вернись, я всё прощу! Хочешь, на вторую работу пойду: машину купим, морозилку… заживём как люди, заграницу съездим, на море. Честное слово, ничего у меня с этой стервозой не было. Выпили по стаканчику, закусили… и всё. Даже не целовались. Ей бо, любимая…
Кулик дотронулся до губы, ойкнул от боли, задумался, – разве что так, ради хохмы, невсерьёз. У меня и в мыслях не было её…
Тут он основательно засомневался – оглянувшись, украдкой снял трусы, внимательно осмотрел мужской арсенал: видимых следов сексуального преступления не было.
Виталик выглянул в окно, где весна начала предъявлять погодные претензии: Инки нигде не было видно.
– Напиться бы и умереть молодым, – скорбно подумал он, – или прямо так, трезвому, сигануть с третьего этажа.
Но тут ему стало себя жалко: хорошо, если насмерть, а коли инвалидом станешь, тогда как?
Кулик подошёл к плите, снял крышку со сковороды.
Котлеты ещё скворчали.
– Чёрт бы их побрал, котлеты эти, Верку с её сдобными телесами и похотливым взглядом. Чистоту грёбаную нахрен, водку… нет, водка бы сейчас здорово пригодилась. Пусть Инка ворчит, уходить-то зачем, что я ей – враг? Ишь – слова не скажи: домой с работы беги, как подорванный, никому не подмигни, пива не выпей! Хрен знает, что происходит: Инка здесь – мне плохо, без неё совсем беда: чем не рабство? Придёт – убью! А впрочем… свобода лучше, чем несвобода – пусть погуляет. Добрее будет. Детей отправлю к бабушке, приглашу на ночь Верку… блин, опять эта Верка. Аванец-то где?
Виталик присел к столу, хлопнул по нему кулаком, – мужик я или где! Без бабы проживу! Однако скупая мужская слеза невольно выкатилась из глаза, – нечестно так, из-за ерунды какой-то сразу уходить, тем более навсегда. У нас же любовь… была. Вон, на портрете, на руках Инку держу. Ха, конечно, она тогда тростиночка была: свежая, юная, краси-ва-я-я! Вся, от кончиков ушей до… до ароматной и влажной долины чудес, даже глыбже… вся как есть моя.
Кулик закрыл глаза, представил, как это самое случилось впервые. Она ведь, Инка-то, только дотронься – уже потекла, а ежели разогреть – не остановишь. Очередями кончала.
Слёзы из глаз хлынули потоком.
Память всколыхнула воспоминания: первый поцелуй, признание в любви. Какая Инка была жаркая, какая податливая, чувственная, до боли родная, своя. Он ведь обмирал при одном воспоминании о жене, глюки от одних только мыслей ловил, а вживую… за двадцать секунд  на десятое небо улетал, там до утра и оставался.
Виталик почувствовал, что помнит в деталях те щекотливые воспоминания: по телу пробежала волна вожделения, согрела кровь, опустилась девятым валом вниз.
Его затрясло. Стало невыносимо сладко и одновременно стыдно, – как же я так, зачем! Ведь Инка, она же для меня… а я для неё… и какая-то там Верка, коза драная!
Жизнь и любовь пронеслись в мозгу как комета, мгновенно опалив сознание, вспыхнули ярким фейерверком и сгорели, поскольку здесь и сейчас ничего этого не было в помине.
Удивительно, но счастье существует по большей части где-то в далёком прошлом, иногда в желанном будущем, но никогда в настоящем. Наше счастье – материя скорее эфирная или эфемерная, невесомая и бесформенная, причём мгновенная.
От осознания того, что когда-то давно был счастлив, больше боли, чем удовольствия.
Немного остыв, Виталик почувствовал обиду, захотел отомстить за убогую жизнь, за крушение надежд. Решительно подойдя к сковороде, он приготовился вывалить её содержимое в мусорное ведро.
В этот момент в двери заскрипел ключ.
Душа Кулика провалилась в пятки, потом взлетела, поскольку никто больше не мог отворить дверь, кроме Инны.
– Упаду на колени, попрошу прощения сто раз, – обещал кому-то там, наверху, он, – нет, тысячу раз, миллион. Инночка, дорогая, – зашептал он, обрадовавшись, словно выпал ему сектор Приз в “Поле Чудес”, но осёкся.
– За хлебушком сбегала, похмелиться тебе непутёвому взяла. Не помирать же тебе в расцвете лет. Чего аванс-то такой маленький? Серёге ботиночки купить нужно, Юльке колготки и юбку. Несерьёзный ты у меня. И за что я тебя люблю?
Виталик опешил, облапил жену как медведь, расцеловал, подхватил прямо в одежде, хотя  думал, что поднять такую тушку попросту невозможно и отнёс в спальню.
Инка не сопротивлялась. Она ничего не могла понять, поэтому безропотно подчинилась неожиданному вероломству.
А Кулик…
Кулик был на высоте: так старательно любил жену, словно делал ей искусственное дыхание, словно реанимировал, воскрешал, возвращал к жизни едва не скончавшиеся чувства.
Когда всё случилось, когда удивлённая донельзя, основательно помолодевшая, сияющая от неожиданно свалившегося чувства Инна ушла переодеваться, он лежал, свернувшись калачиком, и шептал, – лежи и молча себе завидуй, негодяй. Захотеть можно любую аппетитную бабу, а влюбиться и любить – далеко не каждую.
Странная всё же субстанция – любовь: только что испустила последний вздох, распалась на молекулы и атомы, испарилась, истлела и вдруг опять ожила, как мифическая птица Феникс, словно спала, ожидая, когда позовут вновь.