Рядовой Завьялов. Часть 1

Матвеев Валерий Анатольевич 


                - малохудожественный рассказ -

               




  Вокруг  железнодорожного вокзала днём и ночью поток людей бегущих, спешащих, опаздывающих, уезжающих и приезжающих. На самом бойком месте у пивного павильона просили милостыню два искалеченных войной солдата. Один на самодельной тележке, без обеих ног, другой с деревянной ногой – култышкой и пустым рукавом, вместо руки. Ещё не ели вдоволь хлеба, но русский сердобольный человек всегда подаст, положит копейку другую. Они много  не просили: с миру по нитке, с утра охмелят, к обеду  соберут на чекушку и плавленый сырок, на ночь приютит вокзал или пригородный поезд на запасном пути. Жильем и квартирами солдат не избалован: детдом, общежитие, солдатская казарма и щель в земле, редко окоп в полный профиль и конечно, персональная койка в госпитале.
               
     Того, что без ног, звали Пехота и был он когда-то высоким и стройным с простым и открытым лицом. Его высадили с санитарного поезда в застиранной гимнастёрке и медалью «За отвагу». Единственным трофеем за три года войны был немецкий портсигар, подаренный в госпитале соседом по палате. Напарник его, худосочный и хмурый, наград не имел, отзывался на кличку Серый и был сер, угрюм и молчалив, взгляд его впалых, водянистых глаз всегда выражал тоску. Пехота жалел его бедолагу, всегда наливал чуть больше, пытаясь разговорить. Они не любили вспоминать, но водка не давала забыть войну. По ночам в сильном подпитии Пехоту снова и снова догонял немецкий танк.  Он расстреливал и давил обезумевших, метавшихся в панике людей. Теперь он догонял его, не стрелял, зная, что задавит и сотрёт его в пыль, намотает на блестящие траки. Он бежал, пытался увернуться, искал глазами щель или окоп, проклиная своё большое и неуклюжее тело. Ноги не слушались, были чужими. Рёв двигателя и лязг гусениц наваливались на него многотонной, стальной махиной. Он почти выскочил из-под гусеницы, но пола длинной шинели не дала выдернуть ноги. Земля под ним поплыла, завертелась, накатила страшной лавиной боль. Он провалился во мрак. Потом появился ангел в образе медсестры с курносым носом и  маленьким шприцем в руке. Он умолял: «Один, один маленький укол морфия и он оживёт, снова задышит».

     Серый о войне не рассказывал, может и нечего было. По ночам он скрипел зубами, стонал и вскакивал.  Он вспоминал госпиталь, в котором лечился, медсестёр, где и как кормили, чем лечили, при этом материл и крыл последними словами всех и вся. Только однажды, в бреду или сдуру  проорал: «Да служил я, в похоронной команде служил. Понял? И не хрен спрашивать сто раз». Чуть успокоившись, добавил: «Тебе старшина сто грамм наливал, а я мог литрами пить каждый день, хоть опейся. Вас наваляют в три слоя, а нам разгребай. Иной раз неделями во всём этом копаешься, будто самого в червя превратили». Пехота отмахнулся от него, как от назойливой мухи: «Не трепись, Серый. Видал я, как вы хороните. Ошмонали, карманы почистили и в окоп свалили наших и немцев  вперемешку». Серый из серого делался красным и хватался за костыль, пытаясь приподняться: «Да я, тебя…». Пехота клал свою огромную ладонь ему на плечо и, улыбаясь, говорил: «Чудик ты, Серый, сиди». И наливал ему на донышко алюминиевой кружки.

     Так бы и дальше жили, но однажды любимая всеми партия решила провести мероприятия по очистке общественных территорий от нежелательных элементов. Зачем глаза мозолить напоминанием о войне,  впереди на горизонте маячил коммунизм.
     Пехоту, мужика сильного и непобеждённого, определили в приют, мрачное и убогое заведение на окраине города. От Советской власти он получил подержанную инвалидную коляску и койку, заправленную стареньким одеялом. Когда его пересаживали в коляску, он скрипел зубами, страшно ругался, вцепившись в свою деревянную тележку, требовал бросить его под немецкий танк.
В приюте пахло мочой, хлоркой и пустыми щами, на стенах висели портреты вождей и распорядок дня. Несломленный войной, скитаниями, Пехота  влюбился в молоденькую медсестру, симпатичную и пугливую. Она напоминала ему сестричку из госпиталя. Он так смотрел на неё, с такой нежностью и трепетом, что однажды она сдалась. Открыв небольшой сейф, достала флакончик с белыми кристалликами и приготовила три кубика раствора. Вечером, в конце смены, сделала ему укол морфия и с чистой совестью отправилась домой. Заступивший ночной охранник разрешил Пехоте подышать вечерним воздухом и помог выкатить коляску на улицу.
               
       Вечер был полон звуков и запахов. Весна. Птицы перелетали с ветки на ветку, за домами  догорал закат. Пехота ощутил, как надвигалась большая ласковая волна, поднимая его над землёй. Голоса людей на улице, шум проезжающих машин вдруг начал удаляться и затихать, откуда-то сверху послышалась тихая мелодия. Это была волшебная музыка, она струилась и падала ангельскими аккордами, заполняя всё пространство до самого горизонта. С этой  музыкой, чистой и хрустальной, хотелось плакать и возноситься в далёкие выси, где загорались первые вечерние звёзды.

       Сердце стучало бешено, он чувствовал его своими висками и понял, что взлетает к небесам. Стены домов расступились. Почти мгновенно его охватило состояние спокойствия, переходящее в восторг и блаженство. Всё вокруг было залито ослепительным сверканием, казалось, рука волшебника бросила в небосвод миллионы бриллиантовых звёзд, осветив ночное небо. Он вновь был здоровым и сильным, молодым и красивым, он всё простил людям: войну, скитания, свою искалеченную жизнь. Было хорошо. Он парил над городом, над людьми, которых любил, которые завидовали ему и махали руками. Всё. Он достал лезвие и... спокойно смотрел, как из рукава застиранного халата вытекает кровь. Глаза его отчётливо видели всё вокруг. Под ним уже далеко плыли облака и далёкие мерцающие огни города.   
       Тихими колокольчиками звенело в ушах, перед ним мелькнули видения молодости, затем леса, маленькая речка и дедова баня на берегу, старенькая мать поправляющая волосы на голове. Дальше шли изрытые поля, траншеи. Он уловил до боли знакомый звук лязгающих траков и рёв двигателя. Горизонт ширился и полностью захватил его сознание, в глазах кружило, свет делался всё слабее и слабее, великий сон закрывал его глаза, без боли и без страха он улетал в другой мир.

        Серый вспомнил, что у него есть имя. Он сидел на кухне небольшого домика, на окраине города. Худенькая и неброская женщина, лицом простым и  светлым, пожалела  увечного солдатика, приютила. Отмыла, отпарила коросту, заставила снять полусгнившие кальсоны. Мылила долго, тёрла  лыковой мочалкой  и отмыла, появился на свет раб Божий по имени Сергей.               
        Что ж ему маяться, горемычному, одна рука, одна нога, да моих две, всё сподручней.  Какой никакой, а мужик в доме.

Шура, или тетя Шура, жила огородом, небольшим садом и не гнушалась подработкой, мыла полы в том же павильоне, что возле вокзала, там же и торговала  овощами, зеленью и что другое нарастёт. Нравом кроткая и тихая она молилась часто, подолгу стоя на коленях, прося прощенье за грехи несовершенные. Большое и доброе видать было у неё сердце и болело оно за всех. С мужем своим прожила недолго, деток не нажили, не успели, война началась. Призвали Василия в тяжелом сорок втором, а через три месяца похоронку получила, погиб под Воронежем. Всё равно надеялась и молилась, а вдруг подобрал кто, выходил, всякое  бывает.

       Сергей, осмотрев маленький уютный дворик, стеклянную веранду, баньку и садик, остался доволен, а выпив водки, повеселел и вспомнил про свою мужскую сущность, пытался даже обнять свою спасительницу, но получив отпор, успокоился. Укладываясь спать на диване, долго стучал деревяшкой и ворчал: «Ладно, что там, дело житейское, сладится». Сладилось не сразу. Шура хотела увидеть, но не видела в нём мужика. Ей не нравилось, что Сергей жить не мог без водки, а трезвый смотрел зверем, обиженный на весь мир. Глаза его всегда холодные и злые, теплели в прямой пропорции от количества выпитого.

       Дома пахло брагой, гремели фляги, на плите булькал самогонный аппарат, в дело шли ягоды, яблоки, груши и даже свёкла. То, что раньше шло на продажу, теперь квасилось и перегонялось. Подозрительные люди стучали днём и ночью условным стуком, ходовой товар уходил не задерживаясь. Сергей не просыхал месяцами и, когда она сказала, что беременна, собрал в морщины кожу лба и прошипел: «Тебе ж за сорок, дурья башка. Кто растить – то будет?».

Шура молилась, стоя на коленях, билась головой об пол, как только не просила, уговаривала, всё было тщетно. Будучи на седьмом месяце хотела его припугнуть, сказала, что пойдёт к участковому, потом сама пожалела. Проснувшись ночью от сивушного запаха, почувствовала его присутствие и в отблеске уличного фонаря увидела склонившееся над ней иступлённое, перекошенное лицо. Ей, по настоящему, стало страшно.
               
       После этого случая она впервые молила: «Господи, избавь меня от него!».  Господь  услышал её молитву.
       В субботу Шура истопила баню, позвала Сергея мыться. Он опять не пошел, пил на кухне, разговаривая сам с собой. Сели обедать налила ему борща, он едва донёс ложку до рта  и зашелся в кашле, его заколотило, по давно небритому лицу пробежала судорога, трясло его хилое тело. Шура помогла ему перейти на диван и укрыла стареньким пледом, сама побежала к соседке, вызывать скорую помощь.

       Сергей немного согрелся и провалился в хмельную пропасть. Память, тяжелым сном, вынесла его к железнодорожной насыпи, которую неделю штурмовали наши войска. Немецкие пулемёты выкашивали цепь за цепью, батальон за батальоном, солдат гнали на убой, на верную смерть.

       Станцию взяли когда подошли танки, они отутюжили передовую немцев, не оставив камня на камне и не задерживаясь покатились дальше, на запад. За танками пошла пехота, за пехотой сапёры, последней шла похоронная команда. Неблагодарная у них работа. Командир взвода, молодой лейтенант, проклинал тот день, когда принял эту должность. Совсем юный  он рвался в бой, а тут похоронный взвод, даже не взвод, а команда. Трезвый и потому свирепый, он не шутил, размахивая пистолетом, мародёра выдиравшего золотые зубы у погибших пристрелил на месте и его стали побаиваться.

         Сразу за насыпью позиции немцев. Всё основательно и надолго, всё в полный рост: укрытия, блиндажи, окопы, ходы сообщения. Наша пехота навалилась вслед за танками, злая и остервенелая не дала немцам даже малейшего шанса, окопы забросали гранатами, выживших добивали в рукопашной, раненых не оставили.
В окопе, заваленном стреляными гильзами, сидел немецкий пулемётчик с одним открытым глазом, второго глаза не было зияла окровавленная дыра. Второй номер лежал на дне окопа и когда Сергей перевернул его, раздался тихий, металлический щелчок, негромкий и хорошо знакомый звук. Граната. Она ожила, ударник наколол капсюль и воспламенился пороховой столбик. Весело  блеснув отшлифованной ручкой, она скатилась к его ногам. Он застыл, тупо глядя на неё. Четыре секунды и всё. Теперь, лежа на диване, он понял, что жить осталось ему эти секунды, потом  хлестанёт свинцовыми плётками, опалит тротиловым жаром, разорвёт испитое, измученное сердце в  клочья  на мелкие, мелкие осколки.

        Шура выскочила встречать неотложку, сбегая с крыльца, поскользнулась на заледенелой ступеньке, ударилась с размаху затылком. Сгоряча поднялась, шатаясь, зашла в дом, а когда увезли Сергея, почувствовала сильную боль в животе, будто её проткнули насквозь. Тут же и схватки начались. Нашлись добрые люди, довели её до больницы, где и родила она «недоноска»  мужского пола, весом меньше килограмма. Чахлый ребёнок кричал без перерыва, измаялась она с ним. Но он выжил.

       Она и не заметила как, в работе и хлопотах мыла полы, стирала, любую работу брала и всё мечтала, вот вырастит её Саша, станет учителем или пусть будет шофёром, женится на хорошей женщине, детей  нарожают. Тогда и отдохнёт она, ещё и внуков понянчит.               
        Вышло всё не так. Подростком ещё связался с плохой компанией, школу бросил, пить начал, курить, колоться, подворовывать и сидел уже  под  следствием, но получилось так, что в КПЗ был перебор, а в военкомате  недобор. Дело закрыли, и в этот же  день он оказался на призывном пункте. 

     Офицеры–купцы, опухшие от местного пива и палёной водки, вежливостью и выправкой не блистали, с помятыми лицами они довольно нервно прохаживались вдоль разношерстного строя, мечтая быстрее загнать призывников в вагон.  Мама Шура зажарила курицу, отварила десяток яиц и напекла домашних пирожков. Ранним утром призывников рассадили по вагонам, пять раз пересчитали, кого-то не хватало. Начальник эшелона махнул рукой: « Поехали! На месте разберёмся».

          Захлопали двери тамбуров, старший вагона, в котором ехал сын, докуривал сигарету. Шура хотела с ним поговорить, но стеснялась. Старший лейтенант с легкой щетиной на уставшем лице, был высок и строен, перетянутый ремнями казался непреступным. Она тронула его за рукав кителя и прошептала пересохшими губами: «Товарищ офицер». Он повернулся и вопросительно посмотрел на неё. «Товарищ командир, сынок мой Саша Завьялов в вашем вагоне, вы не могли бы ему помочь?». «Всегда рад помочь» - улыбнулся офицер. От его открытой улыбки Шура осмелела: «Понимаете, он без отца вырос, я одна его воспитывала, тяжело было. Вы не могли бы выучить его на шофёра?». Она робко и, стараясь незаметно,  вложила в его ладонь двадцать пять рублей. Старший лейтенант посмотрел на деньги,  свернув купюру в трубочку, сказал: «Вот этого не надо мамаша. Что от меня зависит, я сделаю. Вы не переживайте и чаще пишите письма». С этими словами он взял её руку и вложил в ладонь свёрнутую  купюру. От его слов Шуре стало легче на душе, она долго стояла и смотрела вслед уходящему поезду.

          Литерный поезд с весенним призывом на всех порах мчался в Казахстан. Открывались картины, которых нет в России: громадные бесконечные просторы,  однообразные и угрюмые. Изредка вдали появлялся курган или табун лошадей, в бездонном небе одиноко парил стервятник. Величие и спокойствие степи пугало и восхищало одновременно.  Молодёжь, уставшая от домашних харчей и безделья, смотрела в окна и чем дальше уезжали от родного дома, тем тише и грустней становились ребята.               
    Одинокая станция «Конечная», как мираж в раскаленной степи, казалась безлюдной и заброшенной.

В части к прибытию молодежи готовились. Казарма в углу солдатского городка еще пахла краской и скрипела новыми полами. Старшина карантина, старший прапорщик Абдулов, сводил пестрый строй в солдатскую баню, где помыл, подстриг, переодел и переобул молодых солдат. Первое построение и первые ощущения в форме, неудобной и колючей, в ещё не разношенных сапогах и наспех намотанных портянках, молодёжь смотрела друг на друга с шутками и смехом. В солдатской столовой, кумачово и ярко горел лозунг «Партия - Ум, Честь и Совесть нашего народа», не оставляя надежд и сомнений, обратного хода нет.       
     Ночная казарма: кровати в два яруса, запах потных портянок, сапожного крема и сотня молодых, усталых в хлам пацанов, сопящих, храпящих, стонущих,  провалившихся в царство сна.

         У стариков чесались руки. В бытовке третьей роты собрались четверо старослужащих, отдыхали и обсуждали прибытие молодёжи. Вспоминали своё прибытие, вроде совсем недавно, а полтора годика как с куста, дождались, теперь  «деды». Последние месяцы службы кажутся вечностью и требуют преддембельской суеты. Давно готовы чемоданы: ушитая и отглаженная парадка, кожаные ремни с зеркалом бляхи, офицерские петлицы и шевроны, погоны со вставками и плетёными аксельбантами, сапоги подбитые подковами и высокими каблуками на конус и конечно дембельский альбом. 
         Больше всего старослужащих было в третьей роте. Больше года они мыли полы, ходили в наряды и делали всю чёрную работу в роте и в автопарке. Теперь их черёд. Витька Сенцов, заморыш, с шустрыми и злыми глазенками, сумел разузнать, что призыв почти весь Кемеровский.  Он тут же предложил  нанести визит в карантин,  хорошенько тряхануть молодёжь, чтобы служба мёдом не казалась.
Санька Калугин, крепкий парень с продувной рожей, засомневался: «Что ты гонишь? По ротам распределят, тогда и учить уму разуму будем. Да и потом, старшина Абдулов в роте торчит и днём, и ночью».  Сенцов был не согласен категорически: «Ты, Калуга, чё такой рассудительный, «салаги» пока при деньжатах, а после карантина там ловить нечего. Щас надо трясти, потом поздно будет.   Помнишь, как нас деды встретили, ночную присягу не забыл? Жалели нас старики?  Хренушки, синяки на заднице месяц отсвечивали».               
        Володька Чернов, худощавый,  крепко сбитый паренёк, поддержал Сенцова: «Можно наведаться в тихую - без лишнего шума. Абдулов после наряда, ночью спать будет, как сурок. Толян, ты чё молчишь?». Толя Муравьёв увлечённо оформлял дембельский альбом, но тут, же откликнулся: «Отцы родные, как решите, так и будет. Только  надо всех собрать. Кемеровские говоришь?  Шахтёрский край, ребята там не простые».
               
          На разведку пошли в два часа ночи. Подождали, пока  дежурный по части, капитан Кузьмин, ушел в канцелярию своей роты и до подъёма засел за ротную документацию.
          В казарме карантина горел дежурный свет, дневальный сидел на тумбочке и жевал сухарь. Из ленинской комнаты доносились приглушенные  аккорды гитары и нестройное пение или мычание. Старики толпой вломились в ленинскую комнату и пение прекратилось. На столах, на стульях, как попало и в чём придётся, сидела молодёжь, человек шесть или семь. В центре сидел узколобый паренёк с гитарой и наколкой в виде креста на плече. Испуга и удивления на его лице не было, что показалось возмутительным вошедшим дедам.

         «Встать, салажня» - скомандовал Сенцов - «Почему не приветствуете старослужащих? Что за притон устроили  в подразделении?». Молодежь нехотя задвигала стульями, вставая со своих мест, парень с гитарой сидел спокойно и невозмутимо. Чернов закипел внутри, но сдерживая себя, изрёк: «Ты чё, салага, с тобой «деды» разговаривают, тебя  учили вежливости и уважению к старшим?». Парень встал, не спеша отложил гитару и протянул Чернову руку: - «Александр Сергеевич Завьялов».
         Не глядя на протянутую руку, Чернов подошел, пристально глядя в глаза, - прошипел: «Твоим воспитанием, Пушкин, я лично займусь» Пауза не затянулась, новоявленный Пушкин резко откинулся и молниеносно ударил головой Чернова в лицо. Ударил сильно в середину и без того приплюснутого носа. Послышался хруст, грудь Чернова залило кровью, ослепнув от боли и неожиданности, не понимая, что с ним произошло, он прижал руки к лицу, пытаясь остановить хлынувшую кровь, вперемешку с соплями. Он выбыл из строя.

Неожиданная и скоротечная схватка была не в пользу старослужащих. Не готовы были они к серьёзной драке. Стулья белорусской мебельной фабрики «Красный Коммунар» не  выдерживали нагрузки. От ударов по головам они рассыпались с сухим треском, но молодёжь успешно использовала добротные и крепкие ножки. Старослужащие отбивались солдатскими ремнями, ногами и кулаками, отступая, пачкали пол кровью. Удача была не с ними. Со звоном рассыпался плафон, осыпав людей горячими брызгами стекла. «Деды» отходили, грязно матерясь и сыпав угрозами. Короткая и бурная встреча на этом закончилась.

На завтрак старики не пошли, на развод тоже. Они отсиживались в солдатском клубе за сценой, где репетировал духовой оркестр. Чернов лежал на трёх табуретках в позе покойника с мокрым полотенцем на всё лицо. Вокруг него хлопотал санинструктор Санька Петров. Он уже успел перевязать разбитые головы Сенцова и Калугина, с ними было проще, с Черновым дело обстояло хуже. То, что было лицом, стало похоже на сплошной сине-фиолетовый кошмар с перебитым носом, глаз видно не было. По одному, по два подтягивались старослужащие с других подразделений. Поступали разведывательные доклады относительно обстановки в части. Пока всё было тихо.  Карантин печатал строевой шаг на плацу, один взвод сидел в Ленинской комнате, проводили занятия по уставам.

         Следы ночного побоища успели убрать. Сарафанное радио ещё не сработало, но за внешним спокойствием скрывалось напряжение. Часть гудела, как переполненный улей. Дерзость Кемеровских призывников  обсуждалась повсеместно: в каптерках, автопарке, столовой. К обеду вся часть знала о случившемся. Шило в мешке не утаишь. Секретарь комсомольской организации третьей  роты,  сержант Акимушкин, доложил замполиту  роты о ночной драке, но капитан Мельниченко на сигнал не отреагировал. Вечером, того же дня, ситуация вышла из-под контроля.

          Рота карантина ужинала первой. Прапорщик Абдулов привёл роту вовремя и лично контролировал приём пищи. Ужин подходил к концу. Третья рота подошла к столовой на пятнадцать минут раньше. Привёл  роту прапорщик Петров. Он спешил, его ждали друзья на лодочной станции, намечалась рыбалка.

          Дежурный по части должен встречать подразделения у входа в столовую, но в это время он снимал пробу в обеденном зале. Вместо того чтобы доложить дежурному по части о прибытии роты, прапорщик Петров дал команду:   «Слева по одному, в столовую шагом марш!».
          Третья рота, заходя в столовую, столкнулась нос к носу с карантином. Драки не начинаются, драки вспыхивают. Если в них участвуют полторы сотни человек, это уже не драка, это побоище. Столовая закипела, от хлеборезки до раздачи, превратилась в поле боя. Откуда столько ненависти и злобы у парней практически незнакомых? Разбираться было некогда, два прапорщика и капитан, дежурный по части, затерялись в гуще человеческого клубка, да и команды их были мышиным писком в пылу сражения.
               
          Дрались молча, остервенело, дрались  всем, что попадало под руки: бачки, черпаки, разносы. Потом, то тут, то там раздались крики, рёв, кто - то завизжал, кто -то взвыл. Дрались охваченные безумием, били, молотили друг друга, чём придётся: в челюсть, в ухо, в переносицу: с хрустом, с матерными воплями. Летели лавки, бачки с горячей кашей и чайники с кипятком. Первые раненые и первая кровь, от которой зверели ненасытной жаждой, хотелось рвать, душить, стереть в порошок. Всё же силён советский солдат в рукопашном бою, когда дикая, остервенелая ненависть не давала разобрать, свой или чужой, хотелось бить, мять, душить, - хотелось видеть, как кулак разбивает нос или бровь, как хлюпает кровь вперемешку с соплями. Напрасно бегали штабные офицеры во главе с командиром части: разнимали, растаскивали, но не могли утихомирить обезумевшую толпу. Только  комендантская рота, пришедшая на ужин, смогла усмирить непобедимое, но изрядно потрёпанное и  уставшее войско.
        «Рексы», так прозвали солдат комендатуры, роста не ниже метр восемьдесят, отличники боевой и политической подготовки, смогли показать, что не зря едят свой хлеб. Через десять минут все было кончено. Только два солдата увлечённо молотили друг друга в тёмном углу солдатской столовой.
     Потрёпанных, побитых, но не побеждённых,  развели по ротам. Нескольких бойцов доставили в санчасть. Вопросов было много, ЧП гарнизонного масштаба.

         Командир части собрал экстренное совещание офицерского состава. В это время к штабу подкатила белая  Волга, из неё тяжело вылез, наклонив машину на бок,  начальник политотдела полковник Толстой. «Уже доложили» – успел подумать  командир части подполковник Шумилов. Полковник распахнул дверь и, отмахнувшись, нетерпеливым жестом, как от надоедливого комара, прервал доклад командира и шумно бросил папку на стол. Офицерский состав замерев, стоял, команды садиться не было.
         Начальник политотдела достал из кармана платок и вытер пот со лба и носа, переводя тяжелый взгляд с одного офицера на другого. Он знал своё дело и умел говорить складно. Поздний звонок застал его дома в теплой ванне. «Чья рота была в столовой?» - тихо спросил начальник политотдела и впился взглядом в командира части. «Третья рота, товарищ полковник»- доложил Шумилов- «Рота старшего лейтенанта Мальцева».
               
         «Где этот фашист?» - уже громко и властно вопрошал начальник политотдела. Старший лейтенант сделал шаг вперед и представился: «Командир  роты, старший лейтенант Мальцев». Полковник подошел к нему вплотную и, глядя в глаза, тихо прошипел: «Вас кто назначил на эту должность? Кого готовит ваша рота?». И уже громко, сам же ответил: «Преступников, бандитов, головорезов. Кто на вас офицерские погоны нацепил?».
         Говорил он, хорошо поставленным голосом,  каждое слово было ясно слышно в конце кабинета. Он заводил себя, полное лицо покраснело, лохматые брови гневно сдвинулись. И  уже с визгом: «Это срам, позор на всю армию, предательский удар по армейскому братству». Бесцветные глаза смотрели холодно и враждебно, он тяжело дышал и был похож на хищную птицу, устремившуюся на свою жертву.

         Командир роты, словно загипнотизированный уставился в одну точку, от волнения и обиды темнело в глазах. И вдруг, совсем неожиданно Мальцев сказал: «Товарищ полковник, я роту принял две недели назад». «Что?» - заревел  начпо. – «Поговорить захотел? То, что вы сделали омерзительно. Не крутите хвостом, как сучка подзаборная, наше терпение не бесконечно, надо уметь отвечать за свои поступки. Военная служба требует полной самоотдачи, требует чтобы человек не щадил себя, не искал лёгких путей».   
 
         Мальцев молчал. Им овладело тупое безразличие, он смотрел перед собой, но никого не видел вокруг, чувствовал себя маленьким и жалким. Обижаться не на кого, была досада на своего замполита капитана Мельниченко, который стоял рядом, опустив голову и, делал вид, будто происходящее  его не касалось.

          Начальник политотдела снова вытер пот и продолжил: «В наше время некоторые офицеры забыли свои должностные обязанности, появляются в подразделениях по большим праздникам, а то и вовсе бегут от личного состава. Командир роты должен жить в подразделении, знать и видеть насквозь каждого подчинённого, кто, чем дышит! Сержантский состав, актив роты, где был? Я вас спрашиваю? Где секретарь партийной организации? Где комсорг?».
          «Завтра к одиннадцати материалы служебного расследования мне на стол! Все виновные, все кто замешан. Да, и объяснительные ротного командования тоже. Выводы будут сделаны. Это я вам обещаю. У вас в части все офицеры коммунисты?
        - Пронькин, я вас спрашиваю?». «Никак нет, товарищ полковник» - вытянулся Пронькин, секретарь партийной организации части  – «Мальцев беспартийный».

         «Вот!»-зарокотал начальник политотдела - «Вот вам и результат. Где тонко, там и рвётся! Вы, товарищ прапорщик, двадцать лет на партийной работе. Вам ли не знать решения ноябрьского пленума об усилении роли партии в каждом коллективе. Как у вас поставлена работа с информаторами, где общественность?
         Вы что думаете, драка в столовой произошла случайно?  Нет! Просто так и чирей на заднице не вскочит! Вы знать должны, чем дышит, чем живёт подразделение, а для этого сами будете жить с личным составом. С сегодняшнего дня и до особого указания в каждом подразделении круглосуточно должен находиться ответственный офицер. Немедленно, сейчас же, все идёте к личному составу и начинаете работать с каждым солдатом. Узнайте, чем дышат ваши люди, что их беспокоит, что у них болит.
 
         Что у них болит, выяснилось на следующий день. Командир части попросил начальника штаба, капитана Руднева, принести  личные дела молодёжи. После обеда собрал своих заместителей и без предисловий сказал: «За двадцать лет службы я сделал для себя один вывод. Куда солдата не целуй, везде будет жопа. Вот личные дела вновь прибывших. Должен вам заявить, что с таким «б…вом»  я ещё не сталкивался. Прислать на режимный объект такой сброд: каждый второй призывник судимый, есть условно осужденные, есть отсидевшие, каждый третий больной».

         Командир взял со стола несколько папок наугад и зачитал: «Сошников В. А. осуждён условно, Арсланов В.В. судим за хулиганство, отпущен по УДО,   Завьялов А.С. судим за распространение наркотических веществ, ограниченно годен к нестроевой службе. У нас в каждой роте по два офицера и три прапорщика, это на сто человек, - если за каждым нарушителем закрепить ответственного, - боюсь нас не хватит.
         Какие будут предложения?» Начальник штаба грустно добавил:- «В карантине и сейчас сплошной цирк. Один под себя мочится, другой дрочит по ночам, да так, что со второго яруса свалился, третий припадочный, есть лунатик, но после отбоя все поют, готовая самодеятельность. Нам с ними стрельбы проводить, скажу откровенно, боязно, первый раз такое».

         Как бы там ни было, рота карантина отстрелялась и через неделю  принимала присягу. День выдался солнечный и торжественный.  Вчерашних призывников было не узнать: новая парадная форма, начищенные бляхи и сапоги, повзрослевшие лица смотрелись строго и мужественно.
        Текст военной присяги и автомат на груди, орлы, да и только. Они и сами прониклись торжественностью и видели себя со стороны - «Перед лицом своих товарищей, торжественно клянусь! Быть честным, трудолюбивым…».А тут ещё фотограф со вспышкой. - Голос крепчал, набирал силу. «И если я нарушу эту священную клятву, пусть меня постигнет суровая кара...». - К торжественному маршу!   
      -  Одного линейного дистанция! Оркестр грянул начищенной медью и барабанным треском, встревожив и без того напуганных грачей.  Не весело было командиру, принимающему парад своего войска. В пыльном воздухе майского дня зависло тревожное  предчувствие чего - то тяжелого и неотвратимого. конец первой части.