de omnibus dubitandum 117. 2

ЧАСТЬ СТО СЕМНАДЦАТАЯ (1916)

Глава 117.2. КУДРИ, ПОКОРЯТЬ СЕРДЦА ДЕВЧАТ…

    Я уродился, видимо, немного в мать. Любил танцевать.

    На свадьбе или на уличных гулянках, если увижу, кто хорошо пляшет, и мне это понравится, прихожу домой, захожу в клуню и немедленно же начинаю выделывать эти па.

    Немало огорчений доставлял я матери, когда «выбивал» земляной пол в доме. Я и тогда, будучи парубком в нашей станице, довольно хорошо танцевал казачьи танцы, но при матери никогда не выступал: стеснялся и даже боялся ее критики, так как она была очень живой и очень расторопной во всем — и в танцах, и в работе, все видела, все знала.

    И если что не так сделаешь, никогда не смолчит, расскажет, покажет, научит, а если не поймешь или что не так сделаешь — тут же даст подзатыльник.

    Умная, хорошая, примерная во всем была наша дорогая мать. И до всего-то она была способна.

    В 1896 году, когда она выходила замуж, дядя Поликарп подарил ей к свадьбе швейную машину «Зингер». И она шила на ней рубахи, штаны, бешметы, куцынки, башлыки, зипуны, шубы. Шила она нам папахи и учила тому же нас — своих детей.

    Мы вязали чулки, варежки, перчатки, плели веревки и путы для лошадей. Я выделывал кожи и делал ремни для упряжи, плел даже арапники. И всему этому обучала нас наша мать-вдова.

    Нам всем не раз попадало от нее и по рукам. Особенно мне, как старшему. В зимние вечера все мы сидим вокруг матери и что-нибудь делаем — работаем. И каждый вечер она играла с нами песни. Любила больше казачьи черноморские, и тут больше, чем другим, доставалось мне.

    — Гаврюшка... Куда полез? Куда тянешь?.. У тебя никакого слуха нет. И в кого ты уродился, бестолочь! Уйди и не мешай нам играть... — говорила она мне.

    Мы жили на окраине станицы, у выгона.

    Весной и осенью там часто останавливались со своим табором кочующие цыгане и оставались на две-три недели.

    По вечерам у костра они хорошо пели свои песни. И красиво, «увертливо», с разными выкрутасами танцевали парни. Мы, ребятишки, крали дома яйца и носили им.

    А они развлекали нас песнями, танцами и плясками. Мне их пляски так понравились, что и я научился от них разным их выкрутасам. И ногами, и руками, и по голове, и по рту бить ладошами, и даже «выкобеливать на пузе».

    Об этом узнала мать, и однажды, когда я пришел с вечеринки, где особенно отличился перед девчатами своими цыганскими плясками, мать схватила ремень, оттянула меня им несколько раз и говорит:

    — Ax ты, подлец!

    - Да ты и цыганом заделался? - А?

    - Ежели еще раз услышу, что ты еще будешь плясать по-цыгански, запорю тебя, подлеца!..

    Я больше по-цыгански не танцевал. Наша мать была такая ретивая казачка, что признавала только старый уклад казачьей жизни. И, уклоняться от этого уклада было не положено.

    У нас, у линейцев, казаки очень коротко стригли волосы на голове, а некоторые даже брили головы. Мать сама стригла нас, а иногда, если я хотел, брила голову и мне.

    В 1916 году у нас в станице откуда-то появилась мода: парубки стали отращивать волосы на голове и спереди делали кудри, что очень нравилось девчатам.

    Эту моду, безусловно, привили нам парубки-мужики, жившие в станице, поздно женившиеся и потому «форсившие».

    У меня волосы вьющиеся, и я решил тоже завести кудри. Осенью, после пахоты, приезжаю домой, мать, увидев меня, говорит: «Ты уже висками оброс. Давай я тебя остригу».

    Я ей ответил: «Завтра острижешь, мама».

    А вечером на улице я условился с ребятами, с теми, кто уже отпахался, что завтра же поедем в степь, на кочевку, пасти лошадей до первого снега. Снег же у нас выпадал в середине декабря.

    На второй день мы выехали на кочевку, за 20 верст от станицы, к реке Челбасы. Там мы разбили три большие брезентовые палатки: в одной лежали хомуты, в другой мы спали, а в третьей обедали и играли без конца в карты, под спички, в «гарбу».

    Там же мы устраивали между собой и скачки чья возьмет, и обламывали (объезжали - Л.С.) под верх лошадей-двухлеток. Каждое воскресенье по очереди ездили в станицу за провизией.

    Чтобы не показаться матери с длинными волосами — я умышленно ни разу не поехал в станицу, зная, что мать моментально острижет меня и тогда я не смогу завести свои кудри, которыми, не сомневался, буду покорять сердца девчат.

    В декабре начались холода. Надо возвращаться домой. Мой друг Иван Полянец побрил мне голову, но оставил спереди от уха и до уха. Брильянтина под рукой не было, и я смазал свои волосы машинным маслом и завил их «гребешком».

    Получилось очень красиво, как курчавый хвост у селезня. И мне это так понравилось, что я не отрывался от зеркала и все любовался сам собой и наддавал себя мечтой, что с такими кудрями я найду себе хорошую невесту.

    Я мечтал, что теперь, безусловно, покорю всех девчат и что вот с такой-то, с самой красивой, буду «стоять» («стоять» — значит быть наедине с девушкой, обнимать и целовать ее, не больше; это бывает тогда, когда парубок и дивчина нравятся друг другу и мечтают пожениться).

    Недели за две до Рождества, в субботний день, мы все вернулись в станицу.

    Приехал домой и я, распряг лошадей, завел их в конюшню и вошел в дом. Увидев меня, мама заволновалась, будто переменилась в лице. Мне она ничего не сказала, и я подумал, что это потому, что я весь забрызган грязью. Она дает мне чистое белье и говорит:

    — На белье, переоденься да хоть немножко холодной водой себя сполосни!

    Сказала это, а сама что-то косо на меня посматривает. Сели за стол ужинать. Мои братишки и сестренка, увидев мои кудри, пришли в восторг. Они лезут ко мне и хотят их погладить.

    Мать же сидит и не говорит ни слова. Потом не вытерпела:

    — Что? Нравится с мужиками жить? Так иди к ним, живи!.. Живи на Кривуше, там свой будешь! Кривушей у нас называлась улица, где жили почти одни мужики, то есть иногородние.

    Я стараюсь как можно скорее поесть и уйти из-за стола, ничего не отвечая матери. Мать говорит:

    — Завтра пойду к обедне, возьму с собой Саньку (сестренку). Обедать дома не буду. После обедни зайду к Матрехе, а вы тут сами без меня пообедайте.

    Вечером я пошел на улицу к ребятам и думаю про себя: «Стой! Мама как будто свой тон смягчила... Значит, разрешит кудри носить».

    Подошел я к хороводу, где были девчата и ребята. Все девки, увидев мои кудри, сразу ими залюбовались: «Ах, Гаврюшка! До чего ж красивые у тебя кудри! И тебе они дюже идут!».

    И каждая девка старается потрогать их руками и погладить. И Катьке Гис мои кудри понравились, и она погладила их рукою разочка два.

    А я думаю про себя: «Попалась... Вот чем я тебя завоюю!».

    Катька Гис мне очень нравилась. Но одна была загвоздка: я, не нравился Катьке, и она никогда не хотела идти со мной «стоять». На этот раз я вижу, что нравлюсь ей, и думаю: «Дай-ка я попробую закинуть удочку через Катькину двоюродную сестру Нюрку Гис, не пойдет ли Катька сегодня «стоять» со мной?».

    Запуск «пробного шара» удался: Катька согласилась, через час я встретился с ней, и мы вдвоем просидели до полуночи.

    Вернувшись домой, лег спать один в горнице и стал мечтать: «Ну что ж, ежели правда, что Катька влюбится в меня и, я на ней женюсь, то нарожает она мне детей, сыновей, да столько же, сколько их у ее матери. И все они будут такие здоровые, красивые, сильные, как ее братья».

    А Катька имела семь родных братьев. Все были рослые, стройные, красивые и богатырски сильные. Все скромные, не пили, не курили, никого грубым словом не обругают, их никто никогда пальцем не тронул, так же как и они не тронули никого.

    Вообще, вся их семья была в большом почете в станице.

    Так вот я себе лежу и мечтаю, что женюсь на Катьке и, она мне нарожает таких сынов, как и ее братья. Тогда я со своими сыновьями буду победителем на всех станичных кулачках.

    Я до того размечтался, что не помню, когда и как заснул. А заснул я очень крепко и вижу сладкий-пресладкий сон. Будто я снова пошел с Катькой «стоять», зашли мы оба к ним на огород.

    Подошли к скирду соломы, крючком я надергал соломы из скирда и разостлал по земле. Катька села на солому, а я лег рядом, положив свою голову на ее колени.

    Лежу и разговариваю с ней. А она в это время своими милыми пальчиками забавляется моими кудрями, то их разовьет, то вновь закрутит. И мне это так приятно, и так сладко лежу, «панствую» во сне, и вдруг в этот момент я услышал голос матери и в испуге вскочил с кровати.

    Смотрю, мать стоит возле и говорит

    — Иди дай корму худобе... А то не разбуди тебя! Так будешь весь день спать! А мне в это время все еще мерещилось, будто я действительно нахожусь с Катькой и мать меня захватила с нею. И будто Катька все еще сидит здесь.

    Мне было так стыдно перед матерью, что я схватил штаны, шапку и полушубок — все в охапку и выскочил во двор. На дворе меня охватил свежий воздух, и только тогда я очнулся и понял — то был только сладкий сон.

    Дав худобе корму, вернулся в дом.