Ноль Овна. Сны Веры Павловны. 18

Вий вытянулся на тёминой постели, заложил руки за голову и закрыл глаза. Он уже обошёл дом, нашёл чёрный ход и убедился, что Тёмушка сбежал к соседу. Он очень надеялся, что Тёма не продолжит там бухать, отвращаемый от спиртного свежими воспоминаниями неприятных последствий алкогольного отравления. С другой стороны Вий был на Тёму так зол, что втайне желал, чтобы младшего Рашидова там жёстко отымели, а шансов на то, что Тёма отдастся соседу трезвым, было ничтожно мало. Замкнутый круг.

Вий дышал, как учили его мастера глубокой медитации, становясь пустым, лёгким и равнодушным к кружившему вокруг его сердца гневу. Следовало беспристрастно решить, как быть с Тёмой дальше. Стоит ли биться за Тёму с папой, соседом, самим Тёмой и всем этим миром. А для начала хорошо бы понять, что у этой жертвы бесчеловечных генетических экспериментов на уме.

Лёжа головой на тёминой подушке, было легко думать как Тёма, становиться им и проникать в его прошлое. Вий и так знал о нём очень многое, но знал в основном снаружи, а надо бы изнутри. Тёма был на удивление монолитен, и пробиться сквозь чугунный заслон папиной заботы, в которую Тёма был погружён как зародыш в околоплодные воды, можно было, только грубо нарушив его душевное равновесие: схватив, к примеру, самым наглым образом за задницу или как-то ещё выбив его из привычной колеи. Вий был очень удивлён, когда узнал, что Иван Семёныч ничего специально не делал для того, чтобы защитить сына от праздного любопытства таких вот умельцев копаться в чужом мозгу, каким был Вий. Просто Тёма словно бы так и не родился, и спокойно пребывал внутри папиной энергетической оболочки, ломиться через которую ни у кого не хватило бы духу. Так и вышло, что Вий столько лет тёрся рядом, чуть ли не жил в рашидовском доме, но с настоящим Тёмой был знаком только мельком.

Неразговорчивый, строгий, погружённый в себя Артём (как он всегда представлялся и как его никто никогда потом не называл) старался проскользнуть незаметно, бесстрастно отражал очками любопытные взгляды и отвечал односложно. Вий не мог не сравнивать его с Бергером – жизнерадостным, шумным, румяным – и сравнение это было не в пользу Артёма Рашидова – бледного, скучного и нелюбезного. А не сравнивать было нельзя, потому что внешне эти двое были похожи, как близнецы. Но при абсолютно одинаковых внешних данных один выглядел сладким херувимчиком, а второй – невзрачным чёрствым сухарём.

Вий вдруг припомнил одного из старых сотрудников, который заведовал кадрами ещё до Гранина. Собственно после его ухода кадры и отдали в ведение службы безопасности, потому что не нашли замены сразу, а потом привыкли и решили, что Гранин прекрасно справляется со всем один. Практически все звали завкадрами дядей Сеней. Внешне он был явно розеновской породы – длинноногий, белозубый, яркий блондин, который наверняка состоял с главой ордена в родстве. Во всяком случае, Вий не удивился бы, если бы узнал, что свой великолепный хвост Герман в своё время отрастил, подражая дяде Сене.

Был Сеня острослов и балагур, славился своими бойкими частушками, на сочинение которых редко тратил больше тридцати секунд. Так вот про Тёмушку он пустил гулять по свету следующий стишок:

Мы Рашидову Артёмке
Ко рту привяжем две тесёмки.
Если вверх тянуть-стараться,
Тёма будет улыбаться!

Но Тёма не улыбался, даже когда все ржали над этим дурацким стишком, чем привлекал к себе обидного внимания ещё больше. А ведь достаточно было просто посмеяться вместе со всеми, чтобы к нему потеряли всякий интерес! Но Тёма бесстрастно поправлял очки и спокойно тянулся за кон-фетой, когда все остальные захлёбывались смехом и чаем после оглашения эпичного:

Как у Розена Герма;на
Есть на жопе два кармана.
Все идут и лапают –
Совестно пред папою!

Сам Вий не строил из себя оскорблённую невинность, а хрюкал от смеха и утирал слёзы умиления, когда дядя Сеня, прищурившись, выдал ему вместе с копией штатного расписания:

Ангел смерти Абадонна
Молоко несёт в бидонах:
И покормит, и убьёт
Шойфет, если вас найдёт.

И уж совсем неприлично он ржал, хлопая себя по коленкам, когда дядя Сеня продолжил:

Не спеши на помощь даме!
Это Бергер хочет к маме.
Он не хочет молока,
И хочет жить ещё пока!

Вся сложность виевых взаимоотношений с Бергером уместилась в четырёх сениных строчках! Вий не удержался и захохотал от этих воспоминаний в голос. Лежал и трясся от смеха с закрытыми глазами, пока не устал и не затих. Улыбка постепенно сползла с его лица, можно даже сказать, облезла – как-то некрасиво и страшно. Как будто Вий умер, и прият-ное выражение лица стало ему больше ненужным. Так оно в какой-то мере и было, потому что мысленно он был уже не в своём теле, а в постепенно проявляющемся воспоминании, в котором Тёма был робок и юн, а Иван Семёныч импозантен и зрел.

Рашидов был по обыкновению благодушен и сына покровительственно за плечи обнимал. Толковал ему что-то, но в какой-то момент словно обжёгся. Руку отдёрнул не сразу – помедлил и, хмурясь, Тёмушку отпустил. Тот стоял с пунцовыми щеками и отчаянно делал вид, что ничего не случилось. Но Вий-то видел, что произошло! Внезапно дохнувшее жаром эротическое напряжение, которое на секунду сплавило два тела, невозможно было не заметить. И то, как зачарованно Рашидов пялился в этот момент на нежную тёмину шейку, и то, как истекал желанием Тёма, ощущая папочкино дыхание на своей щеке, выглядело вовсе не невинно!

Вий попытался влезть в эту сцену, но всё, что он чувствовал, это бродившее внутри Тёмы томление такой крепости, что мысли сразу же путались. Он хотел прощупать патрона, но тот как всегда был непрошибаем, хотя случившимся явно оказался потрясён. Ещё бы! Тёма сумел, пусть на мгновенье, но овладеть его волей, что было также нереально, как приворожить и опоить демона.

Хотелось каких-то мыслей, каких-то слов, чтобы можно было прояснить контекст, в котором совершалось это пикантное взаимодействие. И слова запорхали, забили, наконец, крылышками в тёминой голове. Ими он пытался заговорить, заболтать свой  новый волнующий опыт нежданно приключившейся секундной взаимности. Вий сам не заметил, как оказался перед ноутбуком и принялся выстукивать аритмичное тёмино: «Как же трудно быть телом! Господи, как трудно быть телом!».

– Так что ты скажешь, Артюх?

Отец уже в другом конце кабинета: звякает чашкой, горький запах кофе плывёт по воздуху. Отцовский тон мягок, в нём нет никакого осуждения, и это самое ужасное. Значит, просто сделает вид, что ничего не было. Ничего!

Листы в папке тонкие, шелковистые, нездешние. Сразу видно, что дело с двенадцатого уровня. Солнце горячими пятнами растекается по их голубоватой поверхности и делает видимыми водяные знаки – загадочные символы, которые иногда становятся узнаваемыми, но через секунду снова обращаются в абстрактный узор.

Нужно взять себя в руки, но как, если не выходит прочитать даже то, что на обложке? Глаза смотрят и не видят, потому что взор обращён внутрь, к сердечному пожару, а ум поглощён яркими телесными ощущениями, ему не до букв. Спасает простое упражнение, которое сразу врубает концентрацию на полную мощность: нужно всего лишь вспомнить, что ты не человек, а единица в штатном расписании, винтик, который должен крутиться, чтобы весь механизм работал без сбоев. Здорово отрезвляет.

– Это ведь не карта? – Тёма путается в словах, не знает, как правильно назвать то, что держит сейчас в руках. Он в этой сцене настолько юн, что ещё не знает всех тех вещей, в которых теперь стал асом.

– Это заключение кармической комиссии, – поясняет Рашидов. И снова глядит так гипнотически-вязко, что Тёме кажется, будто его возит туда-сюда по песку тяжёлым штормовым прибоем – так тягуче бухает сердце и с таким оттягом гоняет оно кровь.

– Ясно. – Тёма решает, наконец, присесть на диван. Вдумчиво читает дело.

В архиве обычно начинают перемигиваться и ржать, когда речь заходит о карме. Но этот документ не имеет ничего общего с мифом, порождённым человеческой глупостью и страхом. Это аналитическая записка. В ней описан довольно распространённый случай, когда ошибка накапливается в течение нескольких жизней. В заключении подробно изложено, какими были исходные данные, какие в карту были заложены цели. Отдельно пересказано содержание секретных протоколов: кто конкретно должен был выполнить для клиента ту или иную работу. На выходе видно, как искажённое понимание связанных с картой людей сделало невозможным исполнение жизненной задачи исследователя: он не получил должного образования, поддержки окружения и доступа к необходимым для реализации своих возможностей ресурсам и условиям. Вследствие этого он не пересёкся в пространстве/времени с другим человеком, задачи которого соответственно тоже не были по этой причине выполнены в полной мере.

Зачем отец дал ему это дело? Хочется поднять голову и посмотреть, как он подливает себе кофе, бросает в чашку кубик рафинада и аккуратно размешивает золочёной ложечкой горький напиток. Но нельзя отвлекаться. Отец ждёт его комментариев.

– Чьё это дело? – решается наконец спросить Тёма. Потому что надоело мучиться, пытаясь понять, чего же добивается от него отец.

Рашидов с каким-то зловещим стуком опускает чашку на блюдце.

– Не узнаёшь?

Становится сначала холодно внутри, а потом горячей волной затапливает стыд.

– Моё? – Тёмин ужас можно вязать на шею утопленникам, настолько он неподъёмен в своей безысходности. – Прости, я… я должен был сказать… Жан…

– Жан?! – Иван Семёныч потрясён сейчас не меньше, чем в тот недавний момент, когда Тёме удалось, фигурально выражаясь, схватить его за яйца. – Ты вспомнил? Или всё-таки без разрешения полез смотреть свои дела?

– Вспомнил. – Тёме кажется, что он сейчас грохнется в обморок. Слабость, холодный пот на лбу и потемнение в глазах явно его предвещают.

– Это гипербиография нашего братства, – хмурится Рашидов. – Я не знаю, что ты там вспомнил… Забудь. Я хотел, чтобы ты прочёл это, потому что в ордене ты хранитель прошлого. Ты должен это знать. Вот и всё.

Тёма еле дышит и не знает, миновала гроза или это временное затишье. Он был почти уверен, что, узнав о внезапно обретённом опыте вспоминания, отец немедленно исключит его из родного братства и отправит к литераторам. Раньше Тёма сам к ним хотел, обижался на отца, когда тот закрыл ему доступ в литераторский архив. Но теперь, когда Тёмушка вспомнил, когда снова обрёл своего Жана, он готов был ампутировать все избыточные способности, лишь бы только остаться подле своего кумира. Который оказался ещё и источником ярчайших эротических переживаний!
Отец, похоже, заметил его предынфарктное состояние – подходит, присаживается на корточки, берёт за руку. Говорит ласково, заглядывает в глаза. Но говорит всё не о том, как будто не считает важной внезапно обнаруженную влюблённость Тёмы в собственного отца.

– Ты тащишь груз прошлого за всех. Понимаешь? Не потому, что ты виноват, а потому, что в твою карту всё это утрамбовали, чтобы не мешало, но и не потерялось. Ты тащишь нашу общую карму, чтобы мы не забыли. Наше концентрированное отчаяние и нашу волю. – Он молчит, глядя в пол, какое-то время. И Тёма в этот момент не чувствует от его близости ничего, никакого эротически окрашенного смятения, настолько он переволновался. – Чтобы выполнять сверхчеловеческие задачи, нужно проживать нечеловеческие настройки, – продолжает отец. – Тебе может быть больно, противно и просто невыносимо, но только так ты поможешь нам удержать равновесие в этот раз. Не дать нам скатиться. Ты мог выбрать простую человеческую жизнь, но ты выбрал нас. И теперь от тебя зависит очень многое. Твоя трезвость и концентрация поможет нам не сбиться с курса.

– Что я должен делать? – жалко сипит Тёма. Его голос пропал вместе со всеми телесными ощущениями.

– Просто быть, Артюх, просто быть. И не терять хладнокровия…»

Вий резко оттолкнулся от письменного стола, вскочил, прошёлся по комнате. Что здесь нового? Ничего нового. Обычная песня. «Потерпи ради общего дела». Что можно сделать в такой ситуации для Тёмы? Как убедить его выдохнуть, если тут замкнутый цикл? Если всё в этой схеме так хитро устроено, чтобы постоянно держать напряжение?

Надо послушать, что патрон сказал дальше. Должна быть какая-то зацепка! Вий снова плюхнулся в кресло, погладил клавиатуру и тут же опять увидел, как патрон рассеянно перебирает тёмины пальчики, потом вздыхает и садится рядом – диван прогибается и Тёма скатывается отцу под бок. Рашидов безо всякого смущения покровительственно обнимает сына за плечи, словно и не было только что того двусмысленного момента, который заставил его отскочить от Тёмы как от огня.

Тёмушка тоже не трепыхается и больше не краснеет. Притих. Он чувствует себя сдувшимся шариком и похож на птенчика, который выглядывает из-под надёжного крыла папы-орла.

– Артюха, – тщательно подбирая слова и потому периодически замолкая, продолжает Иван Семёныч, – Наше прошлое записано на очень коварном носителе – это эмоции. И телесные ощущения. Поэтому, когда ты вспоминаешь, это похоже на прорыв дамбы: тебя окатывает настоявшимися от времени, привычными старому телу чувствами так, что сбивает с ног. Но наше прошлое полно ошибок. Поэтому настоящий ас никогда не позволяет прошлому влиять на себя. Поверь, все наши литераторы, которые вынужденно осознают свою непрерывность, все психи и извращенцы. Они пидарасы и фрики. Знание нельзя разбрызгивать фейерверком, как это делают они, его надо сохранять. Над ним надо думать. Знание надо фасовать маленькими порциями, паковать в разные привлекательные коробочки, экспериментировать с составом. Ну, знаешь: для веганов одно, для тех, у кого аллергия на лактозу, другое. Потому что всё наше знание, оно для людей. А людей надо любить и беречь. Давать им следующую порцию, когда они к этому готовы. Они же как дети. Большие, маленькие, но всё равно дети. И с прошлым та же история. Оставь его литераторам, Артём. Это их работа. А ты не литератор, ты настоящий ас. И в этой жизни у тебя есть всё, что тебе нужно и чего ты хотел. Ты же был счастлив, пока не вспомнил! Так ведь?

Рашидов встряхивает сына за плечи и смачно целует в висок, чтобы приободрить. Тёма прикрывает на секунду глаза. На него снова накатывает душной волной возбуждение, но он решает просто не замечать его. Потому что отец прав: пока он не помнил, он был счастлив. Обожал отца, и в этой любви не было ничего мучительного.

– Прости, – лепечет он, – Я должен был сразу сказать… Но я боялся… Мне…

– Артюша, – Рашидов крепко обнимает сына обеими руками и говорит почти что на ухо, – я же не зря дал тебе это дело. – Он кивает на тонкую папочку, что до сих пор лежит у Тёмы на коленях. – Я хотел тебе показать, что общее прошлое может отравлять тебя чужими мыслями и чувствами. Миссия нашего братства в прошлом могла быть ошеломительно успешной, если бы литераторы не увлеклись своими дурацкими экспериментами. Эрос в этой истории явно был лишним. Понимаешь?

Тёма начинает пыхтеть, как будто готов заплакать, но Рашидов решительно пресекает его истерику.

– Если хочешь, можешь звать меня Жан, – весело говорит он. И отстраняется. – Я уверен, что этот маленький сувенир не причинит тебе вреда. Назло всем литераторам!».

Воздухом от окна уже давно тянуло холодным, хоть и летним – росяным, травным. Вий только сейчас сообразил, что уже ночь.

– Ёпт! Где этого крысёнка носит?! – Он пнул в сердцах стул, схватил ветровку и сбежал вниз по лестнице. – Убью. Кого-нибудь непременно сегодня убью. Если не Тёму, так санитара этого!