Лабиринт. Глава первая

Аббат Сен-Рей шёл тяжёлой, но ещё достаточно сильной походкой. В свои 83 года, уроженец Мюнхена выглядит как упитанный и не обделённый вниманием представительницами слабого пола матёрый мафиози из самого логова Сицилийского острова.

Он направлялся прямо ко мне, и полы его сутаны напомнили мне чудо Моисея, когда он выводил народ Божий из Египта. Все знают эту историю. И аббат был этим олицетворением этой самой истории - истории мира Божьего среди греха и зла.

Я не шелохнулся, хотя по спине пробежал, по самому древу моего остова, холодный и омерзительный пот. Отголосок слабости человеческой психики перед не понимаемой разумом опасности. Но скорее мой стул, на котором я восседал в течение получаса, в ожидании этого служителя Церкви, мог провалиться в преисподнюю, чем я смог бы пошевелить конечностями. Иногда человек, в особо исключительных обстоятельствах поражает матери Природе во всём великолепие дикого зверя, чьё спасение не в быстром беге, а в умение не выдавать свой страх.

- Саламандр, рад приветствовать тебя в обители Господа нашего...

- О, не стоит, не стоит, святой отец, благодарить Бога за мой визит. Я ещё очень духовно немощен, чтобы иметь принадлежность к пастве нашей могущественной Церкви во всей полноте. Я пришёл просить вас стать моим учителем. Во благо спасения души и ваших заслуг перед будущим предстоянием у трона Небесного Отца.

Мы обнялись и поцеловались по-христиански. Как с неба, святой седобородый старец благословляет юного студента, обычного учёного, пожелавшего стать на путь слияния веры и науки.

- Ты весь промок, дождь льёт вторые сутки.

- Отце, это обычный невроз. Да и инстинкты человеческие никто не отменял. Вы великий духовный пастырь, а кто я? Я всего лишь птенец, неокрепшее создание, ещё не готовое к  смелому полёту над гнездом своего детства.

Аббат задумчиво склоняет голову, произносит несколько молитв, крестится с достоинством патриарха и становится передо мной на колени, так что хрустят  измученные артритом старческие сухие кости.

- Мои молитвы привели тебя ко мне, сын мой возлюбленный. Мой час уже близок, я должен передать тебе управление этой славной обители. Ты самый лучший ученик, которого мог бы желать подобный мне. Я всего лишь созерцатель, мои познания в богословии и этики очень скромны, но я не камень, не высохшее древо, и мне есть что вдохнуть в твой ещё детский дух. Это моя мечта, моё завещание будущему миру. Надежда на торжество Истины. Да будет по слову Бога сиять Его свет.

Я сполз со стула и присоединился в коленном преклонении напротив старца с тихим и всепроникающим голосом.

- Сколько языков ты знаешь?

- Восемь, святой отец.

- Как хорошо ты знаешь Святое Писание на этих языках?

- Вполне сносно, но я путаюсь в некоторых противоречивых местах.

- Например...

- Их много, святой отец, и по памяти я  не стал бы...

- Хорошо, я понял тебя. Давай встанем как отец и сын, и пройдём в часовню Матери Небесной, и передадим Ей наши чаяния в эти печальные и скорбные дни.

Мы пошли, обнявшись, как два раненных, с поля боя, ведя друг друга, чтобы не умереть по одиночке. Наши башмаки гулко соприкасались с мадридским мрамором, не весть как оказавшимся в стенах Ватикана в наши дни чумного лихолетья. Монастырь был открыт 38 дней назад. Младенец за этот промежуток времени ещё едва ли научился полноценно дышать, а что уж говорить об обители грешников, облачённых в подвижнические одежды благолепия.

Арки, комнаты с распятьями, из которых не слышно было ни единого звука, потом - кельи, бесконечные кельи по обе стороны, и там уже размеренное, отчётливое бормотание по требнику, и столь же бесконечное множество языков и говоров, Европа, Азия, Африканский континент, Россия, индейцы, аборигены из Новой Зеландии и Амазонии, и всё я понимал, всё схватывал на лету, хотя я парил как птица, и мне доставались для внимания и слуха считанные мгновения. Но разум - великий инструмент в умелых руках. Если познание - наслаждение и смысл всей жизни.

- У тебя сегодня стало тысяча шестисот восемь братьев. Ты должен каждого запомнить по имени, а после и в лицо.

- Хорошо, отче, для меня это вполне по силам.

- Познакомься с кухней, экономом, смотрителем погребов и конюшни, начальником охраны. Они уже знают о тебе как моём надёжном друге и помощнике. В Ватикане не принято много задавать вопросов, поэтому тебя больше будут слушать, нежели спрашивать или переспрашивать. Здешние стены больше любопытны, чем человеческие сердца. Зов Творца - вот что обязаны постигать Его ученики. А тайны оставлены только для нас.

Мы прошли весь длинный проход, свернули вправо и оказались перед дверью, по всему центру которой вытянулась великолепная искусственная роза, очень реалистичная, так что на шипах её я даже почувствовал запах крови. Но кто будет мазать кровью двери в этом средоточие Вселенской Церкви? У меня мелькнула ребяческая мысль прикоснуться, взять на палец эту  дурно пахнущую алую субстанцию, но меня опередил аббат и открыл дверь мощным рывком на себя.

- Моя часовня. Сюда никто не входит, кроме меня и моего личного секретаря. Ты третье лицо, кто переступит этот порог. Но не возгордись же, сын мой, ибо гордость - наказание диавола самому себе и всем идущим по его стопам. Это не наш путь.

Я переступил порог первым. Зажмурился от безумно яркого света с потолка. Пол был мягкий, как лесной дёрн, но ни ковров, ни дорожек здесь не было; я прикинул на ум, что это мастерски изготовленный паркет из очень мягкого дерева, название которого я затруднился определить; и пол плавно переходил в светлые тона стен, драпированных бархатом вкраплениями золота и серебра; а дальше - небесного цвета свод с хрустальными люстрами, от света коих были различимы как под микроскопом пылинки на плечах владельца этих секретных покоев.

Сен-Рей подвёл меня к иконе Божьей Матери Латеранской, мы смиренно преклонили колени, были неторопливо и  почти бесшумно произнесены торжественные воззвания, а затем мы устроились за огромным круглым столом посредине часовни, друг против друга, с ладонями крест-накрест, с глазами, полными желания увидеть больше, чем дано обычному смертному.

Аббат приподнял руки, сложил их в замок и уместил на этом пьедестале своё широкое, с огромным лбом, лицо, сосредоточенно сжал тонкие красивые губы, сузил до максимального наполненные жизнью серые глаза и произнёс по-латински, как Римский Папе - Граду и Миру:

"Пусть всё, что ты познаешь в моей обители, будет затем известно только твоему последователю, и не более того. Я и ты, и Бог. Никаких дневников и записок, это не игры куртизанок и прочих шлюх, здесь живёт Бог".

"Клянусь, учитель!" - громко и отчётливо, и так же на старой доброй латыни проговорил я, сжав до бела ладони.

"Ты был выбран самим Папой. Один из    множества подобных тебе. Подобных приблизительно. Ты лучше всех. Твои познания превосходят твои лета. Твои перспективы благонадёжны. Но..."

"Я весь во внимание, отче".

"Не спеши - вот главная заповедь в познание Истины. Не спеши, и дано будет. Не стучи торопливо, и отворят ".

"Хорошо, учитель".

"Будь как птица, чей день перелёта в другие края придёт сам с собой. Всё что задумано и к чему ведёт - сбудется, если приложить все необходимые усилия ".

"Я запомню это, учитель".

"Теперь ты сосуд, который будет наполнятся всеми чувствами твоего сознания. Даже во сне ты будешь постигать тайны бытия, наполняющие это божественное жилище".

"Я рад, святой отец, очень рад этому".

"Я никогда не сомневался в этом, Саламандр. Ибо верю в тебя и желаю тебе того же счастья, что когда-то передал мне мой собственный учитель. Так".