Адрианов вал

«Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.
Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне...
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.
Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожженные темным огнем...
«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!
Вздымается конская грива...
За ветром взывают мечи...».»

Май. Хороший месяц. Не знаю почему, но я люблю май, несмотря на то что презираю весну. Весна вообще, как и осень кстати, – абсолютно не самодостаточное время года. Переходный этап из холодной грязи и позднезимней слякоти к летнему солнцу и теплу. Среднячок, ни рыба не мясо. Уже не зима, но ещё и не лето. А я всегда не любил компромиссы. Поэтому весну и не люблю. Хотя последний её месяц мне всегда нравился, не знаю почему. Может быть, потому что это уже почти лето, а может быть играет где-то внутри генетическая память. Всегда это время приносило какое-то… облегчение что ли, не знаю. Как будто я сбросил с плеч старый, дырявый, мокрый и тяжелый ватник куда-то туда. В зимнюю стужу, осенний ливень или весеннюю распутицу, куда-нибудь, куда угодно, но не в майское тёплое солнце и не в пьянящий запах победы. Именно им, кстати, пах сегодняшний Город.

Я сидел на лавке в небольшом сквере, коих в Городском центре просто немерено, и курил. Одну за другой курил, намеренно забивая лёгкие тяжестью и густотой дешёвого табака, чтобы ни единой клеткой своего дыхательного аппарата не вдохнуть этот приторно-сладкий воздух, насквозь пропахший триумфом. Мимо меня шли матери с детьми, на чьих лицах несмываемым узором застыла улыбка. Шли мимо влюблённые парочки, девушки льнули к молодым людям, тёрлись носами об их широкие, и не очень, плечи. А военная форма мальчиков всё ещё несла в себе запахи пороха и смерти. Шли и просто одинокие, уже демобилизованные, вояки, кивая мне головой в знак приветствия, когда проходили рядом с моей скамейкой. Я тоже кивал в ответ. В конце концов, сержантские лычки на плечах и фиолетовая повязка на рукаве обязывали. Сегодня они имели право веселиться. Имели право на девчонок под боком, имели право на улыбки и пьяные выходки. Сегодня мы были победителями. Мы? Или всё же «вы»?

Война кончилась. Последние солдаты старого режима ушли горными перевалами куда-то за южную границу. И мы даже преследовать их не стали. Все слишком устали от этой бесконечной мясорубки. Три года позиционных боёв, три года братоубийственной бойни. Горящие города, сожженные поля, разбомбленные в щепки леса. Все устали от этого. Всем хотелось домой. Дать последний парад: пройти по улицам Города красивыми и в нарядной форме, чётко чеканя шаг. Погреться в лучах славы и наслаждиться овациями толпы. Вернуться победителем, как же, мечта любого мужчины. Прийти с фронта, прошагать по таким родным и таким зелёным, с детства знакомым, улицам Города. Ловить восторженные взгляды мальчишек и заинтересованные – девушек. И обязательно, чтобы дома кто-то ждал. Хотя бы и постаревшие за эти три года родители. Но лучше, конечно же, любящая и верная вторая половинка. А ещё лучше, если вечером зайдут такие же живые и довольные друзья: бывшие однополчане или знакомые ещё с гражданки – сегодня не важно. Сегодня можно отдохнуть, поесть скудной (послевоенное время ведь), но такой домашней еды, что кажется произведением искусства из мишленовских ресторанов после скудного солдатского сухпайка. Можно поднять рюмку водки и за павших, и чтобы больше войны никогда не было. Вы в своём праве, мои дорогие братья по оружию. Вот только моя война даже и не думает кончаться.

На улицы медленно опускаются светлые весенние сумерки, окрашивая закат в розовый цвет и заставляя тех романтиков, что решили в этот вечерний час взглянуть на небо, зажмуривать глаза. Храмы и соборы, что в таком огромном количестве расположились в центре Города, сияли сейчас всем золотом своих куполов, отдавая почётный салют победителям и запевая последнюю тризну уходящему дню. Впрочем, сам Город и не думал ложиться спать. Гуляния сегодня будут длиться всю ночь. Каждый человек, каждая семья, каждое живое существо хотело наконец-то отдохнуть. Сбросить с плеч ношу ожидания и переживаний, сбросить тяжесть горьких слёз и бессонных ночей. Забыть, растоптать, развеять прахом саму память о той проклятой войне, что ещё вчера делила своим огненным рубцом всю Страну надвое. Я бы тоже хотел. Я бы тоже хотел сейчас сидеть на продуваемой всеми ветрами набережной, за столиком какого-нибудь небольшого, почти камерного бара. Пить пиво, не спеша, наслаждаясь каждым глотком. Густым, слегка замутнённым взглядом провожать немногочисленные, в такое время, прогулочные катера. А пиво было бы вкусное. Потому что я его уже три года не пил, пиво это. И погода была бы шикарная. Потому что любая погода для тебя шикарная, когда ты снимаешь опостылевший бушлат и стоптанные берцы. И девочка, с которой я обязательно бы познакомился чуть позже и ночью провожал бы до дома, тоже была бы очень и очень красивой. Я, правда, ничего бы такого не имел в виду. Обнял бы у подъезда, взял контакты какие-нибудь на прощание и удалился восвояси. Просто я так хотел почувствовать рядом с собой что-то красивое. Красивое и тёплое. Ведь я так устал без красоты на этой войне.

Но на это я право не имею. Ни на красоту, ни на пиво, ни на созерцание закатного Городского пейзажа. На работе не пьют, не отлынивают и не ходят по бабам. Особенно, если эта работа – война.

Я спокойно и грузно поднимаюсь с грязной и пыльной скамейки. Отряхиваю штаны и смотрю по сторонам. Скверик опустел, это закономерно. Сейчас, пока ещё открыты почти все увеселительные заведения и не разошлись гости с квартирников – основная гулянка идёт там. Сюда же чуть позже, часам к двум ночи, переберутся совсем уже вдрызг пьяные компании, которые вдруг захотели подышать свежим воздухом или, что более вероятно, у которых кончились деньги на выпивку. А может быть наоборот, сюда придут тихие влюблённые парочки, страдающие либо избыточной романтичностью, либо отсутствием места. Как бы то ни было, в тот тайный час меня здесь уже не будет.
Я пройдусь вниз по широкому, заполненному, несмотря на перебои с бензином, машинами проспекту. Буду засматриваться, как и годы назад, на красивые старинные здания. Буду кивать в ответ на приветствия от таких же, как и я, недавно вернувшихся с фронта молодых ребят. Вежливо откажусь от предложения выпить, поступившего мне от какого-то уже не в меру пьяного мужика. Остановлюсь на перекрёстке, встав чуть в стороне от основной массы народу, закурю сигарету, любуясь закатным солнцем всё то время, что будет настойчиво пищать зелёный сигнал светофора. Ничего, постою ещё минутку. В конце концов, спешить мне особо и некуда.

Вы знаете, что такое посттравматический синдром? Хотя, о чём это я, всё хотя бы раз в своей жизни смотрели «Рэмбо». Или просто видели безногих ветеранов на площадях наших городов. Вот это именно оно. Мерзкая штука, психическое заболевание, которое не отпускает тебя с войны, даже когда она закончилась. Тело твоё уже дома, его обнимают и кормят, а душа – где-то там. В грязном окопе, на выжженном поле под свинцовым небом, где рвутся бомбы и свищут пули. Там, где человеческие судьбы наматываются на стальные танковые траки. И ты очень-очень долго выбираешься из этого ада. Проходишь курс лечения, пьешь напропалую, не садишься напротив окна, заводишь бесчисленных любовниц. В общем, делаешь всё, чтобы хоть чем-то забить тот страшный, горьковато-солёный привкус смерти. Закусить его спелой девичьей плотью или наглухо залить алкогольным беспамятством. Говорят, это от осознания бессмысленности войны. Очень много таких несчастных появлялось в войнах прошлого века, когда в разных уголках мира сталкивались интересы вождей и великих идей. Правда вот, сотни и тысячи мальчишек, отправлявшиеся на другой конец земного шара с оружием в руках, воевать за идеи свободы или равенства, или ещё какого-нибудь братства, не знали, что великие идеи обычно в порошок стирают маленьких людей. А те самые вожди, что с таким воодушевлением толкали пламенные речи и провожали этих самых мальчишек на фронт, в один миг превращаются из отцов нации в равнодушные денежные мешки. Ну, или же в надменных партийных бонз, которым до израненного душой и телом солдата не было просто никакого дела. Впрочем, некоторые всё-таки умудрялись выкарабкиваться. Помогали любимые, помогала монотонная рутинная работа, помогала неистовая воля к жизни и непреодолимая ненависть к себе. Хотя и их успех был относителен. Они всё равно до конца своих дней были обречены просыпаться в холодном поту посреди ночи, не в силах забыть тот кровавый кошмар, что когда-то пережили.

Слава Богу, у меня нет таких проблем. Я не потерял на войне части тела. Меня не перемолола та великая идея, за которую я сражался. Не было у меня дураков командиров, приказывающих за просто так расстреливать мирных жителей. И даже Родина моя обо мне не забыла, ещё до демобилизации предложив работу. Работу, на которую я тут же согласился.
Мы потерянное поколение, да. Безоблачное детство, пластмассовые игрушки на радиоуправлении, семь видов шоколадных батончиков в магазине. Нам дали гарантии на солнце, тепло и вкусные чипсы в ближайшем ларьке. Подкрепили их твёрдыми ценами на углеводороды и спаяли общественным договором с властью, в тот промежуток времени решившей всё-таки воровать не вагонами, а всего лишь мешками. Беззаботная юность без войн и слишком уж масштабных потрясений, лишь изредка омрачаемая какой-нибудь очередной политической выходкой. Боже мой, нам даже возможность показать себя дали во всех этих игрушечных протестных акциях и мирных митингах (идиотское словосочетание, я знаю). Вот, посмотрите на наш модный молодёжный антисистемный бунт со смартфонами вместо бутылок с зажигательной смесью в руках. А после таких сборищ обязательно нужно пойти отметить очередную победу над кровавым режимом в ближайший бар. Или на квартиру к какому-нибудь дружку, у которого родители свалили на выходные. Ужраться дешёвого пойла, потом заняться таким же дешёвым сексом со сверстницей. Имитация борьбы, имитация отдыха, имитация любви и имитация развития. На самом же деле – деградация и тепловая смерть чего-то внутреннего. Того, чего не поймать никаким захватом, не измерить никаким прибором. Равнодушие и симуляция – вот всё, что смогли сотворить сытые дети голодных отцов. Обесценивание подвига, обесценивание чувств, обесценивание искренности – такова цена золотого века. И поэтому, когда грянуло по-настоящему, когда одна-единственная женщина не смогла больше выдерживать этой серой холодной мглы в людских душах и повела толпу на оцепления полиции – мы пошли за ней. Пошли в том бессознательном порыве, которым человек всегда тянется к теплу и свету. Да, безусловно, Анна, ставшая тогда нашим лидером, Анька Молчунья, как её называют за глаза, не смогла дать нам ничего кроме крови и лишений. Но мы, те, кто были в той толпе, те, кто присоединился к Революционной армии чуть позже, чтобы защищать своё право на искренность с оружием в руках, все мы чувствовали, что к нашей мечте есть лишь одна дорога. Дорога, что ведёт через войну, и каждый шаг на ней будет выигранным боем.

Но мы были не готовы. Просто-напросто не готовы. Среди нас было куча андерграунд художников, куча рэперов и битмейкеров, куча граффитчиков, куча наркоманов и рейверов. Но не было ни инженеров, ни докторов, ни даже, чёрт побери, солдат. И нам пришлось учиться и учиться очень быстро. Притом, узнавать не только как штопать раны или наводить понтонные мосты, с какой стороны браться за автомат и сколько передач у танка, но и учиться чувствовать. По-настоящему чувствовать. Любить и ненавидеть. Презирать и восхвалять. Писать искренние письма домой и ползти с гранатой под танк. Всю ночь стоять в карауле и тащить на себе раненого товарища. Ходить в рукопашные и курить одну сигарету на троих. Нам пришлось становиться Людьми. Потому что выбор у нас был до боли простой. Вскрыть гнойник, восстать против той липкой паутины, что причудливым узором расползлась по нашим душам, сжечь её и развеять прах. Или же погибнуть. Мы выбрали, как вы видите, первый вариант.

Только ведь всё это ненадолго. Совсем ненадолго. Мы бросили свои души, всё то самое сокровенное и личное, что у нас было в пламень войны – и не прогадали. Тот страшный злой паук, что оккупировал наши сердца, испугался всепоглощающего искреннего света и сбежал. Сбежал куда-то в свою самую тёмную нору, затаился там, схоронился. Но ведь это ненадолго, правда? Огонь не может гореть без хвороста. Любое пламя погаснет, если не подкидывать к его углям сухие брёвна. И паук, привлечённый тьмой, снова выползет из своего убежища. Снова начнёт оплетать человеческие души вязкой нитью, снова начнёт эпоху тлена и грязного пепла, скрипящего на зубах. Я не хочу этого. Не хочу видеть это мерзкое восьминогое существо ни внутри себя, ни внутри своих друзей. Да даже в окружающих, совсем мне не знакомых людях не хочу. Не хочу! Никогда и ни за что больше!

Я был там. Я был в том коконе равнодушия. Тесное и грязное место, клетка для души, губящее все прекрасные порывы на корню. Но я больше не вернусь туда. Никогда не думал, что скажу спасибо войне, но говорю. Грохотом канонад ты разбудила меня. Свистом пуль помогла мне продрать глаза. И лязгом боевых машин наконец-то прочистила мне уши. Я научился жить там, где обычно умирают. Среди смерти и руин, среди огня и боли я вдруг понял, как искренне, и как сильно я хочу жить. Как хочу любить до дрожи в коленях и ненавидеть до красной пелены на глазах. И больше никогда, ни за что на свете не вернусь в потёмки той циничной иронии над всем настоящим, в которых я прожил большую часть своей жизни. Никогда больше не позволю опуститься сумеркам души ни на меня, ни на мою Страну.

Именно поэтому моя война продолжается. Именно поэтому степная кобылица всё также, стальной стрелой пролетает сквозь марево крови и пыли. Сминает тяжёлыми своими подковами жёсткую ковыль. Те ребята, что сейчас гуляют по всему Городу, все они, вне зависимости от возраста, роста или воинского звания, все они домой вернулись. Я же – как тот центурион из старенькой песни. «Легат, не скрыть мне слез - чуть свет уйдет когорта в Рим!..». Я тоже прослужил, пусть не сорок лет, пусть всего три года. Но я буду здесь таким же чужим, таким же неуместным, как и старый легионер в Вечном городе. Что же тогда, Страна моя, позволь мне остаться. Пусть кто-то другой вложит меч в ножны, пусть для другого сыграет трубач победу. Но мне, мой Город, позволь мне и дальше вести войну. Позволь мне вечным дозором стоять на Адриановом валу людских душ, защищая их от тех чудовищ, что попрятались в неизведанных тёмных чащобах. Дай мне шанс стать непреодолимым препятствием на пути мерзкого равнодушия и гниения, что мы едва-едва сумели изгнать.
Я шагаю по проспекту. Сигарету я давным-давно докурил, от чего в горле пересохло. Как только закончу дело, нужно будет купить чего-нибудь попить. А хотя бы и пива, в конце концов, к этой победе я имею самое непосредственное отношение. И поэтому могу себе позволить слегка отпраздновать. Или нет, учитывая то, что наверняка снова буду допоздна заполнять бумаги. Ненавижу бюрократию.

Вот и моя цель. Дом. Старенький, ещё позапрошлого века постройки. Четыре этажа. Бурые стены из толстого камня, вычурные балконы с лепниной. Крыша со скатом, обитая металлическими листами и обвязанная чёрными канатами электрических проводов. Один из десятков почти однотипных памятников Городской архитектуры. Тем не менее, именно эти дома и являются объектами фетиша тех, кто в самом Городе никогда не был. Мне нужен третий подъезд.
Ненавижу такие дворы. Максимально не для людей сделано. Мало того, что двор со всех сторон окружён стенами дома, что никак не придаёт ощущения свободы, так ещё и входить в него нужно через специальную калитку. И если не имеешь достаточно сил, чтобы оторвать решетчатую дверь от электромагнита, то приходится заниматься обзвоном всех квартир подряд. Я, к счастью, силы имел, но, тем не менее, проникся глубокой жалостью к тем подросткам, которые гуляя по центру, не могут найти место, где можно в тихую выпить пива.

Третий подъезд, третий этаж. Квартира третья. Как всё символично. Число зверя, поделённое надвое. Будь я каким-нибудь писателем, обязательно бы сделал отсылку на Библию. А ещё прогнал бы невнятную чушь, про две стороны одной медали и то, как мы с моей жертвой идеально дополняем друг друга в своей инфернальности. Слава Богу, что я не писатель. Я всего лишь солдат. И правды я, как говорится, не знаю, я слышу приказ. Ну, кто там следующий из вас?
А вот этот вот товарищ. Лавров Валентин Витальевич. Сорок семь лет, женат, двое детей. Рост метр восемьдесят, фотография прилагается. В той Стране, что сгинула в пламени революции, он был видным государственным деятелем. Видел его пару раз по телевизору, мелькал в заголовках интернет-новостей. Мордатый, одет всегда был прилично. Особо не орал, не брызжал слюной. Спокойно, тихо и чинно проводил политику геноцида. Не столько физического, сколько морального. Отделом по культуре заведовал. Заведовал, правда, как это обычно бывает, только на словах. А все деньги, что выдавало ему государство, он просто-напросто переводил в недвижимость, а её в свою очередь переписывал на родственников. Схема известная. Как и наказание за неё.

Мы очень немилосердны. Наш народ в смысле. Предатель должен висеть в петле, а преступник должен сидеть в тюрьме, как кричал один известный следователь. Суды Линча, военные трибуналы, партийные порицания – всё это у нас любят и претворяют в жизнь при каждой удобной возможности. Конечно, лет через пятьдесят после окончания таких вынужденных мер рафинированные интеллигенты будут визжать, плакать и каяться, но кто, прости Господи, их будет слушать? Разве что точно такие же рафинированные интеллигенты из соседнего подъезда. Предатель должен висеть в петле.

Пальцем я зажимаю дверной звонок. Звук электронной трели эхом отражается от трубы мусоропровода, от подъездных стен, покрытых зелёной краской. Он молотом бьёт по нежным ушкам пушистой чёрной кошки, что вылизывает лапу на два этажа выше, заставляя ту с диким мявом покинуть насиженное место и бежать на чердак, сверкая расширившимися от ужаса зелёными глазами. Люди же, к сожалению, намного менее чувствительны к роковому звону колокола судьбы. И поэтому я слышу за металлической дверью, обитой чёрным поролоном тяжёлые шаги.

Спрятался, забился в угол. Наверняка не привык к такому. Сменил роскошный дом в северной части Города, где когда-то ютились все сливки общества, на грязный, воняющий кошками и мочой подъезд в центре Города. Как же, наверное, беснуется жена, привыкшая к светским раутам и детишки, которым теперь нельзя забить батькин особняк своими малолетними дружками. Хотя, стоит отметить, что Лавров таки храбрый человек. Не каждый решиться жить в Стране, где, ещё недавно, таких как ты ставили к стенке. Пусть даже под другим именем, с поддельным паспортом и в грязной коммуналке в центре.

– Кто? – грубый мужской голос донёсся из-за двери.

Глазок я закрывать не стал. Зачем? Смотри на меня, вот он я. Совершенно незнакомый тебе человек. Форму я снял, так что перед тобой предстану в обычной серой рубашке и полувоенных брюках. Мало ли кто такое носит.

– Валентин Витальевич? – спросил я у него, когда входная дверь квартиры приоткрылась.

А он постарел. Нет, конечно, сходство с фотографией есть, но всё-таки заметно, что в годах прибавил. Ему теперь точно меньше пятидесяти не дашь, хотя раньше достаточно моложаво выглядел. Смотри-ка, по-домашнему так одет. Шорты, вылинявшая домашняя майка, тапочки на рыбьем меху. Ну, ни дать, ни взять работяга с завода. Смену отпахал, открыл банку пивка подешевле и уткнулся носом в экран телевизора. Или в танки играть сел. И не воровал он никаких миллионов, не рубил на корню нежные ростки новой отечественной культуры. Это был совсем другой человек, вы о чём?

– Да, а вы кто? – настороженно спросил он у меня, проведя взглядом сверху вниз, сканируя мою фигуру.

Осторожничать раньше надо было, Валентин Витальевич.

– Я – Страна, – улыбаясь ответил я.

Лавров нахмурил брови.

– Страна, говорите? И чего хочет Страна?

– Страна хочет расплатиться по счетам, – ответил я, продолжая улыбаться и одновременно с этим щёлкая предохранителем.

Кажется, он всё-таки понял. Хотя бы за мгновение до выстрела, но всё-таки понял. Попытался дёрнуться, закрыться левой рукой от пули, но, как вы понимаете, тщетно. Грохнул выстрел моего чёрного семизарядного пистолета. Из затворной пазухи дыхнуло теплом, а звук упавшей гильзы заставил отпрянуть от глазков всех любопытных старушек и домохозяек, что ещё недавно жадно рассматривали незваного гостя. Грузное тело рухнуло на паркет прихожей. На белой майке начало стремительно расползаться тёмно-багровое пятно. И, тем не менее, бывший чиновник всё ещё продолжал шевелиться, вытягивал руку куда-то в пустоту, пытался что-то прохрипеть. Откуда-то из глубины квартиры разносился шум воды. Наверняка жена или кто-то из детей моет посуду. Хотя и чувствовалось, что Лавров не жилец, его домашние всё-таки могли откачать раненого. Этого допустить было никак нельзя. Нужно закончить дело.

Ещё один выстрел. Контрольный. Лавров в последний раз дёрнулся и застыл. Теперь уже навсегда. Немудрено, ведь ещё одно кровавое пятно, брат-близнец того, что уже красовалось у мертвеца в районе печени, расплывалось напротив сердца. После такого не встают. На шум из коридора пришла жена. А я же резко развернулся и бегом рванул из старого подъезда с прогнившими ржавыми трубами. И лишь отчаянный женский крик служил мне прощальным паровозным гудком.

***

Я сидел за столом и пил пиво. Надо же мне хоть как-то расслабиться после рабочего дня? Особенно учитывая тот факт, что за писанину меня не посадили, ограничился я лишь устным докладом своему куратору. У каждого начинающего оперативного сотрудника Комитета Революционной Безопасности он есть. И мой оказался с человеческим лицом. Дал мне отдохнуть, приказал послать бумажки ко всем чертям. Ну и хорошо. Молодым сотрудникам нужен отдых и психологическая разрядка. Особенно учитывая тот факт, что завербовали меня ещё на фронте и успел я выполнить всего две оперативные задачи. Обе, кстати, на устранение.

Я сижу и смотрю в окно. Красота. Всегда любил майские закаты. Народ ещё гуляет. Ну и пусть гуляют. Им пока можно. Пока легионеры сидят на Адриановом валу где-то в промерзлой глубине континента, выполняя всю грязную работу и марая руки, цивусам романусам бояться нечего. Всех Спартаков мы на меч посадим, а всех восставших Верцингеторигов поставим на колени.

Какое же всё-таки вкусное пиво…


Рецензии