Русская симфония

               
       Василий Калинников родился в новогоднюю ночь 1866 года и умер в канун своего тридцатипятилетия.  Его постигла участь многих замечательных русских талантов, вышедших из народа – жизнь, полная нужды и лишений, непосильный труд и ранняя смерть от чахотки. Однако в творчестве этого выдающегося русского композитора нет и тени трагизма. Оно напоено величием просторов земли русской, наполнено озорным, удалым весельем народных песен и плясок.
Музыка Калиникова глубоко народна по своей сути, по мировосприятию и в то же время удивительно общечеловечна. Необычайная естественность, непринужденность его мелодического творчества, богатство интонаций, органическая солнечность его дарования захватывают и рядового слушателя и музыканта-специалиста. Несмотря на свой короткий творческий путь, Калинников занял видное место не только в русской, но и в мировой  музыкальной культуре.
               
 
    Он бежал из холодной Москвы. Когда на крутом повороте впервые  в жизни ему блеснуло море, он ощутил смерть - несуразность, человек предназначен ля жизни. И вот сейчас, по пути в Ореанду, снова возникает это ощущение.
     Солнце. Кипарисы. Лучший месяц апрель.   Кажется, все, что способно зеленеть и цвести, цветет и зеленеет, а на горизонте словно парит над землей игольчатая зыбь. Море…Такое же беспокойное, как мысль человека. Нет, смерть—несуразность. Ему только двадцать восемь. И он Калинников. А Калиниковы, как говаривал отец, двужильные. Теперь у него одна цель—симфония. Он готов, собран для нее. Она увиделась ему в самый безнадежный час его жизни, стала той соломинкой, за которую он все-таки ухватился. Из-за нее принял помощь друзей, приехал сюда—к солнцу, морю.
   Постепенно собираются звуки, обступают… Но они не отсюда, они из детства.
Какую все таки непостижимую власть над сердцем человека имеет родная природа.  не восхищает глаз красота щедрого юга, память все равно возвращается к родным местам.
   Зеленый шум на берегах Оки и Орлика, луговая тишь в летнее пред вечерье, неторопливый шумок спелых колосьев. Он, босоногий мальчуган, снова бежит по тропинке вверх –  к небольшой поляне с прямой голенастой сосной. Отсюда открывается необыкновенный вид. Лес еще в легком тумане. За полоской леса—река, далеко-далеко --белый квадрат церквушки. А вместо горизонта—сизоватый дымок будто поднимает землю к небу.
   А что, как сбежать из Ялты? Забраться в какие-нибудь дебри, пить кумыс с грубой пахучей лепешкой. И писать. Отлично и дешево!  Не то что здесь, где завтра нечем будет платить за прокат рояля, где даже еда—проклятая проблема. И нет конца этой денежной пытке.
  Решено. Ехать незамедлительно. И не как-нибудь, а по Волге—насмотреться, надышаться Россией.
  Мерно стучит пароход. Вокруг зеленые холмы, перелески, старый посад с белым собором, желтая дорога. За пристанью площадь. Здесь обычный воскресный базар. У сдвоенных телег на земле сидит паренек и лихо растягивает меха гармони, то припадая к ним, то откидываясь назад, закрыв глаза. Совсем как он, Вася Калинников. На домашних вечеринках. Перед гармонистом пляшет мужичок с белыми пушистыми волосенками вразлет. Он то нежно трогает носком землю, то быстро затаптывает ее ногами, делая разворот руками и корпусом в  стороны. В глазах мужичка столько озорства, лукавства…
  Калинников уже почти знает продолжение своей симфонии.
  И снова  пароход. И снова звучит в душе широкая, распевная мелодия Волги, набирая силу. Перемежаясь с ней, вступает тема веселого озорного пляса, того, увиденного. А ведь он, в сущности, счастливец. Сбылось же в его жизни несбыточное. Уже дважды сбывалось.
   Никто не верил, что он, житель затерявшегося на Орловщине села Воин, станет студентом Московской консерватории. А вот стал же. Помнит он, как его напутствовали: «Ну куда едешь? Ведь Чайковским не будешь». Ответил тогда: «Чайковским не буду. Если буду, то Калинниковым».
Правда, через год уже не мог заплатить за учение в консерватории. Перешел к Шостаковичу, в училище филармонии —  там плата меньше. Но разве нельзя целые ночи просиживать за перепиской нот, ходить пешком за семь верст на уроки? Можно. И должно. Когда задумана цель, нечего барчиться, жалеть силы.
Фортепьяно. Фагот. Ученические концерты. А вечерами-- в сырых концертных ямах частных театров, по найму,--тоже фагот. Только бы успеть!
На нас смотрят как на крепостных. Эксплуатируют страшно. Ну да черт с ними, лишь бы учили!— не то жалуется, не то хвастается он и сам себя утешает:--Ничего, наш труд такой, что он сам по себе есть удовольствие.
  И впрямь – сквозь нищету, утомление, сквозняки «Парадиза» постоянное чувство восторга: он достиг, он в Москве, в дружбе с большой музыкой, играет с оркестром в концертах,  он, пиликавший на скрипке дяди Саши, дышит сейчас одним воздухом с Рубинштейном, Чайковским; он артист, постигает тайны гармонии, у него верный музыкальный инстинкт.
Он готов вынести все. Только вот иногда слишком длинен Тверской бульвар, слишком тяжела старая шуба. Так началась болезнь.
Первым забеспокоился друг:
  -Целый вечер гонять сырость из легких в фагот и обратно…Надо бы бросить, друже.
  Короткая свобода перед самым началом учебного года. Домой! Но только и дома… Любителей набрал уже человек тридцать пять. Думаю к следующей неделе завербовать под свою команду человек шестьдесят. Концерта ждет весь город.
    -Завидуйте, Федоров! Это вам не барышни с телеграфистами…А Сонечка…»
    Они бредут вдвоем по ночной улочке. А Сонечка стала еще красивее. Молчит.
-Сонечка, вы могли бы жить вполне прилично, если бы… в общем, вышли за какого-нибудь попа или… Погодите! Хорошая моя, вы же знаете, я по-прежнему бедный студент. У меня ничего. Будет ли, не знаю. Я ведь могу отказаться от всего… В общем, если это будет мешать… музыке. Но ведь это не важно? То есть  это важно, только…-- Он спотыкается о слова как о булыжник.
  -О чем вы?..
-Сонечка, будьте моей женой… м- моей. Правда, будьте!
  Ну разве он  не счастливец? Господи, что еще нужно от жизни?
Ради этого можно потерпеть и подудеть на фаготе в частных театрах. Не смотреть же, как любимая голодает. Окончит учебу - все образуется.
Случилось другое: как расплата за радость, как слепой рок—чахотка.
Ночь. Тихо спит Соня. Он уже привык—сейчас начнется удушье, кашель. Но он не начинается. Начинается другое — мелодия. Она заставляет забыть о кашле. Он ловит ее, следует за ней. Откуда она появилась, как возникла—не знает, просто об этом не думает. Сейчас она вольется в оркестр…Ее подхватили флейты, гобой. Вот она развивается… Сейчас вступит струнная группа…Как легко звучит мелодия, как просто ведут за собой оркестр. Да он же абсолютно здоров. И верит — судьба улыбнется ему в третий раз. Ведь он же счастливый!
Выходит. Выходит!..
  Не все может талант. Меж резвых, поспешных оценок,, суеты и расчета таланту легко затеряться. Талант и успех не всегда сопутствуют друг другу, определил мудрец. А какой мудрец может определить, сколько не состоялось, затерялось талантов.
  Может быть, надо увенчивать лаврами не талант, а того, кто его обнаруживает, помогает ему пробиться…Профессор Кругликов—«Великолепный Симеоне»,  «Квартоприимче», как называет его начинающий композитор. Это он первый приметил его, вел, вдохновлял, а потом – после школы изыскивал средства, чтобы сберечь, довести его до признания.
 Это ему, Кругликову, еще твердая рука выводила: «Посылаю три маленькие песенки и один романс. О вознаграждении не может быть и речи. Я был бы счастлив, если бы за мои вещички мне выслали музыкальный журнал». Ему адресованы  и неровные, лихорадочные строчки: «Поглощен симфонией, ежедневно пишу пять-шесть страниц партитуры». И наконец, уже позже, сам Кругликов пишет о Калинникове, его симфонии: «Он рвется к работе, пишет много, нервно, упиваясь счастьем, что знает уже, как писать, как прикрепить к нотной бумаге свои юношески бодрые, свежие, с русским складом мысли. А недуг как будто злился на эту неподатливую бодрость духа. И Калинников знает  про опасность. И не унывает. И творит, точно спешит поделиться со всеми, чем жива горячая молодая фантазия. Вслушайтесь в эту музыку. Ведь нет ни следа стонов, ни болезни. Это же здоровая музыка, искренняя, живая… »
   -Это все он, Калинников.
    Волга!  Сколько не бегай  к тебе, сколько тебя ни слушай, а от Ялты надолго не сбежишь.
   -Переплет окна. За ним все тот же кипарис. Еще недавно Соня переписывала партитуры. Они посланы. Сдано прокатное пианино. Теперь надолго—ожидание. Тишина – вроде серой бумаги с линейками. Если заключить ее в квинты, как пространство в стены, тогда тишину можно измерить, ее можно слушать.
 -Где его, калинниковский, оптимизм? «Умираю самой медленной смертью—не от чахотки. Нет писем. Нет инструмента. Какой я к черту музыкант». Это он — Кругликову, который ездит в Петербург сражаться с верховным  музыкальным синклитом за его симфонию.
 -У него нет времени. И терпения. Нет, терпения у него было достаточно с детства. Он только и делал –трудился, терпел. Правда, на другом ритме: только б успеть! Теперь ритм изменился.
  -И вдруг - телеграмма из Киева: «»Поздравляем  с полным совершенным успехом симфонии. Желаем здоровья, новых успехов. Просим принять скромный дар в знак уважения и восхищения перед талантом. По поручению публики –дирижер Виноградский».
   Значит, все было не напрасно. Он смог. И как много смог бы еще, если было бы отпущено время!
 - Протягивает телеграмму Соне. Из угла ворчит дружеский голос с волжским оканьем:
  -Я же говорил, Калинников, дотерпите!
И он отвечает обычным хрипловатым голосом, чуть заикаясь:
 -Д-дотерпел.Дотерпел я, Федоров.

 -По-прежнему – Ялта, солнышко, море. А пойти в Ореанду нельзя. Работа, прогулки — сладкий грех, запрещенный под страхом немедленной кары. Шестилетняя драка с болезнью подходит к концу. А многое ли он успел?. Две симфонии, музыка к драмам, романсы, поэма. Это только начало.
- Перед ним сторублевка. Не от друзей, как обычно, - сверху, «оттуда», первая -великокняжеская сторублевка на бедность. Когда нищему подают, ярится не следует.
- Рядом с деньгами — письмо. Теперь даже письма не манна небесная. Утрачено то, что было их смыслом, поводом, содержанием, - сочинение музыки. Письмо из Парижа… Что там теперь, в этом Париже? Кому он вдруг нужен в Париже?!
   «Маэстро! Исполнение Вашей симфонии во  дворце Трокадеро имело громадный и законный успех. Оркестр шлет Вам восхищение и просит передать...он счастлив, что смог впервые исполнить её в Париже…»
   Впервые это случилось в Киеве. Потом – Москва, Вена, Берлин, Петербург. Огоньки на коротких дорогах.
  Его симфония, его первенец…
  Когда-то он собирал для нее солнце с родных полей, с волжской воды. «Собирал солнце» -  слишком торжественно. И все же собрал. И, может быть, перед глазами слушателей даже блеснет сквозь лозняк река, качнется  под горбылем лодчонка, проплывет большак, уходящий сквозь весенние зеленя и поспевающие хлеба в бесконечные российские дали… Тогда    их память вернется к родным местам, а сердце взгрустнет…
.