Что бы не погасло. Глава 1

Электричка протарахтела, громыхая, в промозглый мрак ноябрьского вечера, оставив на мокром и обляпанном грязным снегом перроне несколько вышедших пассажиров, молча и угрюмо разбредавшихся в разные стороны. Катя, коротавшая путь с работы через железнодорожную станцию, привычно спрыгнула с платформы в самом ее конце и зашагала в сторону своей улицы через блестевшие в свете станционных фонарей рельсы.
Снег продолжал сыпать с мрачного, беспросветного неба, пахло намокшими, пропитанными мазутом шпалами, чем-то еще, чем пахнет только на железнодорожной станции и… ужином, который Катя еще только представляла в страшно проголодавшемся воображении. Картошка! Жареная с луком картошка, немного буженины с чесноком, купленной в вокзальном буфете, и чай с лимоном и любимым пирожным «Ракушка», до краев набитым безе и цукатами. Ну, разве не рай!? А если еще и фильм какой-нибудь включить на стареньком видеомагнитофоне…. Черт, сигареты! Опять забыла! Придется топать на другую улицу до магазина, который… который, зараза, закроется через пятнадцать минут!
Катя припустила почти бегом, думая лишь о том, как бы не растянуться, оскользнувшись на черной в темноте жиже, в которую, по обыкновению, превратилась дорога. По краям, вдоль заборов ее уже обрамил мокрый снег, присыпавший высохшие плети крапивы, пучки травы, выглядевшие теперь вполне живописно. Но Катя их не замечала, старательно вглядываясь себе под ноги и молясь, что бы Танюха, необъятная и вечно всем недовольная продавщица маленького магазинчика, который в народе именовали «ларьком», не удалилась раньше времени, воспользовавшись отсутствием в такую непогоду покупателей. А снег только усиливался. Перемешанный с дождем, он ощутимо валил на плечи Катиной курточки и мигом намокавшие волосы. Наклонив голову, что бы капли не попали на накрашенные ресницы, Катя отчаянно прибавила шаг и уже совсем бегом достигла, наконец, освещенного тусклой лампочкой входа в ларек. Слава Богу, Танюха пребывала еще там, что-то пересчитывая на древнем, обшарпанном калькуляторе. Отфыркиваясь и встряхивая мокрыми волосами, Катя забежала внутрь, огляделась и постаралась улыбнуться уставшей продавщице.
-Привет!
Та что-то буркнула в ответ.
-«Петр» есть?
-Крепкий, - кратко бросила Танюха.
-Пойдет. Четыре пачки.
Катя достала деньги и только в этот момент заметила привалившуюся к стене с ободранным плакатом рекламы «Пепси-Колы» ссутулившуюся фигуру в длинной куртке темно-красного цвета, обмотанную вокруг шеи пестрым шарфом прямо поверх распущенных, растрепанных волос. При разговоре о сигаретах фигура пошевелилась, подняла лицо. Катя удивилась, увидев, что это не опухшая физиономия какой-нибудь местной пьянчужки, а вполне нормальное лицо девушки лет двадцати пяти. Конечно, опоздала на электричку и теперь трется здесь! Но Танька закроет, и придется ей топать обратно на станцию и постепенно околевать на лавочке в продуваемом всеми ветрами закутке рядом с билетной кассой. Удивительно, но при всей этой продуваемости, там постоянно чем-то воняло!.. А незнакомка тем временем выбросила в урну скомканную, пропитанную жиром салфетку от только что съеденного пирожка и отошла от стены.
-Извини, подруга, сигареткой не угостишь?
Незнакомка поправила на плечах кожаный рюкзачок и откашлялась.
-Пожалуйста, - пожала плечами Катя.
Они вышли на улицу, Катя угостила девушку и прикурила сама. Спрятавшись под длинным козырьком, они молча курили. Наконец, чувствуя себя полной дурой, Катя заговорила:
-Слушай… ты наверно, на электричку опоздала?
Незнакомка взглянула на Катю, выпустив дым. Казалось, она уже успела позабыть о Катином существовании.
-Опоздала? Ну… да. Что-то в этом роде…. А если честно, приперлась сюда к одному придурку в гости. Знала, конечно, не маленькая, что это будут за «гости», но не до такой степени! Знаешь, может, Антошка Казаков? Казачком кличут.
-Ну, как не знать! Знаменитость местная. С виду вроде и ничего, симпатичный…
-Вот-вот! Я тоже повелась на симпатию эту!
Незнакомка усмехнулась.
-Да, меня Марьяной зовут. Или можно просто Машей. Будем знакомы?
-Конечно. Я – Катя.
-Катюшка, значит…. Ну, короче, сейчас там большая пьянка, творят, что попало, а я вот смыться решила. Надоели!
И она со злостью швырнула окурок куда-то в сторону. Откинула волосы и сверкнула чуть раскосыми по-татарски глазами.
-А что, Катюшка, может, приютишь на ночь? Утром я смоюсь, не волнуйся. И чужого не беру. Вот только есть хочется очень! А еще у меня пиво есть. У них там взяла. В качестве бонуса... Пиво-то пьешь?
-Вообще-то, не очень…. Но можно.
-Тогда пойдем?
И они нырнули под мокрый снег, в окончательную темень еле освещенных улочек к Катиному дому.
Этот небольшой подмосковный поселок вмещал в себя самые разнообразные постройки – от деревенских деревянных развалюшек, вросших в землю, до облезлых серых и безликих пятиэтажек. Выросший из маленькой станции и знаменитый только крохотной, не известно, как еще работавшей картонажной   фабрикой, он скисал потихоньку от скуки, а зимой, казалось, и вовсе вымирал. Впрочем, до столицы отсюда было не так уж и далеко, люди продолжали жить здесь, катаясь каждый день в Москву на работу и считая себя, едва ли, не полноправными москвичами. Так жила и Катя Черкасова, унаследовавшая здесь от бабушки небольшой, но крепкий домик. Родители ее развелись уже очень давно. Мать уехала в неизвестном направлении, когда Катюшке не было и десяти, а отец, проживавший в Москве, женился снова несколько лет назад. Катя выросла и окончила школу в столице, поступила в институт, но женитьба отца на дамочке всего лет на пять старше самой Кати, что-то сломала. А возможно, стала лишь поводом к тому, что бы все покатилось по наклонной. «Во все тяжкие» она не пустилась, тем не менее, институт оказался заброшен едва ли не на последних курсах, а Катя пошла работать – устроилась оператором в местную котельную. Звучало это скучно, заработок и вовсе оставлял желать много лучшего, но Кате нравилась ее работа, нравился коллектив.  Не отягощенные высоким интеллектом и особой эрудицией ее коллеги, впрочем, вызывали Катину симпатию открытостью и нетребовательностью нравов, радушием  и приветливостью, с которыми встретили ее, не смотря на простоту одежды, все же, несшую на себе некую печать «столичности». Присмотревшись к этой симпатичной, обычно молчаливой девчонке, они все-таки приняли ее, углядев в ней «своего в доску» человека. Впрочем, немой скромнягой она и не являлась. На самом деле, все зависело от ее настроения, и порой ее так распирало, что компания за чаем в операторской веселилась вовсю над ее рассказами или сиюминутными приколами. Но вот о личной ее жизни почти никто ничего не знал. Она не упоминала, а остальные и не настаивали. Захочет – расскажет. Весь же фокус заключался в том, что, как раз, из-за этой-то вот личной жизни Катя и продолжала торчать в  котельной своего захолустного поселка, когда как уже второй год ее звали на работу в Москву. Звал ее бывший сосед по дому, Борис Кузнецов, Борька или, как его называли в школе, Штирлиц.
Пятнадцать лет назад, Катя, тогда десятилетняя школьница, совсем еще для него, пятнадцатилетнего парня, «сопливая», да еще полноватая и никому на школьных дискотеках не интересная, была влюблена в него, в Штирлица этого. И ничего мудреного в этом не было. Отличник, умница, отличавшийся уже тогда каким-то еще еле уловимым, но явно присутствовавшим чисто мужским обаянием, Борька, впрочем, не являлся объектом пристального интереса женской половины их школы. Девчонки глазели на ярких представителей старших классов, «назло врагам» щеголявших в редких и вожделенных в те времена настоящих джинсах и входивших в моду белых кроссовках, собирались компаниями во дворах под звуки еще «запретной» тогда западной музыки, несшейся из кассетных магнитофонов. Борька же редко появлялся среди своих «крутых» одноклассников, легко решал любые заумные задачки, безо всякой схемы собирал кубик Рубика и много читал, нисколько не кичась своими успехами у учителей. На Катю Борька – Штирлиц никогда и не посмотрел бы, если бы не выросли они в одном дворе, если бы не совалась она упрямо, не смотря на возраст и принадлежность к «слабому» полу, во все мальчишечьи игры, если бы не размахивала наравне со всеми игрушечным пистолетом, если бы не делилась щедро своими машинками и, не проронив ни слезинки, не сносила на футбольных воротах все удары старого, грязного мяча. Катька терпеть не могла девчачьи затеи с бесконечными ссорами и непременной завистью друг к дружке.
Но однажды Штирлиц исчез. Катька вернулась из пионерского лагеря, куда ее отправил отец, и обнаружила, что Борьки нет. Оказалось, он переехал жить к деду, в центр Москвы. К мединституту поближе, в который, Борька поступил, окончив школу с «золотой» медалью, да и старенькому деду будет, кому помочь. Катька не плакала, хоть и очень хотелось. Она так привыкла прятать свои огорчения, стараясь казаться перед приятелями-мальчишками храброй, достойной их уважения… И только два года назад, совершенно случайно, в метро ей показалось странно знакомым лицо молодого интересного мужчины, читавшего иностранный журнал прямо напротив нее. Видимо, почувствовав ее пристальный взгляд, незнакомец поднял лицо и… сразу перестал быть незнакомцем.  Вертикальный шрам на левой брови сразу напомнил Кате о разрытых, похожих на окопы, траншеях тепло коммуникаций, в которых они играли в войну, ее перепачканные насмерть брюки, за которые отец потом отрывал ей голову, и железный ободранный пистолет, которым Катя и засветила в пылу боя немецкому офицеру, которого без тени смущения изображал Борька. И Борька немедленно ее узнал. А через полчаса они пили чай у него дома в компании его совершенно очаровательной жены Ксюши. Оказалось, теперь он - один из ведущих хирургов Ожогового центра, известный врач, пользующийся большим уважением не только среди своих отечественных коллег, но и за рубежом.
И поделом ей! Сидя в уютной, дорого и комфортабельно обставленной столовой большой, просто-таки громадной квартиры Кузнецовых, Катя как-то особенно остро ощутила себя так и не выросшей из детства, не вставшей толком на ноги и спрятавшейся от настоящей жизни в маленьком поселке без претензий. Скорее всего, Борис понял это ее настроение, но не стал давить ей на мозги увещеваниями типа – сама виновата, могла бы устроиться и не хуже меня, просто лентяйка и так далее. Он слушал Катин не очень охотный по понятным причинам рассказ о ее жизни в бабушкином домике и работе в котельной, молча и внимательно. Спросил о свободном времени, об увлечениях, интересах. И вот тут, совершенно неожиданно для себя, Катя заговорила о том, о чем привычно молчала даже со своими коллегами и приятелями в поселке. «Королевский Крест», британская рок-группа, чья музыка – не больше, не меньше – подарила ей однажды целый мир, в котором она и жила, совершенно искренне спасаясь от всех бед и несчастий окружавшей ее реальности, от безысходности и скуки ее обыденной жизни и от слишком уж затянувшихся страданий ее неудавшейся любви, наконец.
Эдди Далтон, Ричмонд Толларк, Брэндан Моррис и Джим Дуглас – их портреты украшали стены и столик в ее спальне, их музыка звучала в ее доме с раннего утра и после возращения с работы до самой ночи. Голос же Далтона, его лучистое, потрясающее обаяние, так и лившееся из его глаз в клипах, которые Катя бесконечно пересматривала… Душа ее слезами заливалась! То ли от счастья, что узнала она этот голос, что услышала однажды, то ли от горя, что никогда, ни за что не увидеть ей его, не дотронуться до его руки, не поцеловать хотя бы в щеку. И только ночью, только однажды он оказался рядом так реально, что Кате до самой смерти не забыть этого сна – его глаз, глядевших ей в самое сердце, его губ, явственно пахнувших клубничным джемом, его рук, обнимавших ее в косых лучах летнего заката…
И тогда случилась ее первая картина. Картина, поспешившая запечатлеть это лицо, удивительное, переменчивое даже в одном мгновении, в одном лишь взгляде поразительных глаз цвета темного шоколада, настолько живых, что все в них – свет и неожиданный мрак, тень тоски и боли, веселое лукавство и непобедимое искушение, теплое понимание и странная, светлая отрешенность души, подобной солнцу, которое, не замечая нас, наших пошлости, подлости, лицемерия, наших слез и неудержимого веселья, страстей наших и равнодушия, уходит в сумерки, окрашивая небо в неповторимое сиреневое волшебство. Уходит в одиночестве… Та ночь, будто, застыла в свете звезд и ламп, что освещали акварельный портрет. Рассвет пришел внезапно, выбледнив ночь, размазав тени и сомнения, обозначив беспорядок в комнате, разбросанные кисти и вымазанные в краске тряпки, кружку с холодным чаем, оставившим бурый след на белом фарфоре, пепельницу, полную окурков, руки Кати, пестревшие разноцветными пятнами… Она сидела в старом кресле и глядела на скуластое лицо с тонким носом, чувственными губами, такой памятной для всех линией темных усов, прикрывших выпирающие передние резцы… Глаза. Она не могла отвести от них взгляд – они глядели на нее!.. Да, она рисовала с одной из фотографий. Писала так, будто Эдди Далтон сам позировал перед ней. Но то не была копия фото. И Катя глядела в лицо… такое дорогое лицо, чувствуя, как замирает ее сердце, как срывается дыхание – оно, как никогда, как ни на одной фотографии казалось живым! Наконец, ей удалось отвести взгляд, дотянуться до кружки с чаем, но она тут же едва не выронила ее – в тишине комнаты, всей еще спавшей улицы ей послышался какой-то звук. Непонятный хотя бы потому, что некому здесь было его издавать – то был, будто, вздох… Катя вздрогнула всем телом, замерла и медленно повернула голову в сторону портрета.
-Эдди?..
Но ничего не произошло. Ровным счетом ничего из того, что обычно случается в фильмах ужасов при подобных обстоятельствах! В комнату с совершенно наглой физиономией вошла кошка Зося, и Катя с облегчением вздохнула – наверняка кошка или задела что-то, прошуршала чем-то, что и вызвало непонятный звук…Хватит! На сегодня точно хватит!! И Катя решительно вышла из комнаты с твердым намерением лечь спать…
Катя не училась ни в одной художественной школе, изостудии или даже школьном кружке. Но ее отцом был художник. Хороший художник, хоть и не ставший знаменитым. Он и учил Катю рисовать. Только вот ничего тогда из этого не вышло – несколько карандашных и акварельных натюрмортов, пейзажей, копий известных картин и попыток срисовать лица любимых актеров с фотографий. Отец Кати молча и как-то мрачно рассматривал эти ее попытки «портретиста», пожимал плечами и говорил о том, что она слишком торопится, что начинать писать портреты ей слишком рано, а баловство с фотографиями – это глупость, недостойная человека, который хочет рисовать хорошо… Что ж… Катя и не претендовала на звание хорошего художника! Она бросила все это, увлекшись бренчанием на гитаре, и почти позабыла о своих рисунках, упрятанных отцом в большую папку для акварелей. И вот теперь все… все просто рухнуло на нее в одночасье. Ошарашенная, не имевшая возможности даже опомниться и понять, что с ней происходит, Катя бросилась в рисование. А скорее, даже не бросилась, не сама бросилась – ее, точно, швырнули! Вечер за вечером, целыми выходными напролет. С горечью и лихорадочным стремлением поскорее отделаться, Катя уничтожала свои домашние дела, наглухо запиралась и… Летели ее акварели одна за другой, сбивая с толку, радуя и пугая одновременно – Эдди возникал на бумаге такой естественный, что даже с хорошими фотографиями уже невозможно было бы сравнить! Да и не было никаких фотографий. То есть, в дешевых рамочках, на стареньком компьютере они были. Немного. Но то, что появлялось из-под Катиной кисти, не имело с ними ничего общего. А она рисовала и рисовала, будто из собственной памяти выхватывая лица и предметы. Словно, из странных снов о том, чего с нею не могло быть. Комната с красным торшером, красными диваном и креслом, огромной вазой с высушенными цветами…На диване молоденький, длинноволосый Эдди, развалясь на подушках с мечтательным выражением своих восточных глаз…И вдруг Эдди на корточках перед странным человеком в поношенном мундире и с банджо в руках…А то хохочет, облизывая рожок с мороженым…Мрачные, почти мертвые, тоскливые глаза из-под рук, схвативших голову за виски и бутылки, пепельница… Руки его на клавишах, тонкие пальцы с сигаретой…Очухавшись, Катя кое-как убирала комнату, складывала рисунки в папку, падала на кровать и проваливалась в сон… Темный, без снов, вязкий, как болото в тумане…Но беспокойство не оставляло – везде на ее акварелях был Эдди и только Эдди! Эдди на сцене, Эдди в той Красной комнате – особенно, в Красной комнате! - Эдди за роялем… Она боялась писать остальных? Почему? Потому, что не видела их?.. Однажды она замешкалась перед чистым листом ватмана, доставая новую «кнопку», взамен загнувшейся, и…внезапно глаза! Большущие глаза, будто, наполненные лазурной водой! Пристальный, влажный взгляд, немного растерянный, с тенью досады…И медальон. Крупный, даже массивный на длинной цепочке, теплая кожа груди под ним, открытая расстегнутой джинсовой рубахой…Катя зажмурилась, потом открыла глаза, потянулась было за сигаретой, но схватила лежавший рядом с пачкой сигарет карандаш и… К утру портрет был готов. Ричмонд. На этот раз то был Ричмонд Толларк. Молоденький, безумно очаровательный, но, в отличие от большинства фотографий тех лет, вовсе не улыбающийся, не выглядевший беспечным и легкомысленным, лихим и обезоруживающе обаятельным. Красивые руки с длинными, но очень мужскими пальцами на столе, блеск серебряного медальона, слегка взлохмаченные, мягко отливающие золотом волосы ниже плеч и глаза, от которых невозможно, невыносимо оторвать взгляд. Он смотрел прямо на нее, прямо в сердце… Катя поднялась из кресла, в которое, не глядя, упала с сигаретой… целую пропасть лет назад, и… развернувшись, выбежала из комнаты. Вот только от себя не убежать – глаза, этот странный, совсем не для фото взгляд Ричмонда, он преследовал ее днем и ночью! Она нашла и слушала, без конца слушала его записи, его голос – удивительного тембра с легкой хрипотцой. Он вгонял ее в дрожь, швырял в восторг, а потом…Боль вонзилась так внезапно, что Катя разом очнулась от сна, больше похожего на беспамятство, распахнула глаза в темноте, потом медленно встала и почти не сопротивляясь, пошла в комнату, служившую ей теперь мастерской. Она зажгла свет и увидела чистый лист ватмана, который, точно знала, что не прикалывала. Она никогда заранее не готовила бумагу…Катя подошла, взяла карандаш… Больше она не помнила ничего. И лишь утром поднявшись по звонку будильника, она встала со своей кровати, как обычно подошла к умывальнику на кухне, по дороге поставив чайник на старенькую газовую плитку, и взяла в руки мыло… Струйка воды с шумом стекала в пустое ведро под раковиной, но Катя не обращала на это никакого внимания – ее руки оказались все в черной краске! Несколько секунд она стояла, уставившись на них, потом закрыла кран и, ощущая, как, словно, звенит от напряжения все ее тело, пошла в свою мастерскую, думая лишь о том, что была уверена – то, что она ходила туда ночью, было лишь сном… Свет из окна падал прямиком на портрет, оставшийся приколотым к доске. Черный фон и на нем лишь половина лица Ричмонда, словно, освещенная белым светом. Другая пряталась в тени. Короткие пряди светлых, наверное, даже слишком светлых, будто, седых волос. Сдвинутые, будто отрезавшие от радости и солнца взгляд Ричмонда брови. Тусклые, потерявшие свет его глаза. Нет больше лазури… Протрет черно-бел, но Катя ясно чувствовала – даже будь он цветным, глаза Ричмонда остались бы бесцветно темны… Выдохнув, постаравшись дышать, она приблизилась к портрету, протянула руку и кончиками задрожавших пальцев, дотронулась до лица не портрете так, словно… оно было живым.
-Что с тобой?.. – прошептала она, даже и не пытаясь отдавать себе отчет в том, что разговаривает с портретом. – Где ты?...
Но портрет, конечно же, молчал. Вот только потом, снова не успев ничего понять, Катя принялась рисовать и рисовать Ричмонда так же неистово, как рисовала Эдди. Взмахи его рук с барабанными палочками, улыбка его невозможная в сиянии его глаз, Ричмонд смеется, Ричмонд в темных очках, Ричмонд гримасничает, Ричмонд с гитарой…Ее воображение перелистывало его, как пачку фотографий, а Катя рисовала и рисовала… Стоп! Снова Красная комната! Ричмонд у окна…Он… он держит на руках ребенка! И его улыбка, как солнце, как золотые лучи в пасмурный день! Молоденький, бесконечно милый и счастливый до невозможности!.. Но как же…Почему же он один? А это откуда?? Карандаш выводил на бумаге, а краски оживляли заросли в тумане, статуи, будто, спавшие среди зелени, круглую чашу заброшенного фонтана со скульптурой мальчика, игравшего на свирели…
Катя никогда не умела рисовать технику, машины, но этот грузовик…Невыносимо, неминуемо ужасная, пугающая до тошнотворной боли в животе громадина, будто, готовая обрушиться на Катю прямо с бумаги, как через тонкое стекло, не способное удержать неуправляемую силу, безумную мощь…Катя отшатнулась от рисунка, рухнула в кресло, швырнув кисточку в темноту и дрожащими руками нащупала пачку сигарет. Закурила… Господи, это-то откуда?? При чем тут грузовик и где Ричмонд?? Она глядела и глядела на рисунок и вдруг среди беспорядочных мазков, которыми она обозначила еще недорисованную дорогу под грузовиком, увидела…лицо, знакомые черты, которые, распознав теперь, не могла не дорисовать. Она схватила первую попавшуюся кисть и несколькими мазками дописала лицо Ричмонда. Мертвый взгляд непомерных глаз, ставших еще огромнее на осунувшемся лице – не узнать. Столько боли и страдания, столько захватившей пустоты в нем! Но это не может быть Ричмонд, потерявший Эдди – слишком молод он на этом портрете! Что же тогда?? Что могло уничтожить, погасить этот солнечный зайчик, так сиявший, так согревавший в том своем возрасте??.. Слезы покатились сами собой, и, ничего не понимая, уже окончательно запутавшись в этом непонимании, Катя плакала и плакала, чувствуя страшную, ниоткуда взявшуюся тоску, перемешанную с болью, какой никогда не знала. Так жаль ей внезапно стало… саму себя! Себя, не способную прямо сейчас ощутить его руки, его безумно чувственные, горячие, неукротимые ладони, голос его услышать, шепчущий так оглушительно, так стремительно, что от его дыхания можно задохнуться… Сейчас! Прямо сейчас!! Пожалуйста, господи, прошу!!!.. Нет. Только лицо на потрете, на крохотном месте посреди недорисованного асфальта. Лицо, попавшее под безжалостную громаду грузовика…И тогда… тогда она начала, наконец, рисовать остальных – Брэндона и Джима. Так долго не дававшихся ее взору… Удивительно мягкая и лукавая одновременно улыбка Дугласа, его забавные па на сцене… А то вдруг задумчивый взгляд у окна, глядя на который ясно слышишь голоса остальных в небольшой комнате отеля, чувствуешь дым от многочисленных выкуренных сигарет, смешавшийся с запахом пива и дорогого парфюма Ричмонда…Или взгляд на Эдди, заканчивающего песню возле ударной установки. Восхищенный, теплый взгляд…И следом красивые, изящные руки Брэндона с длинными, невозможно длинными пальцами, его высоченная, слегка ссутуленная над гитарой фигура среди ослепляющей вспышки прожекторов… Лицо его, такое удивительное для рокера – тонкое, благородное, истинно британское в окружении пышных кудрей. Ясный свет его внимательных глаз, словно, мгновение назад оторвавшихся от струн…Катя смотрела в него и слышала его гитару, единственную гитару на свете, которая могла петь так, что таяло сердце от щемящей нежности или трепетало от восторга, захваченное неукротимой энергией мириадов звуков, звоном аккордов, подобных солнечным лучам, если бы они могли звучать, прорываясь через майскую листву…Берег реки, заросший высокой, желтеющей в июльском солнце травой, и взгляд Брэндона в самое небо, в далекие, полупрозрачные облака, куда-то далеко за них…Туда, где прячутся звезды, которые он так любит… Но вот она, его гитара, рядом на траве. То, что с ним навсегда, о чем бы он ни мечтал, то, что вынесло самые глубины его души наружу легче и лучше, чем любые слова…
Последним, что Катя нарисовала, были две акварели, на которых никого не было. Первая - странный натюрморт. Вернее, сам натюрморт смотрелся вполне обычно – неприбранный после легкого застолья стол. Несколько давно давших сок апельсиновых долек в фарфоровой тарелочке, хрустальная вазочка с печеньем, пара хрустальных бокалов с недопитым шампанским, ваза с начавшими увядать пышными сочно-красными пеонами… Дальше – край дивана с пухлым валиком подлокотника, слегка прикрытым брошенной на него шалью, за ним пышная парчовая занавесь на окне, в котором раннее-раннее утро в тумане, слегка подсвеченном едва начинавшим вставать солнцем… Никто не увидел бы в этой картине ничего странного, если бы… не две ладони на валике дивана. Две ладони, одна в другой – нежная, с пальчиками, не украшенными длинными ногтями и кольцами, снизу и мужская сверху. Чувственная, наверное, сильная, с массивным серебряным браслетом на запястье… И все! Дышать невозможно было, глядя на этот натюрморт! Запах! Аромат апельсинов и ванили, недопитого вина и пеонов в застоявшемся за ночь воздухе, наполненном до краев уснувшими до рассвета чувствами, жаркими, невозможными поцелуями, страстным дыханием, сбивавшим сердце с ритма…И Катя… Она тоже не могла дышать! Никак! И тогда, схватив сигареты, она бросилась вон, через кухню, на крыльцо, на ночной воздух, в глухую тишину спавшего без снов поселка…
Когда же Катя написала вторую из этих двух картин, она заплакала. Горько и отчаянно, ибо почувствовала, во-первых, что больше ничего не напишет. Просто больше ничего… А во-вторых… Во-вторых она не смогла бы объяснить всего этого. Ни за что, даже себе самой, и это огорчало ее еще больше. Она не понимала. И все смотрела и смотрела… в окно, нарисованное ею. Обычное окно старого британского дома, в которых рамы поднимаются вверх. Оно тоже было открыто, это окно. Открыто в ночь, чернее которой были ветви пышного куста сирени за окном. Катя глядела в это окно и… чувствовала ночной воздух, сладкий, принесший аромат ночи, свежий, до дрожи в обнаженной груди, а под руками прохладный лен смятой простыни. А она глядела и видела, как мерцают, подмигивая, в темном небе звезды… Катя невольно подняла руку к груди, почувствовала ладонью шерсть свитера, сжала его в пальцах и… расплакалась, потому что, исчезла захватившая ее дрожь, пропал ночной аромат, уступив дыму от тлевшей в пепельнице сигареты, а Катя поняла вдруг, что там, в окне, ночь никогда не обратится в рассвет…
Вероятно, именно тогда, в дни, вернувшиеся в тоскливую пустоту, появился Вадим. Вернее, знала его Катя давно – он работал мастером в котельной, и знаком ему, наверное, был весь поселок. Он просто взял и приехал однажды прямо к ней домой поздним вечером, чем поверг ее в полное недоумение. Имея жену и сына, Вадик слыл отчаянным бабником, обаятельным, очень неглупым и достаточно интересным человеком. Одним из немногих подобных в этом захолустье…Катя сдалась, наверное, через пару его приездов, даже и не пытаясь себя ничем оправдать. Брак Вадика «висел на волоске», об этом знал весь поселок, ибо жена Вадика перебрала все питейные заведения со своими подружками и, не смотря на крохотный рост, славилась умением выпивать огромное количество горячительных напитков. Что стало причиной такого ее пристрастия, можно было лишь гадать, хотя, конечно же, любвеобильность мужа называлась местными кумушками одной из основных… Но, с другой стороны, слишком частое отсутствие Вадика дома тоже можно было объяснить бесконечными пьянками жены… Замкнутый круг, раздумывать над которым Кате совсем не хотелось!.. Так месяц катился за месяцем, Вадим появлялся, часто даже не предупреждая Катю о своих визитах, что вносило некоторую обманчивую романтичность в их отношения, которые, впрочем, для них обоих оставались чем-то малопонятным и не известно, зачем нужным…Катя вот только ловила себя на том, что Вадик становится ей уж слишком дорог, и чувствовала, что ничем хорошим это не кончится. Она отчаянно бредила его яркими голубыми глазами, плакала вечерами в одиночестве, когда Вадим не являлся в гости и… понимала – не то это, совсем не то, чего жаждала ее душа и чего она на самом деле была достойна. Катя слушала Эдди, его необыкновенно трепетный, проникновенный голос и в глубине души ей даже стыдно становилось за это свое несчастное, безысходное чувство к мужчине, который не был способен его оценить. Да просто не хотел, если уж совсем честно! Но это стало болезнью, недугом, от которого Катя не могла, да и не хотела избавиться, цеплялась, сама не зная, за что. Уже и подруги твердили ей, что пора кончать с этой историей, не понимая, как она вообще терпит Вадима с его непредсказуемыми появлениями, обусловленными лишь желанием отдохнуть от работы, от доставшей жены, да просто спокойно выпить под вкусную Катину закуску, нарисовавшись порой даже среди ночи. Однако, Катю ничто не пронимало – уперлась и все тут. Вот нужен он ей, дорог, как родной!.. И только музыка, «Королевский крест», Эдди способны были пробить броню этого Катиного упрямства, заставив ее почувствовать горячие, согревающие слезы настоящего чувства, рожденного не отчаянным желанием не сидеть в одиночестве, а истинным восхищением теми, кто подарил ей целый мир, непреходящую Любовь. Пусть даже несбыточную в привычном понимании, но такую глубокую, такую искреннюю и трогательную, что сердце Катино заходилось и… плакало от счастья.
Так и металась она в этих двух своих мирах, живя двойной жизнью, послушно принимая реальность и торопясь отделаться от привычных обязанностей, что бы уйти туда, где не было боли, предательства, равнодушия и лжи. Туда, где голос Эдди пел о Любви, о той правде, которая рождается в открытом сердце, а еще… о сиреневых сумерках над большим городом, о солнце, падающем в закат, об улицах, научившихся петь, потому что, по ним прошла Любовь…

Борис смотрел на бывшую свою соседку и думал почему-то о том, насколько сильна детская интуиция, безошибочно выбирающая людей, с которыми хочется быть рядом. Никакого опыта, никакой житейской мудрости и расчета – только теплое, сильное влечение к тем, с кем хорошо, легко и в итоге правильно. Ведь рядом именно с этой девчонкой, которая была так мала для его возраста и так похожа на мальчишку со своими коротко остриженными, вечно растрепанными волосами, прошло его детство. Именно с ней ему было по-настоящему весело и интересно… Куда все потом подевалось? Почему он перестал замечать ее, обращая внимание на ярких, уже начавших подкрашиваться, одетых по моде и по моде же причесанных девчонок, с которыми Катя никогда не умела общаться? Слава Богу, теперь она встретилась ему! Нисколько не изменившаяся, не сумевшая пристроиться в жизни, построить ее достойно ее способностей, но сохранившая в душе то, что ему, как и очень многим, удержать не удалось в погоне за достатком, карьерой и всем тем, что, в сущности, истиной радости и не приносит. Лишь в очень редких случаях, когда эта самая карьера складывается там, где сердце стучит по-настоящему, а достаток не является самоцелью. В сущности, Борис не мог пожаловаться на то, что занимается не своим делом, которое только этот самый достаток и приносит. Родившись врачом на самом деле, Борис иного себе и не представлял, а добившись высот в этом деле, ценил именно то, что может помочь многим и многим людям, помочь на очень высоком уровне своего профессионализма, а не то, что его имя стоит рядом с названием очень высокой должности. Ему вообще повезло в жизни – он стал тем, кем хотел, жил так, как хотел, женился очень удачно и по большой любви… И все же, чего-то не хватало, чего-то такого, чему и названия-то нет, но что необыкновенно ясно чувствуют и понимают только дети и очень счастливые люди. Но вот она, Катя Черкасова сидит перед ним, и он теряется в своих чувствах. Нет, не то, что бы он вдруг почувствовал к ней что-то вроде влечения по старой памяти. Нет! Она не поразила его, просто как женщина. Его женщина, его любовь сейчас очень тактично и абсолютно ему доверяя, удалилась к своей подруге, что бы дать им с Катей возможность наговориться. Просто Катя разворошила своим рассказом в его душе что-то такое, о чем он уже очень давно не думал. Да, ему было жаль ее, жаль до какой-то неожиданной боли в сердце – несчастную, неустроенную. Но… не побежденную на самом деле. Она даже сама этого не понимала, с горькой иронией, рассказывая о себе, о своей дурацкой привязанности к человеку, которому после всего сказанного ею, он даже руки не подал бы. Борис понял вдруг, что в чем-то завидует ей и даже восхищается ею, несшей в себе нечто неуловимое, непонятное и притягивающее.
Закончив свой сбивчивый и какой-то просто пугающе искренний рассказ, Катя сидела теперь перед ним, допивая уже остывший кофе.
-Послушай… - Борис откашлялся после долгого молчания, - а может, тебе перебраться в Москву? Я бы помог с работой, с жильем. У меня ведь осталась квартира от деда. Там сейчас живут арендаторы, но, похоже, скоро они съедут, и она освободится… Ты ведь знаешь английский? И с компьютером работаешь?
Катя подняла на него глаза и как-то виновато улыбнулась.
-Я даже не знаю, Борь… Мой английский не так уж и хорош – говорить худо-бедно могу, читать, вроде, тоже немного, а вот писать – уже нет. А комп… Да, какой там! Так только, тыкаю по клавишам, по сайтам копаюсь. Так что, толку от меня никакого.
-Ну… знаешь ведь, многого я бы и не потребовал. У меня в распоряжении несколько человек, проще говоря, секретарей, которые занимаются всей документацией, историями болезней, архивом и так далее. Работы много и один человек не справился бы. И сейчас мне не хватает симпатичной дамы, которая занялась бы моими связями с заграницей. Переписка, опять же, документы и прочее, прочее. Ты бы справилась, я уверен! Тем более, что существуют разного рода курсы английского, которые тебе помогли бы. Ну, а на компьютерах у нас все только «тыкают по клавишам». А Кать, как?
Он придвинулся к ней поближе и положил ладонь на ее руку. Она осторожно поставила чашку из-под кофе на столик и потянулась к пачке с сигаретами. Борис помог ей прикурить, а потом взял ее по-свойски за подбородок и повернул ее все еще смущающуюся мордочку к себе.
-Ну, Кать, посмотри на меня!
Она посмотрела, улыбнулась и снова опустила глаза.
-КА-ТЯ!
-Что?
Кто бы другой уже взбесил бы его подобным поведением, но ее он понимал, ясно видел ее растерянность, ее желание не показаться полной дурой, отказавшись от его роскошного для нее предложения, и полную невозможность согласиться, потому, что она просто не может бросить то, чем живет сейчас, свои привязанности, какими бы идиотскими они ни казались. Таким, как она, всегда очень трудно терять, отказываться, прощаться с тем, что дорого, даже ради того, что лучше и правильнее. Как ее уговорить, переубедить?.. Может, нужно подождать, дать ей возможность все переосмыслить? И все же, сама она не сможет. Наверное, или давить нужно на нее постепенно, или произойти что-то должно, что само выдернет ее из этого болота, в которое превратилась ее жизнь. Просто страшно подумать, что еще немного, и огонек, тот самый, что когда-то, кажется, целую пропасть лет назад, притянувший его к ней, к ставшей на смех остальным мальчишкам его другом, может погаснуть, придушенный теми, ради кого, собственно и горит еще!
-Ладно, Кать. Ладно. Не буду я тебя теребить сейчас, но пообещай мне… Слышишь? Пообещай мне никуда не исчезать, крепко подумать над моим предложением и… Ради всего святого, если что случится, если плохо будет, просто даже грустно – сразу звони, приезжай! Поняла? Обещаешь?
Она взяла его за руку, легонько пожала.
-Обещаю. Честно… Ох, Боря, и почему всегда так бывает?!
-Что?
-Ну… почему вот не угораздило меня, например, влюбиться в такого, как ты? Почему я все в этой жизни делала не так? Ведь знала, знала, Боря, как надо, а все равно, несло куда попало. Все сердцем, все напропалую!
Он не удержался и как-то очень по-дружески, но со всем этим самым сердцем, о котором она сейчас говорила, сжал ее в объятиях.
-Эх, Катька, Катька!.. Что бы ты понимала! Дурочка ты и все тут! Маленький мой дружок… Я уверен, что твое время  еще не пришло, что ты не встретила того, кого надо просто потому, что он еще где-то далеко. Но он есть, это точно! Не может быть, что бы не было. Я серьезно! – он вздохнул. – Только ты должна понять, что и, главное, КОГО ждать… Да, ждать надо и поговорка о том, что под лежачий камень вода не течет, здесь ни при чем. Любовь стоит того, что бы ее ждать! Только понимаешь, ты сама должна поверить в то, что сейчас говоришь. Ясно, о чем я? Не хочется мне навязывать тебе свое мнение, но Вадик этот твой – совсем не то, что приведет тебя к твоей Судьбе. И котельная твоя тоже, если уж говорить до конца. Прости! Прости, ради Бога!
Он заметил, как дернулись ее губы и потемнели ее глаза.
-Только подожди возражать, подожди обижаться на меня! Поверь, это не то «святое», чего нельзя касаться. Ты только что мне рассказала, ЧТО есть твое «святое», и тут я тоже хотел бы тебе помочь. Но об этом потом, когда наклюнется возможность. Ладно? Ну не смотри не меня так!
Катя вытаращила на него глаза, тут же позабыв вскинувшуюся было обиду, возражение на его намеки на Вадика и «дорогие ее сердцу» привязанности, которые ей и самой порой казались смешными.
-Ты это о чем?!
-Тише! Тише! Все потом. Сначала мне самому надо все обдумать, что бы что-то уже пообещать. А пока ты привези мне как-нибудь эти свои акварели. Ладно?
-Зачем это? – искренне удивилась она.
-Ну, как это «зачем»? Посмотреть! Судя по твоим словам, они должны быть очень любопытны.
-Боря! Я же сказала, что писала эти акварели в каком-то странном, необъяснимом ничем состоянии… Они… Если честно, они даже пугают меня теперь. Хотя, когда папка вольно или невольно попадает мне в руки, я открываю ее и не могу глаз оторвать от моих рисунков. Никогда не думала, что кто бы то ни было должен увидеть эти мои художества!
Катя слишком поздно сообразила, что сморозила бестактность, осеклась, потупившись и покраснев, но Борис лишь поднял брови, усмехнулся и покачал головой.
-Ладно. Ладно, Кать. Как хочешь…
-Да нет же, Боря! Я обязательно привезу тебе эту папку, тем более, что мне и самой интересно твое мнение. И мне нисколько не обидно будет, если ты назовешь все это полной мазней… В конце концов, все, что произошло со мной, что заставило написать эти картины, это… хоть и пугает меня, но я ощущаю рисунки эти чем-то необыкновенным, неким чудом, которое только для меня и…может быть, что-то значит…Борь, посмотри их! Я просто сейчас боюсь, что стоит кому-то увидеть то, что я нарисовала, и… волшебство, которое я ощущаю, пропадет, растает, как туман над рекой…
Борис посмотрел на Катю долгим взглядом, и в который раз уже за этот вечер подумал о том, как серьезно задела его эта их неожиданная встреча, этот их разговор, ее откровенность, настоящая исповедь, к которой он вовсе не был готов и которая выворачивала теперь его душу наизнанку. Как могло случиться, что он когда-то совсем потерял Катю из виду, забыл о ней на прочь?! Сколько раз за прошедшие годы ему не хватало рядом именно такого человека, как она! Человека, способного вот так все чувствовать, вот так откровенно об этом говорить, не путая настоящее с подделкой, с фальшью. Он должен ей помочь, и он это сделает, чего бы ему это ни стоило!

Да, с тех пор прошло почти два года. Катя стала в доме Кузнецовых частым гостем, очень сдружилась с Ксюшей, с которой они теперь встречались даже чаще, чем с Борисом. Рисунки Катины оказались уже просмотрены Борисом, но Борис молчал, как партизан, не говоря почти ничего о том, какое впечатление они на него произвели. Отделался лишь несколькими общими фразами о том, что Катя молодец, что он даже и не ожидал от нее такого, хоть и помнил он, что Катя – дочь художника, что ему очень понравилось… но и только. Глядел в ее разочарованный взгляд, в глаза человека, так надеявшегося не столько услышать похвалу, сколько – Борис знал это наверняка! – получить от него хоть какое-то объяснение этим рисункам. А то, что Борис держал в руках что-то совершенно необычное, выходящее далеко за рамки просто творчества, он не сомневался! И для этого не надо было быть знатоком искусства. Достаточно было лишь взглянуть, только взглянуть на акварели Кати и… Борис не был горячим поклонником «Королевского Креста», но очень любил многие их песни, ценил то, что они несли в себе – не просто хорошую рок-музыку, которая, впрочем, выходила за такие узкие рамки. Он понимал, сколько чувства, мыслей, энергии вложено в нее, несшую в себе удивительную силу и просто бронебойное обаяние. И глядя на рисунки Кати… Борис слышал ее, эту музыку, этот потрясающий голос Эдди Далтона, гитару Брэндона, равной которой по звучанию не было больше в мире. Он смотрел в лица, в глаза четверых музыкантов, и ощущал дрожь во всем теле, будто, вот сию секунду они сойдут с рисунков прямо в комнату, заговорят с ним и он узнает… узнает все. То «все», что не знал никто из даже тех матерых поклонников, что изучили биографии музыкантов, историю группы едва ли, не по минутам!.. А когда дошло дело до портретов Ричмонда Толларка, Борис невольно вспыхнул, как смущаются и краснеют люди, застав кого-то в слишком интимной ситуации. Он не мог оторвать взгляда от лица Толларка, тоже такого знакомого, но теперь…Никогда не отличавшийся уж слишком буйным воображением, Борис внезапно, как со вспышкой, высветившей из темноты, увидел Катю, его подружку детства Катьку… в объятиях Толларка. Молодого, до невозможности привлекательного, такого, каким завидуют другие мужики – так успешен он был во всем, этот несусветный ударник, этот невозможный гуляка, этот своенравный, импульсивный до эксцентричности тип и блестящий музыкант. И она…она так любит его! Перепуганная, растерянная и счастливая. Счастливей всех на свете!.. И вдруг черная акварель. Как обухом по голове пришлась… Откуда это? Почему в глазах, в сердце Катьки?? Весь мир уверен, что у Толларка все прекрасно! Да, один с сыном, но и что из того? Парень у него взрослый, кажется, спортсмен-гонщик, Толларк все так же обожаем, его музыка, ставшая после смерти Далтона основным его занятием, раскупается прекрасно. Где это страшное горе, что могло ввергнуть всеобщего любимчика в эдакую черноту?.. А грузовик? Может, аллегория? Но если Катя не знает, как объяснить, почему лицо Толларка посреди асфальта, то остается лишь гадать об этом, ибо, как ни старался потом Борис найти что-либо объясняющее в биографии Толларка, ему это не удалось. Ничего. Сын родился очень рано, Ричмонд воспитывал его один, оставляя на нянек и частные школы. Где мать мальчика? Никаких четких данных не было, но скорее всего, как это и преподносили многие источники – они не были женаты, и возможно, эта дамочка, скорее всего, не самого высшего пошиба, просто смылась, сообразив, что ребенок ей не нужен так же, как она перестала интересовать Толларка. Глупая, но вполне жизненная ситуация…Ксюша увидела акварели, оставленные Катей, уже под конец просмотра, когда принесла кофе слишком уж надолго засевшему у себя в кабинете мужу.
-Боря? Можно к тебе? Я кофе принесла… - прощебетал ее нежный голосок, и тут же Ксюша резко вздохнула, а скорее, задохнулась. – О-ох!!..
Чашка с блюдцем стукнулась о крышку стола, поставленная на него, наверное, слишком резко, и Ксюша с размаху села в кресло, стоявшее у стола сбоку.
-Боря, что это??? – выдохнула она. – Это… те самые Катюшкины рисунки?? Да?
-Ну… да, - пробормотал Борис. – Это последние… Если хочешь, посмотри потом вот эти… И как тебе?
Ксюша, дизайнер по профессии, а значит, человек творческий, понимающий в искусстве, молча просмотрела акварели с мальчиком на постаменте, статуями среди утонувшей в тумане зелени, отложила…
-Хороши… Ей богу, хороши, Боря! У девочки талант!.. Смотришь на эту зелень и просто кожей лица чувствуешь этот сырой туман…Не промозглый и холодный, но пахнущий зеленью, влажной землей и камнем… Погоди!
Ксюша взяла в руки рисунок с натюрмортом на столе и ладонями на валике  дивана. И через секунду ее пальцы взлетели к ее губам.
-Надо же… Вот так… так прямо чувствую аромат апельсинов… духов каких-то… даже легкий запах пота… Боря, меня просто в жар бросает! Я… Ты понимаешь? Ты понимаешь, Боря??..
Он улыбнулся в ответ и покачал головой.
-Слепой только и не увидит! – усмехнулся он. – Здорово, да?
-Это не просто здорово, Боря… О, только забери у меня это, ради Бога!!
Ксюша сунула рисунок в руки Бориса и потерла пальцами виски.
-Это что-то поразительное, Боря, за гранью моего понимания… Давно она так пишет?
-Не очень… Но дело не в этом – она перестала писать.
-Как это, господи?? Почему??.. Дай-ка мне вот это!
Ксюша указала на рисунок окна.
-Вот… Почти то же самое чувство, но тише, нежнее, что ли… Налет усталости, но приятной… А еще тревога… или сомнение какое-то в темных ветвях сирени…Удивительные рисунки!.. А что там?
Борис подал Ксюше папку с портретами Далтона, Толларка, Морриса и Дугласа. Ксюша молча рассматривала акварели Кати и не могла, тоже никак не могла взять в толк – что же за дар у этой подружки детства ее мужа?? Она пишет людей, которых никогда не могла знать близко, которых даже издали, с трибуны концерта никогда не видела. И это совсем не похоже на срисовывание с фото, вовсе нет! Это… это нарисовано, словно бы, с живых, подаривших свои живые жесты прямо в движении, свои живые глаза прямо во взгляде, чувства свои, свое тепло так, точно, Катя держала их за руки, а Толларка и вовсе… вовсе любила больше всего на свете… Как такое может быть??
-Но… почему она, все же, перестала писать? – снова спросила Ксюша, бережно откладывая рисунки в папку.
-Думаю, она и сама этого не понимает. Но я догадываюсь, что кто-то, а именно, некий Вадим, ее коллега по работе, сильно отвлек ее своей персоной, в которой хорошо лишь одно – он не плод иллюзий, он не в чужой стране, они общаются по-настоящему и… любовники по-настоящему…Легко понять, правда?
-Это так печально…Ты даже представить себе не можешь, милый, КАК это печально! Вот так… - Ксюша постучала пальчиком по папке, - вот так любить, пряча это, скрывая, как сумасшествие, в самой глубине души, и пытаться жить, как все, пытаться жить по-настоящему, в реальности, пусть она даже и не очень приглядна… Я ведь правильно поняла, что этот Вадим не настолько хорош, что бы радоваться за Катю?
-Правильно… - пробормотал Борис. – Прохвост… Бегает от проблем в семье к Катьке, ловит кайф в ее наивных объятиях, ее доброте и жажде нежности, пьет, да ест за ее счет, спит сладко и врет гладко. Что ей, что своей жене, по-видимому… И как выдернуть ее из этого тихого ада, представления не имею! Ну, вот что с ней, с такой делать?! Как ее спасать, если она сама этого не желает? Два года коту под хвост! Что я только ни делал, что бы вытащить ее из ее несчастного поселка, из котельной этой, от Вадима этого, наконец. И все бесполезно. Торчит там, как проклятая, и никаких доводов слушать не хочет. То есть, слушает, конечно, даже соглашается, а потом все то же – смущенная улыбка на грустном лице и ничего больше…
Борис глотнул уже остывшего кофе и закурил.
-Борь… Но может быть, вот это как-то может помочь, а? – Ксюша снова постучала пальчиком по папке с акварелями. – Это же никак нельзя оставить просто так, где-нибудь пылиться на шкафу! Надо показать кому-нибудь! А? Как думаешь?
Муж посмотрел на нее долгим взглядом, дымя сигаретой, затушил ее и запил остатками кофе. Все это он проделывал, пристально глядя на Ксюшу, которая хорошо знала этот его прищуренный взгляд. Она улыбнулась, поднялась из кресла и забрала пустую чашку.
-Если надумаешь чего, скажи мне сразу, ладно? Мне очень нравится эта девочка!

В голове же Бориса зрел план, который даже у него вызывал большое сомнение, но о котором он думал тем чаще, чем дольше Катька тонула и погибала в своем болоте. На эту идею его натолкнула сама Катя со своими акварелями, даже не подозревая, насколько могут оказаться реальными ее мечты. А Ксюша помогла – Борис так и видел перед глазами ее изящный пальчик с ноготком, выкрашенным блестящим кремовым лаком, стучащий по папке… Впрочем, сомнение, действительно, слишком большое. Слишком… Да и возможности пока никакой.