По ягоды

Мои дети обожают ходить в лес. Чуть что, сразу: «А давайте - в лес!». Хоть того леса у нас: три пальмы да верблюжья колючка.
А мне, в моём детстве, когда говорили: «идём в лес», я бежал и прятался.

- Я бежал и прятался! – говорю я своим детям.
И они удивляются:
- Почему? Ты не любил ходить в лес?!
И у меня начинает дёргаться щека.

- Ходить в лес-с-с?! – переспрашиваю я и лицо моё щерится покорёженной улыбкой. – Это вы ходите в лес – гулять, а мы ходили туда по грибы, по ягоды!.. Не «за», заметьте, а именно - «по»! Понимаете?! Потому что – по-винность; так по-ложено; что по-сеешь, то и по-жнёшь!..
И дети сразу:
- Да ладно-ладно, успокойся. Ходил и ходил…
- Нет, вы дослушаете! – говорю я. - Я ходил, а вы дослушаете, потому что еда в моём детстве появлялась не из пакетов. Она произрастала!..
Мясо и молоко произрастало – в хлевах. Хлеба - на полях. А остальное - в лесах и на грядках. И никаких шампиньонов!! Слышите, ни-ка-ких!
- Даже в баночках?
- Даже в рамочках! На картинках!..
Это слово я впервые услышал в двадцать с лишним и очумел: «Грибы в магазине?!!!».
А тогда, в те доисторические, первобытные времена, мы все делились на собирателей и охотников.
Так вот, ваш дедушка охотником не был.
Он мог убить любого, только не животное. Однажды он пытался застрелить свинью и все, крое свиньи, едва не погибли. Так что - мы были собирателями.
Папа говорил: «идём в лес» и все волосы у меня становились дыбом. Мне было семь-восемь и у меня уже тогда всё становилось дыбом, потому что я был членом прайда и на меня возлагали часть добычи.
Добычи, понимаете?! От слова «добывать».
Не находить: «ой, смотрите какой грибочек», а добывать. Как уголь и нефть! В чаще и в болоте; на коленях, на пузе и насмерть!..
Грибы мы брали для сушки, солки и консервации. И именно - брали. То есть - захватывал, как языка, как врага, как диверсанта.
И экипировались соответственно: в болотники, в ватники, в плащ-палатки и в платки от клещей. От клещей, слышите?!..
Меня семилетнего водили в логовище энцефалитных клещей, потому что надо было «добывать», вооружившись ножом и матом.
Да-да, это в сказках «Ау-ау!», а в лесу, если теряешься, то не «мамочки!», а именно «мать!». И непременно с глаголом, с местоимением, и с местом имения. Иначе не найдут.
- Только не теряйся! – заклинали меня родители. - Не теряйся!!
И волокли в глушь. За черникой.
Самое страшное слово моего детства: ЧЕРНИКА!..
Эта жуткая ягода растёт в сырых, болотистых местах, где больше всего комарья. Где их гнездилище, где их бога-душу-мать!!..
Они обгладывали нас живьём...
Мне было семь, а меня уже тогда обгладывали живьём, лезли в нос, в глаза и в уши! Беспрерывно пищали и беспощадно жалили!
И всё это ради варенья…
А-а, вам не знакомо это слово? Ну конечно, у вас же на десерт есть всё. А у нас были лишь кусковой сахар и варенье - единственное лакомство и отрада, которым мы скрашивали бесцветные, зимние вечера.
Поэтому на шею мне вешали литровую банку, заводили в кусты и говорили «собирай!». И я собирал.
Да-да, в баночку, как анализы.
В раскоряку и на корточках.
Кряхтя и поскуливая.
Спина моя гудела, колени затекали, но я собирал, как собирали ракомстоящие отец, брат и мать. Потому что без движения комарьё могло нас растерзать!
- Отмахивайся веточкой, – говорила мне мама.
Но веточка кровопийц лишь раззадоривала и они набрасывались на меня с удесятерённым рвением. Так что вскоре, отхлестав себя до кровоподтёков, я отшвыривал эту розгу и, размазывая черничные сопли черничными кулачками, принимался бесцельно бродить средь кустов, как сбрендившая корова.
С банкой на шее!!
При этом на папу старался не смотреть. Смотреть на него было жутко. В гимнастёрке и в поту, облепленный комарами и оводами, он шарпал чернику с листвой и соринками, и я, понимая, что по возвращению всё это придётся ещё и перебирать, непременно начинал выть.
Ни один сбор не обходился без моей истерики.
- Я хочу домой! – рыдал я в голос. - Мне везде чешется!
И мама говорила:
- А как же варенье? Ты же любишь варенье?
И я орал:
- Не надо мне вашего варенья! Не хочу я варенья! Я в машину хочу!..
Но до машины надо было ещё дойти, ведь не бывало и раза, чтоб мы не теряли место нашей стоянки!
Для этого у папы с собой было всё: компас, карта, и передающийся по наследству топографический кретинизм.
Он делал зарубки, засечки, помечал ориентиры и, в конце концов, обязательно задавался вопросом:
- В какой стороне наша машина?!
И начинал кружить на месте в диком, завораживающем танце.
И тогда мама кричала:
- Ты опять не помнишь, где оставил машину?!
- А ты?! – орал он ей в ответ.
И я забывал про зуд.
Я холодел и оглядывался, видя вокруг лишь: лес, болото, снова лес и обшарпанную черничную поляну.
И только брат уверенно говорил:
- Машина там!
Он всегда говорил уверенно, и папа всегда взрывался:
- Какой там?! Где там?! Хочешь, чтобы мы окончательно заблудились?!!
И начинал метаться.
Подхватывал мешки с добычей и кидался то в одну, то в другую сторону.
А мы носились за ним.
Банка колотилась о грудь, черника из неё высыпалась, но было уже не до этого.
- Зарубки! – орал папа. - Где наши зарубки?!!
- Та-ам! - кричал ему в ответ брат.
- Нет там никаких зарубок!
И мы снова неслись напролом, продираясь сквозь сучьи и ветки.
Пока мама не вопила:
- Послушай уже, наконец, ребёнка! Послушай его-о-о!!!
И мы шли в указанную братом сторону и находили машину.

- Вот, - говорю я детям, - причина, по которой я не люблю лес и не ем варенья.
И они кивают, позёвывая.