Береги мя

Береги мя

- А мож, наконец, последний из рода? – рыжие глаза Баюна светились надеждой и плохо скрываемой угрозой.

- Не знаю, последний али нет, на месте и глянем. – Я насупила брови и повела носом. Все верно, человечьим духом, и смертью пахнет. Скорей бы уж. Грозись-не грозись, а как будет, так будет.

Здесь были запахи. И краски. И звуки. И Баюн был не серой тоскливой тенью, а большим лохматым котом. Вредным, болтливым, грозным даже, но таким привычным…Не то, что там, в Сумрачном лесу… Ватная, липкая, безвкусная тишина в безвременьи медленно сводила с ума нас обоих. И возвращались мы сюда так, что путалось все – что было и чего не было. Я тоже там, наверное, пугала пришлых. Хотя… Им не до меня там было, лес ждал их и звал, а я только провожатая.

Мы оба медлили, смотрели на тяжелую, всю в царапинах и вмятинах, ступу, покачивающуюся на тугом вихре, и медлили. Я не буду скучать по небытию длиной в сотни человеческих жизней. По коротким выныриваниям-возвращениям сюда, что б помочь кому-то, кто вспомнит о Яге. Хотя… И не помню уж, как было иначе. Давно было.

Вихрь под ступой разъяренно взвыл. Ишь, нетерпеливый. Ладно. Вперед.

Каким густым, тягучим и сладким может быть ветер. Осень. Болота дышат под неярким солнцем. Давненько осенью не была тут, все больше по теплу, посуху. Вот бы остаться уже…

Сколько ж тут минуло лет и зим с последнего моего возвращения?

Помнится, тогда дебелая, белобрысая кормилица принесла мальчишку, месяца три отроду. Где-то, за ближним лесом, остался ждать ее провожатый. А она, вся от страха тряслась, а пришла. А как меня увидела, так и вовсе кулем обвалилась. Эх, люди… Чуда ждут, все им кто-то помочь должен. А как до дела доходит, со страху себя не помнят. Хотя… До меня дойти тоже суметь надо. Раз я в Живой лес вернулась, значит, можно было мальчонке помочь, иначе встретила б его уже на опушке Сумрачного леса. И лета не увидела б.

Хворь ребятенка где-то у сердца притаилась, тут привычным припеком только хуже сделаешь. Что бы жить, помереть сперва должен. Эх,

горюшко… Пришлось его в ступу, да к опушке Леса, Темным дубам, да в три круга. В первый маленькое, как у воробушка, сердечко, вовсе остыло, затихло. Второй хворь с молчащего сердца, как вода, смыл. А третий… Не помог. Заледенело, затянуло холодом окостеневшую по колено ногу – пора, пора было возвращаться в Сумрачный лес с добычей…

Тут бы само время было наворожить, с травок да ручьев чистой жизни для хворого взять, как когда –то – да не может проклятая Велесом с чистой жизнью дело иметь. Зато уворовать чужую… В этом Баюн свое дело знает, рыжий его хвост средь листвы на опушке тут же замелькал. И говорить не нужно было. А дорогу назад нянька и сама найдет, без провожатого.

Нашла. Что ей станется, в Живом–то лесу. И мальчонку донесла, здоровым. И позабыла все начисто.

Лес как смалился-то… Болото только и осталось. И дорога тут теперь, не было ране. Какая… черная да гладкая… Да что бы не менялось – люди то одинаковые всегда. Болеют, умирают, и того и другого боятся. А нам с Баюном им помогать, только за этим сюда из Сумрачного леса вернуться и дозволено.

Близко уж совсем, вон и кот на загривке шерсть вздыбил, шею вытянул, глазищи прикрыл. Там, впереди, за поворотом.

***

Дорога, хоть и мокрая от дождя, знакома, каждый камушек и поворот хоть с закрытыми глазами, легко. Хорошо, что машину продать не успел. Каждый день сейчас за рулем. Хотя, к лучшему – дела все заставляют отвлечься, перестать думать, что уезжает. Семья их всегда тут жила, как дед говорил, испокон веков. Долгожители все. Может, и загибал, конечно, а может, и правда. Но Игорю ровно так и чувствовалось – точно его сейчас с корнями выкапывают, как дерево.

Бывает же. Уже решили, переезжают, раз Лиза хочет. Приглашение, и визы, все готово было. И тут – пандемия эта, и все, ждать теперь неизвестно сколько, когда страны откроют. И непонятно, как дальше тут жить. Доживать. С работы уволился, прощай, школа.

Дом продали еще по весне, и все лето промаялись – Лиза у тетки в деревне, за 120 км, а он, Игорь, у Лехи, в лесничестве. Сказать по правде, Игорь смутно себе представлял, как будет жить в чужой стране, чем заниматься. Как язык сможет выучить так, чтоб допуск к работе получить… Но ради жены решился. Хотя нет-нет накатывала такая тоска, хоть волком вой.

А вот лето выдалось – мечта поэта! Не доступны стали разные турции-египты, и, наконец, люди вспомнили, что и у нас можно путешествовать, и есть что посмотреть. И трехдневный поход-экскурсия через лес к избе на курьих ножках – был востребован, и за три месяца Игорь в лесничестве больше двух ночей подряд и не провел. Еще и сентябрь прихватил, чего раньше не случалось не разу. Заработал.

Но сейчас, в октябре, уже и сам не поведет. И летом то дорога сложная, даже страшновато бывает, а как дожди зарядят – пиши пропало, болота сплошняком расходятся, тропы хоронят. Осенью в эту часть леса никто не суется. Да и зимой пробовал несколько лет назад дорогу найти - бродил кругами, словно не был никогда. Не помогло ни знание дороги, ни навигатор – словно подменили лес, и пропала ежкина избушка, как и не было.

Хотя все здесь с детства знает, как свои пять пальцев. Дед его в лес водил, и к еговой избе тоже. И сколько бы после Игорь не приходил в это место, всегда его накрывало тягостное, мучительное ощущение. Не страх. Липкий, вкрадчивый ужас разливался по всему телу, как только подходил к мертвому лесу бабы Яги. И все равно шел.

В самом сердце болотистых топей был островок старых, иссохших елей. Они навсегда замерли в недвижном хороводе, зацепившись друг за дружку своими хрупкими узловатыми ветвями без иголок. Серые сплетения ветвей начинались у самой земли и ничего нельзя было разглядеть в их плотной паутине.

Однажды среди веток замелькали гнилушные огоньки, тогда дед схватил Игоря за шкварник и быстро потащил прочь. Дед бормотал, что мол де проснется матушка, попадут под руку. Читал какую-то молитву, из которой Игорь только и запомнил, что пару слов вначале: ”Береги мя”. Даже как-то пошутил на счет этого “мя”, но дед ничего не сказал, только глянул так, что шутить расхотелось.

После приходили они, отыскивали среди серого бурелома ход – там, где немного ели не дотягивали друг до друга свои лапы, и, если подойти вплотную, было видно, что протиснуться не составит большого труда. Протиснуться, и уткнуться носом в забор. Вертикальные толстые бревна под два метра высотой, плотно друг другу подогнаны, ни щелочки. Правда, уже и на дерево-то они не похожи, в камень превратились, видно, и впрямь и забор этот, и избушка, давным-давно тут построены. На заборе вовсе не казались бутафорией звериные черепа… Такие же, как и все вокруг, грязно-черные, будто окаменевшие, сросшиеся с острым забором, ставшие одним целым со всем этим мертвым местом.

Не было в заборе ни калитки, ни ворот - зиял узкий, ровнехонький проход во двор. Хотя, какой там двор. На земляном пятачке, усыпанном пеплом, наверное, и три человека бы рядом не встали. Тут, внутри, липкое, гнетущее чувство ужаса таяло, растворялось без следа, уступало место вялому оцепенению и безразличию.

Маленькая, собранная без гвоздей избушка – да в деревнях курятники в разы больше. Подпорки, прозванные куриными ножками, и близко на эти самые ножки не походили - пни в человеческий рост, обугленные, толстые, крепкие. Сруб сам – стены глухие да крыша-двускатка, куда уж проще. Да и жить в таком невозможно- только ребенок и поместиться, если согнется в три погибели. Тут уж поневоле вспомнишь : “лежит баба Яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос”

Каждый раз, когда Игорь об этом туристам своим рассказывал, вспоминал, как один раз все же протиснулся между забором и задней стеной избушки, обнаружил плотно пригнанную дверь. Так и не смог открыть ее, а после ни разу один и не был. И, сколько не повторял вслух, что внутри на самом деле баба лежит, да только не Яга, а короткое бревно, сам не очень-то в это верил.

Всегда, ему помнилось, стояла тут плотная, осязаемая тишина. Ни ветра, ни птиц. Им есть нечего, да и жить негде – объяснял он когда-то деду уверенно. Дед усмехался, но Игорь за эту версию держался. Ну, а что, в баб Ягу верить, что ли? Одно дело, себя на смелость проверить по детству, да туристов за деньги водить. И другое совсем – от любой байки от страха с ума сходить. Да он сам такого насочиняет!

И сочинял. Что-то читал, что-то на ходу придумывал, так что для каждой группы туристов своя, немного подправленная, легенда была. По одной баба Яга когда-то была Берегиней, помогала богу Велесу с живым миром управляться – с лесом да животными, и иногда умерших на тот свет провожать – видно, когда у самого Велеса хлопот было много. Да что-то не заладилось – тут лучше всего вариант с любовью и изменой заходил, и Велес, даже если сам был виноватый, Берегиню и наказывал – изгнанием в мир мертвых и службой на побегушках. И стала она Ягой, вредной, злобной и хитрой. Понятно, от такой жизни любой озвереет.

Или, другая версия. Когда-то юная Ягиня отказала все тому же Велесу – и утратила и юность вечную, и доброту, и счастье. Зато заполучила в помощники кота Баюна и все ту же обязанность – провожать, желающих и не очень, в мир мертвых. В общем, как ни крути, выходило, что не очень-то Яге повезло.

Было еще несколько вариантов, но, глядя на уставших, иногда даже вполне себе испуганных и уверовавших в существование бабы Яги туристов, Игорь обычно напоследок раскрывал карты. Что избушки такие строили охотники, глубоко в лесу, и делали там схроны пушнины и запасов, защищали заборы самострелами. Вот и выходило гибельное место. А уж если как здесь, в середине болота, то и раненным быть не нужно - и так пропасть можно.

Обычно в конце их путешествия все были впечатлены, довольны, и увозили с собой ощущение, что увидели совсем рядом страшную чужую сказку – и оставили ее где-то там, за болотами.

И только самому Игорю не давал покоя вопрос – что же внутри избушки на самом деле? Горстка пепла? Сгнившие шкурки белок? Бревно, уложенное по диагонали? Сказка никак не хотела быть чужой…

И сейчас, мельком глядя на болтающийся под зеркалом заднего вида брелок – маленький сруб из круглых “бревнышек” на куриных ножках, вдруг испугался. Что уедет, и так не заглянет за ту дверь, никогда больше не сможет узнать, что там.

Наверное, ”никогда” – самое страшное, что может быть. Гораздо страшнее, чем “ничего”, “ а вдруг”, и уж точно страшнее, чем “попробую, может”. Получить любой ответ гораздо лучше, чем всю жизнь задавать себе один и тот же вопрос.

Игорь утопил педаль газа в пол. Еще успеет сегодня собраться, если поторопится. А завтра пораньше выйдет в лес. Дождь только сегодня зарядил, еще можно успеть дойти и вернуться. Может, и Леха пойдет, лесник, как никак, самое для него занятие!

Настроение росло вместе со скоростью. Глянул на раскачивающуюся мини-избушку, торчащие смешные куриные лапы.

- Ну, что, решено! Повернись к лесу…- в маленьком окне игрушки стремительно разгорался огонек. Холодок прошелся по затылку, забрался за шиворот. – Какого…

И, наконец, посмотрел на дорогу. На уже слепящие фары летящей в лоб фуры.

***

Может, это было сражение? Как и любое – страшное, жестокое, отвратительное. Не могли же они просто взять и столкнуться так…

На дороге замерли общей грудой два бесформенных железных чудовища. Над большим медленно и лениво разгоралось пламя. Одному из мужчин уже было не помочь – он лежал на черной дороге лицом вниз. А во втором еще теплилась жизнь, но одного взгляда было достаточно, чтобы понять – конец близок. Он был заперт в груде железа, и грудь его была пробита насквозь.

Баюн верно учуял – это был последний из рода. Молодой совсем. Неужели все закончится? Вот так? Как странно. Почти так же, как начиналось.

Умирающий вдруг открыл глаза. Посмотрел прямо на меня – словно узнал. Что-то медленно прошептал. Обмяк. А я, и не услышав, знала, что он сказал. “Береги мя…”

На меня навалилось давно забытое, спрятанное, горькое мое горе. Затопило меня с головой.

Имя твоё стерло из памяти время. Цвет глаз. Голос.

Все забыто. Кроме невозможности отказаться от того, чье сердце чувствуешь, как своё…

Вдруг встало перед глазами, как наяву, давнишнее.

Меня уводили от тебя, и я знала, боялась, что, если взгляд отведу – умрешь. Не было страха в тебе, улыбался только, и шептал: ”Береги мя…” А потом, всего на миг, кто-то заслонил. И всё. Я видела, как тебя убили. Тяжелым копьем – со спины, проткнули насквозь. Оно изнутри порвало рубаху прямо под сердцем. Это тусклое железо, отнимавшее жизнь, слепо и равнодушно вытянулось из краев порванного льна. В уши мне зашипело велесово: ”Ты сгубила, бессмертная, сама виновна, сама!” Шипело, и смеялось…

Меня уже и не держал никто.

И я обняла тебя. С разбегу. Крепко.

И закружило мир вокруг. Смешалось, стерлось, слилось вместе. Лето, трава, небо. Крики, шум ветра и боя, запах гари и крови. Лес, люди чужие, воля бессмертных. Не различить, не разобрать…

Велес решил, что это был честный договор – твоя долгая жизнь без меня в обмен на моё проклятое служение в Сумрачном лесу Нави. До тех пор, пока не умрет последний из твоего рода.

Ты, конечно, не знал ничего, и не помнил после.

Как рассыпалось пылью железо. Как утекала часть моей жизни к тебе – каплями, невидимыми и невесомыми. Как латала она тело, отбирая тебя у смерти.

Как Сумрачный лес, надвинувшись, навсегда сделал меня должницей своих мертвых пределов.

Было лето. Трава и небо. Снова.

Только до этого я же обещала, что всегда буду с тобой. Буду помнить, а значит, беречь.

И ты прожил свою долгую человечью жизнь. Не помня обо мне ничего. И дети твои. И род твой весь, до сего дня.

И вот. Снова. Держусь за твой взгляд.

Которое возвращение подряд...

А я помню. Никогда не жила без тебя. Ни разу.

Я медленно, осторожно обняла умирающего. Сказала тихонечко: ”За той дверью лес Сумрачный. Навь. Не ходи. Забудь о ней.”

Почти угасло в нем тепло уже… Не у кого было уворовать для него жизни, никого рядом, только я и Баюн. Ну, что ж…

Баюн понял, когда было слишком поздно. Заметался, завопил зло, потом забился куда-то. Да только я уже не видела и не слышала, все плыло вокруг, кружилось, сливалось.

Не разобрать.

Утекает часть моей жизни – каплями, невидимыми и невесомыми. Латает тело, отбирая у смерти. Рассыпается пылью смертельное железо.

То живое, что есть во мне, только моё, ведь так? Могу отдать тому, кому хочу, так пусть будет он. Для смертных время ценно, для бессмертных – чувство жизни. Даже если ты ее в этот момент теряешь… Да, выжив, он уже не будет последним из рода. Всё заново.

А я привыкла уже быть почти мертвой. Подумаешь.

***

-Баюн, не серчай. Не вышло иначе. – Яга, задрав подол, потыкала узловатым пальцем в костенеющее на глазах бедро. –Хорошо, что та же самая, а то вот была бы на всю Явь потеха – на двух костылях ковылять.

Оправила обтрепанный подол, поскребла пятно копоти на фартуке. Смиренно вздохнула. Покачала головой – в седых космах запутался паук, вот горемыка. Теперь так и будет там блуждать сотни человеческих жизней.

- Велес в этот раз молчал. Как думаешь, может, он и не знает?

Баюн, отвернувшись, дернул шкурой. Сердито втянул остывающий, смешанный с вечерним туманом, воздух. Чихнул.

Пробурчал под нос так, что и не слышно:

- А что, можно было изменить что-то? Пусть уж, как есть. А Велес, конечно, знает. Знаю…