Происхождение любви и матерщины

   
      Выйдя из животного состояния, человек, по всем признакам, остался стопроцентным животным  —  физиологически (все животные органы на месте) и психически (все необходимые животные инстинкты остались прежними), но сверх своей стопроцентной животности он добавил себе четыре признака, отличающие его от животного:
    
    1) интеллект, то есть способность мыслить аналитически, способность воображения и способность к творческому труду;
    2) прямохождение (оно вызвано необходимостью именно труда);
    3) способность стыдиться.
    4) способность духовной любви между мужчиной и женщиной.
    Вот на этих двух последних способностях я остановлюсь. (Для понимания дальнейшего изложения важно помнить, что древний человек психологически почти не отделял себя от своего племени  —  его «Я» практически совпадало с  племенным «МЫ»).
    
    В близком к человеку животном мире стремление к оплодотворению активизировалось у особей с наступлением половой зрелости, но не менее этого  — с наступлением соответствующего времени года и, что чрезвычайно важно  —  с источением самками  специфического запаха, воздействующего на инстинкт самцов и активизирующего их половое влечение. Без этого запаха самец самку не трогал, поскольку опыт естественного племенного выживания, ставший инстинктом, говорил, что детёныш, зачатый тогда, когда самка не готова к оплодотворению  —  такой детёныш будет слаб, а племя со слабыми особями не будет иметь шансов на выживание. Сигналом к здоровому оплодотворению неизменно был запах. Тот же запах и тот же животный инстинкт руководил поведением человека, когда он был ещё почти животным.         
    
    Но  вот развитие интеллекта повлекло за собой развитие труда, руки стали заняты, и человек вынужденно стал прямоходящим.  И прямохождение подняло его ноздри значительно выше женских органов, источающих необходимый сигнальный запах. С течением времени роль этого запаха (как и вообще обоняния) стала снижаться до ничтожного значения, поскольку интеллект и труд сделали главной способностью человека его зрение. Именно зрение стало главным информатором человека о происходящем. И отныне не запах, исходящий от женщины, (но уже почти не воздействующий на мужчину), а собственно вид женщины как самки, вид, сообщаемый ему зрением,  —  этот вид стал сигналом, вызывающим у мужчины влечение. Это влечение  —  сильнейший инстинкт, но  не было в структуре человека того другого инстинкта, который противодействовал бы ему  —  инстинкта остановиться, если самка не готова к оплодотворению. Ведь есть у неё запах или нет  —  зрение об этом не информирует. Поэтому при прямохождении влечение мужчин к женщинам обуславливалось их внешним видом. И тут началось! При повальном оплодотворении женщин в любое время года, да порой вовсе не готовых к зачатию, порой даже не половозрелых, зачастую семейно-родственных (инцест!) физическое здоровье любого следующего поколения становилось всё слабее и слабее. Племена, упорствовавшие в подобной практике оплодотворений, коллективно слабели и в конце концов, в условиях жестокого естественного отбора, вымирали и исчезали. Гораздо меньший ущерб наносила подобная практика тем племенам, которые в силу то ли климата,
то ли санитарной специфики вынуждены были носить одежду, и прежде всего одежду, закрывающую половые признаки. Наличие одежды, закрывающей женщину, значительно ослабляло мужское влечение, и оплодотворение происходило в этом случае только при согласии женщины. И потомство у племени становилось здоровым, и новый инстинкт выживания племени внедрялся в психику человека:  чем надёжнее скрыты у женщин половые признаки, тем надёжнее будет племенное выживание. Более того, в силу жестокости закона естественного отбора  инстинкт племенного выживания непрерывно диктовал человеку усугубление правил воздержания:  чем меньше будет сигналов от женщин, чем более будет она закрыта одеждой  и чем надёжнее будут удалены из обихода даже словесные напоминания о подобных отношениях, тем меньше будет соблазна и тем здоровее будет потомство. А оплодотворения должны совершаться только после длительного ухаживания, при согласии женщины, и не публично, а абсолютно тайно, в ночи и в уединении.
    
    В этих жестоких условиях и появились зачатки особого, сугубо человеческого чувства  —  любви. А в основе чувства любви оказалось прежде всего чувство стыда от того, что мысли и деяния влюблённых заняты их запретным влечением друг к другу. Чтобы преодолеть этот стыд, чувство влечения друг к другу должно было стать платоническим и настолько сильным, чтобы сближение произошло прежде всего духовно. Двое возлюбленных должны были соединиться в одно целое в чисто духовном смысле, и только при этом условии, что они уже духовно  —  одно, неделимое целое, только тогда между ними исчезает чувство стыда друг перед другом. 
    
   Но стыд перед посторонними оставался, и он  заставлял их искать уединения от чужих глаз. Вначале чувство стыда, с одной стороны, и влечение  —  с другой, создавали глубокий конфликт в душе любящего, это было острое, мучительно-сладкое страдание, при безответности порой доводившее до самоубийства, но при ответном чувстве переходившее в ощущение величайшего, ни с чем не сравнимого счастья. Но путь к этому счастью именовался ухаживанием, и он  бывал долог, поскольку препятствием было чувство стыда. Но именно от любовных союзов рождалось самое здоровое потомство, и поэтому (деваться некуда)  союз влюблённых был узаконен и освящён церковью как таинство брака. И дети могли рождаться только от брачных союзов; ребёнок, рождённый вне брака, навлекал несмываемый позор и на мать, и на самого себя. Собственно же таинство как таковое означало, что любые публичные напоминания об отношениях полов находятся под строгим запретом. Нарушение этого запрета считалось святотатством, то есть тяжким грехом. Нецензурные выражения, содержащие слова, относящиеся к человеческому «низу», были святотатством и грехом в религиозном смысле.
    
    И вот эти святотатственные слова произносились людьми вслух в ситуациях ссор, конфликтов, междоусобиц именно с целью уязвить, оскорбить слух и душу соперника словами, которые были для него непереносимо непристойными или, напротив, слишком священными, чтобы звучать в пошлой обыденности. И чем  менее добропорядочными были люди, тем свободнее использовали они непристойные или священные слова в конфликтных ситуациях, а лексика преступного мира и до сих пор перенасыщена этими словами и выражениями.
      Но для праведника всегда было очевидно наличие в речи «верха» и «низа», и понимание того, что «низ»  -  это грех. Внезапное  же осознавание человеком своего греха именно как греха неизбежно сопровождалось чисто человеческим чувством  —  чувством стыда. Это чувство часто совпадает с чувством вины.
    
    Племя или сообщество, составленное из индивидов, бегущих от греха,  имеет преимущественные шансы на выживание. В основе шанса на племенное выживание лежит именно такая природа человека: оставаясь физически здоровым и сильным, он здоров и силён также духовно и нравственно, а именно, он исключил из наглядного, зримого жизненного обихода все поступки,  слова, жесты, намёки и прочую символику, содержащую признаки половых взаимоотношений между людьми. Этот нравственный постулат не был изобретён людьми, он сформировался как человеческий инстинкт в ходе многотысячелетнего племенного естественного отбора. Это означает, что здоровая человеческая природа немыслима без этого внутреннего духовного свойства  —  способности к стыду. И соответственно чем слабее этот нравственный инстинкт, тем слабее человеческая природа, а духовное ослабление этой природы неизбежно влечёт за собой и ослабление физическое, как индивидуальное, так и племенное.
   
    И сегодня мы видим такое духовное и физическое ослабление человека прежде всего в мире евро-атлантической цивилизации. Некоторые приличия, созданные в древности естественным отбором, ныне всё ещё удерживаются чисто механически, по инерции. Но в рамках «демократии» и «прав человека» сознавание человеком своего индивидуального «Я» почти полностью подавило в его психике осознавание себя как части «Мы», то есть исключило из психики племенное сознание. Но подлинный смысл племенного сознания  —  это совесть. Ослабление совести обнаруживает себя в неодолимом росте преступности. Преступность есть обыденная часть реальности. Поэтому сегодня у людей исчезает способность к стыду. Понятие греха и смысл греха навсегда вышли из употребления. Любовь стала культом, но она понимается как немедленное соитие при знакомстве. Как чувство духовное она ныне вытеснена чувством телесным, она стала «предметом потребления». Возвышающие душевные страдания  замещены  пошлым физиологическим наслаждением. Брак более не священен и незыблем, а пустая условность, многократно нарушаемая разводами. Таинство любви и брака попрано наглядными демонстрациями постельных сцен на экранах. Недозволенная порнография ныне просто переквалифицирована в дозволенную эротику. Хищные поцелуи господствуют в рекламах фильмов для привлечения как можно больше молодёжи. Семья распадается. Дети не столько радость, сколько бремя. Мать-одиночка  —  заурядное явление, почти норма. Стремление девушки соблюсти целомудрие считается «комплексом», т. е. психическим отклонением. Проституция ныне не грех, а профессия. Стал модным нудизм. Цензура отменена, и со сцен и эстрад легально звучит нецензурная лексика. Если многие арабские женщины до сих пор целиком закрывают и тело и лицо чёрными одеждами и чадрами, то европейские женщины свободно обходятся почти без одежды там, где жарко. Гомосексуализм, когда-то искоренявшийся как страшный грех (с точки зрения естественного отбора это порок), ныне имеет те же права, что и норма. Церковь благословляет однополые браки. И конечно, нецензурная лексика завоёвывает право присутствовать в художественных произведениях якобы потому, что она очень помогает изобразить драматический накал чувств и оттенить возвышенное от низменного.
      Но ведь есть и другая причина включения нецензурной лексики в произведение искусства. Она состоит в отсутствии внутреннего сопротивления автора по отношению к нецензурным, непристойным  словам.  Для него эти слова привычны. А на публику он их выносит, желая блеснуть своей «смелостью» и «отважным» цинизмом, выдаваемым за склонность к «суровой правде». Привычка же к этой «низменности» проистекает из нынешней общей слабости человеческой природы, как духовной, так и физической в сравнении с природой древнего человека.
    
    Тысячелетний труд человеческого интеллекта был направлен на то, чтобы освободить человеческий организм от возможно большего количества физических и духовных усилий, заменяя эти усилия усилиями механизмов и изобретая бездну лекарств для поддержания при жизни всё более слабых тел. Энергия  человеческого тела покинула его и перешла в энергию механизмов, оставив человека лишь как вялого «потребителя» продуктов производства. Здесь вполне очевидны все признаки «отрицательного» естественного отбора и неизбежного угасания человеческого племени. Человеческая природа уже деградировала до состояния нынешней крайней слабости, и в этом слабом состоянии её дух уже не способен сопротивляться всей той низменности и пошлости, которые изобретают художники, включая нецензурные образы и лексику в свои произведения. Легализация этой непристойности и есть главный признак «отрицательного» естественного отбора, то есть угасания человека как биологического вида.
    
    Искусство имеет своим глубинным источником религиозный ритуал, назначение которого  —  очищение и облагораживание человеческой природы, возвращение её к тому состоянию, в котором она способна стыдиться не только своих грехов, но даже мысли о грехе. Очищение означает исключение из лексики любого нецензурного слова как греха и забвение его. Поскольку искусство есть сфера обитания условностей, то существует достаточно способов условно представить контраст между возвышенным и низменным, не оскорбляя чувства читателя или зрителя запретным словом или зрелищем. Такие условности именуются эвфемизмами, т. е. намёками, иносказаниями, которые всё равно делают ясным для читателя (зрителя) смысл происходящего. Искусство потому и именуется искусством, что  если содержание его  —  факт реальности, то форма произведения искусства  —  это результат преображения этой реальности посредством ряда условностей  —  иносказаний, метафор, гипербол, идеализации и проч. И главный метод преображения, откуда и пошло искусство  —  это идеализация. Поэтому нецензурщина, уничтожающая идеализацию, есть прямое разрушение искусства.