7. 5 The Adventure of the Lion Tolstoy, Холмс, Ват

– Послушайте меня, Ватсон, рядом с могилой Толстого математика не работает! – Перед лицом дефектива лежал исчерченный линиями бумажный лист формата А3. – Мало того, что мне удалось сложить лист бумаги семь раз, еще мне удалось достоверно установить, что при выявлении изоморфности графа и Льва Николаевича Толстого, его векторы тяги станут практически бесполезны, а фактически только помешают расследованию. Ранее, мне удалось обнаружить в Европе тридцать и один граф и, несколько сбежавших графиню. Также вернуть к исполнению супружёстких долгов и выплаты по ипотеке пятерых герцогов и двух герцогинь, и только в случае с Ирэн Адлер потерпеть ослепительное фиаско. И вот, опять испытываю унизительное поражение! Например, мне пришлось аксиоматически доказать, что если степени всех вершин графа Толстого равны трем, то он аутопоэзисно превращается в сингулярную точку, в которой законы физики и логика нашего мира бесполезны. Именно поэтому в России хорошо известны только три стороны света: «В Москву!», «В Сибирь» и «Куда глаза глядят» остальное – фикция иррациональной функции комплекса переменных. Посудите сами, Ватсон! Все и каждый встречный мне зритель спектакля: «Исход Льва Толстого из дома» единогласно утверждали, что граф уехал в Lipetsk. Что это такое и где находится – объяснить мне не смог никто!
– Побоюсь разочаровать Вас Холмс в Вашей дедуктивности! Русские сказки пестрят, загадочными для нашего европейского менталитета, субъектами. Вечный победитель – Иван-дурак, печка – матерная-самобранка, и вершина социальной индифферентности – априорное «пойми-то-не-зная-что». Стоит ли удивляться, что местное население повально заражено диалектикой. Болезнетварная эпидемии распространяется воздушно-словесным образом и не уменьшается даже в лютые морозы и таинственный Lipetsk!
– Поймите и меня, Ватсон! Если «пойди-незнамо-что» и другие замысловатые игры разумов отражают местную сюрреалистичность, то Lipetsk – по-видимому, превосходит геотермальной силой даже Ясную Поляну. Страшно представить, какой там царит духовный авангардизм! Опаснее Lipetsk только Vitebsk – контролируемый Малевичем и Шагалом. Но меня пугает значительно больше, то, что никто и не сомневался в привлекательности для Льва Толстого этой выделенной точки пространства. Рискуя жизнью и подвергая испытанию экзистенциальную невинность я совершил головокружительное путешествие и посетил-таки Lipetsk. Там удалось выяснить, что граф провел три дня в Оптиной пустыни, где масса людей и потенциальных свидетелей в наглую отказываются давать показания. Сейчас я даже сомневаюсь, что граф там в действительности побывал! Но в Lipetsk он точно не приехал, об этом говорят самые достоверные свидетельства современности – кинематографические пленки и местные газеты, в истинности которых не дано усомниться и Декарту. Конечная точка, где удалось заметить разыскуемую пропажу – станция железной дороги «Астапово», куда Лев Толстой вошел уже смертельно больным человеком. Даже мне с моими выдающимися способностями не удалось выяснить ничего о промежуточных перемещениях, встречах и последних беседах графа Толстого. Решительно потерявшись в догадках, я вынужденно включил в цепь рассуждений профессора Мориарти. Это допущение однозначно позволяет мне утверждать: «Без его участия преступление не могло совершиться!» В заметании следов ему нет равных в мировом сообществе интернациональных уголовников.

– Холмс, Вы сами учили меня признавать правильной оставшуюся точку зрения после того как все остальные удалось опровергнуть. Не следует бояться того, что она нелепа и не соответствует здравому смыслу! Прошу, не таите от меня и моих читателей полученные достижения, даже если они поражают воображение и способствуют повышению тиражей моих книг о Ваших приключениях!

Холмс тяжело посмотрел на меня левым и немного добавил правым глазом. Словно схлопотав прямой хук в область челюстных костей, я шлепнулся в заботливо подставленное другом кресло. Должен заметить для моих любопытных читателей, что по странной русской привычке предметы движимой мебели пребывали затянутыми в чехлы, напоминающие са;ваны покойников. В лучшие времена, когда граф не вносил частички диссонанса в симфонию буколической жизни, защитные покрытия меняли регулярно. С момента пропажи местного Lord of the Main  порядок в доме и его окрестностях был катастрофически нарушен. Крестьяне поговаривали о революции и «krasnom petuhe» – справедливом разорении помещиков, и наделении всех равными долями чужой собственностью. Россия напоминала артиллерийский погреб, к содержанию которого неумолимо подбирается горящая дорожка черного пороха. Больше других, как ни странно, усердствовал в этом начинании сам граф Толстой, крича на всех углах, что он нищий, денег у него нет и всем заправляет меркантильная супруга, погрязшая в корысти финансовых ухищрений Гейзенбергского собрания шрёдингеровских банкиров. Глядя на Льва Толстого, одетого в межсезонье на льняную рубаху, опоясанную веревкой, сумасбродные портки и лакированные итальянские сапоги («подаренные супругой к юбилею свадьбы»), крестьяне и студенты верили ему сразу и непринужденно.

Подобная череда бессвязных мыслей всегда проскальзывала в голове между полушариями, когда я ощущал нокаут. Потихоньку распорядок, а главное скорость и взаимосвязанность слов и предложений вернулись в русло ламинарного течения. Видения, ясные как наяву и сказочные по сути, пришли к общему знаменателю. Два расфокусированных и независимых друг от друга образа «Холмса» и «Шерлока» соединились в одного Шерлока Холмса, заботливо глядящего на меня сквозь обильный дымок, источаемый трубкой. Укрытый этой завесой Холмс выглядел призрачно и нереально, его черты постоянно норовили измениться. Умению стирать собственную историю и форму личности, развитую до совершенства моим другом, может составить конкуренцию только дон Хуан – известный кастанедианский маг из Мексики.

– Мое единственное открытие, совершенное за истекшую ночь – это установление пребывание профессора Альберта Эйнштейна в общедоступной библиотеке губернского города, – высокомерно произнес Холмс, так, как будто это объясняло устройство мироздания, разрешало проблемы войны и мира, а также устанавливало курс британского фунта к индийской рупии.

– Помилуйте, Холмс, какое отношение имеет немецкий физик к таинственному исчезновению писателя, всеми почитаемого здесь со всевозможным пиететом? Насколько я знаком с его исследованием, он занимается странными искажениями прямолинейного распространения света и его работы презираются всеми, за исключением петербуржца Фридмана, Циолковского, проживающего в Калуге, Лебедева – профессора из университета Шанявского и, возможно, еще парой-другой туземных физиков-интеллектуалов. Все достижения Эйнштейна, даже выдвинутое им объяснение Броуновского движения в Англии, способны лишь обескуражить классически мыслящего человека! Он полностью отрицает социологическую мысль Хайдеггера и не восторгается поэзией Киплинга!

Холодный взгляд Холмса пригвоздил меня к спинке, подобно таксидермисту увлеченному работой с подручной насекомой.
– Не стоит переносить наше национальное высокомерие на всех, за исключением ирландцев-фениев, шотландских националистов и взбудораженных махатмой Ганди индусов.
Англиканское язычество готово истребить группу людей или целый народ во имя торжества веры протеста – единственной демократической формы разрешенной им гордыни.

– Напротив, Холмс, – это элементарно! – поддел я своего дорогого товарища его любимой фразой. – Толстой – непосредственный инициатор и вдохновитель Ганди, который доселе спокойно вел юридическую практику в наших колониях на юге Африки, а в начале века поддерживал англичан в войне с Трансваалем и Оранжевой республикой. Непреодолимой склонности к непосредственным подстрекательствам и будоражинью населения в «Жемчужине Британской короны», до знакомства с Толстым, Ганди не испытывал.

Никогда я не видел зрачков Шерлока столь полных возбужденно блуждающих огоньков. Он даже подпалил ими заглохшую и выпавшую изо рта трубку. Пряный дым, попутно убивая комаров и мух, сокращая численность клопов и уменьшая производительность размножения тараканов, снова поплыл по комнате. Все поголовно знали, что умению Шерлока стереоскопически мыслить не завидовал в Скотланд-Ярде одна только тупая скотина Лестрейд, специалист по расследованию отравления скрипачей в Лондонском симфоническом оркестре. С регулярностью раз в год он обвинял одного из выживших музыкантов, поддерживая численность участников коллектива на одном уровне, уже пять лет кряду.

– Теперь мне все стало окончательно ясно, – хлопнув по коленям руками, Шерлок вскочил и молодым поскоком бросился носиться по комнате, пиная в разную сторону мебель. Он всегда себя вел несколько вызывающе, если не имел возможности сыграть Шёнберга на скрипке в половине второго ночи. – К моему возвращению, закажите два билета на Вагнера в Лондонской опере на первом ряду! – выкрикнул он из коридора.

С загадочным выражением спины и несокрушимой вертикалью позвоночника, мой неистребимый друг умчался вон, очевидно на поиски недостающей детали разгадки. Сопровождающая его свита из карликов частично освободила помещение, но некоторые спрятались для слежения за мной в его отсутствие. Я скорее смирился, чем примирился с его любовью к музицированию и умению подсматривать чужими глазами. «Экзистенциализм – это абсурдный эксгибиционизм», – пришла мне в голову мысль Жана-Поля Сартра.