7. 7 The Adventure of the Lion Tolstoy, Холмс, Ват

Первые слова, сказанные моим другом, были результатом многодневных размышлений. Путешествие на поезде по России превосходило все мыслимые трудности, обеспеченные корбюзьеанской архитектуры. За то время, что состав добирался до Одессы, мы несколько раз могли бы съездить в Эдинбург и вернуться обратно в Лондон, изучить различие Арт Нуво от Арт Деко и тому подобное. Первые дни мы не ели и не пили, полностью лишенные возможности общения с окружающими людьми, не понимающими ни слова по-английски, этом всеми признанном языке туристического общения. Но, как я выяснил в Ясной Поляне, «golod – ne teotka», и бумажная купюра безо всяких слов оказалась обменена на бутылку водки. С этого открытия наше путешествие стало более терпимым, а спустя пару часов и незаметным – In “vodka” spirtus veritas est! Воистину: «Спирт бодрит, а закуска протухла» – утверждает древняя латинская мудрость: «Spiritus quidem promptus est, caro autem infirma» !

Окончательно, мы полноценно очнулись только летом в гостинице на берегу Черного моря. Вода в нем, смешанная с отдыхающими, бурлила и плескалась. Холмс, ощупывая помятый сюртук, и заросшее растительностью небритое лицо швейцара, так и не смог отыскать бумажник, потерянный, вероятно, за время пересадок и диких полустанков, а я, наученный русскими мужиками, использовал английскую булавку и приколол банкноты к, простите, панталонам. Это и позволило нам через Турцию, вернуться в Лондон к премьере оперы Вагнера, даже не опоздав на увертюру «Летучего голландца».
Если бы Холмс любил разговаривать во время театральных представлений и обсуждать музыку и бельканто во время арий и увертюр, я без сомнения узнал бы много нового о продвижении расследования и значительно быстрее, чем мои читатели, подивился разгадке русского преступления. Но, будучи совершенно механизированным и бездушным аппаратом по производству логических умозаключений между силлогизмами фактов, Холмс апатично молчал даже в кэбе, везущем нас в уютную квартиру на Бейкер-стрит. Предупрежденная заранее телеграммой, миссис Хадсон жарко натопила камин, сварила глинтвейн и нарезала ломтики бекона для усталых путешественников. Только заняв благопристойные позы рядом с камином, укрывшись шотландскими пледами и выпив по доброй порции горячительного в холодное время года напитка, Холмс оттаял от русских морозов. В его носу захлюпало и мне пришлось осмотреть друга. Угадав его диагноз, я высморкал нос Шерлока по новейшее методике, попутно обучив использованию одноразовых бумажных платочков. Сам я, воспитанный в традиционных английских правилах закаливания и благодатного для духа моциона, сохранял достаточный для конспектирования запас мышечных сил. Бесшумная миссис Хадсон скользила между нами, добавляя глинтвейн в стаканы, подтыкая пледы и выбрасывая в огнедышащий камин разбрасываемые Холмсом использованные бумажки. Я даже начал ее подозревать в работе на германскую разведку, но любопытство к совершенным Шерлоком обобщениям превысило естественную, в данном случае, паранойю.

– Каждому осмысленному действию в России противостоит череда бессмысленных препятствий. Обратное утверждение в корне не верно. Бессмысленные преграды никто не разбирает и все воспринимают их, как должное, или погодное явление, – затянувшись табачным дымом на всю полноту легких, глаза у Холмса вылезли на лоб и шевелились независимо друг от друга. Поразвлекавшись таким привычным образом, Шерлок продолжил так, как будто ничего не случилось. – Как Вы полагаете, кто сказал эти замечательные слова?

– Думаю, – я сделал глубокомысленный вид и просчитал от десяти до нуля обратным способом, чтобы придать значимости своим словам, – это произнесли только что Вы сами, дорогой Холмс! – Я победно взглянул на друга, справедливо ожидая увидеть в его серых глазах капельки одобрения.

– Браво, Ватсон, совершенство моего метода сокращает путь отыскания истины в самой запутанной ситуации. Но Вы упускаете первый шаг моего расследования – загадочного профессора Эйнштейна и его малопонятную теорию относительности в частном и общем изложении мистического рационализма.

Отвечу Вам любезностью на проявленную заботу и дам подсказку – именно он оказался первым человеком, с которым я осмысленно поговорил в Тульской губернской библиотеке. Альберт и произнес именно эту фразу, затем посмотрел на меня настолько рационально, что я усомнился в собственной вменяемости.

Как Вы полагаете, чем мог заниматься малоизвестный в наше время физик в захудалой библиотеке пусть и крупного промышленного центра, но отнюдь не являющегося Меккой для естествоиспытателей? Сразу предупрежу, дедуктивный метод тут совершенно бесполезен.

– Ума не приложу, – заинтриговано вытянул я собственное лицо по диагонали, чтобы поощрить друга к продолжению увлекательного повествования.

– Вот и я сразу отбросил этот вопрос, минуя стадию бесполезных рассуждений и экономя время.

Драматически выпустив дым из трубки и позвенев луженными гландами от удовольствия, Холмс выдохнул пару колечек, (научившись этому у знакомого яснополянского гендальфа), и произнес удивительный монолог, настолько не вяжущийся со всем предыдущим, что можно было начать писать новую авантюру под названием: «Что ответил Эйнштейн на вопрос Шерлока Холмса», но время для этого еще не пришло, и Нобелевская премия пока не приблизила физика к славе моего друга и, не побоюсь этого признания, учителя:

– Физик с лохматой головой сказал мне: «Изучаю природу относительности магии Льва Николаевича Толстого, великого писателя земли русской». Вот так, слово в слово, я передаю речь этого замечательного человека. В недалеком времени предрекаю ему всемирную славу, если конечно он не забросит увлечение своей неподдающейся здравому пониманию физикой и сосредоточит взгляд своих глаз на темпоральных предсказаниях. Блаватская, Рерих и Кроули, с А. Безант издохнут в своих спиритических потугах, чтобы получить хоть малую крупицу знания, источаемую моим собеседником. Обратите внимание, Ватсон, вторая его фраза, которой он откровенно поделился, видя не только заинтересованность, но и растерянность на моем лице, гласила: «Изотенденция картин Репина заключает создание геометрических точек самых ярких проявлений толстовской магии».

Завершив монолог, Холмс посмотрел на меня так, будто он все сказал и теперь остается только согласиться с его утверждением. Чувство глубокой неполноценности охватило меня с ног до головы. Я застыл с глупым выражением на поверхности лица. Насладившись моим состоянием, и кататонически улыбаясь, Холмс продолжил, как ни в чем не бывало:

– Мне осталось только выяснить, где проживает господин-художник Репин, предупредить Вас и отбыть на его поиски в Москву или Санкт-Петербург, что я немедленно и сделал, оставив господина Эйнштейна заниматься волнующими его сознание изысканиями.

Кстати сказать, на обратном пути я нашел его в том же месте и уточнил полученную от Репина информацию о математических расчетах Анри Пуанкаре.

Остальное, мой друг вам хорошо известно: немедля мы покинули Россию, вторым из самых бессмысленных способов, дабы сбить со следа профессора Мориарти и не подвергать моего друга Альберта опасным испытаниям. Насколько мне донесли босоногие ребята с Бейкер-стрит, по возвращении из России Эйнштейн затихорился в подвале Бернского патентного бюро, откуда его не способны достать и полудюжина профессоров Мориарти и Миньковских, даже объединив собственные математические усилия. К счастью, Миньковский, хотя и первосортный математик, но преступник некудышный и проживает в полном соответствии с уголовным и гражданским законодательством.

Теперь же когда мы согрелись, давайте утопим нашу физиологическую потребность в пище, чтобы не превратиться от оперы Вагнера на голодный желудок в образцовых прото-гуманистов из Баухауса. Тамошний каннибал-эстетизм руководствуется исключительно чисто-разумной рациональностью при пожирании диетического и богатого разнообразными аминокислотами мяса. Бюргер-людоед жрет и плачет, плачет, но заставляет себя есть жарк;е, руководствуясь одной лишь целью – не дать пропасть добру в суете грешного мира. Он свято уверен, что «пропитание – есть посланное свыше удовольствие и общественно полезная деятельность».

После этих слов, Холмс решительно набросился на ломтики мяса и если бы не моя врачебная сноровка, то я стал бы прототипом такого идиота, что Федор Достоевский непременно включит скособоченный голодом образ доктора в число своих бесконечных персонажей, замеченных им за рулеткой в Баден-Бадене.