7. 2 The Adventure of the Lion Tolstoy, Холмс, Ват

Пересеклись наши пути-дороги в одной из многочисленных комнат. После проведенного беглого осмотра усадьбы, Холмс расчетливо ожидал от меня поэтических и метких врачебных наблюдений, на которые не оказывался способен его холодный аналитический мозг кантианствующего напропалую субъекта. Он не предполагал, что герметические аксиомы – суть конвекции возбужденного разума, а не априорные синкретические осуждения. Разубеждать его в заблуждениях я правомерно воздержался.

– Что удалось Вам узнать, мой дорогой доктор? – произнес хриплым голосом Холмс и, раскурив трубку, посмотрел в упор на меня холодным взглядом психотерапевта. Пролетавший между нами комар, оказался, застигнут внезапной смертью, и расплющился о мой новый твидовый пиджак.

Всем хорошо известно женоненавистничество моего друга, занявшего в этом «списке Форбс» второе место, уступив Льву Толстому и Майкрософту Холмсу, занявшим первое место. Мой друг для ритуального жертвоприношения, в этот раз, выбрал комара-мальчика. Как и предполагалось, он был невинен, и кровавое пятно не создало этюд в багровых тонах, испортив хорошую и теплую вещь.

Презирая опасности, я докладывал о полученных результатах:
– У графини чудовищное нервическое расстройство, просто удивительно, что в таком состоянии она сохраняет рассудок и память, учитывая ее годы – этот занятный медицинский факт достоин статьи для опубликования в «Ланцете».
Внимательно наклонив голову на правый бок, Холмс созерцал увиденное и размышлял вслух:

– Чем еще удалось разжиться, мой внимательный и благородный помощник? – сарказм интонации невозможно было скрыть окутавшим Холмса туманом. Считая пассивное курение такой же вредной привычкой, как и активное дымление трубкой, я достаточно много экономил на покупке табака.

– Еще Толстой не признавал синонимии «квант» и «фотон», поэтому ни в одном своем произведении не использовал их, и даже в критический момент ухода из дома, не употреблял. Достоверно известно, что последние десятилетия потерпевший много общался с разной подозрительной публикой и организовывал из фанатичных сподвижников группировку иисусиан-толстовцев. И, хочу непременно добавить, что знай Лев Толстой хоть немножечко палеонтологии, то заметил бы очевидное сходство между чертями и археоптериксами с одной стороны и птеродактилями с другой. Но ни Жорж Кювье ни Элли дю Бомон к нему так и не наведались. Отсюда следует, что религиозные взгляды Льва Николаевича нельзя считать полноценно-научными. Он, вооружившись карандашами, понавычеркивал из Святого Евангелия все непонравившееся слова и фразы. Сам Толстой считал свою работу доказательством ложности Православной веры, и то, что Иисус не есть Христос. А я полагаю, что Толстой лишь доказал умение подчеркивать и вычеркивать. Взяв «Войну и мир», – этот сумасшедший и бессистемный поток сознания, мне пришлось провести несколько недель, вычеркивая все лишние слова и сцены этой энциклопедии дворянской жизни. Особенно затрудняло чтение романа, то обстоятельство, что Толстой не удосужился дать названия бесконечным главам. Унылыми римскими цифрами Лев Николаевич, показывал, как бы намекая читателям, что графоман и сам не осознает, почему выделил данный текст в единое целое. Сюжет всей истории, согласно толстовской женоненавистнической логике, закономерно приводит Наташу Ростову, третьестепенного персонажа, к многочисленным размножениям от Пьера Безухова.

Меня очень разгордило от сделанного логически неочевидного вывода из литературно-феноменологического анализа.
Глаза Холмса, давно потухшие и безжизненные, оформились мыслью и он произнес: 
– Согласен, по дороге мне попалась  одной из множество научно-популярных дам. Скорее всего, это была рассеянная учительница местной школы, которая все время нервничала и хлопала ресницами, отпугивая стрекоз. Я даже начал подозревать ее в избиении подопытного ребенка, но решил не распылять силы на мелкие шалости, лишь слегка нарушающие общеевропейскую нравственность – мы – англичане, врожденные сенсуалисты и предпочитаем пороть детей с целью воспитания в них эмпирической чувственности.

Моральная поддержка моих изысканий и одобрение Холмсом самых ничтожных успехов всегда дарили мне прилив творческих сил, и еле сдерживаясь, я вдохновенно продолжил:

– Архитектура на полотнах Рогира ван дер Вейдена поражает своей целостностной духовностью несвязанное пространство гегельянского вида. Всякий уважающий себя искусствовед, если он, конечно, хочет стать подлинным Kunstwissenschaftler’ом, должен пренебрегать конкретным произведением в угоду демонстрации стилистики. Архитектура – это уподобление пространства духу полного множества, безотносительно внешних и сокровенных форм и орнаментальных украшений дверных проемов и соподчинения динамических объемов вынужденных подпространств комнат. – Увлекательно и последовательно сообщал я собственные впечатления от строений усадьбы и ландшафтов природы, разнообразной своими проявлениями безучастия к человеческому горю. – Я бы возвел здесь что-то похожее на Стоунхендж. С единственной психотерапевтической целью – скрасить бесконечное зимнее ожидание весны астрономическим расчетом солнцестояния.

– Никогда не замечал в Вас увлечения немецкой эстетикой замкнутого множества диалектических понятий.
– Откуда Вам Холмс это известно? – удивленно заметил я. Мой вопрос был продиктован тем, что овдовев, мой рассудок пребывал беспросветно погруженным последние годы в переживание тепловой смерти Вселенной со всеми леденящими душу подробностями, описанной Клаузиусом трагедии, – с этими словами меня всего передернуло от мерзости холодной Вселенной и чувства непреодолимой потери жизни.

– Элементарно, Ватсон, – Холмс весело рассмеялся гомерическим хохотом подобно богам из Илиады или Одиссеи, – давным-давно, я расследовал похищение картин ван дер Вейдена в компактном пространстве богемского замка в Моравии. И на этот раз Вам не удастся описать меня любимым Вами способом – полным кретином, не разбирающимся в средневековом искусстве.

Холмс выдохнул в потолок струю паровозного дыма, и продолжил: – Я уже давно предполагаю самым большим преступником завершенного века одного немца, за его мучительные преступления против истины, выдаваемые им за диалектический метод. На самом деле, гегелевская диалектика – это философский садомазохизм. Кстати, небезызвестный профессор Мориарти, обладатель полного собрания романов Гегеля, оказался настолько большим поклонником его таланта, что даже похитил у наследников рукописи берлинского шоумена. А всякий априорно взятый ноумен, – Холмс поднял указательный палец вертикально, для придания убедительности следующим словам, – как непосредственная монада вещи-в-себе – непознаваем!