Увольнение

        «Если командир сказал стоять смирно, значит, стоять смирно – таков закон природы».
«Увольнительная даётся на определённое количество часов, а не на все половые контакты с подвернувшимися под руку девушками».
Из дембельского альбома.

Советская Армия как родная мать: она может поступить с тобой очень даже несправедливо, но зато и нежно приласкает потом, чтобы загладить свою вину перед тобой. Узнав мои серьёзные намерения, увидев, что я глубоко задумался о своей дальнейшей судьбе, и догадываясь, что мне ещё довольно долго придётся раздумывать над этими насущными вопросами – как быть и кем быть, армия поспешила на помощь. Чтобы дать мне время обдумать скрупулёзно, чего же я хочу, армия благодушно предоставила мне возможность целых два года глубоко размышлять, летать в облаках, мечтая, и строить долгосрочные удивительные планы на будущее. Поистине, великодушная доброта от армии и очень редкая забота со стороны нашего великого государства. Впрочем, я ещё неоднократно возвращусь к данной теме, а сейчас хочу поведать про самое первое увольнение…

Увольнение – это целый свободный день, предназначенный только для тебя одного. Да-да, целый огромный день, в котором ты не будешь видеть всех солдатских рож, в том числе и рож своих командиров. Ведь солдату так не хватает обыкновенного уединения, чтобы просто побыть с самим собой наедине или хотя бы среди чужих людей, чтобы никто-никто не знал – кто ты такой, зачем ты здесь и что у тебя в голове творится. Это ещё что, по прошествии определённого времени, в последующих увольнениях была в запасе гражданская одежда, вот тогда была уже самая настоящая полная свобода, но это будет уже другая история.

Замполит выполнил своё обещание и после второго доклада, который подготовил ваш покорный слуга, он достал из внутреннего кармана красивую ручку с чёрными чернилами. В то время было модно иметь в наличие офицерскому составу именно чернильные ручки и именно с чёрными чернилами. Пером выводились чудные закорючки под стать поэтам девятнадцатого века. А уж про подписи – тут отдельная история: каждый старался перещеголять в оформлении самоличной подписи, наводя такие росчерки, что лично я просто диву давался. Легче всего было подделать подпись подполковника – заглавная буква с завитушкой и ряд колен, штук шесть-семь с росчерком в конце. Я научился её делать в два-три приёма. К чему я всё это говорю? Ведь недаром наш мичман вещал на политзанятиях о солдатской смекалке… Так вот, увольнительные не выбрасывались, после прибытия солдата в часть. Брался чисто-белый подворотничок, чуть-чуть увлажнялся, накладывался на бумажку. На ней чёрными чернилами по белому листочку указывался день и часы увольнения в город и, разумеется, печать с подписью. Горячим утюгом солдат проводил по подворотничку и все чернила отпечатывались на нём. Оставался чистый бланк с печатью, оттиск которой имел такую краску, что не поддавалась она никаким экзекуциям со стороны рядового состава. Такой бланк с печатью снова заполнялся чернилами и вперёд – в самоволку. Честное слово, этот секрет так и остался нераскрытым нашими командирами, дай Бог им всем здоровья!

Лишь у мичмана это дело просто так не проходило потому, что пользовался он обыкновенной шариковой ручкой, а от неё след, как и от печати уже ничем не сведёшь, лишь в некоторых случаях, когда можно было подправить цифры и вместо восьми часов пробыть в увольнении восемнадцать.

Увольнительная записка – это хорошо, но вслед за ней шёл целый ритуал подготовки. Нужно было прийти в каптёрку, а до этого момента взять разрешение у старшины, чтобы получить парадную форму, которую потом необходимо было почистить щёткой и погладить брюки с рубашкой и галстуком, выслушать инструктаж о достойном поведение при выходе в город, глядеть заискивающе в глаза, нашкодившим щенком, стараясь выполнить любое желание, чтобы, не дай Бог, командир не передумал, кроме того ¬– ловить вслед завидные взгляды сослуживцев своего призывного года и пинки с оплеухами от старослужащих.

Мичман взглянул на меня таким уничтожающим взглядом, как будто я у него целый пароход украл и не отдаю его назад со всеми своими пароходными трубами и колёсами ни за какие коврижки.
— Ты чё это, мля?
— Дык в увольнение же…
— А ну покаж…

Я протянул увольнительную.
— Дрын-трын, салага в увольнение? Дожили, докатились на всём белом свете, мля!
— Так точно!
— Точно дурдом на баркасе… — сказал он, зачем-то посмотрел на мои сапоги и, конечно же, нашёл к чему придраться, — ты чё-е-то, карасишка мелкий, сапоги не научился чистить, али чё, дрын-трын?
— Дык с утра же ведь чистил, и потом, я же в ботинках в увольнение пойду, а сапоги потом ещё начищу до блеска.
— Пойдёшь, мля, когда я скажу! Запомни, салабон, раз и навсегда: сапоги нужно чистить с вечера, чтобы утром их надеть на свежую голову!
— Так точно!
— Слушай сюда, пока я добрый, дрын-трын: водку с вином не употреблять – это, мля, закон; вести себя пристойно, в драки не вмешиваться, возвращаться вовремя. И не надо, мля, никаких там отговорок, мля, что с бабой задержался. Уж, если так сильно приспичит, ну сходи к ней… Ну, мля, даже может переспи, дрын-трын, но не забывай никогда, что у тебя есть старшина, твою дивизию! Самый главный мать и отец для тебя, салага, на всём белом свете, мля!

Дело шло к отбою, а на следующий день… Вот она – уже маячит на горизонте, пусть временная, но свобода! Вечерняя поверка прошла без эксцессов, если не считать выкрика дежурного:
— Рядовой Печников, поправьте головной убор! Молодой, а бурый! И хватит лыбиться до плеч, словно завтра в увольнение! Отбой!
— Я быстро разделся, сложил аккуратно хэбэшку на табурет, поставил рядком сапоги и взобрался на второй ярус кровати. Первый был предназначен для старослужащих.
— Так, была команда отбой, — возмущался дежурный, нервно поглядывая на часы. — Подъём! Касается для молодого пополнения!
Я вскочил со второго этажа в сапоги, оделся в доли секунды, как положено, управившись в сорок пять секунд и…
— Отбой! При команде «Отбой» начинается тёмное время суток.
— Но только не для вас, духов, — проговорил кто-то из старослужащих.
Все улеглись повторно. И только дежурный направился в сторону каптёрки…
— Ты, чё, дяденька, дурачок? — раздалась в его сторону реплика с нижнего яруса коек.
— Кто сказал?
— Дык духи, кто ж ещё. — послышался тот же голос.
— Подъём!

И так раз пять или шесть… После чего довольно трудно было уснуть долгое время, тем более – под впечатлением завтрашнего дня. Наконец, сон пришёл, и я полностью погрузился в него выдавая дивные, для кого-то не очень, мелодии солдатского храпа. Храпел тогда по причине хронической ангины, которую заполучил ещё с детства. У многих при прохождении медицинской комиссии вырезали миндалины. Так было принято по всей стране, как и употребление рыбьего жира в дошкольных и школьных учреждениях. Но мне доктор попался мудрый и не дал сделать эту, как оказалось в наше время, вредную операцию.

Удивительный сон, который снился в то время, я и сейчас помню во всех мельчайших подробностях. Киса Воробьянинов мелко плавал при своих мечтах о благостном Париже. Я сразу попал, в отличие от него, где он любовался канканом – в женскую баню. Вот так, уважаемый мой читатель, действует на подсознание предстоящее самое первое увольнение. Ведь я убедился на собственном опыте: вокруг из всевозможных кранов текла вода, брызги летели в разные стороны и куда ни глянь – в облаках прозрачного пара обнажённые девушки небывалой красоты. Тут вам и подруги из школы, а с ними и учительницы, соседки близстоящих домов в гражданской жизни, актрисы из известных фильмов и так много, что глаза мои разбегались в разные стороны. Никто на меня почти не реагировал ровно до того момента, пока рука не коснулась прелести одной из них. Эх, что тут началось – оргия в широкоформатном художественном фильме, в чётком цвете и по-нашему в «Три-D». Но недолго продолжался мой расчудесный сон, состоящий из райских видений, иначе их и не назовёшь. Вдруг появилась Светлана, девушка, которая обещалась меня ждать из армии и вылила мне на голову целый ушат ледяной воды!

Я проснулся моментально, ничего не понимая, вытирая лицо простынёй. «Что такое, где я?» — долбило по голове словно из пулемёта. Вокруг тишина, запах какой-то странный, вода подкапывает из-под кранов, наполняются туалетные бачки… Дошло, наконец-то… Там и проснулся – в общественном солдатском туалете. Всё очень просто, господа: в отличие от других подразделений, где храпящему на нос клали грязные портянки, в нашем взводе брали аккуратно кровать вместе с храпящим и выносили её в туалет, где тот благополучно высыпался, иногда, до самого утра, пока не прокричат «Подъём».

На плацу играла музыка и хриплый голос Вахтанга Кикабидзе выдавал из рупора, висевшего на бетонном столбе: «По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал как по судьбе…», что удивительным образом приводило к неимоверному жизнерадостному подъёму в сердце молодого солдата, впервые идущего в увольнение. А уже через час… «А у солдата выходной, пуговицы в ряд…» — гремела в голове песня, когда я вышагивал по улицам славного города Загорска, ныне Сергиев-посада. Примерно всё по этой песне и происходило, только девушки почему-то не смотрели в след, да и вообще не смотрели. «Ведь для солдата главное, чтобы его далёкая, любимая ждала…» — только лишь и успокаивала утешающе эта строчка во время фотографирования в городском фотоателье. Но красочный сон, так внезапно прекративший своё существование в солдатской казарме, ещё долго бегал по извилинам впечатлительных мозговых окраин. Жаль, что оказался не вещим. Впрочем, впереди ещё были почти целых два года службы.

А потом, как водится, в пельменную, где напорол до отказа брюхо тройной порцией мяса в тесте с уксусом, горчицей и всеми остальными приправами, имеющимися на столе. Дорвался до нормальной пищи, а потом… Также, как и в песне – кино. На афише красовался неподражаемый Челентано из фильма «Укрощение строптивого». Но на первом сеансе я тупо заснул и проснулся уже к самому окончанию, ведь сказалась всё же ужасная предшествующая ночная суматоха. Пришлось идти на второй сеанс. С каким интересом я смотрел этот фильм, не пересказать словами. Получил невероятное удовольствие!

Девушки, как и прежде не обращали на меня никакого внимания, а я не знал, как и где применить своё красноречие, чтобы заманить их в свои любвеобильные сети. Декабрьская погода к тому же совсем не располагала, и я не придумал ничего лучше, как пойти в Лавру, ведь там, подумалось, должно быть непременно хоть какое-то скопление народа. Дело сделано – вступил на территорию знаменитого монастыря и не пожалел об этом, а только погрузился с головой до самых сокровенных мыслей.

Свято-Троицкая Сергиева Лавра на протяжение многих столетий остаётся одной из самых почитаемых святынь. Там я узнал, что основана она аж в первой трети четырнадцатого века, когда Сергий Радонежский, а тогда отрок Варфоломей, пришёл на гору Маковец. Самый большой действующий колокол находится ныне с 2004 года на 88-метровой колокольне. Его предшественник был отлит по указу императрицы Елизаветы Петровны и весил 68 тонн. Знаменитая медовая коврижка далеко известна за пределами монастыря. Из пряничного теста на основе мёда готовится она по старинным рецептам, которые до настоящего времени сохранили монахи.

Я ходил и глазел по сторонам, удивляясь всё больше и больше, видя настоящих монахов, молодых и в длиннющих рясах… Что-то такое останавливало меня и заставляло крепко задуматься о простой мирской жизни, непрестанно сравнивая её с этой незнакомой для меня – жизнью монастырской, с её удивительными правилами и самое главное – верой, такой сильной, что заставляет она, даже будучи к ней совершенно посторонним человеком, задуматься глубоко и почтительно относиться к людям, избравшим свой путь с именем Христа.

Лучший вид на Лавру открывается с Блинной горы, которая находится в центре Загорска. Раньше на этом месте располагался Блинный двор, где продавались вкуснейшие «троицкие блины». Ещё один красивый панорамный вид на Лавру открывается с улицы Андрея Рублёва, где расположена живописная колоннада. С этих мест, примерно через полгода я сделал фотографии Лавры, а по ним наш клубный художник нарисовал эскиз панно, по которому я вырезал Лавру на фанере специальными резцами. Это панно и по сегодняшнее время, небось, висит на стене прихожей квартиры нашего начальника штаба, майора Цынгалёва. По крайней мере, именно там она и находилась в то время.

Возвращаясь в часть, я в голове перемалывал получившие впечатления от первого своего увольнения и, глядя на прохожих, непрестанно думал ещё и том, мол, зачем так всё неправильно происходит, когда вот они все-все так запросто гуляют, кто-то идёт домой с работы, а кто-то на свидание, а я буду, буквально через час, жрать в солдатской с чудовищными запахами столовке всевозможную невкусную бурду и выслушивать дурацкие приказы, просыпаясь ночью в туалете. Да уж, вот такие мысли, совсем непатриотичные, дорогой мой читатель, приходили в мою солдатскую голову.

Уже на КПП дежурный уведомил, что меня срочно ожидает подполковник, чтобы озадачить очередной работой по составлению доклада, так как его на следующий день вызывают в Москву на партийную конференцию. Это означало, что ночь предстоит бессонная.