Апория

автор Грачья Сарибекян  https://www.facebook.com/hrach.saribekyan.5439

               
                Посвящается  А. Н.
               
                Совпадение судеб   

  Отец вышел из кабинета врача. Воспаление легких. «Полежишь несколько дней и выпишут», – уговаривал он меня. Из-за болезни я не смогу увидеться с матерью. «Лягу через два дня», – заявил я отцу. Вся наша семья: дед, отец, дядя, моя сестра – собиралась проведать маму. Я тоже хотел съездить — целых двадцать дней не видел ее. Но лечиться нужно было безотлагательно. «Иди», – сказал отец: старшая медсестра, которая когда-то училась с моей матерью в одном классе, уже ждала меня.
От отца разило водкой. «Если хочешь, напиши матери письмо. Завтра зайду, заберу, и тебе заодно теплые вещи занесу». Он еле стоял на ногах: устал, выпил, чтобы справиться с бессонницей, – и теперь, вероятно, решил избавиться от меня, уложив в больницу, чтобы скорее прилечь где-нибудь и заснуть.
Медсестра проводила меня в палату. Белые стены больничного коридора, худые пациенты в полосатых пижамах, шарканье шлепанцев, пол, сверкающий чистотой, стерилизованный воздух, острый запах лекарств, глухой кашель, хриплый русский шансон, который доносится из какой-то палаты. Болезненные взгляды бледных больных проникают прямо в мою сущность. Тревога. В палате было три кровати. Две заправлены, а на третьей сидел мужчина с впалыми глазами, с просвечивающими из-под кожи подробностями скелета, и перебирал в покрытой татуировками руке четки – тюремный хронометр. Медсестра поинтересовалась, какую из кроватей я предпочту. Я выбрал ту, что у стены: мне спокойней спится, если спине есть во что упереться. Когда сестра вышла, я уселся на постель. Кровать скрипнула. «Хорошо, что эту выбрал, –завел беседу человек, сидящий на кровати у окна, –  на той вчера один душу отдал». Он закашлялся. Подошел и сплюнул в раковину. «У вас тоже воспаление легких?» – спросил я. Отдышавшись, он резко ответил: «Парень, это туберкулезная больница. Здесь у всех чахотка». Я зарылся головой в мягкие недра подушки. «Этот кашель из смертельной бездны. Чахотка, смерть, я умру». В глазах помутилось, и я потерял сознание – короткое замыкание жизни и смерти.
  «Эй, очнись, – раздался над головой его хриплый голос, – да не умрешь ты, туберкулез лечится. Ты молодой, выдержишь, будешь лучше питаться, лекарства вовремя будешь глотать, меду с молоком поешь, собачатины». Когда он улыбался, зубы обнажали его череп. Собачатина. Тошнота. Бессонница. Я никак не мог заснуть ночью. Смотрел на пустую кровать. В полусне слушал, как в ночной тиши барабанит холодный октябрьский дождь. От этого звука во сне возникала зеленоватая мутная жижа, которая на самом деле состояла из моих легких, — река, озеро или громадная лужа, в которой я захлебывался. К утру температура спала. Дождь не прекращался. Я каждый день просыпался в поту, такой мокрый, будто одеяло впитывало всю сырость дождя. Дождь не прекращался. И я каждый день в своих кошмарах тонул в мутной воде. Потом медсестра предупредила, что легочные больные часто тонут в своих сновидениях. По ночам потолок давил на грудную клетку. Детские воспоминания становились западней для кошмаров. Как-то я залез с головой под одеяло, и мама, которая в это время находилась в другой больнице, оказалась рядом со мной. Ее бил озноб… «Здравствуй, мам джан! Целых двадцать два дня не видел тебя. Очень соскучился. Когда же ты вернешься? Так хочется поесть твоей еды». Мать была слаба настолько, что совсем не вставала с постели. А отец так крупно резал лук, что есть его стряпню было невозможно. «Я простыл немного, кашляю, прости, что не навестил тебя. Ты не переживай, я к экзаменам готовлюсь. Уверен, что поступлю. Когда по ночам просыпаюсь в поту, раскрытый, я залезаю с головой под одеяло и плачу в подушку. Знаешь, почему? Потому что меня укрыть некому. Мамочка, я скоро навещу тебя». Отец так и не появился, чтобы забрать письмо. Пришла сестра с моими друзьями. «Что ты здесь делаешь с этими живыми трупами?» – удивился Мовсес. «Я сам один из этих трупов», – ответил я. Единственное, что поддерживало во мне волю к жизни, было желание увидеться с матерью. Если бы мои глаза прошлой ночью закрылись, сейчас я был бы мертв. Я неглубоко порезал себе вены и лег в постель, чтобы сон плавно перетек в смерть. Медленно истекал кровью. А дождь никогда еще не барабанил столько бессмыслицы. Одеяло было в крови. На мгновение глаза закрылись: вновь очередное короткое замыкание жизни и смерти – потом я вдруг встал, перевязал руку и решил отложить самоубийство. «Здоровый парень с хорошим цветом лица. Что тебе какая-то пневмония?! Поправишься!» «У меня не пневмония. Рентген показывает туберкулез. Вильгельм Рентген не ошибается». Тяжелый от недужных выдохов больничный воздух, острый запах лекарств, кашель, не имеющий ничего общего с обычным человеческим кашлем, скелетоподобная худоба и мертвенная бледность больных – все это было очевидно, и друзья держались от меня на безопасном расстоянии. «Вот и я говорю, что пневмония, – вмешалась моя сестра, – а он не верит. Заладил: туберкулез, мол, и туберкулез. Писателю нужны биографические факты. Это в девятнадцатом веке чахотка была привилегией поэтов».
Моя болезнь носила печать неизлечимости девятнадцатого века. Я был уверен, что умру во цвете лет от чахотки, писал стихи – я был поэтом девятнадцатого века. «Мне кажется, я даже не успею стать писателем. Я не доживу». «И не надейся, что безвременная кончина тебя обессмертит. Даже если у тебя туберкулез, все равно, в конце двадцатого века от чахотки не умирают», — сестра хотела закончить этот разговор. «На этой кровати, где ты так спокойно сидишь, – произнес я, – два дня назад человек умер». Все на миг притихли. Слышно было только, как скрипит по бумаге карандаш Маринэ и стучит дождь. Когда-то она любила меня, а теперь рисовала. Один из ребят все время сглатывал слюну от жажды. «Ну, все! Никакого туберкулеза у тебя нет!» –  сказал другой: ему было здесь очень неуютно,  и он стал ходить из угла в угол, желая поскорее вырваться из этой зловонной комнаты. Сестра заметила их беспокойство. Когда они, одетые, собирались выйти, она громко заявила: «Пить хочу!» Взяла мой стакан и повернулась к держащим зонты наизготовку ребятам. Я хотел ее остановить, приятели мои, оторопело смотрели на нее, а она демонстративно пила из моего стакана. Когда друзья уже были готовы скользнуть за дверь, сестра со звоном поставила стакан на тумбочку, сняла плащ и сказала: «Я остаюсь!» Ребята выскочили – через окно было видно, как они с наслаждением распахивают свои зонты – это было сродни вдоху полной грудью. А сестра вынула из целлофанового пакета теплый свитер и передала мне письмо от матери. Они ее навестили без меня. Оказалось, что отец, как всегда, был пьян, а дядины сыновья отвратительно вели себя в больнице. Один улегся на каталку, а другой возил его по больничным коридорам. «Но развязка, конечно, за отцом: он уснул во дворе больницы под деревом, в грязи, – сказала сестра, – Не уснул, умер!»  «А как мама?» Сестра пожала плечами и повернулась к окну. «Почему туберкулезная лечебница прямо у кладбища?» — спросила она. «Не знаю», – ответил я. В факте этого мрачного соседства, умысла, чтобы больные привыкали к виду кладбищенской дороги, наверняка, не было. «Кладбище там должно было быть, а не здесь, – заметила сестра, – Это пространственное несоответствие. Онкологическая больница – настоящая гостиница для путешествующих на кладбище. Там, глядя на больных, содрогаешься: как может человек быть мертвым еще до смерти. Туберкулезники просто худеют, –  сестра переложила нарисованный Маринэ портрет на соседнюю кровать – между мной и этим портретом было еле уловимое сходство, – а онкологические больные, – сказала она, – с каждым днем все больше становятся похожи на собственные трупы. Сюда через годы больной снова может вернуться на лечение. А там возврата нет. Каждая заправленная постель – это надгробье. Оттуда люди просто исчезают». Сестра из пакета достала стеклянную банку с медом. Кто-то принес маме мед, а она передала его мне. «Зачем ты взяла!» – разозлился я на сестру. «Она бы спокойно спать не смогла, если бы я отказалась». Мед был табачный – густой, обжигающий – и в горло не лез. Сестра ушла вечером, одна, когда уже стемнело, скорее всего пешком, потому что в это время маршрутки встречаются крайне редко. Во сне я залез под кровать и там обнаружил письмо от мамы – все в пыли и паутине. «Здравствуй, Грач джан! Я узнала, что ты заболел. Меня очень беспокоит, что ты кашляешь, но твой кашель заставляет меня жить. Ради вас я борюсь с раком. Будь уверен: я выиграю эту битву. Сильнее болезни только воля к победе над ней. Вот вылечусь, пешком из Еревана дойду до Ванадзора. («Это же сто километров», — подумал я.) Поправлюсь и буду за тобой ухаживать. Я тебе меду передала, обязательно поешь. Напиши, какая у тебя температура. Это все моя болезнь! Была бы я рядом, ты бы не заболел. Кто знает, готовит ваш отец что-нибудь или пьянствует целыми днями, а вы сидите голодными». «А как же ему еще мириться с этой беспросветностью, как еще оттянуть свою встречу с реальностью?!» – сказал я матери. Письмо было написано рукой сестры. Она сделала все, чтобы я прочел его только после ее ухода. Видимо, мама была настолько слаба, подумал я, что сестре пришлось писать под диктовку. Я опять взглянул на свой портрет, лежащий на соседней кровати. Внезапно понял, что Маринэ нарисовала моего отца, то есть мой внутренний срок — мой скрытый возраст – приблизился к отцовскому. Я уже был слишком старым для этой девушки. Ее рука уверенно изобразила осознание моей смерти: этот рисунок был предназначен для любовного надгробья. Маринэ хоронила меня. Уходя, она с печальной улыбкой произнесла: «Красивая у тебя медсестра. Взрослая, но очень ухоженная». Хотя лицо медсестры было покрыто паутинкой морщин, меня передавали ей, ровеснице моей матери, которая готова была любить меня из милосердия. Позже, когда наш поезд стоял на пустынном полустанке, но из-за грохота и шума буферов состава, который шел по встречному пути, создавалось ощущение движения, я думал об этой медсестре – это было предчувствие любви. Любовь ждала смерти моей матери, ждала подходящего часа, чтобы скомпенсировать, уравновесить смерть, обезболить рану, в тот миг, когда я сблизился с этой женщиной с непреодолимым желанием вернуться обратно во чрево. Утром я ей рассказал, что моя мать, ее подруга, лежит в столичной онкологической больнице, и я хочу к ней съездить. Скорей всего она об этом знала, потому что не удивилась. Сказала, что здесь инфекция, строгий контроль, карантинный режим, среди больных есть заключенные, которые после лечения опять отправятся в колонию. Не хочет, чтобы мое отсутствие воспринималось как побег, потому что, если кто-то сбежит, судить будут их – медицинский персонал. Потом растрепала мне волосы и сказала, что нельзя из-за этих двух дней пускать коту под хвост целую неделю лечения, чтобы потом опять все начинать с нуля: опять уколы, опять капельницы. Тогда я привел железный аргумент, который был весомее всех причин. Я сказал, что мать при смерти, время из будущего движется к настоящему, дни ее сочтены. Она отвернулась и посмотрела на окно: слезы были видны снаружи – дождь стекал по стеклу. Она тактично объясняла мне, что я нахожусь в тюрьме. Целый день в лице, во взгляде своего соседа я искал знаки, указывающие на способность человека убивать себе подобных, и обнаружил их в стеклянном глазу. Как он убил, скольких? Медсестра рассказывала, что в тюрьме продают туберкулезную мокроту, которая стоит целое состояние. Рассказала, что мой сосед проглотил чужую мокроту, предпочтя пожизненному заключению больницу смертников. «Даже собственная мокрота омерзительна, как яичный желток», — подумал я. От меда он отказывался – сладкого не любит. Лекарств не пил, чтоб не поправиться. Юридическое преследование оказалось перед ним бессильно, а врачебный контроль был не очень строг. Он выкуривал сигарету за сигаретой, но смерть не наказывала его за такое показательно-пренебрежительное отношение к себе, не могла она использовать его слабость против него – человек сросся со своей привычкой. Всю ночь он кашлял, харкая, и спал с открытыми глазами. По ночам он стоял у изголовья, неподвижно глядя мне в глаза. «Хочу залезть в тебя, – говорил он, – спрячь меня в себе. Знаю, что хочешь убежать. Уведи меня из этого приюта чахоточных». Иногда он наклонялся, протягивал мне руку и помогал выбираться из-под кровати. Это были не сны. Это была реальность, которая возникала только при температуре «тридцать семь» и галлюциногенных таблетках.
  Уже утром в субботу, вдыхая свежий воздух, я думал, что полностью излечился. Поезд прибывал в шесть утра. Я сел в вагон и тронулся в путь. Решил, что больше никогда не вернусь в лечебницу. Никогда! Постоянно выходил из вагона, курил и вновь возвращался. Вечером на одной из станций ко мне подошел какой-то полицейский и приказал следовать за ним. Мое сердце заколотилось. Он вывел меня из поезда и проводил в крошечную каморку – станционное отделение полиции. Спросил имя-фамилию.  Грачья Сарибекян. Документы. Не взял. Личность не установлена. Я все время смотрю в окно, чтобы не пропустить отправление своего поезда. А его очень раздражает, что я, будучи здесь, в этом кабинете, стою на платформе, готовый вскочить в вагон. Приказал вынуть все из карманов. Внимательно осмотрел мои таблетки, изучил на свет прозрачную капсулу с зеленоватым содержимым. «Что это за лекарства? Никогда таких таблеток не видел». Меня предупреждали, что это галлюциногенные препараты. Я наркоман. Я каждый день приносил домой из аптеки по четыре ампулы морфина. Сестра маме колола морфин для облегчения страданий. Когда действие морфина ослабевало, я убегал из дома, чтобы не видеть перекошенного от боли лица матери. О смерти я должен был узнать только в состоянии наркотического опьянения. Мы с сестрой пришли к тайному соглашению, что она сделает мне укол морфина прежде, чем скажет о маминой смерти. Сердце мое беспокойно колотилось. Полицейский подозрительно смотрел на меня: он разоблачил мои намерения. Приблизил ко мне свое лицо и тихо спросил: «Эй, щенок, ты почему такой худой, почему острижен так коротко, почему вены резал?» Меня стало трясти. Думал, как сбежать. «Могу позвонить?» – спросил я. «Не можешь, – ответил он, – это внутренний телефон». Телефон был без кнопок, черная коробка, похожая на гроб. В этом стоящем на столе телефоне была вся безвыходность ситуации. Раздался паровозный гудок. Я попытался сорваться с места, но он головой ударил меня в лоб, и я рухнул на стул, от боли схватившись руками за голову. Я был виноват. Скрыл факт побега из больницы. Думал, что за мой побег будут расплачиваться другие. Иди докажи, что ты не приговорен к пожизненному. Что ты не наркоман. Он ударил меня еще, и я закашлялся. Я изо всех сил хотел, чтобы он меня снова ударил, чтоб я начал харкать кровью, чтоб ему стало меня жаль. Я позволил ему жестоко избить себя, а потом сказал, что еду навестить больную раком мать, что в поезде осталась моя сумка с двухлитровой банкой табачного меда, который я везу обратно своей матери. Он подозрительно смотрел на меня, и его недобрый взгляд ощупывал мою искренность. За нарушение общественного порядка – курение в вагоне – мне грозил штраф, но в кармане, кроме денег на обратный билет, не было ни копейки. Ему пришлось довольствоваться моими сигаретами. Вынул одну из пачки, поднес к носу, с сомнением принюхался, взял ее в рот… Вдруг телефон в кабинете зазвонил, это был сухой металлический кашель, который исторгала черная коробка. Он поднял трубку и ответил: «Слушаю… Да… Понял... Поезд дернулся. Он положил трубку и рявкнул: «Беги!» – головой указав на дверь. Я помчался за составом, бежал, соревнуясь с набирающими ход колесами. Дистанция между мной и поездом увеличивалась. Я начал задыхаться. Нереальность попытки догнать удаляющийся поезд становилась все более очевидной. Мне казалось, будь у меня здоровые легкие, я б обязательно добежал. Все! Вместо меня в этом составе едет мое отсутствие. Мое отсутствие прибудет в столицу, передаст случайному пассажиру сумку, предназначенную моей матери, сойдет с поезда, с пустыми руками направится к онкологической больнице, поднимется по ступенькам, присядет на скамейку в ожидании меня, чтобы зайти в палату… Будет ждать, пока я задыхаюсь, сидя на рельсах… Сплюну кровь… Отдышусь… Я был далеко от станции, как вдруг в безмолвии вечерних сумерек по всей железной дороге раздался еще один телефонный звонок… Никто не подходил. Непрерывный звон вселял тревогу. Наверное, полицейского не было кабинете: это случайное отсутствие, кажется, ставило под сомнение его существование. Опять звонили. Кто звонил? Кому не давало покоя отсутствие полицейского, который под предлогом нарушения общественного порядка ссадил меня с поезда, отобрал сигареты, чтобы теперь он, а не я стал вредить своему здоровью? Он поступил жестоко из сочувствия, потому как был в курсе, знал все: получалось, что у телефона, установленного в отделении полиции, внутренняя связь была с тубдиспансером. Медсестра, одноклассница моей матери, сообщила полицейскому. Он знал и скрыл от меня, что далеко в столице в онкологической больнице заправлена постель моей матери. А я перевожу дух, чтобы вновь попытаться преодолеть бесконечность железнодорожного полотна и побороть страх туннелей, с тревогой думая о том, что такой больницы, в которой лежит моя мать, вообще, не существует...