Десница боксера

      автор Грачья Сарибекян https://www.facebook.com/hrach.saribekyan.5439


               
                Детям — жертвам землетрясения 1988 года посвящается      

  Отец мой железной хваткой держал его руки и ждал. А он настороженно смотрел на меня. Смысл этого взгляда дошел до меня гораздо позже.
— Бей же! — повторил отец, — Не трусь!
  Стиснув кулаки, я стоял в замешательстве. Потом посмотрел отцу в глаза и отрицательно мотнул головой. Отец был озадачен: мне даже показалось, что он, наконец, решил отстать от меня, потому что сказал:
— Ладно, — и вдруг толкнул мальчишку в мою сторону, — Ну, раз ты не бьешь, пусть он тебя ударит. Бей! — крикнул он ему, — Бей, тебе говорю. Бей, чтоб я видел.
  Но тот, опустив голову, неподвижно стоял между мной и моим отцом.

— Бей! Сильнее! Вот так! Славно! Левой, левой! Отлично! У парня крепкий удар, хорошим спортсменом будет, — сказал отцу тренер, снимая с руки «лапу», — Левая довольно сильная. Левша?
— Да, — ответил отец, — правой только пишет.
  Меня изводили, обучая праворукому письму. Наши: дед, бабушка и дядя — жалели меня, а мать требовала переписывать буквы целыми тетрадями. В итоге, чистописание — усердные попытки выводить красивые буквы правой рукой — привило мне понимание значимости многократных повторений для достижения совершенного результата…
— Ну и почему же ты хочешь стать боксером? — тренер положил руку мне на плечо.
  Я пожал плечами: ведь и вправду не знал я, зачем меня сюда привели.
— Значит бокс выбрал не он?!
  Отец сказал, что меня бьют во дворе, а я готов был от стыда провалиться сквозь землю…
— Ну ничего, — наставник потрепал меня по голове, — подзанимаешься и тогда всем покажешь.
  Я внимательно слушал, о чем они говорили с отцом. Тренер сказал, что во дворе я свои проблемы решу, дело даже до поединка не дойдет. Но после этого бокс я, точно, оставлю, потому что он меня привел, а не я его…

  Во дворе меня постоянно били, били все, не давая подолгу самозабвенно предаваться играм. Позволяли с ними играть, а потом били. Больше остальных я боялся Жана — того самого мальчишки, которого за день до того, как отвести меня в секцию бокса, отец мой держал за руки, чтобы я побил того, но поняв, что никудышный сын не собирается драться, хотел заставить его поколотить сына. И сын убежал, чтобы выплакаться дома. «Плакса, девчонка!» Значит, отец мог его бросить, оскорбить теми же словами, какими его обзывали во дворе. Мог допустить, чтобы у него на глазах избили собственного сына.
  И меня били во дворе, в школе, начали бить и в спортшколе… В первый же день…     Паренек моего возраста в раздевалке, проходя рядом, плечом толкнул меня.
— Эй, пацан, дай ему сдачи, — сказали старшие ребята.
  А я смотрел на его оттопыренные уши, расплющенный нос,  видел его вызывающий взгляд и не мог сориентироваться, что же делать.
— Говорят, у тебя сильная левая. Может испытаем ее?! А ну, ударь меня, — с вызовом произнес он и, толкнув меня обеими руками, швырнул на пол.
  С трудом сдерживая слезы, я встал…
— Брось, Чибур, — сказал кто-то из старших, — он же ребенок, только пришел…
— Ну что ты стоишь? Бей, пацан! — подбодрили другие. В тот миг я поверил… поверил, что они все за меня. Их голоса придали мне уверенности, и я повел левой.
  А он увернулся…
— Давай еще, — сказал он.
  Я снова промахнулся. До третьего раза не дошло. Не знаю, как он мне врезал, но уже до удара я, оглушенный, лежал на полу раздевалки, и до сих пор помню тот запах пота и его слова:
— Какой из него боксер?! Эй, зачем тебя на бокс привели, лучше бы на балет отдали… Тебе только пыль с ринга слизывать.
  И всеобщее гоготание…

— Бей, — говорил мне тренер, — бей со всей силы. Переход.
— Бей, — говорил мне отец.
— Бей, — говорили мне все…
  Всем от меня было нужно только одно. И я бил. Наполненные песком тяжелые груши даже не колыхались. Никчемная борьба, никчемные удары, никчемные тренировки. Но инстинктивно я чувствовал, что лучше безропотно повторять по требованию взрослых действия, которые казались мне абсолютно бессмысленными. Я бил до тех пор, пока потный и почти бездыханный не валился на пол. «Бей же!» — орали со всех сторон. А я ловко уворачивался от ударов соперника, занимал неожиданные и выгодные позиции. И вдруг, среди гула одобрительных выкриков я услышал его голос. Первый раз он произнес мое имя. Он вопил. Он, Чибур, искренне хотел, чтобы я атаковал. И в то же мгновение моя левая со всего маху опустилась на лицо соперника. Понял ли кто-нибудь в этом хаосе, почему удар был такой силы?!
  Мальчик, опустившись на колени, обхватил перчатками лицо, и я увидел кровь, капающую на помост. Я оцепенел от неожиданных последствий своего поступка. Ведь до этого все происходящее казалось игрой...
  Я стоял посреди шума и суеты прямо в центре ринга и ждал, что он сейчас встанет и атакует меня. Но когда его подняли, одна его рука с примочкой была прижата к носу, а другую держал судья. Вдруг арбитр поднял мою левую, и я почувствовал, что хочу вырваться из клещей, сжимающих мою руку. А когда стащил с нее мокрую от пота перчатку, почувствовал, что это совершенно чужая рука.
«Ничего, — усмехнулся тренер, — какой же это боксер, если нос цел?! Все равно кто-нибудь сломал бы. В этот раз был ты».

  В тот день я испытал невероятное удовольствие от выполнения домашней работы правой рукой. Левая мне не подчинялась. Будь она моей, я сам поднял бы ее, а не рефери. Показал бы, что я победитель.  Но кому?! Беззащитному ребенку, которого родители привели на ринг?! А, может, он выбрал бокс только для того, чтобы однажды встретиться с тобой. И, может, больше вы никогда не увидитесь, и не будет больше возможности очистить совесть. Ведь сколько бы не пытался обмануть себя, что бил не ты, а он — тот, кто впервые произнес твое имя, — на самом-то деле, он был среди тех, кто требовал от тебя нанести удар.
  Вечером я признался матери, что очень хочу еще раз встретиться со своим соперником.
— Зачем? — спросила она.
— Чтобы и он смог ударить меня, — ответил я.
  Подсознательно я чувствовал, что отец бы этого не понял.
  Мать увела меня в спальню и, не зажигая света, мы опустились на колени.
— Повторяй! — прошептала она, — Отче наш, сущий на Небесах…
  Я мысленно шепотом повторил за ней. Потом мать немного возвысила голос: «И прости нам долги наши».
— Это долг, — закончив молитву, произнесла она, — ты был должен кому-то. Теперь этот долг прощен.

  Впервые с тягостным чувством, возникшем, когда я ударил человека в лицо, появилось упоительное ощущение триумфа. Вдруг изменилось отношение отца: теперь он всем гордо рассказывал обо мне, рассказывал, преувеличивая; и мой первый поединок представал передо мной в ином свете и с новыми подробностями. Но что-то обрушилось во мне: впервые я понял насколько изменчиво людское отношение — всего лишь за мгновение презрение может смениться почтением. В спортшколе меня теперь все уважали, и я уверенно тренировался под чужими взглядами.
  Во дворе пока еще не знали о том, что я перспективный боксер. Было начало зимы, мы больше не выходили играть на улицу, и поэтому я с нетерпением ждал весны. Несколько дней было непривычно тепло для этого времени года, даже жарко. Мне разрешили пойти погулять. Наш дом был выше железнодорожного полотна химзавода. По рельсам, затерявшимся в зарослях волчьего корня, въезжали и выезжали из заводских ворот грузовые составы.
  В тот день я увидел Жана, забравшегося на локомотив. С восторгом и завистью я смотрел на него: мы, дети, готовы были на все, лишь бы оказаться на локомотиве. Но самым бесстрашным из нас был он. У него всегда с собой был карманный ножик, сам смастерил самодельный пистолет, умел уверенно, по-взрослому ругаться, курил, свистел и бросал неприличные слова вслед взрослым девушкам… Малышня кричала «Жан-Хужан»* и бросалась врассыпную; взрослые поощряли, сверстники почитали, я же боялся. А он всегда находил чем меня поразить (кажется, он уже тогда предполагал, что я напишу о нем рассказ). Это были настоящие сокровища, о которых я мог только мечтать, ибо желание обладать ими разбивалось о невозможность объявить об этом желании родителям. Я видел у него одну авторучку, на которой была изображена полуголая женщина: переворачиваешь — обнажается. Были очень маленькие, просто крошечные боксерские перчатки, которые запросто умещались на ладони. Что может значить для него твое боксерское настоящее, если у него есть такие игрушечные перчатки?! Еще у него был гробик. Как только крышка открывалась, лежащий внутри скелет вскакивал. И что может значить для него…
В последний раз ты видишь его верхом на локомотиве, и оттуда, с локомотива, он сыплет страшными ругательствами… Ты вновь убегаешь домой и плачешь: еще одно разрушение — пошатнулось то, что казалось незыблемым — оскорбили твоего отца. Оскорбили, потому что отец твой держал его за руки и унизил перед таким ничтожеством, как ты.
 Ты спустился во двор с пластинкой «The Beatles». Он подозвал тебя, вынул диск из картонной упаковки, шкодливо усмехнулся и замахнулся, как будто хотел выбросить его — и, если бы ты столько не упрашивал, наверняка, ничего бы не сделал… Потом ты бежал за этой пластинкой, бежал, чтобы хоть на миг раньше увидеть ее в траве, расколотой на множество кусочков… Отец спросил: «Тебя опять этот сопляк обидел?» И ты кивнул. «Бил?» Ты снова кивнул. Хотя в тот день он тебя и пальцем не трогал. Даже пообещал, что взамен разбитого диска отдаст тебе новый.
 Отец, вне себя от ярости, вышел во двор, дернул его за ухо, а потом, схватив за руки, потребовал, чтобы ты его побил… А он спокойно стоял в ожидании твоего удара, смирившись со своим беспомощным положением, с раскрасневшимся ухом, пренебрежительно улыбаясь.
  Решение отделать его пришло гораздо позже, когда он оскорбил твоего отца, когда ты был готов к этому удару, когда ты уже был боксером. Ты так хорошо представлял себе этот удар, столько раз прокручивал в уме, что в конце концов запомнил его. Запомнил нанесенное твоему отцу оскорбление, которое постоянно повторялось, подобно заезженной пластинке. Для большей решительности ты все время вспоминал эти бранные слова и вновь представлял свой удар.
  Тот день — один из самых пустых и печальных дней твоего детства. День, когда было нарушено естественное течение природных процессов — в зиму вклинился полный тревог весенний день. Во дворе никого. Только ты и твоя тень бродите в поисках его. Ты, кто придумывает игры, в которые играет твоя тень, сейчас не можешь найти ничего подходящего для игры. Ты сам себя не можешь найти. Забрался на крышу гаража, сидишь и швыряешь вниз камешки… А его нигде не видно, и решимость встретить его потихоньку оставляет тебя. Пустоту вместо решимости заполняет какое-то вялое беспокойство. Под конец дня ты ощущаешь легкость, но это легкость в пустоте, некая бездонная тоска, предчувствие беды…
  Ты хочешь подняться домой, но у подъезда за спиной слышишь чей-то жалобный голос: «Грач». Оборачиваешься и видишь: Жан на коленях, лицо закрыто руками, а на землю капает кровь… Удивительно: ты его не бил, но кровь идет. Тебе страшно, что жизнь по капле покидает его. Просыпаешься взмокший и, сопоставляя сон и явь, хочешь непременно встретить его сегодня… Ты пока еще не понимаешь, как может реальность, в которой все живы, противоречить той тайной реальности, которая бывает только по ночам, и, как тебе кажется, случается только с тобой.
Все спокойно. Теплый солнечный день. Тревога как предчувствие. Ужас скользит, просачивается в действительность. Это тот день, когда ночной кошмар сталкивается с реальностью и сотрясает основы этой реальности…
Из окна, выходящего во двор, видно, как здание напротив превращается в громадное облако пыли, как люди голосят на руинах, как ищут друг друга. Одна женщина рвет на себе волосы, бьется головой о камни. Твоя мать, крепко сжимая твою руку, бежит к школе за твоей сестрой. Ты оборачиваешься, секунду смотришь на ваш полуразрушенный дом — стены нет, твоя спальня, как на ладони. Вон кровать. Пол накренился, опустился вниз. Думаешь: если лечь спать, можно с кроватью скатиться на улицу. Ищешь глазами какое-то здание — а его нет. Показываешь матери развалины и говоришь: «Здесь Жан жил». Она молчит, на школьном дворе ищет среди детей и только после того, как в этой неразберихе находит твою сестру, отвечает: «Жан тоже, должно быть, в школе». А ты решаешь, что, возможно, Жан, как и ты, мог заболеть и остаться дома… Мог.

 Его встречаешь через годы, случайно, когда уже все узнал от одноклассников.
— Жан?
  А он улыбается: Жан Тоноян.
  Ты потрясен, ты уже юноша, а он так и остался ребенком.
  1978-1988.
  Десять лет.
  Улыбается. Неужели помнит тебя? «Помнишь, как твой отец держал меня за руки и ждал, что ты меня ударишь?»
  Помнит.
  «Ты даже не пытался сопротивляться, говорить что-то в свое оправдание, стоял молча, смирившийся со своим бессильем, только взглядом подбадривал меня, чтобы я нанес тебе удар. Ты тоже, как все, говорил: бей. Ты понимал, что взрослые этого хотят, мой отец этого хочет. А твои глаза обещали простить и не мстить. Прости! Он был зол не на тебя. Гнев его был адресован мне — моей неспособности сжать кулаки и разозлиться как следует. На следующий же день записал меня на бокс, чтобы я побил тебя. Но когда узнал, что тебя больше нет, он по-настоящему огорчился. А когда человек огорчается, печаль его бывает сильнее предыдущих огорчений. Он очень горевал, когда узнал, что ты… Я думаю, он понял, почему я решил бросить бокс. Понял, какое это несчастье быть на ринге в одиночестве. Он не мог смириться с мыслью, что ребенок должен понять, что умирают не только взрослые, но и его сверстники. И уж точно, он не хотел, чтобы смерть ребенка стала расплатой за осознание бессмысленности моих занятий боксом.
Мой отец за руку привел меня в бокс, чтобы я смог нанести тебе свой единственный удар, а другой Отец, который на Небесах, отвел его от тебя, чтоб я навсегда опустил свою левую, которая могла ударить, и выбрал правую, свою десницу, которая напишет о тебе рассказ».

*хужан - сброд,беспризорник; здесь, Жан-Хулиган