Маленький большой целый

Теплым солнечным воскресным утром, мама, обычно спокойная и уравновешенная, а сегодня решительная и сосредоточенная, намывала купленным по большому блату пахучим заграничным средством оконную раму, изрядно потертую и побитую многотрудным ходом безжалостно восходящего времени.
Многое повидало это окно из особого дома, скроенного по лекалам  пятьдесят четвертого. Когда-то струганная и свежеокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь потрескавшаяся, посеревшая и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, рама вела себя как старая, сварливая соседка, упрямо настаивающая на своем и не поддающаяся ни на какие уговоры.
Тополь, заботливо высаженный победителями после войны, с годами добрался до четвертого, а затем двинулся выше, попутно заслонив раскидистой зеленой кроной всякую летнюю перспективу. Скоро полетит пух, и раму задраят наглухо, оставив открытой разболтанную форточку с марлей в проеме.

По воскресеньям большая квартира погружена в сонное царство аж до девяти. Когда еще проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут постели, и потянутся на кухню. Пройдет немало дорогих минут пока папа в аккуратном мельхиоровом кофейнике сварит кофе, и запах арабики расползется по всем закоулкам.
Следом, на уставшей до черноты, прокопченной керосиновыми летами сковородке поджарит до теплой румяной корочки гренки, и мама позовет завтракать.
Мы усядемся за круглый стол, привезенный дедом из побежденной Германии, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод и трепетно сохраняемое для подобных случаев в глубине трофейного буфета, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день. Ведь кроме мытья окон предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером большое купание с бадузаном.
Тогда, в старое время, это был единственный и неповторимый выходной.

***

С чего начинается родина. Уж не с географии точно. Или плаката, призыва, завывания. Большие слова, необъятные - Рр-одина, Патрр-иотизм, Отее-чество. Еще навсегда привязавшийся, разумеется, в хорошем смысле, Волгоградский образ Родины Матери с мечом в руке - война, подвиг, победа, куда без. Вот личная, невеликая, земная прячется, поди найди. Место, время или все вместе - близкие-родные, язык-культура, вера-правда -   улочка Тимирязева, Загс на Цвиллинга, Ритм и кинотеатр Пушкина, сто двадцать первая школа и пожарка, Соки-Воды, Волшебница и Комиссионка. Потом прибавятся Ленинград и Феодосия, Кремль по телевизору и гимн в шесть утра, с добрым утром, вставайте, товарищи.

Символы, привычки, стереотипы. Согласимся, что понятие, пусть неполно, приближенно, можно представить символическим рядом - собственным, несобственным, не суть. Другой вопрос, любовь - что это, и как понять, что это именно то, а не другое - комфорт или неудобство, благость или страдание. Праведная идеологема, равно как и ниспровергающая, понятны. Как можно не любить родину, пафосно восклицают одни. Как можно любить то, что тебе не принадлежало, не принадлежит и принадлежать не будет, и где тебя ни в грош не ставят, постоянно унижают, оскорбляют, обманывают и вынуждают делать то, чего сам по себе делать не стал бы никогда - так звучит не менее пафосный ответ другой стороны.
Ты и я, мы оба правы - правы, ах, как правы - скажем мы друг другу — браво...
Нет, ребята, все не так. Удобство, неудобство, воля, власть или несвобода - не то, любовь  другое, от слова ваще. Ты уже там, внутри - хочешь, не хочешь, отрицаешь или упираешься на вербальном уровне - там и все. Проблема лишь в осознавании, как выразить, проговорить и закрыть гештальт - если с чужого плеча, пафосно и лживо, в крайнем случае, нигилистически, что тоже ни в какие ворота. Свои и чужие. В чем разница, и кто есть кто.

Свои - собственность, не юридическая, боже упаси, но сознательная. Мой, мое - свой, свое. Город, дом, улица. Девчонка, друг, профессия. Со всеми вытекающими, плюсами и делением, и конечный итог заявляется сразу - мое, однако пути понимания разнятся по величине.   
Родителей признать своими просто - мои и точка, без вопросов, ибо изначально так. Друга, девушку, личные вещи. Даже дом с улицей, двор, школу или спортивную команду целиком - зримо, подручно, охватываемо и вмещаемо. Как быть с городом, страной или планетой - дедуктивно, индуктивно или по аналогии.
Через защиту или присягу, отрицанием чужого, чуждого или неприемлемого - эстетически, символически, этически. Расово, этнически, религиозно или культурно.
Как соотносится родина с национальностью, этнической и языком - плюнуть на все и признать по факту проживания - здесь, значит, живу, значит и родина под ногами. Или по месту счастливого детства - там, где сформировалась личность. Мамардашвили частенько поминал "неизвестную родину"  - ну, с неизвестной попроще, а известную куда - в утиль или на пьедестал.
Мне было трудно произносить вслух само слово "родина", настолько его обшкрябали, залили-залепили непотребными интерпретациями и дурными смыслами - расхожая советская идеологема с голосом Игоря Кириллова. Еженощно и ежечасно, плакатами и транспарантами, радио и телевизором - до икоты, коликов или идиосинкразии. И со словом "патриот" ровно тоже самое. За Царя, за Родину, за Веру - киношный порядок, белая гвардия, романтическое прочтение прекрасного былого, дни Турбиных -  сыграть на бильярде и послушать "боже царя храни, "стопка водки на столе", "отче наш" или "союз нерушимых". Понакручено, понаверчено.

Среда или небо, смысл или факт. Можно ли говорить о родине и собственной всемирности одновременно, или далекой, дробной национальности, затерянном этносе, неполиткорректной оппозиционности. Можно ли любить издалека, из комфорта или стеснения, а при смене знака, поменять любовь на противоположность. Можно ли, выделяя из плохого хорошее, возлюбить отдельный город, деревню, хутор или квартиру, продолжая ненавидеть оставшуюся страну - риторически пожалуйста, а вот по-правде, не думаю. По отдельности не получится, только в целом, пространстве и времени, географии и истории, языку и культуре - в горе и в радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит нас. Клятва верности.

Если математически докажут, что бог есть, верить-не верить уже не вопрос чувства. Доказали - есть, обратное - нет. Формализм. Вот не катит по нутру, хоть тресни. Бог - не вопрос доказательства или факта, как и Душа, Родина, Совесть. Вера.
Могу учитаться Махабхаратой или, не знаю - Вуду, Ктулху, Химерой, могу с пеной у рта утверждать, убеждать себя в Иудействе, Магометанстве или Католицизме - душа, родина и вера останутся русскими, имперскими, православными - пусть трижды стихийно, кособоко или скрытно даже для самого себя - пронизано и пропитано до атомов и кварков, только обиженными, а точней - униженными отрицанием или выгодой, в крайнем случае, нигилизмом, хотя это чистая клиника.
Формально отрицая бога, верим во что угодно - зодиак, приметы, соседям и сплетням, интернету или телевизору - без трудных вопросов или тягостных сомнений принимая внутрь современно обработанную чушь - значит, верим,  но по мелочи - по другому не скажешь. Большой взрыв или Эволюция - вера  в научный авторитет, привет богу-отцу. Плюс привычка - так научили, а мы ни разу не задумались против - зачем, сдал и забыл, и только метка-символ остался. Плюс контур пристойности - отрицать эволюцию, круглость земли или отсутствие квантов ныне некомильфо - через пару минут сочтут пациентом. Прививки, ГМО, магнитное поле, аура, плащаница - верю, не верю, мода и социальная страта - то, что принято окружением, в быту или повседневности.

Челябинск. Большой, размером с Советский Союз, где есть Феодосия и Ленинград, Москва и Тюмень, Херсон и Свердловск, Тургояк и Черное море, где летает самолет Ту-104 и ходит поезд Красная Стрела. Важнее, местечковый, и не потому что еврейский, хотя и это тоже, а потому что местами, отдельностями, кусочками - освещенный угол коридора, эмалированный горшок со сколами, кухня с черной газовой плитой и немецким трофейным буфетом, ажурная балалайка, трюмо на толстых низеньких ножках, ручной черный стеллаж, окно бабы Поли на втором, фонтан-аист, верстак возле бомбоубежища, маятник в Исаакиевском, кинотеатр, где увидел Солярис и Анатомию любви, Мавзолей с Лениным на Алом поле. Трижды перестроенный вокзал, Колесо Обозрения - папа называл подозрения, кафе "Норд" внизу на Невском, Петропавловка, Площадь Восстания, дача Стамболе и дом-музей Александра Грина. Но главное, речь - присутствие и внимание, забота и уважение.
 
Океан, поначалу Солярис, потом Тихий, Индийский, Атлантический и даже Северный Ледовитый, одним словом, Мировой - русская речь. Ителлигентная или не очень, жеванная, смачная, матерная, обрывистая, агрессивная или добросердечная. Устная и письменная, художественная и простонародная, театральная и педагогическая, любовная или деловая, возвышающая и унижающая.
Родная речь, Родина умещается там, живет, царствует или прячется в изгнании - боже царя храни или вставай страна огромная, отче наш и веселей ребята, что в имени тебе моем или мы вам честно сказать хотим. Язык, логос и бытие - бог, душа и вера. С этого начинается, хотя не осознается сразу, может быть, вообще никогда - замещается удобствами, комфортом, выгодой или дизайном.
Место, где бытие и существование, будучи изначально единым целым, разделяются, где возникли пространство и время, слово, мысль, вещь и глагол, где впервые прозвучало "я", потом  "мы", "мама" и "папа", а дальше поделилось на внутри и снаружи, сам и другие, где желание встретило исполнение, а мечта реальность, где покинул Рай и вернулся в Эдем -  мир, где правит не власть и порядок, а любовь и  добро, даже если это принято называть выдумкой или фантазией.Тайна и таинство рожденных дважды. Изначальные смыслы - когда вещи из названных, произнесенных обнаруживаются в реальной подручности - большая рыбалка. Первые смыслы - большой взрыв и расширяющаяся речью вселенная. Это Родина.
Город - это Челябинск, география - Челябинск, окруженный железным кольцом рельс и заводов, самолет и поезд, Ленинград с Невой и Феодосия с морем. Время - до школы и после, до прихода родителей и перед сном. Так было, так будет, и неважно, что теперь родители - это я, и дедушки - я, а Челябинск загнан под плитку, асфальт и бетон. В этом доме, отцветшем дотла, жизнь былая жила и крепчала, меж висков и в запястьях стучала, молода и бессмертна была. Бильярд в половине десятого.

***

Челябинск - самое настоящее местечко, куда чуть позже вписались Феодосия и Ленинград, и совсем потом Москва - пятачок, на котором обитали Маришка, Мишка и Сережка. Милан, к сожалению, не попал. Свердловск, как ни старался, тоже. Разок дернуло в Праге - на Староместовской площади, дважды звонил Несебыр - внизу и наверху, как-то словил теплую волну с Велико Тырново и недельку неплохо посидели в харчевне киприота Накиса.
Папа работал в пожарке, к сожалению, не водителем красной машины - простой арбитраж, среди бумаг, столов и теток с третьего этажа, а главным огнетушителем был Каплан. Жил в соседнем подъезде - строгий, седовласый, подтянутый - огнеборец в безупречном костюме. Мама режиссировала на студии. Вместе с четой Павловых, Эммочкой Даммер и Леней Пивером - большая телевизионная семья родом из пятьдесят восьмого. Там зависали певцы, музыканты, актеры - Стэм, Драма, Ариэль, Диксиленд. И те, кто приезжал на гастроли - Игорь Жуков, к примеру. Филармонией командовал большой Пиверский друг Марк Каминский, драмтеатром, где Кербель Арон Михайлович заведовал постановочной частью, а его жена - Тамара Золотарева считалась примадонной, Наум Орлов, Стэмом - Борис Морозов, хотя по праздникам сидели за одним столом - аккурат у нас дома. Русские советские и советские евреи - мой мир, который всегда рядом, всегда живой и всегда настоящий - Челябинск познавался и выражался через них.

Подъезд, двор, сто двадцать первая школа, наш маленький центр от площади Революции до Российской, включая Центральный гастроном и Рынок, кинотеатр Пушкина, Горсад, Дворец железнодорожников, огромную булочную, кафе Пингвин и кулинарию на Цвиллинга - родное местечко, окруженное со всех сторон загадочными племенами и железными замками-заводами. Потом туда влились Черное море и Феодосийская набережная с жаренной кукурузой, дома-музеи Александра Грина и художника мариниста Айвазовского, дача греческого купца Стамбуле, открытый кинотеатр Луч и пустой постамент из-под Сталина.
Далее, Ленинград - междуречье Манчестерской и Дрезденской, что текли параллельно на Выборгской стороне, старый дореволюционный дом по Ленина восемь на Петроградской, блестящий Невский, канал Грибодоедова, Фонтанка, Мойка, Стрелка, Адмиралтейство, Рыцарский зал в Эрмитаже, Военно-Морской и Палеонтологический целиком, Диорама Севастопольской битвы и, конечно, Детский мир плюс загадочное кафе "Норд".Еще иностранные машины с дипломатическими номерами, затянутые сеткой дома с надписью "реставрация", Елисеевский гастроном и венгерские яблоки Джонатан, которые продавались в капроновых цветных сетках.
Чуть позже - физико-математическая школа, дворец пионеров с шахматной секцией и клуб Атлет, Политехнический институт, лазерная полуподвальная лаборатория, Коктейль-бар, Профессорский гастроном, кафе Снежинка и Сугроб, ресторан Рубин, Публичная Библиотека и Арбитражный суд.
Дом, семья и двор, работа, отдых и медицина, школа, институт и наука, спорт и танцы, учителя, друзья, приятели и одноклассники - это и есть Вечный Челябинск, личная цивилизация от пошива брюк до обечайки крылатой ракеты.
Зяма Швец делал мальку пальто, Ошер Самуилович - заведовал зеркальной мастерской и давал немножко взаймы, шахматной секцией бессменно руководил Леонид Гратвол - высокий красавец с умом в клетчатом пиджаке, а родоначальником первой серьезной качалки был друг и учитель Саша Хейман. Мика Стримбан - чудо-хирургия, где мне удаляли гланды и, что более важно, просветили в отношениях полов, Фруза Борисовна - семейный врач, Полина Исааковна - первая учительница, Гохфельд и Заляпин - блестящие, аполлонические младо-институтские боги.

Московские театры приезжали каждое лето, джаз подавали в филармонии по абонементу, а в кинотеатрах шли изумительные фильмы. Мороженное было отменным - конечно, Московское покруче - но наше все равно классное. Газировка, пироженное картошка, сахарная вата, пирожки с повидлом, теплый хлеб и томатный сок - неизбывное, казалось, уличное счастье.
Гитары делала магнитогорская фабрика, джинсы шили в Карабаше, а Увильды, Тургояк и Сунукуль являлись местами встречи, которым изменить нельзя - ежегодный каникулярно-курортный роман. Инстинкт первопроходца мне изменил, скорее, просто не проявился - не поехал Москву, Ленинград или Милан. Даже Израиль. Ни так, ни эдак - только в гости. Честно говоря, не хотелось - ну правда, чего там такое кроется важное, чего у нас нет. Или в принципе не может быть. Разве, что богатство и одиночество, тогда извините. Еврейское местечко и русский размах - эвакуация соединила их в Челябинске.

***

Где бы ты хотел провести остаток дней, спросил я у Корнеева. На берегу заброшенного океана, задумчиво ответил он, погладил гитару, вздохнул и добавил - протяженности достали, хочу побывать на пороге другой бесконечности.

Целое говорит нашими устами. И там присутствует все и глубинные, незалеченные травмы и грандиозные достижения, черные страницы и светлый подвиг, неряшливая обыденность и космическое геройство - всему есть место, и даже вечным нам, вчерашним, позавчерашним, сегодняшним и завтрашним.
Возникший как рядовая невеликая казачья крепость, усилиями железной дороги и потребностями третьего шелкового пути ставший крупным зерноторговым центром, в революцию и гражданскую Челябинск подвергся немыслимым передрягам. Промышленники, купцы, духовенство, кулаки, крестьяне и ремесленники попали под красное колесо по-полной.

В девятнадцатом здесь квартировал Чешский экспедиционный корпус, где служил Ярослав Гашек. Кто не знает, автор "Приключений бравого солдата Швейка" - книги, которую Рыба цитировал наизусть наравне со стульями и теленком. Даже мемориальная табличка имеется, небольшая, мраморно-серая с выпуклыми буквами - не Рыбе, Гашеку.
В конце шестидесятых централизованно потащат газ, который прежде получали из местных газгольдеров - аккуратных, пузатых, больших, покрытых серебрянкой емкостей, и двор перережут траншеями, из которых валом полезут кости. Человеческие, и мы поймем, что живем на кладбище. Поговаривали, на чешском, но потом выяснится, на церковном. Сама церковь была снесена в двадцать девятом, а в тридцать седьмом построят кинотеатр Пушкина, но пока мы-счастливые, прячась в траншеях, играем в войну ружьями, купленными на деньги, подтянутыми Гурей у родителей, а Калуга хвастается, что нашел нерасколотый череп Бедного Йорика.

Кто такой челябинец - середины восемнадцатого, начала девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого веков, чем отличается от жителя хутора, деревни, малого города. Екатеринбуржца, тюменца, курганца, москвича или питерца. Южан и северян, европейцев или азиатов. Житель заводского поселка, расположенного в пределах городской черты, вассал промышленного барона, обладатель хатки, сарайки и небольшого огорода. Или незатейливой квартирешки в хрущобе, пуще, комнаты в общежитии. Человек, все житейские вопросы которого решались директором завода по представлению непосредственного начальника, но с согласия профсоюзника и партийного секретаря. Работа, зарплата, премия, всякие дополнения, прибавки - не всегда законные, но все-таки. Коммуналка и жилье, путевки и учеба. Друзья и собутыльники, начальники и бригады. Посадка картохи, похороны, детский сад и строительные материалы. Спорт и культура. Вся материальная жизнь - оттуда. Целиком. Даже вера, красная идея и бог Сталин, а город, то есть, центр, выступал как прекрасное далеко - большая земля по праздникам.

***

Дед Митя, на самом деле, Мордух, если на идише - Мордхэ, имя заставила сменить дочь, когда ненадолго вышла поучительствовать, в двадцать седьмом защитил инженерный диплом в Киевском теплотехническом. Спроектировал теплостанцию, которую уехал строить в Мариуполь и на которой до войны прослужил главным энергетиком, разумеется, с перерывом на тридцать седьмой, когда руководство стратегического объекта зачистили в одночасье.
Уже в пятьдесят третьем, возвращаясь с каникул в Пермский университет, отец столкнется в поезде с майором госбезопасности, который за поллитрой поведает историю освобождения Мордхэ Наумовича. По новой московской разнарядке полагалось кого-то отпустить - мол не гребенка, а вдумчивое расследование, и начальник красным карандашом отчеркнет самый низ смертельного списка, куда по счастливой случайности попадет дед. Так, придуманная в революцию фамилия спасет ему жизнь, и с тех пор замолчит, посмурнеет, станет сверхосторожным - ни одного лишнего слова.

Выдержка, педантизм, предельная скромность, железный профессионализм, скрупулезная, изматывающая, запредельная забота о близких и дикий, немой страх за детей, а потом и за меня-внучека. Мужественный, добрый и очень ответственный человек. Гиперответсвенный. Помогал крупно, по-полной, по первому свистку, страшно переживал, если у кого-то потекло носом, впрягался молча и не предъявлял счетов. Никогда и никому. Трепетно ухаживал за бабой Полей, терпеливо стоял сразу в двух очередях за творогом - себе и нам, натирал паркет по воскресеньям, внимательно читал журнал Здоровье и мемуары Пабло Казальса. Следил за политикой, вечерами по-тихому слушал секретные голоса, играл с папой в шахматы и наматывал километры пешком.

В сорок первом эвакуация - что вы, немцы культурные люди, это все пропаганда, уговаривали еврейские соседи и сослуживцы, хуже не будет. Хвала господу, не послушались и собрав скромные пожитки отбыли. Сами понимаете, от любимых соседей осталась только память, царствие им небесное. Заселились в барак на Симстрое - на всю войну. Угловая комната, считай, свезло, поскольку два окна, соответственно, пара малюсеньких участков под картошку.
Детей в школу, баба Поля пошла учительницей русского языка, Лиля поступила в мед, а сам к Зальцману на танковый завод, где всю войну проживет на раскладушке.

В сорок шестом завод выделит двушку в Комиссионке, в доме рядом с фонтаном-аистом, построенном на месте взорванного в тридцатом католического собора, где они до пятьдесят первого будут жить вшестером. Мордхэ, баба Поля, мой папа и Ева, которая закончив пед упорхнет в Ленинград, устроится в Спутник, и в семьдесят втором, выйдя замуж за итальянского профессора, переедет в Милан на пмж, а в семьдесят пятом, усилиями всей семьи, ляжет под электрошок в нашу родную психушку. Еще прабабушка, еврейская аристократка, у которой до революции был собственный выезд, десять тысяч на булавки и две китайские вазы, полученные в подарок от императрицы. И младшая сестра бабы Поли Лиля - та самая медичка-отличница, диагност от бога.
В конце сороковых встретит своего человека, и тогда же, накануне свадьбы, человек покончит собой - ему настоятельно предложат выступить с осуждением врачей-убийц и он не найдет другого выхода, после чего Лиля уедет в Сороковку - страшно закрытую лабораторию крови, а потом Миша - дядь Миша, молодой морской офицер, влюбившись с первой секунды на всю оставшуюся жизнь, дойдет до Берии Лаврентия Палыча, который выслушав, покрутя пальцем у виска и хмыкнув, отпустит любимую из запретки. Они поженятся и, в конце концов, забрав прабабушку, осядут в Феодосии - в махонькой двухкомнатной хрущевке, куда мы с дедом будем ездить каждое лето на два месяца.

***

Традиционно элита заселяла центр. Директора заводов, секретари райкомов, чины советской власти, высшие производственники, охранители, работники идеологического фронта. Жрецы, войны и феодальные верхушки, существовавшие под приглядом обкома и министерским контролем, а главное, полном, беспрекословном подчинении идеологии и адептам новой веры-страны-деспотии.
Сталин был всем. Богом-отцом, богом-сыном и святым духом. Императором и наивысшим жрецом. Ученым и предсказателем, палачом и дарителем, войном и врачевателем. Создателем и героем нового эпоса, наиновейшего завета, строителем царства разума и прогресса, главным цензором и первым читателем, но после двадцатого съезда вера придет в упадок - в течение одной ночи вождя снимут с пьедесталов, уберут упоминание о нем из газет, журналов, призывов, плакатов и лозунгов. Партия гневно осудит культ личности и под долгие, продолжительные аплодисменты вернется к ленинским нормам, а на свободное место проникнет всеочищающий, лицемерный нигилизм.

Эвакуация изменила все. От дореволюционного Челябинска ничего не осталось - несколько зданий, пара церквей с обрезанными куполами, заколоченная мечеть, синагога, которую отдали под завод медицинского оборудования, оставив евреям полторы комнаты. Город засыпало заводами, цехами, заводскими поселками, и, в результате сверхусилия, вселенского военно-тылового подвига, родился Танкоград - вся новейшая история оттуда. Потом, уже в конце пятидесятых, появятся научно-исследовательские и проектные институты, вузы, школы и техникумы, и массовая городская застройка постепенно сотрет частный сектор - последний довоенный оплот.
Тем не менее Челябинск выжил. Переформатированный, измененный, принудительно заселенный беженцами, эвакуированным народом из европейской России. Коренных жителей стало много меньше, чем приезжих. Татары, казахи, башкиры, казаки и русские, традиционно населявшие старый Челябинск, перестали быть основой городского населения. Потеснились или были потеснены - самим пришлось искать место в новом городском укладе, и уже ничего не определяли - ни стиля, ни традиции, ни лица, а свое - только внутри домовладения. Колонизация состоялась.

Получается, сначала крепость, потом железная дорога, благодаря которой возник торговый перевал - биржа, просуществовавший до Революции. Первый поток хлынул с началом строительства тракторного завода в тридцать четвертом - иностранные специалисты, рекрутированные из крестьян рабочие, каторжане, новые управленцы, инженеры и работники культуры. Второй, по-настоящему массовый, случился в начале Войны. Эвакуация шла в железные поселки, образованные при заводах, а собственно город представлял узкую полоску соединительной ткани - вокзал, центр, парк и кладбище. Таков был новый уклад.

Постепенно заводские поселки сольются с городом, оставив в неприкосновенности только железный пояс - рельсы, вагоны и промзону, и к концу шестидесятых Челябинск обретет обычное в советском понимании городское население. Среднее начальство прочно осядет в центре, а самое большое осчастливит присутствием городок МВД. Возникнут институты, техникумы, училища. Появятся театры, откроется публичная библиотека, спустится с небес студия телевидения и гордо взовьется дворец спорта. С нуля вырастут уникальные объекты - торговый центр, цирк и дворец пионеров, и ближе к восьмидесятым население перевалит за миллион.
Возведут плотину, в результате чего образуется водохранилище и начнется угасание Миасса, откроют новые школы, больницы, дома культур, стадионы и скверы. Запустят трамваи, троллейбусы, автобусы и пригородные поезда, задумают даже метро, а в начале девяностых рухнет все - всякое представление о порядке, укладе и норме.

После распада СССР, коммерциализации и приватизации, феодальные вотчины рассыпятся и коллективная субъектность исчезнет. Жилье уйдет собственникам, социалка муниципалитету, завод перестанет быть гарантом и организатором человеческого жития - так, место работы, но не всегда зарплаты, и рядовой горожанин замрет в изумлении. Дикий рост цен, потеря сбережений, заполонившая улицы неряшливая торговля с коробок, телевизионное безумие, избирательная вакханалия - полное крушение символов, стереотипов, порядка и привычек. Злое, тотальное, замкнутое одиночество, отсутствие внятных перспектив и слом устоявшегося уклада.

Что остается и где бытие. Существует ли радикальный субъект, способный на индивидуальное и коллективное, жертву и подвиг, могущий разделить беду и обиду, тяготы и лишения, бедность и бесправие, оставаясь при этом человеком.
Ответ - да. Это наши предки, деды и родители, учителя и наставники. Пройдя немыслимые страдания, чудовищные лишения, революцию, гражданскую, голод, гулаг и войну, они остались людьми. Выжили, выстояли, победили и обеспечили своим детям возможность жить в человеческих условиях. Более того, счастливое детство - полновесное и полнокровное, прекрасное и неповторимое.
Так бывает, когда в душе живут вера и любовь. Незримые и невыговоренные, спрятанные под хмурыми лицами и неказистыми речами, но, в конечном итоге, определяющие весь жизненный путь. От них идут мужество и отвага, честь и достоинство, самопожертвование и подвиг. Они и есть наше коллективное бытие - то, что держит всю жизнь и всякий раз вызывает удивление, граничащее с изумлением и восторгом.
Не может быть, говорите, - может, еще как может

***

Челябинск не случаен, предусмотрен Божьим планом, промыслом и есть в Мировой Судьбе. В мире около пятисот городов-миллионников и всего двести пятьдесят шесть стран, в среднем получается по два миллионника на страну. Следовательно, уникален. Второе, у Челябинска есть собственная онтология, бытие и сущее, первое рождение, второе, третье - Феникс, хотите, Дионис, который всякий раз возрождается от сердца.
Что такое казачья крепость 1736 года -  пустяк, почти ничто, тем не менее, что-то - окраинная застава, дальняя, крайняя точка империи.  Потом полтора столетия  ровно, без рывков, почти неслышно, невидно и бац, большой взрыв - железная дорога, хлебная биржа, мост из Азии в Европу. Бурное развитие, второе рождение - торговля, производство, ремесла, любая религия, Храмы, православные и католические, Мечеть и даже Синагога, хотя на момент выдачи разрешения на строительство еврейская община не насчитывала и ста человек. То есть, вера, раз, и свобода совести, два, вместе равно Веротерпимость.   Тучное купечество, фабричность, предпринимательство, инициатива и сметка. Даже стиль. Если взглянуть на архитектуру того времени, жаль мало осталось - прочно, добротно, целесообразно и чисто. Крепкий хозяин, труженик, кулак, заводской или фабричный человек с приусадебным участком или огородом.
Далее революция, и тут не подкачали. Первый памятник Ленину на рабочие деньги - уникальный, живой привет мавзолею. ЧТЗ в тридцать четвертом - большой прогресс, железный конь. И третье, можно сказать перерождение, полное, тотальное - эвакуация, Танкоград, Великая Отечественная, а потом еще Холодная.
Все это не просто "так сложилось" или "так вышло", это, господа хорошие, судьба - большая и всемирная. Значит, есть онтология, есть бытие, сущее и время - уникальное лицо и собственное место в Русской, Советской или Мировой истории.
Увидеть Челябинск в вечности, нащупать онтологию, почувствовать бытие и время, попытаться раскрыть, выразить сущее, убрав лишнее и оставив уникальное, угадать миф в конце концов - разглядеть в сумраке и незримости истинное, небесное лицо.   Вот тебе, бабка, и сверхзадача.

***

Теперь город - это сон, еда, ходьба и работа - от еды к еде, но пешком. Или на машине, остальное экраны. Подозреваю психологию - место, где постоянно заслоняется, стирается, уступая место бытию-сейчас, важное или вечное.
Город плескался прямо у крыльца. Ну, как город - двор, порт. Сначала неподалеку - клумба, беседка, детский сад. Почему-то перед глазами зима - белая, тихая, звездная и я, заботливо закутанный гномик - шапка, шубейка, валенки, рукавички на резинке, а поверх всего шаль. С лопаткой в руке. Постепенно пространство расширялось. Сперва до бабы Поли.
Обратная сторона столовки - запахи, клубящийся пар, облезшая кирпичная пристройка, подвал с ржавой кровлей, разбитые деревянные ящики - один на другой до второго этажа, и шумные грузчики с папиросами. Светлая, дугой, с лепниной, парадная арка, выходящая в скверик на Тимирязева - шли мимо окон с ватой и конфетти, украшенных елочками, дедами морозами и снегурочками, через тихую, кроткую, почти мистическую - застать там машину было огромной удачей, тополиную улочку Пушкина. И опять арка, только длинная, коробчатая, облезлая. Пахучая и сумрачная, хулиганская, с одиноко негорящей лампочкой под старым жестяным колпаком.

Вообще "Соки-Воды" двор ландшафтно нетипичный, двухуровневый - метров десять перепад, поэтому длиннющий спуск, который зимой - горка. Весело, разбегом вниз, и сходу проскочить ворота, а дальше стоп - улица Свободы. Шумная, троллейбусная, опасная - только за руку.
Еще ворота - глухие, чугунные, фонтан-аист и угловой подъезд. Огромный, квадратной дыркой посередине и широкими лестничными пролетами - хотели лифт, спроектировали шахту, но, увы, механизм не смонтировали, и подъезд остался прямоугольно пустым. Перила массивные, дубовые, опирающиеся на литые опоры с взятыми в круг оленями. Забирался на кухонный подоконник и часами смотрел улицу Спартака - проспект Ленина по нынешнему. Троллейбусы, грузовички, москвичи, победы и волги. Иногда конная повозка.

Город рос вместе со мной. Вместе в школу - мимо кинотеатра Пушкина и Пожарки, где трудился отец, через барачный дворик и футбольное поле. Неделю водили за руку, а дальше все. Сам. Во втором классе Полина Исааковна задала сочинение "чтобы я сделал, если бы мне разрешили" -  взял бы молоток и стал бить стекла. Так и написал. Без задней, подлой или отрицательной мысли - просто нравился сам краш-момент, когда хрупко, звонко, моментально и весело. Позже поступлю на специальность "сопромат", где изучают разрушение, а тогда сочинил как просили - честно, и началось. Сначала классная - осторожно, тихонько, участливо - у тебя дома все в порядке. Разумеется, позвонила и отец тут-же озаботился детской психологией - шутка ли, молотком да по стеклу. Пытался объяснить, что никого не хочу уничтожать, убивать или калечить и нет никакой скрытой агрессии, ненависти или вражды - не поверили и какое-то время скрытно, исподволь наблюдали. Как доктор прописал, но потом позабыли - все, кроме меня, хотя окно осталось не разбитым. Здесь и там, малое и большое, я и мир. Аквариум.

***

Никогда не хотел покинуть, уехать или сменить хотя причин воз и маленькая тележка, но главное, возможность - тетка в Италии с семьдесят второго, родня в Израиле, Москве и Питере. Тетка, вернее, ейный муж Луиджи предлагал учебу в универе итальянческом, сдав экзамены в МФТИ, мог поступить в любой технический - от Бауманки до Политеха, но выбрал своих, политехнических, и не жалею. В девяностые не свалил только ленивый, потом, уже в начале нулевых, звали аспирантуру МГУ по юриспруденции, даж не буду называть кто - все равно не поверите, про Питер и говорить нечего - дочь, внучка и тетя Валя, а раньше еще Алик и Ева - нет, Челябинск. Более того, иностранные языки не люблю - ни учить, ни понимать, ни слышать. Кроме песен, разумеется.

Как эстетический феномен Челябинск не блещет. И это еще мягко сказано. Очень мягко. Экологическая слава на всю страну - свалка в центре, заборы, котлованы, недострои. Река - ниже плинтуса, очистные на всю Ивановскую ароматами блещут, а дымы вообще песня скорбная, хуже, вечная. Одного коксохима за глаза, плюс ТЭЦ, угольный разрез, птицефабрики. Гоком пугают, с работой не очень, социалка хромает. Короче, ни разу не Эдем. Поэтому народ утекает.И вот поди-ж, дальше центра ни ногой. Значит, что-то держит. Или держат.
Возникало постепенно - угол, комната, кухня, подъезд, крыльцо, двор. Двор бабы Поли, детский сад, скверик Цвиллинга, детский парк с Ильичом в мавзолее. Горсад, где отец катал на финских санях и парк культуры, куда возил дед на троллейбусе - целое приключение, кинотеатр Пушкина, близлежащие улицы, студия телевидения, пожарка. Будто кто-то подгонял, выставлял, разумеется, с объяснениями - это улица, на ней дома - они стоят, машины - едут, а люди идут, вот памятник Ленину-вождю.

Мама, что такое вождь?

Постепенно скорость подачи нарастала, пространства росли - соседние дворы, округи проживания знакомых. В конце концов, возник центр, как целое - дом, двор и "близко" - место, ограниченное четырьмя большими, шумными улицами, остальное - "далеко" и туда долго ехать на трамвае. Или троллейбусе. Вокзал, парк и кладбище. Взрослые называли близкое городом. Собственно, как и далекое, куда только на трамвае. То есть "близко" плюс "далеко на трамвае" и есть город. Где кончается город не знал, а вот где начинается понял быстро - на мне, меня, с центра. Нулевая верста.
Постепенно "близко" и "далеко" сближались. Первое росло, второе сокращалось. Близкими стали новая школа - две остановки на троллейбусе, дворец пионеров и Алое поле. При этом ни "далеко", ни "близко" не были геометрией - линией, окружностью или прямой. Школа - близко, а что-нибудь на равном расстоянии, река, к примеру, оставалось далекой.
Зимним утром, когда темно, холодно, неохота вставать и надо надевать кучу всего, школа представлялась в страшном далеко. Или магазины "Молоко", "Хлеб", в отличии от "Детского мира" и кафе-кулинарии, где продавали пирожное "Картошку".
Автоматы с газировкой и киоски с мороженным находились в непосредственной близости всегда - эт тебе не портфель с уроками. Потом, во взрослой юности, эффект повторился - выпил, захорошело, и все улетело в непроглядную, мутно-тягостную даль - вплоть до соседней комнаты. Но главное, рассказы - и те, кто из близко и те, кто из далеко, утверждали, что живут в Челябинске. Оказывается, все жили в чем-то одном, по-большинству неизвестном, но целом. Различий масса, а общее - город.

Долго в тайне оставались водохранилище, плотина, первое озеро, аэропорт, Смолино, политехнический, но со временем проявились - предстали во всей красе. То есть, город - это близко и далеко от дома плюс невидимое существующее, к примеру, Ленинский район с тысячей заводов или Металлургический - с одним, но гигантом. И самая большая часть - невидимая. Другое дело, переход из невидимого в видимое редко вызывал удивление, еще реже - восторг. Не был в этом дворе, зашел, оказалось, почти свой. Такой-же.
Когда по телевизору показывали Москву, Ленинград или Нью-Йорк, само собой, мельком, сразу было понятно, не Челябинск - все другое, высота, ширина, скорость, количества. Кардинально. Или на берегу моря - Одесса, Владивосток, не спутаешь, ведь там порт и корабли. В невидимой части оставались заводы - сумрачные, железные, прокопченные. Огороженные и отгороженные. Таинственно манили, будоражили названия - Вторчермет, Гипротяжмаш, Трубопрокатный, Строммашина, Кузнечно-прессовый, Ликерка - казалось, там, за высокими стенами происходит очень важное, гигантское, научно-мистическое, война и космос. И заводские поселки мимо - Симстрой, Кирсараи, Порт-Артур, Колупаевка, потому что заходить туда строго-настрого запрещали.

Или частный сектор. По воскресениям ходили на базар. Мимо маленьких деревянных домишек с низко посаженными окнами, дощатых ворот, калиток с табличкой "Осторожно, злая собака" и водонапорных колонок, у которых женщины набирали ведра, и из которых почему-то запрещали пить.
Зимой окна разукрашивали ватой, посыпанной серпантином, искусственными елочками, игрушками и фигурками деда Мороза, а на стекла клеили маленькие снежинки из бумаги или фольги. Иногда из-за забора доносился собачий лай, а на открытых форточках частенько заседали кошки. Изнутри увижу позднее - печку, дрова, низкие потолки, дощатое удобство во дворе и сарайки. Но главное, обособленность и отсутствие города - полное, очевидное, ошарашивающее.
Свой, маленький мир, особый быт и непонятный уклад. Нарубить дров, разжечь печку, затопить баньку, сходить в погреб, натаскать воды, разгрести снег, поправить забор, покормить цыплят или кроликов. Зала, сени, циновки и подпол. Тусклый свет, прохладная сырость, неизвестные, но шибающие в нос запахи, обилие обрезанных по голенище валенок. Тулупы, обитая войлоком дверь, вязанные коврики, грубо беленые потолки, собачья конура с цепным псом неподалеку и курицы, вальяжно расхаживающие по двору.

Шли года, город расколдовывался, обрастал подробностями - мистическое убывало, а рациональное росло. В жизнь прочно вошли музыка и спорт, учеба и развлечения, художественные мастерские и научные лаборатории. Челябинск откликался на любой душевный порыв - учись, люби, работай, отдыхай, все под рукой и, главное, можно -  дерзай, пробуй, ошибешься, не страшно.
С самого рождения и по сей день ощущаю привилегию - город будто знал, ждал, хотел, чтобы я появился на свет именно здесь, в центре и именно тогда, в шестьдесят первом - чтобы рос здоровым и счастливым, занимался спортом и музыкой, учился и творил, чтоб много друзей и лучшие в мире учителя. Город как коллективный субъект, сумма коллективов, групп, общин, индивидуальностей, где всегда есть место быть - родное или незнакомое, спрятанное или открытое, общее или индивидуальное - место исполнения судьбы.

***

Узкая полоска земли по обеим берегам улицы Спартака, начиная с Танка и кончая обкомовским дачами. Кинотеатры, магазины, фонтаны, скверы, дворы, памятники, рестораны, библиотека, институты и школы. Но главное, Селеби-грани, люди - мои, свои, наши. Такие или сякие, веселые или печальные, умные, смелые, добрые или несчастные, заблудшие, горькие или совсем пропащие. Архитектура, дизайн, комфорт, свежесть и чистота, благоустройство и уют не самые сильные стороны нашего города. Тем не менее, он остается единственным воплощением слова "город" - символом и местом, правда, чуточку расширенный кусочками Ленинграда и Феодосии, Свердловска и Тюмени, парой дворов Москвы и отрезком Ялтинской набережной. И я, завершая шестой десяток, утверждаю, Челябинск - Вечный город, особый и неслучайный, город у которого есть душа, бытие, достоинство и собственное лицо, мало того, всемирная роль и великая судьба. То, что это не раскрыто до сих пор или почти нераскрыто, мало, недостаточно, лишь увеличивает силу притяжения.

Город  полон магии, загадочных символов, скрытых смыслов  и неопознанных значений, а проще, волшебства - таит удивительное и скрывает небесное, но если прислушаться можно различить и многое, и многих. Голос царя Давида и Отче наш, Песнь песней и Оду к радости, Скрябинские палитры и Арсенальные переборы, залпы тысячи орудий и скорбный плач по убиенным. Увидеть лестницу Якова и загадочную пентаграмму перекрестья на площади Революции, зиккураты и мавзолеи, храмы и расщепленный атом. Мало услышать или увидеть - где там, важнее ощутить в себе, принять как свое и почувствовать как собственное, органичное, неотъемлемое, и ощутив возрадоваться, ибо это и есть голос подлинного места - тихий шепот собственного присутствия. Селеби поэтичен и музыкален, и в диспозиции здесь  септаккорд - гармония и лист Мебиуса одновременно, а в диагнозе вечность, так было, так есть. Снизу вверх, отталкиваясь от земли, добро и зло, в итоге - правда. Маятник. Сначала точка, потенция, шорох, а далее прорыв - размах и пафос, и только после - равновесие, ибо качается от печали до радости, движется вокруг Вечности, то приближаясь, то удаляясь. И Челябинский строй идет напрямую от Экклесиаста, многие мудрости - многие печали, трагизм вечного цикла от бытия в небытие и обратно.

Так быть или не быть?

Быть, недвусмысленно отвечает божественный текст, быть, обязательно быть, вторит ему Вечный город. Нет толку в труде, но надо трудится, быть вовлеченным в праведное дело. Нет смысла в развлечениях, но надо пребывать в радости, печали, грусти или страдании, поскольку не быть означает уныние - бездарное, никчемное существование, унижающее и умаляющее достоинство человека. Вне движения и полноты все будет суета сует, и человек в высоком смысле не случится, только индивид. Согласитесь, лицо и личность возникают там, где сознание, бытие, мысль и чувство сопротивляются склонению, смерти или унижению, и пусть созывает к намазу муэдзин, идут крестным ходом православные, внимают сумрачному органу католики и отмечают бар-мицву евреи, пусть детки и деточки шмыгают на великах, скутерах или роликах, поют гитару, жонглируют огоньками, обнимаются, целуются или делают бесконечные селфи, пусть на летних верандах исполняют медляки и шейки, а граждане постарше заседают при пикейных скамейках - за Сталина, Ленина, Троцкого, Горбачева или Ельцина, пусть кучерявые яблочники спорят с бородатыми консерваторами, а белые невесты, аккуратно подобрав платье, садятся в розовый протяжный лимузин. Играй гармонь.

Заоблачные купола, ясное небо, зелень и цвет, весело бегущий, чистый Миасс и колокольный перезвон. Ярмарки и мануфактуры, лавки и коробейники, бублики и баранки, пироги и блины. Пасха и Масленница. Цыгане, купцы и урядники, сабельные казаки и татары с хитрым прищуром, медовые башкиры и вольные казахи, иудеи в черных шляпах и строгий пастор в белом воротничке, студенты при фуражках, военные, румяные барышни и усатые городовые. Челябинский калейдоскоп - свобода и труд, Север и Юг, Сибирь и Европа, карнавал и катарсис.

***

Территория смыслов. Когда город становится культурно автономным, самодостаточным. Из спальника или заводского поселка превращается в источник цивилизации. Трудно представить, чтобы новодельный поселок-сателлит, где все пристойно, цветисто, рационально и удобно, являлся источником большой культуры. Малой - да.
Не сорить, убирать за собакой в пакетик, аккуратно паковать окурки. Высаживать растения, творить подоконные цветники, разумно парковаться. Взаимная вежливость, приветливость - все всех знают и со всеми здороваются.  Дружеское, не воинственное соседство, доброжелательный догляд за нечужими детьми, совместные праздники, дни рождения, прогулки или шашлыки. Почти рай. Комфортно, уютно, чисто, безопасно и тихо. Нет пьяных шатаний, громкого мата, заплеванного тротуара, ржавых гаражей и стихийных помоек. В отличии от биг-града, где эти прелести в избытке. И даже сверх того.
Дымы, тесные, расхлябанные, рвущие с места маршрутки, потно и смрадно забитые под завязку в часы пик. Грязный снег, замызганные авто, скользкие тротуары и опасные подземные переходы с разношерстной  суетливой толкотней-торговлей.   Обшарпанные фасады, идиотские нано-урны, бессмысленные, кривоватые ограждения и лоскутная, лезущая на глаза, вульгарная реклама. Угрюмые лица, километры слепых заборов, забытые котлованы, переполненные баки и вездесущие парковки.

Тем не менее, источником смысла является большой, без которого маленький не в счет. Потому как отросток - ухоженный, напомаженный, но отросток. Веточка.
И смысл сателлита полностью вытекает из существования Метрополии,  но вот присутствует ли там свой, глубинный смысл, миф - это вопрос. Казалось бы, ответ прост. Раз есть город, есть смысл, ведь там до сих пор  живут люди.
Разумеется, факт проживания важен, необходим, но не достаточен. В Карталах тоже живут, и в Пути Октября, и на далеком буранном полустанке, что притаился близ казахской границы. Насколько самобытно, полно, независимо живут. И насколько это житие осмыслено, зафиксировано.
Понятно, Питер источник. Смыслов, стилей, культур, языковых и научных практик. Зафиксирован в "есть". Или Москва - к бабке не ходи, а нашински Палестины... Феномен мы видим, слышим, ощущаем - Челябинском зовется. К сожалению, не с лучшей стороны, но то, что мы видим вообще и сегодня в частности, лишь грань.
Целое как раз то, чего не видим, и о существовании которого знаем интуитивно, хотя говоря "Челябинск" имеем ввиду  как раз целое, а не ту часть, которую наблюдаем в момент собственно говорения. И это целое существует не только в "здесь и сейчас", хотя здесь и сейчас тоже, а вообще,с момента рождения, даж с двух - моего и его, и до "светлого будущего". Того времени, когда все исправиться и город станет настоящим - соответствующим моим представлениям, моему зримо-незримому образу.

Поэтому Целый Челябинск - истинный, а тутошне-сейчасный - не самая удачная реплика, срез, мгновенная фотография одной из его видимых граней.  В целом все и навсегда живы - деды и родители, папы и мамы, соседи, друзья и любимые, и там человек существует во всех возрастах одновременно и время привязано к пространству, поскольку каждое впечатление существует отдельно.
Само собой, представление о городе у каждого свое, но, как выясняется, по знаковым, символическим точкам практически совпадает с общим. Именно здесь, в общем, квартирует Вечное Настоящее. Скажешь, "огород", ухмыльнется, головкой покачает, хмыкнет, и пошла гулять губерния - помнишь, семьдесят восьмом Светка заявилась в жэдэ в мини.

Город присутствует не только как вещественный, но и как феномен сознательной жизни, существующий в более-менее определенном, что важнее, общем, коллективном представлении. Брод - понимали все, и Торгаш, и Публичку, и Огород. Или  Железку, Ликерку, Табачку. Аэрофлот, Спартак, Ритм, Кассы.  Совершенно незнакомые меж собой люди мгновенно опознают Челябинск по двум, трем точкам. Иногда достаточно одной. Как раз наличие общего представления-формы доказывает существование самостоятельного, самобытного целого. При этом утверждать существование оригинальной автономии в каждой из сторон Челябинской жизни, абсурд.
Театры есть, но на общенациональную значимость не тянут, философия тоже. Опять же, мирового кина не делают, винища элитных сортов, автомобилей премиум класса, а вот ряд местных заводов, вполне себе ничего. Металлоконструкций, к примеру, или Трубный, Цинковый, Электро -металлургический, уникальны по всем знаками математики. Удивительные кафедры, редчайшие специальности, ученые с большим именем. Знаменитые фотографы, журналисты и педагоги.
Но ведь были Стэм и Политехнический, Опера, Драма и ТЮЗ, Студия телевидения и Радио. Медицинский и Педагогический, Рестораны и Гастрономы, Дворцы Спортов и Культур. Заводы и фабрики, школы, пэтэу и технари, ателье и зеркальные мастерские. Люди жили, творили, думали, ошибались. Сидели во дворах, ходили спорт и музыку, рисовали, сдавали экзамены, шли  армию. Учились  институтах, работали, создавали семьи. О чем-то мечтали, чего-то хотели, печалились или радовались. Открывали истину, расставались с заблуждениями, приходили к богу, уходили от бога, мало ли.
В первой школе проводились гремевшие на всю страну коммунарские сборы, в сто двадцать первой блистал школьный театр, а в тридцать первой колосились математические гении. Спорт высоких достижений - от дзюдо до хоккея. Гандбол, лыжи, культуризм, в конце концов. Балет и опера, рок и джаз, наука, поэзия и живопись, торговля, образование и производство. Цивилизация во всей полноте. И даже архитектура - Торговый центр, Гипромез, Дворец Спорта, Драмтеатр, Народный Дом, Синагога, Православные Храмы, Мечеть, ЦНТИ, Администрация Центрального района, Резиденция Губернатора, Гостиница Заря, Политехнический, Публичная Библиотека, Дворец Пионеров.
Нравится или нет, другой вопрос, главное, есть. Осталось понять, имеется ли уникальность целого. Независимость, самостийность.  И если да, то в чем она выражается - найти символический порядок, увидеть знак, высказать в слове. Другими словами, полновесно ощутить Челябинское бытие - выговорить, рассказать, зафиксировать. Создать мистерию. Мы это можем. Вернее, сможем, если захотим. Потому что у нас есть мечта -  увидеть на чистых водах Миасса белый пароход.

***

Время до моего рождения взрослые называли "раньше". Или прошлое, когда-то давно, было. Вчера - это почти сегодня, день, который не ушел насовсем, подзадержался и еще тлеет неподалеку. Мир прошлого напрочь отсутствовал во всякой подручности - что, где, когда - только буквы, картинки или предания. Старый дом конечно отличался от нового - там был лифт, мусоропровод девять этажей и панельки вместо кирпичей, другая высота потолков и плоская крыша. Но дом не время, а вещь, материальное состояние - блестящий, свежий и современный или пожухлый, закопченный, выцветший. Поэтому "вещи" из "сейчас" делились на новые или старые. Новое без вопросов лучше, а старое, в свою очередь, распадалось на "совсем" и "несовсем". Люди тоже - ровесники, которые целиком состояли в сейчас, родители - не совсем и дедушки с бабушками - вот те целиком скроены из "было", бесповоротно, и когда дед покупал крупную новинку - телевизор, приемник или холодильник, я удивлялся - зачем. Не подумайте чего, это симметрия, а не жадность - старый должен жить в старом, носить старое и хвалить старое. Единство формы и содержания - новое новым, а старое- старым.

Старики при всяком удобном случае пытались рассказать про "раньше", правда, выходило не очень - в подобных преданиях все складывалось слишком гладко, подозрительно хорошо и неправдоподобно правильно, иногда героично, но всегда очень прилично, словом, одномерно и скучно. Шарманка - слушайся старших, у них опы-ы-т, они хотят тебе только добра. Как занудят-занудят, стоишь с ноги на ногу и только об одном, скорей уже - знаю, знаю, пили молоко из коровы, ходили босиком, школу обожали, последнюю рубашку отдавали, а хлеба краюху делили пополам. Разумеется, не работало, скорей наоборот, работало на противоположный конец - занудно, неинтересно и тоскливо.
Да, артикул надо держать - вежливость, улыбочку, соглашаться и кивать, но мимо ушей и не заморачиваться сказанным - пусть себе жуют уникальный опыт или перетирают "старое, доброе" - к нам это отношения не имеет. Никакого.
Деды говорили рассудительно и нарочито замедленно - наверно, для лучшего усвоения материала - начинали издалека, примерно от Царя Гороха, а потом плавно, со всеми остановками, цитатами, примерами и пересадками доводили речь до урока - "морали", которая была понятна с первых двух секунд, а может ранее - вообще до всякого изложения. Мыть руки перед едой и после улицы, чистить зубы утром и вечером, учиться на отлично, в крайнем случае, хорошо, загорать и купаться по минутам, за буйки не заплывать, обязательно читать по двадцать страниц в день плюс газеты и непременно слушаться старших - любых, всех подряд, даже самых внеавторитетных или просто случайных - будь хорошим и будет нам щастье.
Казалось, они никогда не были ни школьниками, ни подростками - сразу родились пожилыми, скучными и всю жизнь зачитывали с обратной стороны школьной тетради дурацкие премудрости типа октябрята-дружные ребята или пионер - всем ребятам пример. Настоящего кино не смотрели - ни тебе неуловимых, ни четырех танкистов, ни капитана Клосса, войнушку не играли и ножички не втыкали.
Творог, кефир и молоко - сегодняшние, вчерашние, в очередь, хлеб - свежий или черствый, из булочной под окном или через дорогу, тепло ли одет - ведь на улице сыро, точно ли сыт, и если да, то как спалось, пенсионная тропа, витамины, гипертония и артрит. В лучшем случае, футбол по телевизору - тихо, спокойно, безболезненно, потом полчаса чтения и телефонное "спокойной ночи".

Другое дело, если Димасик заболевал. Тут в очередь, с фруктами, конфетами, вытянутыми лицами и испуганным, неровным шепотом - замирали в дверях, осторожно, будто на цыпочках, подходили, едва касаясь кровати трепетно садились с краешка, щупали лоб, дрожащим голосом спрашивали за самочувствие, понимающе-грустно кивали и не менее скорбно, пожелав упавшим голосом скорейшего выздоровления, тихонько удалялись.
Это от тети Лили, вполголоса говорила баба Поля показывая издалека баночку с вареньем, Нина Соломоновна передала, а вчера звонила Ева, очень волнуется, попросила проведать и поцеловать за нее.
Целование Димасик терпеть ненавидел - сущий заговор взрослых - чего не сделаешь чтобы оставить его в малышах наподольше. Даже когда папа обнимал маму, Димасика передергивало - что еще за глупости, мужчины так себя не ведут, особенно прилюдно, нежности, ежу понятно, наипервейшая слабость, нюни и сопли - глаза б не видели.

Нет, конечно, пусть деды и бабки будут всегда - пекут торты, покупают подарки, не знаю, интересуются - разумеется, без излишней докуки и, если так надо, если это привилегия возраста, пусть заботятся, но по-тихому, в меру, без вытянутых лиц, похоронного настроения или безудержных причитаний. Внук получил тройку, пуще, двойку - это не повод накладывать на себя руки, более того, вообще поминать глупую неудачу вслух. Или заболел - бывает, тем более, болезнь большое благо - ну, за исключением первых двух дней, когда температура зашкаливает - в школу не надо, все обиды, проступки и огрехи сгорают, телевизор можно целый день, а уроки побоку.
Что-то изменилось лет в шестнадцать - перестали сильно напрягать, стали говорить более-менее разумно, меньше спорили, а все, что касается музыки, живописи, литературы, спорта или научно-технического прогресса выслушивали молча и одобрительно - почти благоговейно, и, неожиданно для себя, Димасик понял, что его признали равным, а значит, большим и взрослым. Более того, внезапно ощутил себя защитником - молодой, здоровый, сильный, а они, сами понимаете, под семьдесят - куда против толпы. Короче, стал захаживать без обязательных родительских напоминаний, просьб или настояний - так, от нечего делать, или рядом проходил, мало ли.

Однажды, бабе Поле уже было под восемьдесят, услышал как по она межгороду разговаривала с дядей Давидом - тому стукнуло девяносто четыре и он жил в Москве под присмотром многочисленной еврейской родни, в том числе Маришки, которая старше Димасика всего на три года, и которая ровно как баба Поля называла его дядей. Дядя Давид - стоя навытяжку и совершенно по детски оправдывалась баба Поля - клянусь тате и маме, ничего такого не имела ввиду, не знаю чего Соня обиделась - в мыслях не держала, бобе майсэс...

Деда Митя и баба Поля - эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или всплывет тот особый, пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке - тсс, никому не говори, или ужасающий звук старого, подпрыгивающего полотера, черного, тяжелого, советского, с длиннющим, жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или, откуда ни возьмись, местечковая интонация - мариупольская, удивленно-уязвимая, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или геволт, а может, выпорхнет из случайно найденной пыльной книжки древняя закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь... Димасик приболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню, и то, как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, но та умерла в лагере в тридцать седьмом, Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих, Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры, и вообще всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока - Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск. Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого - в сорок первом пришли немцы и принесли цивилизацию с собой.
Митенька, ты помнишь Маришу маленькой, а Вовочку - когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся туда, потому что Лилечка не отходила от бабушки - ей как раз третью операцию сделали...

Все так и осталось - в здесь и сейчас, рукой подать - двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли и задумчиво невидящий никого дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка - иногда кажется, что теплый еврейский дом ждет, терпеливо и безмолвно, просто ждет пока их деточка нагуляется, остепенится, станет зрелым мужем, уважаемым человеком, достойным отцом счастливого семейства и наконец вернется домой. Запоздалое время желаний.

***

На самом деле Челябинск уникален, неповторим, непревзойден и очень красив. Правда. Просто, современные каноны разворачивают впечатление на сто восемьдесят градусов. Нужно, чтоб чистенько, уютненько, интерьерненько, новодельненько. Чтоб комфорт лез в уши, а красоты облепляли, словно мухи медовую ложку. Как будто во Франции маде. Минуточку, господа, почему Париж  канон. Или Лондон, Милан, Барселона. Потому что так круглосуточно учат рекламные проспекты и телевизионные картинки. Каким-таким образом мы их заочно возлюблили, сделали эталоном.  Спору нет, хороши. Ну и что. Всмотритесь в себя и увидите Челябинск. Не тот, который отрицаете и в который плюетесь по триста раз в сутки. Другой - подлинный, настоящий, бессмертный.

С изломом Цвиллинга на площади, Ритмом, Аэрофлотом и гостиницей Заря, что маячит серпом на углу Воровского и Спартака. Центральный Гастроном - большие витрины, прилавки под мрамором, высокие потолки, лепнина, люстры, полированные полы. Волшебные отделы - Мясо, Рыба, Кондитерский, Бакалея, Вино. Кассы по углам - в кабинках, высоченные, со звонкими деревяшками на счетах.
Кинотеатр Пушкина - одно фойе чего стоит. Лепнина, простор, эстрада, лестница на второй, огромные двери сбоку. Буфет, в конце концов. "Анатомия любви", "Золото Маккены", "Женщины и Берсальеры". Родина, Знамя, Октябрь, 30-летия ВЛКСМ, Урал, Победа, Спутник, Искра, Спартак - планеты нашего детства.  Разве колбасило, что лиловый негр на гардеробе не подает манту.
Миасс, Водная Станция, Парк Культуры, Колесо Обозрения, Лыжная База, Монахи, Голубой Карьер, Изумруд. Кораблики, буйки, водные велики, лодки. Смолино, Первое озеро, Курочкино. Кто из нас отказался хоть раз - лучше на Лазурном берегу отдохну. Или кафушки. Пингвин, что на Цвиллинга - мороженное с огоньком, помните. Коктейль-бар или Уральские пельмени - те, нижние, маленькие. Рябинка, Салют, Цыплята Табака, Южный Урал, Седьмое небо, Арктика, Малахай, ТэЦэ, Охотничий, Кавказская Кухня, Отдых. Нет, всякий раз говорили мы - там отсутствует молекулярная кухня и модные коктейли. Ага, как же.
Вокзал, Торгаш, Гипромез, Вышка, Высотки по Ленина. Трамвай, в котором пионерам можно 19 мая забесплатно. Танковое училище, куда повели после приема в пионеры и дали возможность забраться внутрь. Апрельские субботники в парке, выпускные, когда по городу бродили отряды старшеклассников. Горсад с танцами, катком, картингом, эстрадой, бильярдной и шахматным длинным столом. Поначалу на задках даже Шапито устанавливали. Или паровоз, что плыл по Энтузиастов - поперек всех троллейбусов. Детская железная дорога - кто из нас не мечтал одеть форму и прокомпостировать билетики.
Заячий остров, частный сектор, текущий с вокзала вдоль железной дороги. Кирсараи, Симстрой, Порт-Артур, Колупаевка, Еврейская крепость. Центральные дворы - Спартак, Спорт, Комиссионка, Соки-воды, Ритм, Аэрофлот, Кассы, Волшебница, Башмачок, Огни Урала. Зеленые по самое немогу - акация, тополя, липы, яблони и сирень. И вдоль любого тротуара ранетки - бери не хочу.  Маленькие скверики - Лондон, Париж, Пушкинский, Цвиллинга. Старый фонтан на площади - без глупой цветомузыки, круглый, полноводный.
Или фонтан-Аист, что притаился в Комиссионке. Орленок, Сказ об Урале, два Ленина, Паровоз Красный Коммунар, Памятник войнам у первой школы, Танк.
Уютный трамвай двойка, который, утопая в зелени, круто заворачивал у Стадиона. Калибр, Часовой и Химфарм, Табачка и Ликерка, Кондитерка и Калюха. Чем не красота.
Бурлили, ходили, сидели, говорили, обнимались. Играли гитару, покуривали, вдыхали жигулевское по тридцать семь. Просто беда.

Этим летом, которое уже прошло, бродил при нисходящем солнце вдоль ободранных зданий на Ленина. Аккурат возле Публички. Пристукнуло.  Оттуда, из-под штукатурки, глядел ясный, светлый, прозрачный и вечный Челябинск. Интересный, объемный, таинственный, почти барочный, правда, немного ампирный, но совершенно неповторимый, родной и уютный.  Неожиданный, глубокий, новый, как невылупившийся птенец, и, одновременно, потертый, что мой адвокатский портфель.
Там, в зеркальной мастерской на Воровского, маленький Ошер Самуилович кроит окна и витрины, Зяма Швец из подвального ателье у зеленого рынка, напялив на нос пару очков, снимает на ощупь мерки под осенний мантл, а Витя Бокарев лепит Горького в мастерской на Омской. Художник Ладнов пишет натюрморты на Худякова, Игорь Жуков исполняет Скрябина в филармонии, а в Арктику вечерком запускают за трояк. И еще не сняли с продаж коктейль спортивный, а статный грузин Яша варит кофе на песке, рассыпанном возле Уральских пельменей. И корабль плывет по Миассу - Белый пароход