Один день Анны Петровны

День Анны Петровны начинался не очень рано. Вот и сегодня она проснулась около восьми, но ещё долго не вставала, кутаясь в толстое одеяло и всматриваясь в мглистую сумеречность за окном. Потом села на краю кровати и прислушалась к своему телу. Правое бедро, которое беспокоило её весь прошлый год, успокоилось – не болело больше. Зато левое… Она нащупала тапки, встала осторожно, выпрямила коленки и сделала первый шаг – бедро отозвалось на эти движения тупой болью. Анна Петровна, упрямо наклонив голову, решительно двинулась в сторону ванной – решила не обращать внимания на эти бедровые капризы. «Что ж ты хочешь», - сказала она самой себе, – «возраст есть возраст. Побегала-побегала, а теперь пора и честь знать».

На кухне она включила телевизор, сварила себе кофе и, кутаясь к шерстяную кофту, села на табуретку у окна. Ноябрьская мгла за окном отступала неохотно. Люди спешили к остановке, обходя лужи и зябко поёживаясь в своих куртках и пальто. «Как хорошо, что мне уже не нужно никуда бежать», - подумала Анна Петровна и тут же усомнилась в том, что это так уж хорошо. Она любила свою работу, школу, в которой проработала сорок один год учителем истории, и ушла на пенсию, только когда её «ушёл» новый директор, приведший с  собой в школу сверстников и единомышленников. Пришлось уйти не только ей – ушла и Машенька-географичка, и Гаянэ-химичка – девочки, с которыми она дружила все эти прекрасные сорок лет. «Ну что ж», - мысленно вздохнула Анна Петровна, - «когда-нибудь ведь всё заканчивается».

Телевизор что-то рассказывал, не сильно отвлекая Анну Петровну от её ежедневных мыслей о недавнем прошлом. Она жила ими, этими мыслями. Они уносили её от серых буден, она переставала думать о своих болячках и забывала об отчаянии от невозможности понять, а что же ей с самой собой  теперь делать.

Молоденькая девочка в телевизоре рассказывала о чудодейственном креме для лица, с которым кожа всегда будет белой и свежей. Анна Петровна вдруг сбилась со своих мыслей – её поразило слово «всегда». А ведь «всегда» нет, изумилась она. И не это неожиданное открытие стало для неё откровением, а то, что она раньше об этом не знала.

«Да нет, знала, конечно. Головой знала, а до души только что дошло.  И ведь мы так всю жизнь и живём, как будто есть «всегда». И вот на седьмом десятке кто-то говорит: нет его», - Анна Петровна прислушалась к себе, чтобы разобраться, а как она сама относится к этому своему открытию. И удивилась, что ей не стало от этого страшно. Больше того, она поняла, что для неё это   просто факт, и ничего больше.

Она достала овощи из холодильника, разложила их на кухонном столе. Морковку почистила в мойке, почистила и порезала большую луковицу – начала готовить щи.

Ей не хватало школы, и другим девочкам, с которыми она регулярно созванивалась, тоже не хватало школы, не хватало работы, не хватало общения на переменках и после уроков за общим столом в учительской. Мариночка Семёновна продолжала давать уроки русского и литературы уже на дому. У Татьяны Павловны заботы о двух внуках отнимали всё время, и она была счастлива этим. У всех что-то было, была какая-то забота: у Аллочки о нездоровой дочери, у Марии Ивановны – об очень пожилой матери. И только Анна Петровна была свободна от всех забот. Мать её умерла несколько лет назад, и она переехала в её квартиру, оставив свою квартиру дочери Маше. «Маша – очень хорошая девочка», - повторяла она, как заклинание. И это так и было. Маша работала с утра до вечера, объясняя это необходимостью делать карьеру. А также необходимостью выплачивать кредит за машину, на которой ездил её бойфренд Котя. А также необходимостью помогать Котиным родителям в Саратове. А также необходимостью одевать и кормить Котю. Вот только необходимости в детях у Маши не было, потому что такой необходимости не было у Коти. Котя находился в вечном поиске себя как художника, и ему было не до детей.

«Ну не у всех же дети бывают», - утешала себя Анна Петровна, - «и ничего трагического в этом нет». С тех пор, как она переехала в материну квартиру, её отношения с дочерью наладились: ведь натюрморт  «Котя на диване» больше не выводил её из себя. «И вообще: Машина жизнь – это Машина жизнь. Пусть как хочет, так и живёт», - и в этих рассуждениях Анне Петровне очень помогало расстояние между ними. Она уже давно остыла от постоянного раздражения фактом Котиного существования в Машиной и её жизни. Она старалась больше не думать о Машиной бесхарактерности, тем более она перестала говорить с Машей об этом, а также об абсурдности её жизни с Котей. Иногда она вдруг спохватывалась: ей казалось, что она рано сдалась, что Машу надо спасать. Но вспоминала об их скандалах, о вспышках ненависти в Машиных глазах – и с горечью понимала, что лучше так, как есть сейчас, чем окончательно потерять дочь.

Вода в кастрюле закипела. Анна Петровна бросила в кипящую воду сначала горку тонко нарезанной капусты, а когда вода вновь закипела – бросила туда же несколько целых маленьких картофелин. Варить супы она умела – это признавала даже её привередливая мать. Анна Петровна так и не успела поухаживать за ней: всё собиралась переехать к матери, но не знала, получится ли у них жить вместе – мать то хотела этого, то вдруг с возмущением отвергала такую возможность. «Эх, не надо было слушать её, смотреть на весь этот театр», - в который раз укоряла себя Анна Петровна. Однажды, приехав к матери в субботу, она нашла  её в кровати мёртвой и так и не смогла избавиться от чувства вины.

Щи были готовы, и Анна Петровна оставила их на плите – доходить. За окном развиднелось, градусник показывал ноль градусов. «Ну вот и хорошо, для прогулки самая подходящая температура – не замёрзну», - и Анна Петровна, мельком взглянув на часы – а было около двенадцати – начала собираться. Придёт ли сегодня Верочка, Анна Петровна не знала. Верочка была её новой подружкой. Она жила за детским садом, ближе к лесу, и познакомились они как раз, гуляя по лесу. Один раз увидели друг дружку на тропинке за маленьким рынком, второй раз поздоровались, а в третий – уже разговорились. У Верочки был замечательный характер – она никогда ни на что не жаловалась, радовалась и цветущим кустам, и каждой встречной собаке, и Анне Петровне было с ней легко. Они стали гулять вместе, но решили не договариваться о встречах, чтобы не связывать себя обязательствами. Поэтому Анна Петровна никогда не знала, придёт ли сегодня Верочка, но каждый раз неизменно радовалась её появлению.

Верочка была вдовой, её муж, военный в каком-то высоком звании, умер два года назад. Умер внезапно – от инфаркта, детей у них не было, и Верочка, всю жизнь прожившая за мужниной спиной,  осталась одна и год не могла привыкнуть к одиночеству. Год не выходила из дому, пользовалась услугами бывшей помощницы по хозяйству. И лишь когда подсчитала, что денег, отложенных мужем на чёрный день, осталось всего ничего, поняла, что надо учиться жить  самой. Рассталась с помощницей, решила экономить на продуктах – раньше она о таких пустяках не задумывалась – научилась  наконец-то готовить, о чём говорила со смехом («В шестьдесят-то лет!») и стала ходить в ближний лес на прогулку.

В лесу было тихо и очень спокойно. Анна Петровна глубоко вдохнула холодный, вкусный воздух, вспомнив об осанке, выпрямила спину и медленно пошла от домов в сторону высоких елей. Тропинка была подхвачена первым ледком, он хрустел тонким стеклом под ногами. Серая земля, скукожившись, ждала снега, ждала покоя. «А я вот дождалась», - нерадостно усмехнулась про себя Анна Петровна. Почему нерадостно, она и сама не знала, ведь она ни в чём не нуждалась – пенсии хватало на всё, потому что особых желаний у неё не было.

Желаний не было, и это само по себе удручало Анну Петровну. Сразу после выхода на пенсию она поехала с Гаянэ, тоже одинокой, тоже давно разведённой подружкой из школы, в Карловы Вары.  Им очень понравился этот красивый игрушечный городок – они прожили неделю в нём, как в сказке – и  Анна Петровна уже планировала, как они с Гаянэ полетят на следующий год в Париж, а потом, может, и в Италию, но Гаянэ вдруг решила материально помогать родственникам в далёкой Армении, поэтому свободных денег у неё больше не было, а одной Анне Петровне никуда ехать не хотелось. Она решила прозондировать на этот счёт Верочку, но чуть попозже, когда они  сойдутся поближе.

У Анны Петровны лежала на карточке приличная сумма денег, оставшаяся от матери –  мать экономить умела. Да и сама Анна Петровна зарабатывала в школе хорошо и тоже отложила какую-то сумму. Сложив всё это вместе, прикинув и так, и этак, Анна Петровна решила раз в год отправляться в путешествие, но за три года, кроме Карловых Вар, она так никуда и не выбралась. Она думала уже поделиться этими деньгами с Машей, но стоило ей вспомнить про прорву по имени Котя, как она оставляла эти мысли. Да и на что бы Маша могла потратить эти деньги – на новую машину для Коти? «Всё, всё, успокойся, посмотри, как красиво в лесу», - Анна Петровна отмахнулась от мыслей о Коте, как от назойливых мух, опять глубоко задышала и тут на дальней лавочке увидела одинокую женскую фигурку. Фигурка замахала ей изящной ручкой в белой перчатке, и Анна Петровна узнала Верочку.

«Анечка, Анечка!» - восторженно заговорила Верочка, – «Ты только посмотри, как прекрасна природа в каждом её проявлении! И летом прекрасна, и зимой. И даже сейчас, в межвременье – всё равно прекрасна!»

Потом они гуляли ещё целый час, обсудив и вчерашнюю передачу о балете, и новость о ремонте музея в Мелихово – они собирались летом  поехать в Мелихово вместе. Потом они ещё договорились пойти в среду в библиотеку на обзор  последних книжных новинок, а Анна Петровна всё пробовала на вкус Верочкино слово «межвременье».

Сначала оно показалось ей очень красивым, потом она поняла, что это же она – она! – провалилась в него, в это межвременье, как в яму, копошится в нём, копошится и никак не может выбраться. «А на какой берег мне выбираться – на прежний, знакомый, или на новый? Да и где он, этот новый берег?»

«Ну расскажи мне, Анечка, о чём ты в последнее время думала», - попросила Верочка. Они иногда откровенничали, рассказывали друг другу о своих мыслях, и Анна Петровна любила эти беседы, потому что Верочка и рассказывала интересно, и слушать умела.

«О чём? Ну, вот, например: слово «всегда» вообще-то не имеет права на существование, потому что «всегда» нет – ты  знала об этом?» Верочка вдруг замолкла, опустила голову, задумалась, и Анна Петровна пожалела, что начала говорить об этом, ей стало жалко Верочку: «Она такая лёгкая, нежная, такая восторженная, а я её как обухом по голове».

«Да, я о своём уходе тоже стараюсь думать – ну, чтобы он меня не застал врасплох, чтобы подготовиться – но это так трудно! Анечка, я не понимаю, в чём здесь дело, как будто это какое-то волшебство: как я ни заставляю себя думать о смерти, но эти мысли как будто улетучиваются или размываются, и у меня не получается сосредоточиться на них. А у тебя, Анечка, получается?»

«Да с этим-то я для себя всё решила. Только понимаешь, как я думаю? Я договорилась сама с собой, что это естественное завершение жизни. И что это нужно просто принять».

«А тебе ни о чём не жалко?»

«Как не жалко – жалко, конечно. Воспоминаний своих жалко», -  Анна  Петровна рассмеялась. «Такие чудесные воспоминания: и о летнем дожде в детстве, и о синих мартовских сосульках, и о цветущих яблоневых деревьях перед отъездом на дачу. А на даче – и кузнечики, и каша из одуванчиков, и коровы на горке, и папоротниковые заросли в лесу. Их так много, воспоминаний! У меня  душа поёт, когда я обо всём этом думаю.  Ведь когда я уйду, эти воспоминания пропадут. Вот мне их и жалко».

«Да! Да! Как ты права! Наши воспоминания – это такое богатство! Но ведь у тебя же ещё дочка есть, в отличие от меня – у меня вообще никого нет... Тебе не жалко будет её одну оставлять?»

«Нет. Если бы она пустила меня в свою жизнь – тогда конечно. А так она давно уже живёт без меня, и не только физически…»

«Ах, не говори так горько – в жизни всё бывает. Всё ещё может измениться к лучшему».

«Да я не горюю,  ты не думай – я уже привыкла к такому положению вещей. И ещё знаешь, мне в последнее время чего-то не хватает. Я всё думаю – чего же? Понимаешь, когда я в школе работала, я была нужна. Многим была нужна: и ученикам, и коллегам. Но главное, конечно, ученикам. Как-то так получалось, что я их всех любила. Все они были мои дети. И тут меня вдруг осенило: я же, сама не зная об этом, творила добро! А теперь у меня этого нет. А мне просто необходимо вернуть то состояние. Значит, мне нужно что-то придумать, чтобы я снова начала делать добро. Понимаешь?»

«Я очень хорошо тебя понимаю, Анечка. У меня ведь с мужем так же было: он без меня жить не мог, да и я тоже… А потом его не стало. Вдруг не стало. И мне тоже этого состояния нужности для кого-то не хватает. Я уже думала: может, в дом малютки ходить помогать? Как ты думаешь?»

«Если хочешь, сходим вместе, узнаем. Я, правда, хочу спросить в библиотеке, нельзя ли у них организовать бесплатную помощь школьникам, помогать им делать уроки. Я могу не только по истории помогать, но и по русскому».

«Для тебя это будет, конечно, лучше – у тебя же такой опыт! Анечка, вот ты говоришь – добро, а зачем нам это добро? Ты об этом думала?»

«Ну вот смотри. Представь себе, что человечество – это море, громадное такое. Представила? И оно колышется, потому что оно живое. И светится миллиардами огоньков».

«Представила…»

«И каждый огонёк – это заряд, положительный или отрицательный. Если ты творишь добро – твой заряд положительный. А если зло – то заряд твой, соответственно, отрицательный. И море это не только колышется, но и движется».

«Куда?»

«Либо к Богу, либо… в другую сторону…»

«От Бога…»

«В том-то и дело! Понимаешь, Верочка, если сумма зарядов этого моря в целом положительная, то оно движется к Богу, а если перевешивают отрицательные заряды – то представляешь, куда мы все катимся? Куда катится человечество? В сторону зла! Это же Апокалипсис».

«Ох! Завтра же иду в дом малютки. Нельзя медлить, а то я вечно прозябаю в жалости к самой себе. А что мне себя жалеть? Всё есть, что нужно для жизни. Квартира хорошая, одежды на две жизни хватит».

«Хотя бы попробовать надо, считаю я. Получится – не получится, а если ничего не делать… Я всё время представляю себе это море. Так что если ничего с библиотекой не получится, тут есть недалеко дом престарелых – там можно попробовать».

«Ещё в церкви можно спросить, вдруг кто-то немощный в помощи нуждается. Денег у меня только моя пенсия, но немножко помочь я всегда  смогу. Хотя бы продукты купить или по дому помочь».

«Да и по соседям можно поспрашивать».

«Да, это ещё одна возможность. Я, Анечка, теперь тоже буду думать об этом море. Ведь это так и есть!»

Они расстались у Верочкиного дома, Анна Петровна пошла домой, и душа её парила, как на крыльях. Как хорошо они поговорили сегодня с Верочкой! Как ясно ей стало многое. Телефон вдруг затрясся в её кармане, она достала его и увидела на дисплее имя дочери.

«Мам, я заеду сегодня после работы?»

«Конечно, Машенька, я сегодня дома, жду тебя», - Анна Петровна старалась сдержать волнение, говорить спокойно. Она боялась спугнуть Машу своей эмоциональностью.

Она часто не знала, как ей разговаривать с дочерью – так много было испорчено в их отношениях. На мамины эмоции у Маши выработалась стойкая аллергия. А когда Анна Петровна старалась говорить спокойно, ей казалось, что Маша воспринимает это как холодность или притворство. Ей было отчётливо ясно, что с ролью матери она в полной мере не справилась, не состоялась она в этой ипостаси, и что делать, просто-напросто не знала.

Она ещё заняла себя делами, перегладила кучу белья, до которого раньше всё руки не доходили. Перебрала уже прочитанные книжки – дешёвые  женские романы. Отнесла некоторые к лифту на подоконник – так они с соседями обменивались книгами. Парочку особенно интересных отложила для Верочки. А время всё тянулось и тянулось. И когда наконец раздался звонок в дверь, она уже совсем измучилась ожиданием.

Маша скинула влажное пальто – на улице повалил мокрый снег – стряхнула  шапку. Красиво подстриженные и как будто небрежно уложенные волосы обрамляли её усталое личико.

«Глазищи-то какие! Только глазищи и остались! Ты как питаешься?»

«Мам, да нормально я питаюсь. А щец я поем! Ты же щей наварила? Чую, чую их дух!»

Потом Маша, устроившись на тёплой кухне поудобнее, положив на стул ещё подушку, с большим аппетитом навернула большую тарелку щей, кроша туда же куски ароматного чёрного хлеба с тмином. Она рассказывала о работе, хвасталась, что ей даже немного зарплату прибавили, потому что подключили к новому проекту – Анна  Петровна слушала молча, любуясь дочерью. Маша удалась ей. Она рано развелась с Машиным отцом. Он мгновенно исчез с горизонта их жизни, что не огорчило не только Анну Петровну, но, как это ни странно, и Машу. Маша никогда не спрашивала об отце, а когда Анна Петровна захотела рассказать о нём уже подросшей дочери, та отмахнулась: не интересно. Так и жили. Маша выросла умницей, всегда любила учиться, работала запойно, без работы долго не выдерживала, даже в отпуск не каждый год уходила.

«Зарплаты тебе хватает?»

«Да, машину выплатила. Теперь хочу на другую квартиру накопить. Побольше хочу купить».

Анну Петровну это удивило. Квартирка была, конечно, маленькая, но зачем им с Котей больше? Она так и спросила: «Зачем вам с Котей больше?»

Маша долго молчала, задумчиво разминая между пальцами хлебные мякиши. Щёки её разрумянились в тепле, и вся она была такая домашняя, такая родная. Модный свитер крупной вязки красиво опадал на Машиных хрупких плечиках, выставляя напоказ её беззащитную шейку.

«То, что я  тебе сейчас скажу, мам, мы обсуждать не будем – я не хочу это обсуждать. Просто выслушай это и прими как факт. Я забеременела, сама не знаю как. Котя поставил условие: либо он, либо ребёнок – теперь Котя едет в Саратов».

«Сначала Котя едет в Саратов, потом Котя опять приедет в Москву. Не обижайся, Машенька, что я так говорю, но я не верю в такой хэппи энд… ну, для меня, конечно, хэппи энд, ты уж извини. Он приедет, и ты его простишь».

«Мам, дело не в том, что я так  страшно обиделась, что не могу его простить. Не, я просто решила родить ребёнка, а двоих Боливар не вынесет. Я не смогу растить ребёнка и тянуть Котю. Я выбрала ребёнка».

Анна Петровна всё ещё не верила, что Котя может изчезнуть, как по мановению волшебной палочки.  Котя за десять лет проник во все клеточки Машиной души. И теперь она заявляет, что хладнокровно сделала выбор не в его пользу?

«Мам, так получилось. Видно, пришло моё время. Но я не о том».

«А о чём? Ещё что-то?!»

«Да не, всё то же. Ребёнка вырастить сама я смогу. Для тебя дверь всегда открыта, но растить я буду сама».

«Понятно. Тогда что?»

«Если со мной что-то случится… Обещай, что ты его не оставишь».

«Обещаю».

«Вот и ладненько. Сама понимаешь, рожать в тридцать шесть лет – всё может случиться…»

«Даже не думай об этом! Сейчас все женщины так рожают. В конце концов, кесарево могут сделать».

«Я на всякий случай. Спасибо тебе».

Маша задвигала стулом, вставая из-за стола. Она хотела сказать матери, что вообще по жизни ей благодарна. За то, что всегда любила её. За то, что терпеливо ждала, когда она, Маша, получит свои два высших образования, и помогала, чем только могла. За то, что тянула её из болота, именуемого Котей. Но не выговаривалось у Маши это «спасибо». И она знала, что мама это понимает.

Анна Петровна стояла у кухонного окна и высматривала Машу – совсем   стемнело, и Анна Петровна боялась пропустить её. Но нет, вот она  торопится, бежит мимо фонарей. Маша обернулась, махнула матери рукой и побежала дальше к остановке – от конечной у леса отходил автобус, и отсюда его было видно.

Дома, стоящие по периметру двора, светились всеми окнами. Анна Петровна вспомнила про своё «море». «Вот Маша – огонёк с положительным зарядом, удивительно чистая девочка. Она за свои тридцать пять лет не совершила ни одного по-настоящему дурного поступка. И даже сейчас – ведь могла сделать выбор в пользу Коти – но не взяла греха на душу».

«А моя жизнь прошла», - подумала Анна Петровна – «и ничего уже не переиграешь. И все мои грехи – навечно пребудут со мной. Было, было много хорошего в моей жизни, но ведь и грехи были. И много грехов… И какой я заряд – я сама не знаю».

Опять заныло бедро. Анна Петровна налила в грелку горячей воды, устроилась поудобнее в постели, свила себе гнёздышко из толстого одеяла. Но шторы задвигать не стала и всё смотрела и смотрела на светящиеся окна соседних домов, представляя себе своё колышущееся и мерцающее «море», плывущее от темноты к ослепительному далёкому свету…