Cлово об Учителе и друге - Николай Иванович Либан

Свои воспоминания о Николае Ивановиче Либане я должен начать с откровения. В отличие от других учеников замечательного ученого и педагога мне не довелось в студенческие годы быть слушателем его лекций и участником семинаров. Дело в том, что я не был студентом Московского университета. 

Хотя я и мечтал поступить на филологический факультет МГУ, с мечтой пришлось расстаться. Когда я кончил одннадцатилетку, мне было уже восемнадцать. Если бы я не поступил в вуз тем летом, то в следующем году меня ждал бы призыв в армию. А  в 1964 году, когда я окончил школу, поток абитуриентов  был особенно велик: одновременно получили аттестаты окончившие как десять, так и одиннадцать классов.  Поэтому я выбрал вуз с наиболее скромным названием - Московский областной педагогический институт, пытаясь уверить себя, что программа там не очень отличается от университетской.

Под впечатлением литературоведческих рассказов Ираклия Андроникова, страстно влюбленный в ХIХ век, я на первом курсе выбрал тему, ставшую основой курсовой и дипломных работ. Она могла бы стать и темой диссертации… если бы при окончании моем института мой научный руководитель не отказался бы от меня. Он не стал спорить с завкафедрой, довольно вредной дамой, которая усиленно проталкивала своих учеников. В результате после получения диплома мне пришлось обивать пороги кафедр других вузов в тщетной надежде поступить в аспирантуру или хотя бы прикрепиться к ней.

Что я представлял собой тогда? Бесхитростного юношу, знания которого несколько превышали курс пединститута, но были далеки от тех, что давал университет.

Только колоссальная наивность заставила меня без чьей-либо рекомендации прийти с той же целью на прием к заведующему кафедрой русской литературы МГУ В.И. Кулешову. Как и следовало ожидать, разговор с ним ни к чему не привел. Выйдя из его кабинета, я увидел только что пришедшего на кафедру элегантно одетого пожилого человека. Секретарь почтительно назвала его «Сергей Михайлович», и я понял, что это профессор Бонди - я читал о нем очерк И. Андроникова «Замечательный пушкинист» и запомнил имя и отчество знаменитого ученого. На мое счастье, на кафедре в этот вечерний час никого не было, и Бонди никто не отвлек неизбежным разговором. Набравшись смелости, я попросил его уделить мне две минуты и рассказал о своих бедах. От Сергея Михайловича я и услышал впервые фамилию «Либан» - Бонди порекомендовал обратиться к нему.

Прежде всего я решил познакомиться с работами рекомендуемого ученого. Для начала попробовал отыскать в каталоге Ленинской библиотеки написанные Либаном книги. Таковых не оказалось. Просмотрел в Исторической библиотеке каталог научных статей и также не встретил названной фамилии. «Должно быть, я не расслышал фамилию», - решил я и вновь поехал в университет на встречу с Бонди. Каково же было мое удивление, когда Сергей Михайлович подтвердил, что фамилию я расслышал верно. «Но мне не встретилось в каталоге ни одной его работы», - признался я. «Это не удивительно, - улыбнулся Сергей Михайлович. - Если другие страдают такой болезнью, как графомания, то мы с Либаном иной - графобоязнью: боимся писать. Но если у меня все же что-то написано, то Николай Иванович не писал ничего».   

Тогда, решившись, я позвонил Либану. Набрал номер, и услышав в трубке «Я слушаю», произнес:

- Можно попросить Николая Ивановича?

- Можно… 

Слово это было произнесено очень доброжелательно. Мне даже показалось, судя по интонации, что невидимый собеседник улыбнулся. Возникла небольшая пауза. Затем он повторил:

- Я слушаю.

- Это вы, Николай Иванович? - догадался я. - Я обращаюсь к вам по рекомендации Сергея Михайловича Бонди…

Выслушав мою тираду, Либан предложил:

- Ну что же, приезжайте ко мне.

Я осведомился об адресе.

- Вам только адрес сказать или объяснить, как проехать? - не без лукавства спросил Николай Иванович.

Убежденный, что преподаватель МГУ непременно должен был жить в современном многоэтажном доме на Университетском или Ломоносовском проспекте, я с уверенностью ответил:

- Только адрес.

- А где Бутиковский переулок, вы знаете? - поинтересовался Либан.

Я вынужден был признаться, что не знаю.

- А Коробейников переулок?

Последнее название  показалось мне знакомым. За несколько месяцев до этого, гуляя со знакомой девушкой, мы прошли по набережной Москвы-реки от центра до метро «Парк культуры». Почти в конце Кропоткинской набережной нам встретился узкий переулок, поднимавшийся вверх от набережной - это и был Коробейников. Тогда он показался мне на редкость пустынным и безлюдным, как и набережная, от которой он отходил.

На этот раз, следуя объяснениям Николая Ивановича, я прошел по Остоженке (тогда она называлась Метростроевской улицей), мимо небольшого особняка с колоннами и мемориальной доской, извещавшей, что здесь жил И.С. Тургенев, и величественным зданием напротив, где ранее была Коммерческая академия, в которой учился И.А, Гончаров, и свернул в переулок, сбегавший к Москве-реке.  Это и был Коробейников - теперь я вошел в переулок с противоположной стороны. Спустившись по нему почти до конца, я увидел на углу старый кирпичный дом, пройдя под арку которого, очутился в уютном  дворе, типичном для уходящей Москвы. Позднее двор станет меньше - его ограничит одна из выросших в последние годы престижных новостроек, оставив из большого числа только несколько деревьев, среди которых рябина и яблоня, достигшая крыши трехэтажного дома - никогда ранее я не видал такой высокой.. Справа от него я увидел другой дом, тоже в три этажа, и единственное парадное.

Великое множество раз на протяжении четырех десятилетий я буду входить в этот двор, в знакомое парадное, подниматься на второй этаж и звонить в квартиру, на двери которой была цифра «6», в радостном предчувствии: сейчас увижу человека, который стал мне близким и дорогим.

Яблоня была отлично видна из комнаты Николая Ивановича, и я любовался ею в майские дни, когда она была в цвету. Ягоды на рябине уже краснели, когда он последний раз вышел во двор из парадного, чтобы покинуть этот дом навсегда. «2 сентября 2006 года. 1 час пополудни. Николай Иванович Либан  переезжает на новую квартиру» - такова памятная надпись на первой странице моей записной книжки.

Следом за ней идет другая, печальная запись: «5 декабря 2007 года. Николай Иванович скончался»

В день, когда Николаю Ивановичу исполнилось бы сто лет - 15 сентября 2010 года - я свернул в знакомый переулок. Во дворе, как и тогда, алела рябина. Дом выглядел обитаемым - в некоторых окнах на подоконниках виднелись цветы.

Я смотрел  на три окна на втором этаже, словно надеясь, что за стеклом одного из них мелькнет знакомое лицо. Память вновь, в который уже раз, вернула в прошлое - когда квартира № 6 на втором этаже была обитаемой, и я, набрав на телефонном диске  цифры  203-27-95 (Николай Иванович шутливо говорил, что доживет до лет, равных последним цифрам, и прожил на два года больше), и, услышав в трубке  столь для меня желанное «Приезжайте!», спешил сюда…

- Переступая порог вашей квартиры, - сказал я как-то, - словно попадаешь...

- В музей? - уточнил Либан.

- Нет, в девятнадцатое столетие!

Старинная обстановка - мебель красного дерева и множество различных и тоже старинных часов. Наступало урочное время, и они одни за другими начинали отзванивать положенный час. Звонили настенные часы в узком длинном футляре, часы под прозрачным колпаком на мраморном столике, каретные часы на трюмо - такие полтора столетия назад сопровождали путников, отправившихся в дальний вояж.  Затем отзывались часы из соседней комнаты. Подобный перезвон создавал мелодическую гармонию звуков, своеобразную симфонию.

Вначале я старался, общаясь с Николаем Ивановичем, держаться солиднее, говорить  более веско, чтобы выглядеть в его глазах достойным собеседником. Однако он вел себя так просто, что дистанция между нами быстро исчезала, моя солидность улетучивалась, и я начинал чувствовать себя столь свободно и естественно, словно говорил если не с ровесником, то с человеком лишь немногим старше меня.

Либан был человеком великой души и огромной щедрости. Сколько времени не только в университете, но и вне его он совершенно бескорыстно уделял своим ученикам и делился богатством знаний! За четыре десятилетия я имел возможность убедиться в этом великое множество раз.

Уроки Николая Ивановича я помню до сих пор. Помню его замечания - не только по смыслу, но и по стилю написанного. Он был великолепным стилистом, замечательно чувствовал слово. (Думаю, со мною согласятся многие его ученики, писавшие под руководством Либана статьи, диссертации, монографии). Вот я читаю ему написанное, а он останавливает меня - его коробит услышанная фраза. Я сознаюсь, что она принадлежит не мне, а позаимствована из книги, написанной неким профессором. Николай Иванович смеется: «Нашли у кого списывать!»

Тогда эти слова показались мне странными. Для меня в то время, говоря фразой сатиры И.И. Дмитриева, которую вспоминал А.С. Пушкин в одной из заметок цикла «Опровержение на критики», печатный лист казался едва ли не святым. Разве мог профессор, доктор наук, автор солидной книги написать глупость?! Это казалось мне невероятным. Пройдут годы, и я, рецензируя статьи, написанные для словаря «Русские писатели», сам буду отмечать нелепые выражения в писаниях некоторых мужей науки.

Сколько раз, сидя в  старинном кресле у овального стола, я читал моему учителю  написанное и выслушивал критические замечания. Сколько раз после длительной беседы я благодарил его за советы и в ответ слышал шутливое: «Кушайте на здоровье!» Меня страшно смущало, когда, провожая меня, Николай Иванович неизменно снимал в прихожей с вешалки мое пальто или куртку и подавал  в рукава, помогая мне - мальчишке по сравнению с ним! - надеть  его.  Я пробовал отобрать пальто и смиренно говорил: «Позвольте мне», но всегда слышал в ответ: «Позвольте вам этого не позволить».

Я прекрасно понимал, что утомил Николая Ивановича, однако мне было жаль покидать уютную квартиру, где царил ХIХ век. Мое настроение отражал шутливый экспромт, который я порой вспоминал, вызывая улыбку хозяина:

Поскольку здесь я стал не нужен,

Куда отсюда бы помчал?

К Ростовым ехать ли на ужин

Или к Безуховым на бал?

 
Кумиром моей юности был Ираклий Андроников - под влиянием его литературоведческих рассказов в свое время я и решил стать филологом. Стоит ли удивляться, что в самом начале знакомства с Николаем Ивановичем я с восторгом упомянул эту фамилию. К моему изумлению, Либан был о нем невысокого мнения.

- Прежде всего, - заметил он, - его фамилия не Андроников…

- Знаю, - решил я проявить эрудицию, - Андроникашвили…

- А Мандроников, - закончил Николай Иванович иронически.

Когда я сам начал заниматься архивными поисками, то осознал иронию Учителя - поняв, что полностью верить литературоведческим рассказам Андроникова нельзя, поскольку иные подробности его разысканий явно рассчитаны на профанов. Так, в самом знаменитом его рассказе «Загадка Н.Ф.И.», если верить автору, в поисках сведений, за кого Наталия Иванова вышла замуж, ему пришлось потратить много дней, перелистывая все родословные книги, какие только были в библиотеке Пушкинского Дома, сложив их штабелями возле стола. Однако искомую фамилию Андроников нашел отнюдь не в каком-то забытом фолианте, а в превосходно известном историкам «Родословном сборнике русских дворянских фамилий» Руммеля и Голубцова, с которого и следовало начинать розыск и где в именном указателе Ивановы встречались только пять раз, а значит, поиск занял всего лишь несколько минут.

Длительное время я стеснялся того, что в отличие от других учеников Либана окончил не университет, а всего лишь педагогический институт. Видя, как я переживаю по этому поводу, Николай Иванович рассмеялся, пояснив, что и сам тоже окончил пединститут, только не областной, а городской.

 
Еще одна особенность таланта Николая Ивановича заключалась в том, что он мог понять, поддержать, развить самую неожиданную, казавшуюся парадоксальной идею. Я имел счастливую возможность убедиться в сказанном не один раз.

Моя так и не завершенная  диссертация, которую я писал под руководством Николая Ивановича, была посвящена поэту некрасовской школы с немецкой фамилией Гольц-Миллер и очень русскими именем и отчеством - Иван Иванович. Это был типичный разночинец, участник освободительного движения 60-х годов, прожил недолгую жизнь, подвергался постоянным преследованиям властей и умер от чахотки. 

Казалось, биография его известна. Однако это оказалось не совсем так. В архивных поисках из среды разночинной молодежи 60-х годов мне пришлось переместиться в мир русской аристократии начала ХIХ столетия. В рукописном отделе Пушкинского дома я обнаружил письмо отца поэта редактору журнала «Русская старина» М.И. Семевскому, в котором он с горькой иронией писал: «Хотя фамилия моя немецкая, но я имел несчастье родиться от русского графа и девицы старинной дворянской фамилии, а следовательно, незаконно».

Поиски продолжились в Центральном государственном историческом архиве в Ленинграде и завершились в Москве в отделе рукописей Государственного литературного музея.

До сих пор помню летний вечер 1983 года, когда я вышел на тогдашнюю улицу Луначарского - в бывшей квартире народного комиссара просвещения, ставшей филиалом Литературного музея, размещался  отдел рукописей. Открытие, только что сделанное мной, казалось настолько невероятным, что я осознал необходимость незамедлительно проверить найденные сведения. С кем? - такой вопрос для меня не вставал. Разумеется, со своим Учителем - он сможет понять и оценить мою находку. И я поспешил к Либану поделиться с ним, зная, что он находится в Москве и в этот час я застану его дома. Решил не звонить ему, понимая, что по телефону вряд ли сумею объяснить что-либо вразумительное. Благо, что он жил в десяти минутах ходьбы.. Пересек Кропоткинскую и Метростроевскую улицы – позднее к ним вернутся прежние названия Пречистенка и Остоженка и свернул в Коробейников переулок. Когда Николай Иванович открыл мне дверь, я, не переступая порога и даже не поздоровавшись, выпалил:

 - Пожалуйста, не сочтите меня сумасшедшим, но выходит, что Гольц-Миллер - двоюродный брат Льва Толстого!

Николай Иванович был удивлен и заинтригован:

 - Как же это может быть? Заходите и рассказывайте!

- Отец Гольц-Миллера в письме Семевскому указывал имена своих родителей, - продолжал я, - граф Илья Андреевич Толстой и Екатерина Яковлевна Перфильева. Только что в Литературном музее я просматривал родословие графов Толстых. Выяснилось, что  когда отец поэта Гольц-Миллера появился на свет, жил только один из Толстых, кто мог быть его отцом. В родословном сборнике значится, что у этого Ильи Андреевича Толстого был сын Николай Ильич, отставной подполковник, а у того, в свою очередь, сын Лев Николаевич, известный писатель, как там сказано. Вот так и выходит, что поэт Гольц-Миллер приходился двоюродным братом Льву Толстому.

Если мой официальный руководитель, уважаемый профессор, отнесся поначалу к найденным сведениям скептически, то Николай Иванович расценил их иначе. Вместе с ним была написана тщательно продуманная и аргументированная статья, озаглавленная «“Произведен был в немцы”. О происхождении И.И. Гольц-Миллера», увидела вскоре свет в журнале «Русская литература». Этот факт был признан в научных кругах и входит в статьи о Гольц-Миллере в биографических словарях русских писателей.

Другой замысел, который Николай Иванович поддержал и принял живейшее участие в разработке, касался писателя пушкинского времени, основательно забытого, хотя у Пушкина есть статья, названная его именем - «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов». Однофамилец знатных дворянских фамилий, он был сыном пономаря и писал книжки для простого люда.

В литературоведении на протяжении полутора столетий бытовало мнение, что Орлов был невежественным и бездарным сочинителем. Однако факты, которые удалось мне собрать, руководствуясь советами Либана, свидетельствовали об ином - Орлов был хорошо образованным и даровитым литератором.

Фаддей Булгарин печатно объявил Орлова недоучившимся семинаристом вроде дьячка Кутейкина - персонажа комедии Д.И. Фонвизина «Недоросль». Вопреки булгаринскому утверждению Орлов не был невеждой - документы, обнаруженным мной в Центральном государственном историческом архиве Москвы, свидетельствовали, что он окончил не только полный курс духовной семинарии, но и Московский университет со степенью кандидата этико-политических наук.

Раздражение Булгарина понятно - Орлов написал целую серию произведений, в которых пародийно использовал сюжетные линии его романов «Иван Выжигин» и «Петр Иванович Выжигин» и высмеял булгаринских  героев и их создателя: «Лавровый венец бессмертия да возблестит на главе описателя деяний бессмертных Выжигина отца и сына».

По свидетельству книгопродавца И.Т. Лисенкова, И.А. Крылов интересовался сочинениями Орлова, написанными живым разговорным языком простого люда, обильно пересыпанном поговорками и прибаутками, которые использовал в своих баснях.

Возражая критикам, смеявшимся над книжками Орлова, написанными для простого люда,  В.Г. Белинский писал: «у него своя публика, которая находила в его произведениях то, что искала и требовала для себя».

В том же архиве мне удалось найти три предписания главного управления цензуры за подписью С.С. Уварова Московскому цензурному комитету с запрещением и строжайшим указанием впредь не пропускать в печать сочинений Орлова, «которые по содержанию и направлению своему могут иметь вредное влияние на низший класс читателей».

Когда все факты, позволявшими по-новому взглянуть на этого писателя и его творчество, были собраны, при ближайшем участии Либана была написана большая статья «Оправданный Александр Орлов». Николаю Ивановичу принадлежат  заключительные строки в ней: «Писатель, не нашедший своей судьбы, разночинец, получивший блистательное образование и пренебрегший карьерой, грамотей и острослов, мечтавший жить от пера и не зависеть ни от кого, бедняк, презиравший богатство и роскошь - таким был Александр Орлов… Имя оправданного Пушкиным Александра Анфимовича Орлова не должно быть забыто».

Наши надежды оправдались - отношение к Орлову в литературоведении изменилось. Ему посвящен ряд работ, вышедших в последнее время, в том числе и статья в фундаментальном биографическом словаре «Русские писатели. 1800-1917», опубликованы его произведения, запрещенные цензурой. Ныне историки литературы признают талант этого писателя.

 
Еще один необычный замысел, который поддержал Николай Иванович, связан с событием, известным в истории литературы, но воплотился он не в научную работу, а  беллетристическое произведение. 

В декабре 1854 гола был с разрешения Николая I помпезно отпразднован юбилей журналиста и литератора Николая Греча. Это официальное торжество игнорировали многие писатели, для которых юбиляр ассоциировался с его давним соратником Фаддем Булгариным. На юбилей саркастически откликнулся  Николай Добролюбов, в то время еще никому не известный студент. Он прислал Гречу «поздравление» в стихах ; остроумный и злой памфлет.

Бесспорно, Греч был потрясен и оскорблен, когда на следующий день после юбилея, разбирая полученные поздравления и приветствия, прочитал послание Добролюбова. В корне несогласный с автором памфлета, он, вероятно, начал мысленно полемизировать с ним, стремясь опровергнуть его суждения.

Свести вместе Греча и Добролюбова, представить их словесный поединок - эту идею я обсуждал с Николаем Ивановичем. Греч был талантливым писателем, обладавшим богатым воображением - написанный им роман «Черная женщина» с элементами мистической фантастики имел в свое время большой успех - его сравнивали с «Пиковой дамой» Пушкина.

Переходя в область фантазии, можно предположить, что Греч мысленно представил  перед собой автора сатирических стихов, увидел его в своем кабинете. И между ними начался спор.

Следует отметить, что юбилей Греча был омрачен еще одним обстоятельством - он пережил обоих сыновей. Состояние, обретенное ценой пятидесятилетних трудов на литературном поприще - обширную библиотеку, дом, типографию - все это было некому завещать.

И вот теперь, в разгар словесного поединка, чутьем опытного журналиста Греч  понял, что этот юноша наделен незаурядным дарованием, но оно отнюдь не в поэзии, а в критике и публицистике - тех жанрах, где много лет подвизался он сам. И, признавая отчасти предъявленные ему обвинения, он предложит юноше все то, что ему было некому завещать. Предложит вместе возобновить журнал «Сын Отечества», воскресить традиции первых, лучших лет его издания. Предложит обеспеченную комфортабельную жизнь вместо полуголодного существования. Добролюбов откажется - и сгорит от чахотки шесть лет спустя. Греч доживет до восьмидесяти - некогда знаменитый, но еще при жизни забытый писатель.

Так была написана повесть «После юбилея», получившая подзаголовок «историческая фантазия». В небольшом послесловии говорилось: «История не сохранила фактов, свидетельствующих о встрече Греча и Добролюбова. Однако Фантазия подсказывает, что подобная встреча могла бы произойти - хотя бы в воображении Греча. Поразительные совпадения, предопределившие ее, отнюдь не являются вымыслом автора».

Еще один замысел, одобренный Либаном, связан с романом, написанным в ХХ веке, и органически вошедшем в него четверостишием, сочиненном в ХIХ столетии.

В романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» Воланд завершает выступление в театре «Варьете» под звуки марша с нелепыми словами:

Его превосходительство

Любил домашних птиц

И брал под покровительство

Хорошеньких девиц.

Читая роман, я не мог отказаться от мысли, что это четверостишие уже встречалось мне ранее. Но где именно, вспомнить не мог. Ощущение знакомости заставило меня при поддержке Николая Ивановича начать поиски источника нелепых строк. Литературоведы, к которым я по его рекомендации обращался, отсылали то к водевилю «Лев Гурыч Синичкин» Д.Т. Ленского, то к мистерии «Жизнь чиновника» И.С. Аксакова. В этих произведениях были похожие стихотворные строки, где совпадали и размер, и ритм, и даже рифма. Однако это были совсем иные стихи.

Искомое четверостишие отыскалось в журнале «Петербургский вестник» 1862 года. Его автором оказался редактор-издатель журнала Лев Камбек. Это имя знакомо историкам литературы, занимающимся периодом начала 1860-х годов. Его можно встретить  в романе Ф.М. Достоевского «Бесы», статьях Н.А. Добролюбова и Н.Г. Чернышевского, фельетонах И.И. Панаева, стихах поэтов журнала «Искра», а также в посвященных этому времени воспоминаниях П.Д. Боборыкина.

Известный на рубеже конца 50-х - начала 60-х годов ХIХ века как неустанный обличитель в печати всевозможных мелких недостатков, Камбек применил в издаваемом им журнале способ, доселе в журналистике невиданный: гостеприимно раскрыл страницы своего издания всем, кто желал видеть свои творения напечатанными. Подобная щедрость сопровождалась условием: журнал не только не платил гонорар таким авторам, а напротив, брал плату с них самих. Издание Камбека сделался прибежищем всякого рода эпигонов и графоманов, а новый раздел журнала получил название «Ерунда» - это слово только входило тогда в употребление.

По рекомендации Либана эссе «Загадка одного четверостишия» было напечатано во втором номере альманаха «Лазурь».

В связи с этим не могу не вспомнить об ироническом замечании Николая Ивановича в мой адрес. Когда я рассказал о своих поисках нелепого четверостишия поэтессе Инне Кашежевой, с которой был хорошо знаком, она заметила: «Вы неверно его цитируете». По ее мнению, одно слово в нем было иным. Поскольку каждый из нас считал, что прав он, мы поспорили и заключили пари. Оно было в лучших традициях ХIХ столетия: на дюжину бутылок шампонского. Узнав об этом, Николай Иванович шутливо сказал:

- Эх вы, джентльмен! С дамой надо спорить не на дюжину шампанского, а на дюжину поцелуев.

Замечание было совершенно в духе Либана.

 
О любви русской поэтессы Каролины Павловой к великому польскому поэту Адаму Мицкевичу, пронесенную через всю жизнь, я первоначально узнал из статьи в журнале «Исторический вестник» 1898 года. Статья содержала два письма, написанных Каролиной Мицкевичу еще тогда, когда она была его невестой и носила фамилию Яниш - необыкновенно искренних и пронзительно-печальных. Эти письма достойны, чтобы их знали, как знали бы и всю историю этой необычайной любви.

Я надеялся привлечь к этой теме какого-нибудь драматурга, заинтересовать его и, выражаясь высоким стилем, подвигнуть на создание лирической драмы. Но когда я рассказал об этом Павлу Павловскому, ученику Николая Ивановича, автору пьесы «Элегия» о любви Тургенева и актрисы Марии Савиной, он снисходительно улыбнулся: «Это тема для небольшого рассказа, но не для пьесы». Разумеется, двух писем для создания пьесы было недостаточно, и я углубился в изучение литературы - о Мицкевиче, о Каролине Павловой, о русских поэтах середины ХIХ века, собиравшихся в ее салоне. Моим замыслом заинтересовался Николай Иванович, который очень помог мне советами, и с его помощью был собран материал, достаточный для написания пьесы. Однако когда я вновь обратился к Павловскому, желая передать накопленные сведения, то и на этот раз не сумел заинтересовать его. «Если, по вашему мнению, это интересно, то возьмите и сами напишите!» - сказал он, явно желая отделаться. И тогда, огорченный и раздосадованный неудачей, я неожиданно для самого себя ответил: «Что же, возьму и напишу!»

Теперь отступать было некуда, и я принялся за работу. Но, думаю, не сумел бы окончить ее, если бы не поддержка Николая Ивановича. С его помощью лирическая драма «Ты помнишь ли, поэт?» была успешно завершена. Он же предложил выразительный финал, в основу которого легли фразы из письма Каролины Павловой  сыну Мицкевича: «Минуло шестьдесят лет с того дня, когда я в последний раз видела вашего отца, а он по-прежнему жив в моей памяти. Для меня он не перестал жить. Сегодня я люблю его так, как любила на протяжении стольких лет разлуки. Он мой, как был моим когда-то».

Николай Иванович хотел написать предисловие к пьесе. Но наступил печальный 1991 год, принесший распад страны, и альманах, в котором предполагалась публикация, так и не вышел... По той же причине пьеса не была поставлена, хотя ею заинтересовались видные режиссеры и актеры.

Многие мои работы написаны при  непосредственном участии Николая Ивановича. Без преувеличения можно сказать: он был их соавтором.


Я безгранично благодарен Либану - он научил меня писать. И когда вступал в Союз писателей, рекомендовал меня Николай Иванович. Хотя он в Союзе не состоял, но по его просьбе рекомендацию написал профессор П.А. Николаев - Петр Алексеевич знал меня как автора ряда статей в биографических словарях русских писателей, выходивших под его редакцией.

Хотя моя диссертация, над которой я работал под руководством Николая Ивановича Либана, осталась незавершенной, я нисколько не жалею о том, что не защитил ее - общение с ним дало мне гораздо более, нежели ученая степень. И сегодня мне очень не хватает его советов, общения с ним. Я чувствовал это, когда писал эту книгу.

 
В одном из интервью Николай Иванович поведал: «Религиозное воспитание я получил в церковной школе протоиерея Георгия Чиннова… У него-то я научился говорить». Как ни удивительно, но эта фамилия с детских лет знакома и мне. У моего отца был давний товарищ - еще по совместной учебе в Горной академии - Николай Георгиевич Чиннов. Вместе с семьей он жил под Москвой, на станции Немчиновка Белорусского  направления. Бывая у него в гостях, мы смеялись над забавным созвучием: «Чиннов живет в Немчиновке!». В те годы я был еще ребенком и смутно помню слова родителей о том, что Николай Георгиевич - сын протоиерея, и поэтому ему в свое время было запрещено жить в Москве.

Прочитав о духовном наставнике Либана, я спросил у Николая Ивановича, был ли у Георгия Чиннова сын-инженер. Он ответил утвердительно. Жизнь подтвердила давнюю истину - мир действительно тесен.

Несмотря на скромный достаток, Николай Иванович предпочитал ездить на лекции в университет на такси. Я как-то спросил, отчего он не ездит на метро - ведь поездка между станциями «Парк культуры» и «Университет» заняла бы всего 10-12 минут.

- Если в метро вам наступят на ногу, толкнут, а то еще обругают, это неминуемо отразится  на вашем настроении, а значит, и на лекции, которую вы прочитаете, - ответил Либан.

Обратно после лекции он возвращался домой уже на троллейбусе. Следует добавить, что он приезжал в университет, в отличие от других преподавателей, без папки или портфеля, предпочитая хранить все знания в памяти.


Вместе с Николаем Ивановичем я исходил примыкающие к Остоженке переулки. Даже от названий их веяло стариной: Ушаковский напоминал о славной фамилии и легендарном флотоводце, ныне причисленном к лику святых, Турчанинов - о военачальнике, герое «грозы двенадцатого года», Хилков - о древнем княжеском роде…

Однажды я был свидетелем, как Николая Ивановича остановила на Остоженке пожилая женщина.

- Скажите, - обратилась она к нему, - вы не учились в школе?.. (она назвала номер).

- Учился, - живо откликнулся Николай Иванович и поинтересовался: - А вы?..

Выяснилось, что женщина училась в той же школе, что и он, только двумя годами позднее. И тем не менее полвека спустя узнала его.

Хотел бы и я, чтобы меня спустя столько лет узнавали на улице бывшие соученики, с которыми я когда-то учился - даже не в одном классе.

 
Июнь 1972 года. Меня все-таки призвали в армию. Уклоняться от призыва или, выражаясь сленгом нынешней молодежи, косить у меня и в мыслях не было, хотя я понимал, что вряд ли смогу принести в армии значительную пользу (так оно и оказалось). На увольнение на работе, расчет и сборы мне было дано меньше суток, но я нашел время заехать к Николаю Ивановичу попрощаться. Настроение, мягко говоря, было не слишком веселым. Чувствуя мою подавленность, Либан достал из шкафа великолепно изданную книгу - былины с иллюстрациями Билибина (незадолго до этого я высказал восхищение ею) и вручил ее мне. Смущаясь, я начал отказываться от столь дорогого подарка, но Николай Иванович, не слушая возражений, раскрыл мой портфель и засунул в него книгу. Она до сих пор стоит в моем книжном шкафу как подарок Учителя.
 

В молодости Николай Иванович курил, но затем прекратил курение. От его учеников, чья учеба пришлась на 60-70-е годы, мне доводилось слышать, что Либан не курит сам и не любит курящих. Студенты боялись попасться с сигаретой ему на глаза, опасаясь даже, что он может снизить курильщику оценку на экзамене.

Однажды Марина Алхазова с подругой стояли в университетском коридоре и курили. Увлеченные разговором, девушки с опозданием увидели приближающегося Либана. Марина судорожно сжала сигарету в кулаке, рискуя обжечься.

Поравнявшись со студентками, Николай Иванович заметил:

- Вы молодец, Марина, что не курите. А от вас, Лена, я этого не ожидал.

Позднее Николай Иванович снова начал курить и просил навещавших его учеников купить по дороге сигареты. В их числе был и я, хотя к числу курильщиков не принадлежал. Помню, он предпочитал сигареты марки «LМ»,  шутливо расшифровывая эти буквы так: «Леонид Макарыч».

 
У Николая Ивановича был желтый кот, которого звали Фифка (мы с братом, с детства любившие кошек, предпочитали называть его Фифик). Нередко он предпочитал сидеть под столом, словно слушал лекции, которые читал мне Либан, и тоже набирался знаний.

- Очень умный кот, - говорил о нем Николай Иванович. - Не знаю только, какую степень он заслуживает: доктора филологических наук или исторических?

Однажды Николай Иванович был свидетелем, как я гладил Фифку, сидевшего в прихожей на подзеркальнике.

Я признался, что очень люблю кошек.

- В ваши годы надо любить женщин, а не кошек, - шутливо заметил Либан.

- И кошек тоже, - не согласился я.

Как-то Николай Иванович рассказал мне историю этого кота. Фифка жил у школьной учительницы сына Либана, Николая Николаевича - пожилой одинокой женщины. Она просила Николая Ивановича позаботиться о любимце, если окажется в больнице. Либан обещал, но как-то забыл об этом. И когда навестил ее в больнице, она спросила: «Вы Фифку взяли?»

Эта была последняя просьба умирающей женщины, и Либан ее выполнил. Сразу же из больницы он поехал к ней домой и забрал бедного кота.

С Фифкой связано несколько забавных историй.

Николай Иванович переезжает с семьей на дачу. Во дворе у парадного стоит машина, и я помогаю относить вниз вещи. Поднимаюсь вновь на второй этаж, и меня встречает Николай Иванович вопросом:

- Алеша, вы Фифку вы не видели? Он вниз не побежал?

Оказывается, кот куда-то пропал. Начинаются его поиски, которые завершаются благополучно - оказывается, кот забрался в ванную и залез под ванну. Его извлекают оттуда с помощью половой щетки и сажают в корзинку с закрытой крышкой. Фифке явно не нравится там и он выражает возмущение громим мяуканьем. Вместе с сыном Либана Николаем Николаевичем выносим к машине вещи, в числе которых корзинка с Фифкой. Громкое мяуканье привлекает внимание играющих во дворе ребятишек. Они подходят к нам, и одна девочка просит:

- Дяденьки, откройте, пожалуйста, корзинку, мы хотим кошечку погладить.

Естественно, выполнить эту просьбу было нельзя - стоит лишь открыть крышку, и Фифку поминай как звали! Но как объяснить это детям?

 Я задумываюсь над этой проблемой, но Николай Николаевич находит выход из затруднительного положения. Он делает страшные глаза и говорит:

- Что вы, ребята, она же бешеная! Она вас перекусает и перецарапает!

Ребятишки испуганно отходят от корзинки.

Другая забавная история с Фифкой связана с записью радиоспектакля по моей пьесе «Издатель пушкинской поры» о Смирдине с комментариями Николая Ивановича, которыми  перемежались сцены пьесы. Для записи комментариев к Либану домой приехали из радиостудии режиссер и редактор с магнитофоном. Фифку выставили из комнаты и закрыли дверь. Однако дверь, видимо, приоткрылась, и кот как-то ухитрился проникнуть в комнату. Увидев, что на него не обращают внимания, он решил напомнить о себе и подал голос. Пришлось прерывать запись и стирать с магнитофонной ленты мяуканье. Я в шутку предложил не делать этого, а пояснить для радиослушателей, что запись передачи проводилась дома у Николая Ивановича и его кот тоже решил принять в ней участие. Однако меня не послушали...

 
Зная о моем пристрастии к девятнадцатому столетию, Николай Иванович предупреждал меня о слишком большом увлечении им, отражавшимся порой даже в поведении.  Однажды, придя к Либану, я встретился с его аспиранткой, которая уже собиралась уходить. Николай Иванович познакомил нас, и я поцеловал ей руку. Это, видимо, понравилось ученице Либана, но не ему самому. После ее ухода я получил выговор от него: аспирантка, как оказалось, была не замужем, а целовать руку полагалось дамам, но не девицам.

 
Как и многие сверстники, я болезненно переживал события начала 90-х годов: распад Советского Союза, повлекший за собой переоценку многих ценностей и потерю работы многими людьми, вдруг оказавшимися ненужными, в числе которых было немало филологов. Горестными раздумьями я поделился с Николаем Ивановичем.

- А вы представьте, что испытывали многие люди в России после октября семнадцатого года, - заметил он. – Ведь им тогда было не легче!

Николаю Ивановичу исполнилось девяносто. В официальном поздравлении  его назвали старейшим преподавателем университета.

- Невелика заслуга именоваться старейшим! - заметил Николай Иванович с присущей ему иронией. - Вот если бы назвали умнейшим - тогда иное дело!

 
Я навещаю Учителя в домодедовской больнице, куда он попал после инфаркта, настигшего его накануне девяностолетия. У  Николая Ивановича приподнятое настроение.

- Представьте, меня сегодня назвали молодым человеком! Я шел по коридору и одна женщина обратилась ко мне: «Молодой человек». Я попросил ее повторить эти слова. И видя ее удивление, пояснил: «Не подумайте, что я плохо слышу - просто меня давно уже никто так не называл, и это очень приятно».

 
Несмотря на годы, у Николая Ивановича была отличная память. Посетив его в больнице, я рассказал о своем знакомом, рекомендовавшем меня в Союз писателей - талантливом литературоведе Евгении Лебедеве, ставшем заместителем директора ИМЛИ и профессором Литературного института. Через день, навестив Либана вновь, я снова заговорил о Лебедеве, полагая, что Николай Иванович забыл о прежней нашей беседе. Ничуть не бывало - он живо откликнулся и напомнил: «Вы говорили о нем в прошлый раз». Несмотря на годы, склерозом, свойственным людям этого возраста, Либан не страдал.

 
Слушая рассказы Николая Ивановича о минувшем, о людях, с кем довелось ему общаться, об ученых, с кем он работал, я часто думал, какие интересные мемуары  были бы им написаны - если бы только он писал! Не раз говорил ему об этом - уверен, что подобную идею высказывали и другие. И как замечательно, что мемуары в конце концов были написаны, вернее сказать, записаны – с помощью диктофона и теперь опубликованы в сборнике его работ.

Без преувеличения можно сказать: это замечательная книга! Читая ее, словно слышишь голос Николая Ивановича. Люди, подготовившие ее к изданию, проделали колоссальную работу. Отнюдь не в укор им замечу: право, жаль, что в книге не очень много фотографий. Я думаю, что у учеников Николая Ивановича нашлись бы фото, запечатлевшие их общение с дорогим Учителем. И нет фотографии дома на углу Коробейникова и Бутиковского переулков, где происходили памятные для них встречи и где Николай Иванович прожил полвека.


«2 сентября 2006 года. 1 час пополудни. Николай Иванович Либан переезжает на новую квартиру» - записал я на первой странице своей записной книжки в тот день, когда он навсегда покинул свой прежний дом.

Этот дом стоит до сих пор. Стоит по-прежнему, хотя со всех сторон обступили его роскошные новостройки с подземными гаражами. «Золотая миля Москвы» - так ныне называют этот район журналисты. Кто знает, быть может Николай Иванович прожил бы еще, если бы не переезд. Хотя новая квартира в престижном доме на Фрунзенской набережной была и просторнее, и удобнее, он остался к ней равнодушен.

- Лет тридцать назад, - сказал он, - я был бы так рад этой квартире, а теперь мне уже все равно.

Несмотря на жизненные невзгоды, Николай Иванович был счастливым человеком. Всегда окруженный молодежью, он чувствовал, как нужны его знания, ум, опыт, и от этого словно молодел сам.

Он шутливо говорил, что хотел бы дожить до 95 лет - таковы последние цифры его номера телефона на старой квартире. И прожил на два года больше.

В последние дни, когда Николай Иванович уже уходил из жизни, его ученики посменно дежурили возле него - в их числе был и автор этих строк. Очнувшись от дремоты  глубокой ночью, он с грустью сказал: «К сожалению, люди не могут жить вечно».

Эти печальные слова справедливы. Но остались ученики Николая Ивановича, его книги и память об этом замечательном человеке.

 
- Вы глупый человек, Алеша, - сказал как-то мне Николай Иванович: - не хотите закончить диссертацию.

- Но что даст ученая степень? - возразил я. - Она ведь не прибавит ни ума, ни знаний.

- Но она придаст вам значимость, поможет приобрести авторитет в научном мире.

Я осмелился заметить, что мой Учитель и сам не защитил диссертацию, однако это не помешало ему стать преподавателем университета.

- Но у вас, в отличие от меня, нет научной школы, - ответил он.

Тогда я не нашелся, что возразить. У Николая Ивановича была школа, и какая - ведь он окончил аспирантуру ИФЛИ! Его учителями были А.И. Ревякин, В.Ф. Переверзев, М.Н. Сперанский, Г.Н. Поспелов - ученые, имена которых были знакомы мне по солидным научным трудам, ими написанным.

Однако благодаря Учителю я стал причастен к научной школе, созданной им. И ныне с гордостью могу сказать:

 - Я ученик Николая Ивановича Либана!