Сарай, сугроб, январь

Длинный январский день – это подоконник, белый и широкий, как дорога за окном.

На подоконнике – акварельные краски, стакан с зеленоватой водой и кисточкой (я неумело рисовала елки), зимние книги: «Серебряные коньки», «Детство Никиты», сказки Андерсена. На подоконнике – я в серых колготках, замерзшим лбом – в холодное стекло, за стеклом – метель. Метет с утра, глядишь на метель весь день, и нет у тебя других дел, потому что в этой метели, бесконечной, как кудельная нить – вся зима.

Зимний день остановился, как две женщины в серых шалях на широкой дороге под окнами: чьи-то соседки с хозяйственными сумками, встали и замерли, в декабре женщины так не стоят, а куда-то бегут, радостно и озабоченно. В декабре и метель, и дорога – другие, сказочные: утихнет метель – увидишь маленький дом с волшебным окном. В январе нет волшебства.

Желания – загаданы, подарки – получены, лежат книгами на подоконнике, наполовину уже прочитаны, и елка еще стоит в углу, темная в послеполуденном сумраке, как монах в инее, но гирляндами уже не обмануть. Я дома одна, без елочных огней, без лампы, время – пятый час, вот день закончится и будут сумерки, и почему-то хочется плакать.

Бабушка повязала красный шерстяной платок и ушла в сарайку – за дровами и картошкой. Меня не берет: «Простынешь, с утра уже кашляла». Я не помню, что кашляла, но бабушка знает лучше.

Красный бабушкин платок сейчас, наверное, усыпан снежной крошкой, как игрушки на елке – толченым стеклом. Бабушка идет, наверное, по двору сквозь метель, через сугробы, которые – выше заборов на огородах, длинные стебли чьей-то мертвой травы тоскливо клонятся к снегу, поднимаются и снова клонятся. Бабушка остановилась передохнуть, идти тяжело: метель, мертвый стебель и серое небо. Январь. А я в тепле и думаю о том, что когда-то давно, в ее детстве, бабушка шла в такой же серый январский день с санями через белое мертвое поле, и такой же отживший стебель клонился со стоном к бесконечному снегу.

Елка неразличима в углу – что-то мохнатое и совсем не зеленое, и только тусклый, стеклянный блеск, и даже мысли нет зажечь свет и гирлянды, что они изменят, эти сине-желтые огни, для чего они? В январе нет волшебства.

Сейчас самое главное, чтобы бабушка не увидела, что я плакала. Звуки рождаются из темной тишины: треск замка – короткий и длинный повороты ключом, щелчок выключателем, и вот – желтый квадрат на полу потемневшей комнаты – свет из коридора. И слова: «Катя, помоги-ка, забери картошку». Я клубком слетаю с подоконника в своих серых колготках, оставляя на нем акварельные краски и книги, огни фонарей, вдруг сразу зажженных, и вдалеке – дом с окном.

Но не с волшебным, а с самым обычным, с таким же, как наше, за которым, наверное, тоже живет чья-то бабушка. Сейчас будут топить титан, так же, как мы. Сначала разожжем старые газеты, огненные языки будут лизать непобедимые чугунные стены печи, а потом бабушка меткой и ласковой рукой закинет в печь принесенные из сарайки дрова – греть воду. Потом будем варить картошку, а потом – снова елки акварельными красками, и половина книг на подоконнике еще не прочитана, и бабушка сама поставит пластинку: «Давай-ка послушаем». Зазвучат волшебные голоса, например, Сказка про страшного Пыха и Аленку, а завтра не будет кашля и будет горка, и можно даже зажечь гирлянды – сине-желтые огни на елке, и, хотя в январе нет волшебства, но под метель и спокойное серое небо тихо начинается какая-то новая, понятая вдруг жизнь.