Немытая Расея. История любви. Часть IV

На утро мы купили в дорогу жареных пирожков и бутылку лимонада – и скоро взошли на грязно-зеленую электричку. До бабушки нам предстояло колесить долго. За моей спиной болтался рюкзак – в котором лежали ноутбук, паспорт, кошелек с деньгами и несколько смен белья. У Азатгуль на плече висела порезанная сумочка.
Колеса стучали – отбивая замысловатый ритм. За мутным стеклом проплывали сначала дома и бетонные ограды, потом – островки сосново-елового леса и пустые коричневые поля. Мы с Азатгуль смотрели в окно и – держась за руки – весело щебетали. Несколько раз подкреплялись пирожками, которые с удовольствием запивали теплым лимонадом. Пассажиры – сумрачные дяди и тети в пальто или огромных шубах – косились на нас и сердито качали головами.
Мне казалось, что я разгадал причину неодобрительных кивков. Тетки и дядьки завидовали нашей юности и красоте. Пусть наши попутчики имели работу и кое-какие накопления, а мы были отщепенцы с туманным будущем – ускользнувший из-под надзора недееспособный и иностранка, беглая дочка западно-туркестанского муллы – зато мы были в цвете молодых лет, и нам было хорошо вместе. Каким бы зыбким не было бы наше положение, мы верили, что впереди – разрешение всех самых запутанных проблем. Мы черпали силы друг в друге.
У кивков была и еще причина. Людям непривычно было видеть славянина за руку с тюрчанкой. С тех пор, как Расея стала унитарной и суверенной республикой, отделившись от заволжских и южных регионов – был взят курс на моноэтническое и монокультурное общество. Шаурму и самсу в уличных забегаловках заменили расстегаи и кулебяки. А вместо сборников искрометных анекдотов о ходже Насреддине или Алдаре-Косе издательство «Юмор» выпускало книжки про Ивана-дурака и шута Балакиря. Тюрок в глазах чванливого расеянина был только гастарбайтер, который вывозит на тележке мусор. Чужак и нарушитель миграционного режима. Среднестатистический расеянин зарабатывал пятнадцать тысяч червонцев и арендовал комнату. И с презрением глядел на тюрка – получающего восемь тысяч и ютящегося на койко-месте. Я никогда не понимал этого разделения. А сейчас, любуясь нежно-смуглым личиком Азатгуль – постигал ту замечательную истину, что любовь не признает ни национальных, ни религиозных барьеров.
После трех часов езды по железной дороге мы сошли на маленькой станции. Не без труда поймали такси, которое и довезло нас до бабушкиного поселка. Такси высадило нас на окраине поселка – дальше надо было топать пешком.
Снега не было. Он стаял во время оттепели. Дорога под ногами была превращена в хлюпающую грязь – мы здорово забрызгали себе брюки. По обочинам – жухлая соломенно-желтая трава и кучи мусора. Вдоль дороги тянулись кривые покосившиеся заборы из гнилых досок; за заборами поднимались треугольные крыши. Висела мертвая тишина, от которой в ушах звенело. Только каркнула несколько раз черно-серая ворона. Затерянный под свинцовым беспросветным небом поселок казался совсем безлюдным. На трех ногах проскакала мимо нас облезлая псина. В кустах тоскливо мяукнула кошка.
Нас занесло в одну из загибающихся деревенек расейской глубинки. В крупных городах дефицит жилплощади – по нескольку семей вскладчину арендуют квартиру. А здесь – наверное – половина домов заброшена и зарастает паутиной. Когда вымрут старенькие пенсионеры – сторожилы поселка – ветхие домишки снесут и на освободившемся месте отгрохают коттеджи для чиновников и олигархов.
- Кажется пришли, - Азатгуль остановилась и указала мне на ближайший дом. – Бабушка говорила: у нее дом с синей крышей.
Мы вошли в приоткрытую калитку. Миновав крошечный дворик, поднялись по скрипучему крыльцу. Входная дверь оказалась не заперта. В чистеньких темноватых сенях было пусто. До нас долетели тихие стоны. Мы с Азатгуль тревожно переглянулись и прошли в комнату.
На диване под несколькими одеялами лежала старая изможденная женщина; ворочалась и охала. Ее лицо, покрытое морщинами, было сероватого оттенка. Азатгуль нерешительно подошла и сказала тихо:
- Бабушка. Это я – твоя Азатгуль. Я тут.
Старая женщина с трудом приподняла седую голову и слабым прерывающимся голосом еле выговорила:
- Азатгуль… Ты приехала, девочка моя… С тобою твой друг?.. А мне – ты видишь – совсем худо… Дай мне воды.
Азатгуль засуетилась. Хотела, видимо, идти на кухню за водой. Но это не понадобилось. Бабушка вдруг шумно вздохнула, дернулась, вытянулась и застыла. Бабушкины глаза остекленели и потухли, а лицо стало бледнее полотна. Азатгуль задрожала, посмотрела на меня взглядом испуганной лани и схватила руку бабушки – проверить пульс. Отпустила, пошатнулась и заплакала, уткнувшись мне в плечо:
- Бабушка… Бабушка умерла.
Я стоял, как вкопанный, и не мог выдавить из себя ни слова. В голове гудело. Мне казалось: подлые боги решили над нами посмеяться. Мы так стремились к бабушке. Верили: когда до нее доберемся – устроится судьба Азатгуль. И что же?.. Мы приехали только для того, чтоб стать свидетелями бабушкиного последнего часа. Как это похоже на циничную злую шутку!.. И что нам теперь делать?..
- Врача!.. – спохватилась Азатгуль. – Нужно вызвать врача!..
С моего телефона мы позвонили в медицинскую службу. Ждать медиков пришлось целый час – в течение которого мы не перемолвились ни словом. Просто молча сидели на полу. Ресницы Азатгуль трепетали. Время от времени она вздрагивала – а со щек ее стерся румянец. Я ничем не мог помочь. Я только сжимал ее руку. Еще утром – по дороге к бабушке – мы были полны радужных надежд. И вот все пошло прахом. Мы теснились друг к другу, как два сиротливых воробышка – затерянных в огромном враждебном мире.
С улицы громко пискнула автомобильная сигналка – возвещая о прибытии медбригады. Крыльцо заскрипело под топающими ногами. В комнату втекли пять человек в синей униформе – возглавляемые толстым доктором в белом. Увы!.. Искусство эскулапа было уже бесполезно. Он мог лишь констатировать ненасильственную смерть бабушки. Вытерев пухлые пальцы антибактериальной салфеткой – толстый доктор составил соответствующий акт. Потребовал с нас паспорта. Свои документы предъявила Азатгуль, представившаяся иностранной родственницей покойницы. Я счел за лучшее не высовываться – печать о недееспособности горела на мне клеймом. Зевнув – и не прикрыв рот рукой – доктор оглядел убогую обстановку комнаты и поинтересовался у Азатгуль:
- Хоронить будете за муниципальный счет?..
- Да, - со слезами в голосе ответила Азатгуль.
В Расее – надо признать – из рук вон плохо поставлено медицинское дело (потому-то все мало-мальски состоятельные граждане ездят лечиться в Европу). Но у нас очень справно и без особых бюрократических заморочек хоронят бедняков. Это на похоронах зажиточной публики – полицейских, предпринимателей, квартировладельцев и директоров – построен баснословный бизнес. Бюро ритуальных услуг здорово стригут с богатых семей, желающих для своих мертвецов погребений не менее пышных, чем у египетских фараонов. А с бедняками не так. Их похороны поставлены на поток. Наверное, это оттого, что бедняков в Расее умирает много.
Толстый доктор важно объяснил, что бабушку кремируют, а урну с пеплом поместят в ячейку колумбария. Через неделю мы получим на телефон СМС с номером и координатами захоронения. Дюжие санитары упаковали труп в черный полиэтилен и грубо потащили. Мы с Азатгуль вышли вслед за санитарами и смотрели, как тело грузят в машину. Авто уехало. А мы еще долго стояли на крыльце и смотрели на дорогу.
Так Азатгуль и я остались вдвоем в пустом деревенском доме, хозяйка которого умерла. Мы просто не знали, куда нам еще деваться. Я был беглый псих, склонный к экстремистским выходкам – за которым, должно быть, уже развернула охоту дисциплинарно-психиатрическая служба. А у Азатгуль – иностранки – не было во всей Расее знакомых, кроме меня. Не очень-то надежной опорой был я для любимой девушки!..
Мы никуда не ходили дальше двора. В погребе обнаружился запас картошки, а поленница была полна дров. Мы жгли во дворе костер – и запекали в золе картофель. Тем и питались. (Газовая плита на кухне не работала). Запивали водицей, которой была целая бочка. За едой и напитками можно было бы съездить в магазин на станцию. Но заначку следовало поберечь – мы не ведали, в какой критический момент нам понадобятся деньги. Да мы и не решались отлучаться от дома – как медведи от берлоги.
Вечерами не зажигали электричество. Боялись привлечь внимание кого-нибудь из жителей поселка. Как бы не пожаловали к нам с вопросами: а кто мы такие и что делаем в доме уважаемой Анастасии Петровны?.. Вряд ли нам удалось бы объяснить, что тюрчанка Азатгуль – ее внучка. Но в поселке было тихо, как на кладбище. Выглядывая иногда на улицу из калитки – мы никого не замечали, кроме бродячих кошек и собак, да копающих грязь ворон.
Едва тусклое зимнее солнце закатывалось – мы, не раздеваясь, укладывались спать. Тесно прижимались друг к другу на жестком диване – том самом, на котором умерла бабушка. Но долго не смыкали глаз – молча смотрели в темноту.
Мы вообще мало разговаривали. Ночью лежали, не обмениваясь и словом – пока не заснем. Днем двигались бесшумно, как призраки – лишь изредка перебрасываясь короткими фразами. Но мы всеми фибрами души ощущали нашу неразрывную связь. В целой Вселенной мы были одни друг у друга. Я сбежал от дяди, родственничков и участкового психиатра, Азатгуль – от суровых родителей и жирного ишана. Мы были теперь два слабых бесприютных котенка, которым отовсюду грозят опасности. Тем сильнее нуждались один в другом. Иногда встречались наши глаза, иногда – переплетались пальцы. В этих взглядах и прикосновениях были нежность и поддержка.
Будь я более нахрапистым и наглым – мы с Азатгуль давно бы стали любовниками. Но мое чувство к ней было трепетным и возвышенным. Милая казалась мне хрупким цветком – который я должен уберечь от беспощадных ветров. Хотя я не открыл Азатгуль своего сердца – я рассуждал как ее мужчина и защитник. Я мучительно размышлял, изыскивая выход из запутанного положения – в которое мы попали.
Снег так толком и не выпал, дни стояли почти теплые – но не за горами был январь. Время проносится неумолимо. Мы не можем вечность сидеть в бабушкином доме и тем паче считать, что мы в безопасности. Истечет гостевая виза Азатгуль. И тогда не только мне надо будет бояться дисциплинарно-психиатрической службы, но и Азатгуль – остерегаться миграционной полиции, которая не любит шуток. Моей девочке будет грозить депортация на родину – прямиком в объятия жирного ишана. (Меня аж передергивало, стоило лишь вообразить, что ишан обхватит волосатыми ручищами тонкую талию Азатгуль).
Что делать?.. Снять угол в гнилом бараке без официального договора аренды?.. Устроиться на работу с черной зарплатой?.. Так и жить нелегалами, за километр обходя любого человека в погонах?.. Нет, нет и нет. Рано или поздно – в метро или просто на улице – кого-нибудь из нас остановит полицейский для проверки документов. И тогда либо Азатгуль поедет к родителям, либо я – в психушку. Я должен придумать что-нибудь другое.
Еще я вспоминал последние месяцы своей никчемной жизни. И не мог отделаться от мысли, что в дисциплинарно-психиатрической службе со мной обошлись слишком круто. Меня мучали на допросе и – можно сказать – пытали. Без долгих экспертиз поместили в психиатричку. А ведь я ни для кого не представлял реальной угрозы. По сути, я был глупый юнец, который вякнул в блоге что-то не то.
От обильных думок у меня раскалывалась голова. Но в конце концов меня посетила плодотворная – как мне казалось – идея. Я вынул из рюкзака ноутбук, включил и принялся лихорадочно елозить мышкой. Заинтригованная Азатгуль села рядом и смотрела, что я делаю. А я шарил по юридическим сайтам. За час (аккумулятор ноутбука разрядился наполовину) я разыскал подтверждение своих догадок.
- Азатгуль!.. – воскликнул я, захлебываясь от восторга. – Я знаю, что нам предпринять!..
Азатгуль вопросительно на меня взглянула. С пылающим лицом я пустился растолковывать:
- Послушай!.. Я рассказывал тебе, что меня обвинили в экстремизме и признали недееспособным. Но со мной поступили несправедливо и не по закону. Меня – прежде всего – должны были судить. И независимые эксперты – а не доктора Службы – должны были оценить мое психическое состояние… Но всего этого не было!.. Так знаешь, что я сделаю теперь?.. Я обращусь в суд и попрошу аннулировать решение о том, что я недееспособен. Мне – конечно – не откажут. Понимаешь?.. Я снова стану полноправным хозяином себе и своей квартире, из которой выселю алкоголиков-родственничков. И тогда я женюсь на тебе и подарю тебе часть моей жилплощади. Как жена расеянина и совладелица квартиры ты получишь расейское гражданство в ускоренном порядке.
Я думал, что обрадую Азатгуль. Но она с сомнением покачала головой. И сказала:
- Это безумная затея. Войдя в здание суда, ты отдашься в руки властям. Будут ли тебя вообще слушать?.. Не наденут ли наручники и не отправят ли прямиком в дом инвалидов – до конца дней?..
Не буду лукавить: предположение Азатгуль заставило меня поежиться. Но я расхрабрился:
- Нет, что ты!.. Как-никак, у нас правовое демократическое государство. Вот увидишь: судья разберется, что к чему. Я восстановлю свое доброе имя – и тебя вытащу из беды.
- Я просто боюсь, как бы с тобой не случилось плохого, - с потупленным взглядом шепотом призналась Азатгуль.
В ее словах было столько нежности, она так искренне волновалась за меня, а ресницы ее так трепетали – что я не выдержал, поддался порыву и крепко обнял любимую. Глаза Азатгуль слегка затуманились. Она ответно сплела руки на моей шее. Чувства, которые мы так долго таили, выплеснулись наружу. Наши губы слились в огненном поцелуе. А потом мы засыпали друг друга неумелыми ласками. Я целовал плечи, губы, волосы и грудь Азатгуль. Азатгуль горячо стонала, выгибаясь в моих объятиях. Я забыл все на свете, кроме бездонных глаз Азатгуль – в которых тонул. Кроме ее смуглого, такого податливого тела – откликавшегося на каждое мое прикосновение.
В обнимку мы проспали до утра. А с утра я энергично взялся за дело. В бабушкином доме нашлись бумага и ручка. Я сел писать иск в суд. Азатгуль – сама не своя – ходила по комнате взад и вперед. Она повторила мне свои опасения. Но я только улыбнулся и чмокнул Азатгуль в переносицу. Я не собирался отступать от своего плана – и меньше всего после вчерашних сладостных объятий. Я горел решимостью защитить свою девочку – добыть для нее расейское гражданство. Если для этого я должен рискнуть, показавшись судейским крючкам – значит так тому и быть.
На следующий день мы поехали в суд. Снова потратились на такси и электричку. Я лучился энтузиазмом, Азатгуль была настороженная и молчаливая. В суде мы сдали иск секретарю. Секретарь вручил нам ксерокопию иска с печатью о принятии в работу. И повестку на слушание, которое состоится в конце января. В этих числах как раз истекала гостевая виза Азатгуль. От того, насколько оперативно суд рассмотрит мое дело и восстановит меня в правах – зависело теперь очень многое.
Нам оставалось ждать. Мы сидели безвылазно в бабушкином доме, выходя только во двор. В ночь с тридцать первого декабря на первое января отметили Новый год увеличенными порциями печеного картофеля. Пошел, наконец, густой и обильный снег. Сидя у окна, мы считали снежинки.
Мы беспрерывно целовались и обнимались – душой и телом отдавались любовным утехам. Не жалели страстных горячих слов, признаваясь друг другу в чувствах. Но иногда Азатгуль вдруг застывала. Плотно сжимала губы и опускала глаза.
- Что с тобой, солнце мое?.. – спрашивал я.
- Я боюсь за тебя, - тихо отвечала Азатгуль.
Она по-прежнему считала, что обращение в суд – дурная затея. Бывало, что страх закрадывался и мне в сердце: что, если проницательная Азатгуль права?.. Но я гнал сомнения прочь. Моя драматическая история шита белыми нитками. В дисциплинарно-психиатрической службе со мной обошлись как с опасным психопатом, хотя я всего лишь любитель потрындеть в блоге. Даже если судья большой тугодум – все равно должен в этом разобраться. Счастливыми супругами живя в моей двухкомнатной квартире – мы с Азатгуль еще посмеемся над сегодняшними нашими опасениями.
Настала дата судебного слушания. Утром Азатгуль проснулась в слезах. Она еще раз попыталась отговорить меня от поездки в суд:
- Тысячи людей в Расее живут без документов. Промыкаемся свой век и мы. Нам главное не оказываться в поле зрения полиции. Будем, как воробышки – которые клюют себе соринки и насекомых, стараясь не попадаться на глаза крупным птицам.
- Нет, милая Азатгуль, - мягко возразил я. – Я хочу, чтобы ты могла спокойно выходить на улицу. Без страха наткнуться на человека в форме. Я не перенесу, если тебя депортируют. Верь мне. Все должно получиться.
Я бодрился, но на самом деле мне было не по себе. Я думал: вдруг Азатгуль глядит дальше меня и верно чует угрозу? Но я твердо решил довести начатое до конца – сыграть с судьбой в кости. Ведь если я все-таки прав – приз мы сорвем немаленький.
Азатгуль сдалась. По дороге в суд – в такси, в электричке, в метро – не проронила ни слова. Только с глубокой нежностью неотрывно смотрела на меня. На алых губах – слабая улыбка. Мне щемило сердце. Взгляд Азатгуль был такой, точно она прощалась со мной – старалась запомнить каждую черточку моего лица перед неизбежной разлукой. Я хотел сказать что-нибудь, что рассеяло бы грусть Азатгуль. Но казалось: любая успокоительная болтовня прозвучит фальшиво. Так что я тоже молчал, как стена. И только ласково пожимал тонкие пальчики Азатгуль.
И вот мы в зале с флагами и гербами. Судья – дородная стриженая дама в черной мантии – взошла на широкую кафедру. В углу – за компьютером – примостился очкастый секретарь. Судья стукнула молоточком и торжественно возгласила:
- Именем республики Расея!..
Слушание началось. Слово предоставили мне как истцу. Сперва я запинался и фыркал от волнения. Руки и поджилки тряслись. Я обрубал фразы, не докончив. Но рядом была Азатгуль; я знал, что должен постараться – ради нашего с ней будущего. Мне удалось унять волнение; я даже вошел в раж. И хоть голос немного дрожал – слова полились, как масло.
Я рассказывал с самого начала. Как нашел среди мусора книжку. И что я в страшном сне не видел, что она внесена в список экстремистских материалов. Описанный в книге проект показался мне благородной мечтой о довольстве для каждого человека. Вдохновленный, я имел глупость вольно пересказать содержание книги в своем блоге. Но я просто излагал красивые фантазии о комфортном и доступном жилье для всех – а не призывал к убийствам, погромам и насильственному переделу собственности. Не призывал к попранию законов и неповиновению властям. Больше того: я свято верил, что жилищная реформа будет проведена сверху – государственными мужами. Потому-то я и написал президенту, премьеру и в министерство социального развития.
Возможно, я допустил промашку. Попытался быть умнее, чем я есть. Но я же не совершил никакого преступления. Но дисциплинарно-психиатрическая служба обошлась со мной именно как с преступником. Без предписания суда меня похитили из дому, вколов мне неизвестное вещество. На пристрастном допросе подвергли унижениям и издевательствам. Обливали водой и тушили о меня сигарету. Дольше двух недель я принимал принудительное лечение в психиатрической больнице. Опять же без всякого судебного решения меня признали недееспособным; я не могу распоряжаться своей жилплощадью и счетом в банке. Назначили мне мошенника-опекуна, который злоупотребляет своим положением…
Я уверен: со мной поступили не по букве закона. Втоптали в жидкую грязь мои права человека и гражданина. Прошу глубокоуважаемый суд разобраться и восстановить мою дееспособность.
Я говорил и говорил – до хрипоты в горле. А очкастый секретарь долбил по клавиатуре, протоколируя мою речь. На скамеечке – опустив голову – сидела Азатгуль. Грудь у моей девочки вздымалась. Я чувствовал: Азатгуль тревожится за меня. Всем сердцем она была со мной. Судья – чуть подавшись вперед – смотрела на меня, прищурив правый глаз. Я потел и холодел под этим сверлящим взглядом. Кривой нос судьи казался мне совиным клювом.
Я, наконец, выдохся и замолчал. У меня зашкаливал пульс и дергался кадык. В зале на полминуты воцарилось безмолвие – только тикали часы. Секретарь разминал уставшие пальцы.
- Так-так-так, - произнесла судья, по-прежнему щуря один глаз. – Я выслушала вас, да и иск ваш изучила внимательно. В вашем деле главный вопрос: вменяемы вы или, как настаивает дисциплинарно-психиатрическая служба, умственно неполноценны. Здесь не обойтись без экспертизы. На недельку вам придется лечь в психиатрическую больницу – пройти обследование. Вы хотели бы, чтобы мы не откладывали экспертизу в долгий ящик?..
- Д-да, - не очень уверенно ответил я. Улыбка, змеящаяся по губам судьи – выглядела хищной.
- Прекрасно, - судья кивнула секретарю. Тот нажал вмонтированную в стол здоровенную красную кнопку.
Не прошло двух минут – двери распахнулись. Появилась четверка судебных приставов – амбалы в черной форме, с нашивками и в беретах; в шипастых тяжелых ботинках – которые, думалось, продавят деревянное покрытие пола. На поясах – электрические дубинки и пистолеты в блестящих кобурах.
- Вот наш клиент, - судья указала приставам на меня. А мне объяснила все с тем же звериным оскалом: – Господа приставы препроводят вас в клинику. В место проведения экспертизы.
Приставы грубо взяли меня за локти и потащили. Со мной обращались не как с честным гражданином, добровольно идущем на экспертизу – а как с пленным преступником. В моем разгоряченном мозгу всплыло воспоминание о «быках», которые вместе с коротышкой-доктором поздним осенним вечером вломились ко мне в дом.
Все произошло с быстротой пули. Только что я был свободный человек, отстаивающий в суде свою честь. Но я уже бедолага, которого выводят, как арестанта. Снова в голову мне ударила мысль, что Азатгуль – возможно – не ошибается. В руках властей я точно щепка, которой играют морские волны. Я успел оглянуться на Азатгуль, крикнуть:
- Я тебя люблю!..
- Я тоже тебя люблю!.. – эхом откликнулась Азатгуль. Я увидел: в ее глазах застыли слезы. Приставы вытолкали меня из зала.
На улице ждал микроавтобус с тонированными стеклами. На таком же микроавтобусе – я помнил – меня увозили бравые парни из дисциплинарно-психиатрической службы. Конвоиры погрузились со мною в салон. Спасибо, что на сей раз меня не привязывали ремнями. Но приставы тесной кучкой сидели вокруг и не убирали с меня рук – будто боялись, что я убегу. Машина тронулась.
Я почувствовал ком в горле. Хотелось плакать. Меня везли прочь от Азатгуль – неизвестно куда. Как она останется одна без меня?.. И когда свидимся вновь?.. Меня не покидало нехорошее ощущение, что еду я не на недельную экспертизу, а куковать далеко и надолго. Но я тряхнул головой – решил набраться мужества и терпения. (Собственно, у меня и не было других вариантов). Несколько дней меня подержат в больнице – и отпустят со справкой о том, что я дееспособный. Я снова обниму мою Азатгуль. Мы поженимся и начнем новую – спокойную – жизнь.
Микроавтобус колесил около часа. Наконец мы остановились. Приставы вытащили меня из авто. Небо было затянуто бело-серым туманом. Сквозь пелену падающего снега проступало грязно-желтое здание с решетками на окнах – один вид которого нагонял тоску. Когда – по обсаженной молодыми соснами тропинке – мы подошли ближе, я прочитал вывеску над воротами: «Дисциплинарно-психиатрическое учреждение. Дом инвалидов № 1984».
Сердце мое невольно сжалось. Почему обследование будет проводиться в доме инвалидов, а не в обычной психиатричке?.. Чувствуя, что неприятно сосет под ложечкой, я припомнил, как лечащий врач в клинике пугал меня: если мне не подыщут опекуна – моим пожизненным пристанищем станет дом умственно-нравственных инвалидов.
В приемном отделении конвоиры с рук на руки передали меня кряжистым санитарам – вместе с кипой документов. Санитары раздели меня догола, дали шершавую мочалку и сунули под душ. После того, как я поплескался под ледяными струями и весь покрылся «гусиной кожей» – надели на меня клетчатую пижаму, вроде той, какую я носил в психушке. Дрожащего, с мокрыми взъерошенными волосами – поставили перед доктором.
Доктор был моложавый интеллигентного вида человек с аккуратными усиками и в очках. Сидел и читал поданную санитаром ту бумажную кипу. Поднял на меня глаза, вежливо поздоровался и тихим ровным голосом принялся расспрашивать. Впрочем, от вопросов психиатра уши мои сворачивались в трубочку. Он поинтересовался, не считаю ли я себя спасителем мира или – по меньшей мере – Расеи. Не хочу ли учинить революцию и передел жилплощади?.. Не мечтаю ли повесить высших государственных чиновников на фонарных столбах?..
- Нет, нет, нет, – отвечал я, как автомат. А мысленно твердил себе, что нельзя терять спокойствие.
Дикими вопросами интеллигентный доктор проверяет меня. Экспертиза уже началась. Мне надо не нервничать и показать себя максимально адекватным. Решается наша с Азатгуль судьба.
- Хорошо, - удовлетворенно заключил доктор после энного по счету вопроса. – Теперь можете идти отдыхать.
Санитары проводили меня в палату. Там моими соседями оказались хмурые люди, глядевшие исподлобья.  Я не стал долго разлеживаться на выделенной мне койке – и отправился бродить по этажу. Все здесь напоминало психиатрическую больницу, в которой меня держали осенью. Тот же одетый в цветные пижамы народец с серыми лицами, бесцельно шатающийся по коридору. В рекреационной зоне перемазанные в слюнях дедки смотрят телевизор и играют в шахматы. Те же решетки на окнах. Запертая железная дверь, которая отрезает тебя от внешнего мира. Такая же необъятная медсестра на посту. И патрулирующие этаж качки-санитары. Атмосфера, вгоняющая в тоску.
Впрочем, была и разница. Из обычной психушки рано или поздно отпускают. А постояльцы дома инвалидов – как я понимал – помещены сюда до конца своих дней. Меня пробирал колючий холодок, когда я задумывался об этом. Но я старался не падать духом. Я говорил себе: уж я-то здесь не на совсем – всего на несколько томительных дней. Меня обследуют, признают дееспособным – и я выпорхну вольной птицей, восстановленный в гражданских правах.
Я держался особняком. Не завязывал дружбы с другими «носителями пижамы». Даже не перекидывался ни с кем и словом. Дни напролет я мерил шагами коридор. Либо – уставив глаза в потолок – давил спиной свою койку. Я покорно глотал таблетки, которыми меня зачем-то пичкали. Я много вспоминал Азатгуль. Ее улыбку. Образ любимой девушки я хранил в своем сердце. В этом черпал силы. Я все ждал, когда меня позовут в кабинет врача – и интеллигентный психиатр скажет мне: «Поздравляю, вы здоровы!». А тогда – привет, новая счастливая жизнь вдвоем с милой Азатгуль.
На седьмые сутки после отбоя я не мог уснуть. А все ворочался на жесткой койке, которая нещадно подо мной скрипела. Завтра истекает назначенный судьей срок. Экспертиза – конечно – завершена. И мне выдадут справку о том, что я психически полноценный. (Страшную мысль, что решение может быть и не в мою пользу, я гнал, как мерзкую трупоядную муху). Осталось всего одну ночку перекантоваться в доме инвалидов. Всего одну ночку.
С утра – раньше, чем технички с ведрами пришли мыть палаты – я был на ногах. Я терся возле поста – боясь пропустить момент, когда медсестра кликнет меня, чтобы повести к врачу. Но день шел своим чередом – неотличимый от вчера и позавчера мой восьмой день в доме инвалидов – а меня никто не звал.
На завтрак – как всегда – была жиденькая каша, а на обед – невкусный гороховый суп. Вот уже разложили по тарелкам солянку к ужину – а про меня так и не вспомнили. После ужина я увидел, как интеллигентный доктор запирает кабинет и прощается с медсестрой и санитарами. Как?!. Врач уходит домой, так и не выписав меня?!. Мне не хватило смелости догнать эскулапа и спросить, в чем дело.
Голова моя поникла. На целый лишний день я задержался в доме инвалидов. А я-то надеялся уже сегодня вечером обнять тонкую талию Азатгуль!.. На минуту меня охватила паника. Я чуть было не понесся с диким ревом по коридору и не ударился в стену. Что если про меня забыли?.. Что если в треклятом доме инвалидов меня оставят навсегда?.. Но я стиснул зубы и призвал себя быть оптимистом. Судья сказала, что на экспертизе я проведу «недельку». Это обтекаемое выражение. Оно может обозначать и восемь, и девять, и даже десять дней. Надо подождать. А если и послезавтра ничего не изменится – стучаться в кабинет врача. Выяснять свою дальнейшую судьбу.
Я стал ждать. Внешне я был спокойный – только бледный, наверное. Но нервы мои были натянуты, как гитарные струны. Все меня раздражало – как царапание куском проволоки по стеклу. И шаркающие шаги бродящих туда-сюда инвалидов. И стук шахматных фигур, переставляемых слюнявыми дедками. И дородная повариха, разливающая половником пахучее варево. И арбузное брюхо медсестры. С самого утра девятого дня моего пребывания в доме инвалидов – я прилепился тоскливым взглядом к двери кабинета врача. Я верил и не верил: вот сейчас дверь откроется – выглянет интеллигентный доктор и выкрикнет мою фамилию. Кровь громыхала у меня в висках, и сердце едва не выпрыгивало из груди – а доктор меня не окликал. Мне казалось: я сойду с ума. На меня с подозрением косились санитары. Кажется, они догадывались: внутри у меня все бурлит.
Меня так и не вызвали к врачу. Ночью я не сомкнул глаз. Только незадолго до прихода технички со шваброй – забылся не дарящим облегчения сном. Мне привиделся кошмар. Что я заточен, скребусь в стальную непробиваемую дверь, которой отделена от меня Азатгуль, исхожу стоном и плачем. А надо мной демоническими голосами хохочет целый хор: «быки» из дисциплинарно-психиатрической службы, плюгавый докторишка-Айболит, инквизитор «Гитлеровские усики», дядя, алкаши-родственнички, судья с совиным носом и прищуренным глазом, приставы и санитары.
Я очнулся с мокрыми от слез глазами и бешено колотящемся сердцем. Пол блестел, только что выскобленный техничкой. Мои соседи по палате еще ворочались в постелях, шумно сопя и вздыхая. За обрешеченным окном толком не посветлело. Обстановка показалась мне давящей и непереносимой. Начался мой десятый день в доме инвалидов. Я понял: я на пределе. Надо немедля идти к доктору и обо всем поговорить. Зачем затягивают с результатами экспертизы?.. Ведь ясно, как белый день: я в своем уме и не нуждаюсь в опеке. Пора выдать мне документ о моей полной дееспособности и отпустить меня к Азатгуль.
 Я выскользнул из палаты. Чуть ли не бегом припустил по коридору. Проскочил мимо четырех верзил-санитаров, которые никак не успели на меня отреагировать. И забарабанил кулаком в дверь докторского кабинета.
- Входите. Не заперто, - своим ровным голосом откликнулся интеллигентный доктор.
Чувствуя, как ноги подламываются от волнения, я переступил порог кабинета. Моложавый доктор сидел за письменным столом – обложившийся бумагами и книгами – и обрабатывал пилочкой ногти.
- Здрасьте… - выдохнул я и принялся сбивчиво объяснять, зачем пришел. Сказал, что чувствую себя абсолютно здоровым и что назначенный судьей недельный срок экспертизы уже истек. Когда я смогу с чистой совестью и восстановленной дееспособностью отправляться восвояси?..
Психиатр слушал, не перебивая и с легкой улыбкой. У него, воистину, были интеллигентные манеры!.. А потом – как всегда ровно и негромко – продолжая полировать ногти – он сказал:
- Мне кажется, вы не вполне отдаете себе отчет, где и почему находитесь.
- То есть как не отдаю отчет?!. – я едва не поперхнулся. – Я обращался в суд… Суд назначил экспертизу…
- И каков, по-вашему, должен был быть ее итог?.. – мягко спросил врач. – Вам следовало бы ходить в диспансер и мирно жить под опекой дяди. Но по нашим данным вы не ездили за таблетками с конца декабря. Прежде, чем писать свой иск, вы сбежали из дома. Так какие выводы мы могли сделать о состоянии вашей психики?..
- Что… Что вы хотите сказать?.. – с заиканием спросил я, все еще не веря в худшее.
Доктор на секунду перестал полировать ногти и посмотрел на меня с жалостью:
- Вы моральный инвалид, не способный вписаться в современное общество. Даже с опекуном – родным дядей – вы не наладили контакт. Что с вами прикажете делать?.. В нашем учреждении вам до старости лет обеспечат покой и должный уход. И не позволят причинить вред ни окружающим, ни самому себе.
Мне показалось: пол уплывает из-под ног, а стены пляшут. Бедная моя Азатгуль!.. Как она оказалась права!.. Судья с совиным клювом и не подумала защищать мои интересы – а сдала меня в дом инвалидов, чтобы я не вышел оттуда никогда. Власти заодно с громилами из дисциплинарно-психиатрической службы: и для тех, и для других я псих-экстремист, которого надо держать под надзором. Один раз взяв в руки запрещенную книжку, я навечно замарался и сломал себе жизнь. Пара алкашей-родственничков будет королями жить в моей квартире, заваливая кухню и прихожую пустыми бутылками; дядя – стричь арендую плату и радоваться, тратить деньги с моего счета. А я?.. Я буду гнить за решеткой дома инвалидов. Мне больше не обнять и не поцеловать мою Азатгуль. Если б я знал тогда – в суде – что вижу ее в последний раз!..
Нет!.. Нет!.. Нет!.. Меня захлестнуло горячее чувство протеста. Я был как загнанная в угол мышь, которая с отчаяния кидается на кошку. Слишком долго я молча сносил несправедливость. Обиды переполнили меня до горла. Руки зачесались подняться в защиту правды. Мишенью для моего гнева за все испытанное зло стал интеллигентик-доктор – как ни в чем не бывало сидевший передо мной и подпиливающий ногти. С тигриным рыком я рванулся на врача через стол – сметя на пол какие-то бумажки.
На миг я увидел гримасу ужаса на холеном лице мозгоправа. Вот сейчас я сожму пальцы у окаянного докторишки на горле!.. Но меня обхватили ручища подоспевших санитаров. Как я ни вырывался и ни брыкался – меня выволокли из кабинета и потащили по коридору. Врач вслед пискляво прокричал, чтобы мне вкололи столько-то кубиков такого-то лекарства.
Встречные инвалиды испуганно вдавливались в стенки. Санитары буквально несли меня – за руки и за ноги. Я пытался вывернуться и отчаянно сопротивлялся – и впрямь как мышь против кошки. Одного амбала я даже укусил – так что тот взревел, как подстреленный медведь. В палате санитары швырнули меня на кровать. Тут же нашлись ремни – меня привязали к койке. Я дергался и извивался, как бесноватая монахиня – так что, казалось, перевернусь вместе с кроватью. Подошла – отдуваясь – медсестра. В руке у нее был шприц со сверкающей иглой. Профессиональным движением мегера всадила в меня иглу – и ввела лекарство. Сразу все вокруг стало расплывчатым и зыбким – как будто смотришь сквозь толщу воды. Я еще пошевелил пальцами, глотнул воздуху – и отрубился.
С тех пор мне ежедневно по нескольку раз кололи успокоительное и запихивали в рот увеличенные порции «колес». Через неделю меня уже не приходилось привязывать к кровати. Я не кусался и не брыкался – а был не живее мешка соломы. Большую часть дня я с неподвижностью мумии лежал на кровати – прилепив невидящие глаза к камфарному потолку. Изредка выбирался побродить в коридор. Я с трудом переставлял ноги. Шатался на ходу, как от ветра. Не всегда успевал уклоняться от идущих навстречу инвалидов. Случалось – тыкался в стены. Иногда я садился посмотреть за игрой передвигающих шахматы стариков. Как и у игроков – изо рта у меня белыми нитями свисала слюна. Мозг мой окутывал непроницаемый туман. Я еле воспринимал происходящее вокруг меня.
Но под несколькими слоями тумана я сохранил способность мыслить. И я много думал. Я думал о моей нежной Азатгуль. О том, как жестоко нас оторвали друг от друга люди и обстоятельства. Она была моим ангелом. Каждый день я представлял – как живое – ее лицо. Если б не это – я бы и в самом деле сошел с ума. Срок ее гостевой визы истек; я мучительно гадал, какой выход из положения нашла Азатгуль. Я надеялся: Азатгуль нелегально устроилась на работу и сняла где-нибудь угол. Обеспечила себе черствый кусок хлеба и крышу над головой. Доля незавидная – но так или иначе Азатгуль лучше оставаться в Расее, чем возвращаться домой в Западный Туркестан. Там ее сразу заграбастает в грязные объятия жирный похотливый ишан. Порою я предавался сладостным мечтам: я сбегу из дома инвалидов; мы с Азатгуль – два забитых котенка – снова будем вместе… Но увы, увы!.. Это были лишь фантазии и дым. Куда я убегу, если на моем пути железные двери, решетки и накаченные санитары?.. А даже если и ускользну – где отыщу Азатгуль?.. Вряд ли она осталась в бабушкином доме. Раньше, чем свидимся – меня сцапают ищейки дисциплинарно-психиатрической службы.
Еще я думал о Лейбе Толстом. Напрягал извилины по поводу его запрещенных идей. И приходил к таким выводам, которые пару месяцев назад напугали бы и меня самого. Я прочитал всего одну книжку Лейбы Толстого – да и то поверхностно. Но ведь кое-что я нарыл на Лейбу в интернете. Да и инквизитор «Гитлеровские усики» – когда меня пытал – бросал замечания насчет подлого врага общества. Все это теперь стало пищей для моих размышлений – складывалось в пазл.
По всему выходило: Лейба Толстый хотел не только справедливо распределить жилплощадь. В своих дерзких прожектах он шел гораздо дальше. И грезил о том, чтобы все в Расее перекроить и переиначить, от самых корней до верхушек. Пустить вагонетку жизни по новым рельсам. Современные устои он считал глубоко порочными и вконец прогнившими – достойными только беспощадного уничтожения. Другими словами: Лейба Толстый призывал социальную революцию.
И черт возьми, теперь я был с ним согласен!.. На своей шкуре я испытал: государство без жалости перемалывает маленького человека. Стоило мне разок оступиться, высказаться в блоге смелее, чем всегда – как на меня обрушилась вся циклопическая мощь репрессивной машины. Настолько наши власти не переносят дух свободной мысли. В унитарной республике Расея хорошо живется заплывшим жиром куркулям, сдающим в аренду по пять квартир. Скользким, как угри, пройдохам вроде дяди. А также изуверам-докторам и садистам-полицейским. Но плохо такой честной девочке, как Азатгуль. Такой безобидной женщине, как бабушка. Таким наивным парням, как я. И еще восьмидесяти процентам населения.
В своих стихах Лейба Толстый называл Расею «немытой». Я понимал теперь: слова поэта не были издевкой. В них была жгучая боль преданного сына родины за невежественный и угнетенный народ.
Дисциплинарно-психиатрическая служба взяла меня в оборот как падкого на экстремистскую пропаганду психопата. Я отлежал две с половиной недели в психиатричке. Стал игрушкой в руках алчного опекуна и чужим в собственном доме. Не один месяц в домашнем режиме глотал нейролептики; регулярно посещал диспансер.  В конце концов – меня разлучили с любимой девушкой и навсегда заперли в доме инвалидов… После всего этого я и на деле стал убежденным экстремистом.