Глава XVI Я сплю?

.Красная, словно Кремлёвская, сложенная из кирпича стена наконец закончилась, открывшись перед его носом старыми, коваными воротами. Нужно было заходить, или идти дальше.
Пойду дальше, принял решение.
Или нет. Засомневался. Там же кладбище. Знал, что оно там, и даже, …  даже, … шёл на него. Но, почему, как только кончился весь этот длинный, высокий забор, тут же забыл, что специально приехал сюда?
Нет, нужно обязательно зайти.
Из будки перед воротами навстречу вышел милиционер.
- У вас есть пропуск? – почему-то вежливо, словно в музее билетик, спросил он.
- Да, - ответив, почему-то не останавливаясь прошёл мимо. Тот не стал преграждать путь. Это ничуть не смутило. Да и не понимал почему он может вдруг, ни с того, ни с сего не пустить на кладбище. Туда, где просто невозможно натворить ничего плохого. Хотя, впрочем, если вспомнить, как после революции взрывали храмы, используя могильные плиты при строительстве, в частности и нашего дома, то можно понять страх властей по отношению к простым людям. Теперь всё изменилось, и та малость памятников и церквей, что, несмотря на ненависть по отношению к себе, всё же дожив до наших дней, стала вдруг цениться среди новых поколений, лишённых памяти и понимания, с какой целью они вообще были построены. Словно древние скалы, или развалины Римских базилик, вызывающие трепет перед своим бывшим величием, но не дающие представления о прошлом империи, все дошедшие до сегодняшнего дня памятники скорее отталкивали от себя основную массу населения, пугая своим былым величием, нежели вызывали понимание и уважение.
Кажется, я когда-то уже здесь был. Но, когда? Напряжённо вспоминал.
Может, где-то тут похоронен мой отец?
Нет.
Прогнал догадку прочь. Знал, что место захоронения до сих пор неизвестно. Был расстрелян в подвалах Лубянки и тайно захоронен, несмотря на то, что не лишён звания и должности командарма. Но, почему-то казалось, что он где-то здесь, среди всех этих многочисленных памятников, явно дореволюционного кладбища, избранного впоследствии всеми, мало-мальски выдающимися, оставившими после себя след в становлении и развитие страны личностями.
Шёл по центральной аллее. Перед входом был стенд со схемой, но не стал его рассматривать. Показалось, что и так прекрасно знает, куда идти. Но куда шёл, не понимал. Чувствовал, не нужно мешать самому себе. Просто идти не задумываясь, доверившись ногам.
Неимоверных размеров сине-бело-красный флаг будто парил над самой землёй, как бы опускаясь на неё с небольшой высоты, стараясь накрыть, что-то собой. В его складках, оставалась грязная дождевая вода, в которой отражалось небо.
Прочитал; - «Ельцин Борис Николаевич».
Какой нелепый флаг. Не любил его. Не понимал. Всю жизнь жил под красным, серпасто-молоткастым, и, хоть и ненавидел теперь его, но был ближе его сердцу, чем этот полосатый, словно сшитый из трёх лоскутов материи.
Беззвучно, где-то высоко летел большой, четырёхмоторный, пассажирский самолёт, оставляя после себя длинные, не растворяющиеся в осеннем небе трейлы. Они расширялись по мере удаления, всё больше напоминая размытые дождями борозды, оставленные прицепным, тракторным плугом.
А не во сне ли он?
Остановился. Подождал. Искал хоть какую-то, малейшую связь с реальностью, которой не находил. Оставшиеся на деревьях листья, шевелились на ветру, редкие облака плыли по небу. Но, всё же, что-то было во всём этом неземное, будто бы не соприкасающееся с миром реальным, взятое из параллельного.
Где же люди?
Понял, что совершенно один. И этот милиционер не стал настаивать на его пропуске только потому, что было скучно охранять мёртвых и очень хотелось увидеть хоть одного живого человека. И вот он пришёл. Но зачем? Кого же ищет здесь? И ищет ли вообще?
Свернул направо.
Маяковский. …  Стоит прямо, не сутулясь, как в жизни. Когда-то любил его стихи. Знал многое наизусть. В честь него назвал сына.
- … «Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;» …
Вздрогнул от неожиданности. Не понимал откуда звучат стихи. Но знал в них каждое слово.
- … «я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?» …
Посмотрел в глаза поэту. Они были холодны и смотрели поверх его, куда-то в даль, как и полагается памятнику.
Ноги вели его сами. Не знал куда.
Аллилуева. …  Орджоникидзе. …  - читал на памятниках.
Здесь, на кладбище всё казалось каким-то сильно сконцентрированным, на каждом квадратном метре накопилось столько истории, что там, в городе такого просто и не могло произойти. Все те, что лежали в этой замёрзшей земле, хоть и оставили свой след в самом городе, здесь всё же имели не просто окончательные места своего упокоения, но и сосредотачивали вокруг себя колоссальное количество энергии, так и не воплощённой в жизни, взятой с собой в мир иной, но, застрявшей, осевшей у их могил, охраняя дорогу в другой мир, где им было всё же лучше, чем на земле.
Сгоревшее от невостребованной любви к тирану, сердце молодой ещё женщины, обдало его жаром. Почувствовал это, отшатнувшись от памятника, но не остановился.
- Кто ты, случайный прохожий, и что делаешь сейчас здесь? Что привело тебя в осенний день в это тихое место?
Показалось?
Нет. Точно слышал чьи-то слова. Неужели она? Не может быть! Значит он спит. И всё это во сне. Обрадовался своему открытию. Но, в то же время стало не по себе. Какая-то грусть овладела им. Захотелось, чтоб рядом появились случайные прохожие. Так он будет не один на один со всеми этими разговаривающими с ним из прошлого людьми.
Но, был один.
Шёл дальше.
Мелкие камешки шуршали под ногами. Шелестели листья, плавно падающие с деревьев
Экипаж «Ильи Муромца», понял, взглянув на барельеф большого шести моторного самолёта, на кирпичной, монастырской стене.
Сорок девять человек, из них одиннадцать членов экипажа. Вспомнил первый лист газеты «Правда» за 1935 год, с фотографией самолёта. Эту трагедию переживала вся страна. Но, не мог, не понимал тогда, что жил в то время, которое теперь будет воспринимать по-иному.
Какая-то глупость одного пилота-лихача, и судьба стольких людей была предрешена. Неужели всего лишь один человек способен на такое?
Способен, ещё как способен, отвечал сам себе. Ноги вели теперь, куда-то в сторону, в левую часть кладбища. Но, откуда же он мог знать о том, кто здесь похоронен, если никогда не бывал тут?
Какая странная голова! Если бы не улыбалась, то, безусловно испугался. А так, даже притягивает своей несколько глупой жизнерадостностью.
«Никита Сергеевич Хрущёв», - прочитал на гранитной площадке перед памятником, слегка наклонённые к нему буквы. Но почему же не в кремлёвской стене, или перед ней, как Сталин, или Брежнев?
- Неизвестный никому прежде, теперь прогремевший на весь мир Эрнст. Только благодаря мне ты и стал известен. Если бы не я, так и влачил существование в своей поганой Америке, куда убежал, получив здесь образование. Правильно я тогда наорал на тебя.
Шёл мимо, остановился на миг. Прислушался к мыслям первого секретаря КПСС;
- Хороший человек. Не жалею, что сказал тогда эти слова; - "Мне такие люди нравятся. В вас сидят ангел и дьявол. Имейте в виду, если победит дьявол, мы вас уничтожим!"
Но, конечно же не уничтожил его.
И, сейчас, находясь в этом, земном мире одной лишь только своей головой, радовался ему вдвойне от той мысли, что был первым, кто смог хоть капельку преломить ход истории.
Неужели я сплю?
Открыл глаза. Потолок с роскошной, узорчатой, гипсовой розеткой, в центре которой была люстра, сильно давил на него, несмотря на то, что был довольно высоким в современном представлении. Странно, никогда раньше не ощущал этого.
Мне словно не хватает воздуха. Глубоко вздохнул.
- Таблетки в тумбочке, - сквозь сон пробормотала жена.
- Что? … А! Да-да. То есть нет. Не надо. Всё хорошо. Просто приснилось…
- Что тебе приснилось?
- Да так. Ничего интересного.
- Ну, что же? – настаивала жена.
- Кладбище.
- Какое!?
- Не знаю. Какое-то Московское. Но, я там никогда раньше не был. Может Новодевичье?
- Это к успеху.
- С чего ты взяла?
- Читала, где-то.
- Интересно, конечно. Но, успех мне не нужен. У меня всё есть. Жена, сын, внук, и …, что самое главное – страна.
Лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок.
Страна. Совсем уже не та, прежняя, что хорошо знал.
Ещё в детстве старался понять, почему люди так ненавидят друг друга у него на Родине. Позже, когда жизнь сложилась таким образом, что получив образование, став журналистом, начал ездить в другие страны, понял; там никто не в состоянии ощутить весь тот ужас пережитый его страной, что оставил такой глубокий след в судьбе каждого её жителя, пусть он и родился уже после всех этих многочисленных репрессий.
Вспомнилось сейчас, как один его приятель, журналист газеты «Канзас Сити Стар», где работал в своё время и сам Хемингуэй, рассказал забавный случай про то, как в 1945 году, с контролируемой советскими войсками части Германии, на находящейся под протекторатом Америки, пробиралась русская семья. Они бежали ещё в девятнадцатом году, поняв куда катится страна. Не поддержав фашизм, не прильнули к подполью, чудом сумев остаться в стороне от политики, не потеряв работы.
Эти супруги второй раз бежали от социалистического рая, в надежде на помощь со стороны молодого американского офицера, что проверял документы на границе.
- Вы Русские? – с помощью переводчика, плохо понимавшего тот язык, с которого приходилось переводить, поинтересовался переполненный гордостью за свой народ-освободитель янки.
- Да, - ответил мужчина, нервно сжимая руку жены. Им было лет по пятьдесят. На лицах страх и тревога.
- Почему же вы бежите от своих? – пытался улыбаться офицер, но на лице отражалась только идиотская улыбка.
- Мы не согласны со Сталиным, - начал было супруг.
- Мы не хотим провести остаток жизни в лагерях, - поддержала жена, накрыв его руку своей.
- Если вы не согласны с политикой вашего правительства, то поезжайте на Родину и проголосуйте против, - с трудом, но доходчиво, перевёл переводчик слова представителя иного мира, где никогда никто не пытался строить социализм.
Вилен спросил тогда своего друга-журналиста, что стал невольным свидетелем этого разговора в далёком 1945 году:
- Они спаслись?
- Не знаю. Но, офицер их так и не пропустил.
То, что происходило в СССР, не понимали в Европе, а уж в Америке и подавно. Да и может ли понять сытый – голодного.
И теперь, как показалось Вилену; недоверие, призрение друг к другу, что укоренились в его стране, умело перенаправлялось, как некая зараза, страшная чума, на все граничащие с ней государства. Не мог представить себе, что ад, оставшийся навечно в искалеченных душах, не только способен уничтожить ростки новой счастливой жизни внутри страны, но и будто сохранив в себе на уровне ДНКа память, воссоздать пережитое снова.
Кругом страшная коррупция. Почему? Откуда всё это взялось в Русском человеке? Неужели годы лишений, лагерей, потом война, разруха, восстановление, так и не уничтожили тягу к обогащению?
Нет, всё же перестройка сделала своё дело, лишив последних остатков разума затравленных, убогих людишек, почувствовавших себя теперь кузнецами своего счастья.
Олигархи. Тьфу! Какая же мерзость! Всё чего они смогли добиться, основано на достижениях прошлых пятилеток, и они к ним не имеют никакого отношения, впрочем, как и к самой стране.
Может, всё же только царь способен управлять такой большой, сложной своими многочисленными народами стране?
Президент.
Какое опасное слово! Созданное не для России. Здесь оно неуместно и приведёт к плохому концу. Полному обнищанию нации, и разрушению благосостояния.
То ли дело царь.
Его с самого детства готовят к власти. И такие вещи, как роскошь не искушают, так, как она у него есть, досталась в наследство. Президент же идёт из грязи в князи и ему всё в новинку и хочется больше и больше. И нет пределов обогащению, пока в стране есть ещё сердобольные люди, влюблённые в телевизор.